Текст книги "Дама и лев"

Глава пятая

Замок Сен-Жан не был ни летней резиденцией, ни зимним дворцом властителя графства Першского. Он был мощной крепостью, выстроенной для войны. Возведённый на вершине горы, как было принято в прежние времена, он господствовал над пятью равнинами страны и над столицей графства, Ножентом-ле-Ротру, и контролировал дороги, ведущие в крупные соседние города, Шартр и Тур. Тому, кто вздумал бы обозревать окрестности с одной из его семи белокаменных башен, удалось бы разглядеть далёкие горизонты английской Нормандии и графства Мэн. Главное здание, квадратная башня, семьдесят два пье в длину, пятьдесят два в ширину и девяносто семь в высоту, была самым внушительным каменным сооружением, которое крестьяне Ножента видели когда-либо в своей жизни. А семь крепостных башен и стены, возведённые прежними сеньорами в неспокойном прошлом веке, только укрепляли в мысли, что графы Першские – самые могущественные в округе. На самом же деле хозяева замка отчаянно боялись нападения, потому и возвели стены толщиной десять пье, а если считать вместе с контрфорсами, так и все пятнадцать.

Посреди крепости был вырыт колодец на случай осады, а вокруг стен – сухой ров глубиной тридцать пье – верная смерть для всякого, кто приблизится к замку с враждебными намерениями.

А такие в прежние времена не переводились. Ясно, что угроза всё ещё была вполне реальной, и когда Ги, рыцарь из гарнизона Суйеров, въехал во двор в сопровождении двух стражников, встретивших его на подъёмном мосту, он увидел, что грумы замачивают невыделанные медвежьи и волчьи шкуры в вёдрах с водой. Потом этими шкурами застелят уязвимую деревянную крышу главной башни, чтобы во время возможной атаки лучники врага не подожгли её горящими стрелами. Вонь от мочёных шкур стояла невыносимая, а от жары она ещё усиливалась. Ги мысленно успокаивал себя: хотя до него доходили слухи о крутом нраве Ротру, сейчас он приехал к нему как союзник и находился под покровительством Суйера, так что бояться было нечего. Впрочем, сказал он себе, Суйеры по сравнению с графом – всё равно что мошка в сравнении с конём, судя по количеству мечей, сложенных в оружейной.

Граф Першский сорвал красную ленточку и развернул письмо. Он бросил взгляд на мелкие вычурные закорючки текста. Затем одним ударом прихлопнул овода и в упор поглядел на гонца. Воин Суйеров, как ни пытался он замереть и затаить дыхание, невольно задрожал крупной дрожью. Ротру удовлетворённо усмехнулся. Такими все и должны являться к нему: запуганными, хнычущими, как груднички, молящими о пощаде. Граф был не столько жесток, сколь предусмотрителен. Чем сильнее страх, тем меньше вероятность нападения. Он встал – приятно лишний раз убедиться, что при каждом твоём движении, собеседник содрогается от ужаса – и подошёл к щиту, висящему на одной из стен зала. Там был изображён его отец, Ротру II Великий: всадник в стальном шлеме, верхом на коне, с обнажённым мечом в левой и щитом в правой руке. Нынешний граф сумел стать более могущественным, чем его родитель: у него было больше замков, он имел земли даже в Англии, его кузен был архиепископом Руанским, а отчимом, Роберт, граф Дрё, – братом короля Франции. Не менее знатной особой была и супруга графа, Матильда Блуаская. И всё равно он знал, что за глаза его называют Ротру III Младшим. Он нахмурился. Виноват ли он, что родился позднее, чем столь неустрашимый воин, не раз имевший случай поразить врагов своим мечом. В войнах, которые ныне вели короли Франции и Англии, Ротру III досталась не слишком почётная роль, что-то вроде хозяина постоялого двора: то Людовик VII просил у него убежища на неделю, а то и того хуже, на месяц, то Генрих II гулял в волю по его владениям. Ротру не нравилось, как расточительно обходился французский король с его пшеницей и прочими запасами, но, в конце концов, граф Блуаский был прямым вассалом Людовика, а его дочь принесла неплохие земли в приданое. Зато уж старый лис Генрих играл с ним, как кошка с мышью, то угрожая отобрать ренту от поместий в Солсбери, то приглашая к своему вечно странствующему двору в Лондон, но неизменно используя его как гонца для передачи посланий королю Франции. И сколь могущественны ни были договаривающиеся стороны, он оставался при них слугой, не имеющим права голоса, подобным тому, что ожидал сейчас его распоряжений. Граф с завистью смотрел на всадника. Придёт день, и тот помчится во главе войска, чтобы сокрушить своих противников. Ротру подошёл к двери, где дожидалась стража:

– Вызовите Варина, – и снова сел, приняв самую величественную позу, какую только смог, дабы потрясти воображение обливающегося потом молодого воина. В это время года графство Першское, поросшее густыми лесами, превращалось во влажную вязкую лужу, и даже воздух казался тяжелее. Толстый кафтан из красной шерсти, в который был одет гонец, не слишком подходил для здешнего климата. Ротру пригубил воды с мятой и мёдом и по-кошачьи облизнулся.

– Жду приказаний, мой господин.

Перед ним стоял Варин Волчий Глаз, сенешаль и командир дружины германцев, выходец из земель Священной Римской Империи. Был он соломенный блондин, длинноволос, как принято у него на родине, ростом выше шести пье, силы неимоверной: ухватив за череп, мог легко поднять одной рукой воина в воздух, а другой – отрубить ему голову любимым своим боевым топором. Ротру слепо доверял ему, а причиной было событие, после которого он и получил своё прозвище. Однажды во время охоты на волчью стаю, державшую в страхе всю округу, один из волков набросился на Ротру и оторвал бы ему руку, если бы Варин со своим топором не пришёл на помощь господину. На миг показалось, что зверь насмерть растерзал воина: его лицо сплошь было залито кровью, так что не поймёшь, жив он ещё или мёртв. Но вскоре стало ясно, что убит не воин, а волк, а верный Варин поплатился глазом: через всё его лицо, через пустую глазницу пролёг розовый шрам, ото лба, через щёку и до шеи. Волчий Глаз прозвали его с тех пор, Ротру ел с ним из одной тарелки, пил из одного бокала и, хотя не прочь был оказать ему и эту высшую почесть, не спал с ним в одной постели только потому, что Матильда возражала: при виде изуродованного лица воина её бросало в дрожь. Что ж, тем лучше: ведь такова и была его миссия, внушать ужас от имени графа. И для этой миссии годился он, как никто другой. Серый шерстяной плащ Варина пошёл нервными волнами. Ротру улыбнулся, довольный. Его волкодаву не терпелось броситься за дичью.

– Следуй за гонцом в его замок. Там переходи в распоряжение Готье Суйерского. Надо поймать одну беглянку. Он скажет, что делать. Постоянно держи меня в курсе, – он взглянул на свои ногти. Они были чёрные, и он вспомнил, что его утончённая супруга морщит нос, когда видит их такими. Надо как-нибудь на днях искупаться.

Варин поклонился и вышел. Воин Суйеров последовал за ним, бледный, как мел.

Ротру III почувствовал себя достойным славы предков. Теперь можно принять эмиссара английского короля.

Голова у неё болела так, как будто по ней изо всей силы ударили. Аэлис привстала, чувствуя себя совершенно разбитой. Что произошло? Она помнила только огонь камина, вино и убаюкивающий голос аббата Гюга. Девушка настороженно огляделась: комната была та же, где она лишилась чувств, но прошло уже несколько часов. Свет, проникавший через окно, был какой-то мертвенный, сквозняк, просачивающийся сквозь камни стен, обжигал вечерним холодом. Она ощупала шею, руки и ноги, чтобы убедиться, что не поранилась, падая. Потом встала и нервно прошлась по келье. Она чувствовала себя зверем в клетке, ей не терпелось узнать новости из Сент-Нуара. Время утекало сквозь пальцы, и кто знал, какие новые потери принесёт с собой ночь. Аэлис не знала, что делать, и собственная нерешительность раздражала её. Быть бы мужчиной, носить бы на поясе меч вместо серебряной цепочки. Тогда ничего бы не стоило оседлать коня и скакать в Сент-Нуар, и делать всё, на что будет её воля. Она пала на колени перед деревянным распятием, висевшим на стене, и помолилась, прося прощения за грех гордыни и ища ответа. Вдруг послышался тихий стук: кто-то постучался в дубовую дверь. Аэлис прислушалась.

– Госпожа. Моя госпожа.

Она чуть приоткрыла дверь и убедилась, что это новиций Рауль. Молодой человек вошёл с деревянным подносом, на котором стояли две миски. Одна была полна овса, а другая – козьего молока, в которое был накрошен чёрный хлеб. Да к тому ещё два стакана с пивом. Новиций поставил поднос на стол аббата, осторожно, чтобы ничего не пролить, и, робея, обернулся к Аэлис. Она мрачно смотрела на него.

– Аббат поручил мне заботиться о вас, – сказал Рауль. – Вот ужин, который я сумел раздобыть. Келарь смерил меня взглядом с ног до головы, когда я унёс миски, не сказав ему, для кого, – его веселье было явным и заразительным. К облегчению новиция, настроение Аэлис при виде пищи улучшилось. В конце концов, она смирилась с тем, что придётся ещё немного задержаться в монастыре, не важно, по воле аббата или по вине обстоятельств. Лучшее, что она могла сделать – это набраться сил перед тем, как придётся отправиться в путь. Присев на лежанку, Аэлис взяла миску из рук Рауля. Некоторое время они ели молча. Аэлис выпила немного пива, тёплого и горького напитка, который никогда ей не нравился. Недовольная гримаса, появившаяся на её лице, рассмешила новиция. Аэлис вскочила и стряхнула крошки с платья. На её скромном белом блио были заметны следы тяжёлого пути: длинные рукава запачкались и порвались. Подол был заляпан глиной. Она вспомнила о плошке с водой, стоявшей у двери кельи, в которой она проснулась. Одним прыжком Рауль оказался между нею и дверью. Он уже не смеялся.

– Брат Рауль, – властно скомандовала Аэлис, – я вам приказываю пропустить меня.

– Госпожа, ради вашей безопасности, заклинаю вас, не выходите из этой комнаты, – ответил Рауль.

– Ради моей безопасности? Неужели и в этих стенах мне есть чего опасаться?

Новиций, как представлялось усталой от борьбы Аэлис, преисполненный излишнего рвения, пытался добиться, чтобы она как можно меньше перемещалась. Она добавила:

– Послушайте, добрый брат, я всего лишь хочу добыть воды и немного мыла, чтобы выстирать одежду и не опозориться перед тем, кто приедет за мной из Сент-Нуара. Не такое уж это опасное намерение, вам не кажется?

Не ожидая ответа, она попыталась открыть дверь, но остолбенела, когда новиций железной хваткой взял её за руку выше локтя и отвёл обратно к лежанке, на которую и толкнул без церемоний. Сидя на лежанке, не в силах вымолвить ни слова, она смотрела на покрасневшего Рауля.

– Извините. Госпожа, я настаиваю, это приказ самого аббата. Я велю, чтобы кто-нибудь из мирских братьев принёс всё, что вам надо, но сам не имею права оставлять вас одну ни на минуту, – он прикусил нижнюю губу.

– Славный брат Рауль! Воистину, ваша преданность долгу похвальна, – на лице Аэлис страх сменился облегчением, что встревожило новиция, хотя он сам толком не понял, почему. – Думаю, есть выход, при котором каждый из нас сумеет выполнить свой долг. Почему бы вам не пойти со мной за тем, что мне нужно? Если аббат не желает оставлять меня без присмотра, то, следуя за мной по пятам, вы безупречно исполните его пожелание, а я не буду чувствовать себя пленницей в стенах этого святого монастыря. А когда я вернусь в Сент-Нуар, не премину заказать молебен в благодарность за заботу, которой окружили меня братья цистерцианцы из Мон-Фруа в час нужды и горя.

Тонкий намёк на будущую благодарность, которой Аэлис из Сент-Нуара собиралась облагодетельствовать Мон-Фруа, не прошёл незамеченным, ведь Рауль, хоть и был всего лишь новицием, получил хорошее образование, изучал тексты античных классиков (те из них, что одобрены Святой Матерью Церковью, за исключением нескольких страниц из Овидия, прочитанных им ночью тайком при свече), к тому же он был совсем не глуп. С таким же успехом, как заказать благодарственные молебны за Мон-Фруа, Аэлис, если её что-либо не устроит, могла подать официальную жалобу епископу Шартрскому, которому подчинялся монастырь. Рауль сознавал, что жалоба была бы принята неблагосклонно, но, кто знал, куда в конце концов выведет кривая церковного суда. Он взвесил все за и против: злоупотреблять принуждением по отношению к дочери столь знатного господина, как Сент-Нуар, и избежать её жалоб невозможно. На стороне девушки было явное преимущество. Да и в конце концов, единственное, чего она хотела – умыться, и Бог, без сомнения простит ему, если он позволит ей небольшую прогулку. Он вздохнул и тихо проговорил:

– Лучше всего нам пойти в трапезную мирских братьев. Там сейчас, наверное, никого нет, все в церкви на вечерне.

Аэлис поняла, что победила. Эта маленькая победа наполнила её сердце детской радостью: за столько времени впервые ей не пришлось уступать. Она распрямила спину, как будто ей предстояло дефилировать на виду у всего королевского двора Франции, и вышла из кельи в сопровождении смирившегося новиция. Они молча шли по коридору, предназначенному для мирских братьев, и дошли до трапезной, которая и в самом деле была пуста. Рауль подошёл к шкафу кладовой и достал из кармана рясы тяжёлую связку ключей. Выбрав один из них, он открыл шкаф. В нём хранились соль, мёд, немногие специи, которыми повар приправлял постную пищу братьев, и мыло. Завтра придётся поговорить с келарем, чтобы он не думал, что мыло украли. Он отдал кусок мыла Аэлис, а она взяла кувшин с водой с длинного стола, за которым обедали мирские братья.

– Теперь нам надо вернуться, – сказал Рауль.

Девушка замерла, как будто ей явился святой или, скорее, как будто она узрела злого духа. Её глаза возбуждённо блестели, а бледные щёки порозовели. Она пристально смотрела в угол зала, и Рауль не мог понять, что такого удивительного было в стопке ряс, сложенных рядом с корзиной для грязного монашеского белья. Он испытал искушение выругаться: нельзя было терять времени, каждый миг, проведённый в общих залах и коридорах, таил в себе опасность. Он позвенел ключами, чтобы привлечь внимание девушки. Она обернулась, посмотрела на него, и выражение её лица так взволновало его, что он испугался. Во взгляде Аэлис читалась смесь странной решимости с чем-то вроде стыда. Рауль выронил ключи.

– Проклятье! – воскликнул он. Придётся прочесть лишний раз Pater Noster за сквернословие. Он наклонился, чтобы подобрать ключи, и стал шарить по холодным терракотовым плитам пола: в трапезной было темно. Найдя ключи, он собрался было выпрямиться, но вдруг услышал сухой стук. Потом вода из кувшина растеклась по его одежде, а осколки посыпались на пол. Последнее, что он услышал, были лёгкие быстрые шаги, будто рысь или пантера искала выход из клетки.

Готье Суйерский натянул сапоги и подпоясал длинную хлопчатобумажную рубаху кожаной лентой, к которой был приторочен меч. Прикосновение к коже холодных металлических колец кольчуги, что он надел на голое тело под рубаху, было ему непривычно, но приятно. Надев кожаный камзол, он накинул на плечи бордовый шерстяной плащ, отороченный мехом белого волка, и застегнул перламутровую пряжку на груди. По пути в парадный зал, где его ждал посланник Ротру Першского, слушал с удовольствием, как звенит меч, ударяясь о кольчугу. Румяная смуглая служанка столкнулась с ним на лестнице, торопливо поклонилась и прошла мимо. Готье с наслаждением потёр подбородок. Строгая монашеская дисциплина не позволяла предаваться плотским чувствам, и он послушно изгнал их из своего сознания; теперь он обещал себе, что с этих пор начнёт брать от жизни вдвойне. Но сначала отомстит Сент-Нуару. Впрочем, это тоже относится к удовольствиям.

Так, ухмыляясь и ощущая, что бодрый дух вернулся к нему, он предстал перед Варином из Лонрэ, сенешалем Ротру Першского. Его сеньор, граф, живо отозвался на послание Суйеров. Глядя на зверовидного гиганта-германца, замершего перед ним, Готье понял, что врага такого иметь было бы опасно. Тем лучше, сказал он себе. У него и жестокости хватит, и рука не дрогнет, когда придёт время решать те задачи, которые на него возложит Готье. Он начал с традиционной формулы вежливости:

– Варин Волчий Глаз, моё сердце переполнено благодарностью к нашему господину графу Першскому. – Германец не переменился в лице, только перевалился с ноги на ногу. – Нас оскорбили, и мы обязаны отомстить. Ты готов?

Варин ответил без колебаний:

– У меня в распоряжении пять человек и достаточно времени. Приказывайте.

Готье был удовлетворён. Так всё и должно происходить, и так отныне будет. Если этот человек хотя бы наполовину так грозен, как кажется, они не только захватят Сент-Нуарскую предательницу (а в его сознании всё, что произошло две ночи назад в замке, было ни чем иным, как предательством), но Готье ещё вдобавок станет самым приближённым вассалом графа Першского, и Суйеры будут командовать сражениями между баронами Французского королевства. А после этого (в конце концов, почему бы и не помечтать) Ротру Першский женат на представительнице рода Блуа, кровной родственнице короля, однако ещё пару поколений назад её предки были нищими норманскими рыцарями, наёмниками, как тот, что стоял перед ним, призванными, чтобы защищать монастыри от викингов.

– Сначала мы должны захватить Аэлис, первородную дочь владельца Сент-Нуара. Сам хозяин – тяжело ранен. Чего бы мы ни сделали, чтобы сократить его мучения в этом мире, всё будет мало. – Он криво улыбнулся. – А ещё у меня счёт к капитану его гвардии. Так что его оставь мне.

Варин невозмутимо взирал на Готье Суйерского. Мужчины, с которыми ему довелось сражаться, те, что не умирали от первого же удара топора, те, что не удирали, визжа, как свиньи, не были такими белолицыми и не имели таких тонких дамских рук, как его нынешний собеседник. Ну, в крайнем случае можно придумать что-нибудь, чтобы он не мешался под ногами. Варин из Лонрэ почтительно поклонился и пошёл за своими бойцами. Он тут же выкинул Суйера из головы: имелась дичь, которую следовало поймать.

Брат-кантор Фульше чуть ли не бежал по галерее внутреннего двора к церкви. Вот-вот зазвонят к повечерию, а он заболтался с братом-аптекарем, выпросив у него настой коры бука на сладком вине вместо отвратительной примочки из лука и куриного жира, которую тот предлагал поначалу. У аптекаря было особое пристрастие к использованию лука в своих снадобьях, но Фульше категорически отказался терпеть жуткую вонь, которую извергал бы во время пения псалмов, если бы прикладывал луковую кашицу к зубам. Он ускорил шаг: братья, должно быть, уже собрались на хорах в ожидании кантора: он должен был руководить их пением во время ночной службы. В нише у дверей стоял армарий, в котором хранились священные книги. Он собирался открыть его, чтобы достать антифонарий, когда заметил, что в глубине галереи молча замер один из братьев. Низкорослый, тщедушный, мальчишка, должно быть, хотя без сомнения старше пятнадцати лет, потому что по уставу в монастырь давно уже не принимали облатов99
  Послушник, посвящённый Богу с раннего детства.


[Закрыть]. Ряса с капюшоном, которую ему выдали, была широка, а рукава длиннее на целую пядь, чем требовалось. Подол волочился по полу. Черты лица его выражали смирение: опущенные глаза, молитвенно сложенные руки, склонённая голова. Юный брат, без сомнения, новиций, дрожал, явно нервничал. Фульше показалось странным, что аббат ни словом не упомянул о том, что в братстве появился новый член. Правда, с тех пор, как кантор мучился адскими зубными болями (потому что без сомнения сам дьявол наслал их на него в наказание за сквернословие), ему было не до мелких монастырских новостей. От бесконечных примочек, отваров и настоев он потерял бы счёт времени, если бы не благословенные колокола, отбивающие часы.

Фульше смотрел на новичка благосклонно. Когда он сам поступил в монастырь Мон-Фруа в качестве новиция, он так же, между молитвами, дрожал и замирал от восторга перед красотой Творения. Ведь нет сцены более возвышенной, за исключением видения Богородицы с младенцем на руках, чем хор братьев-цистерцианцев в белых одеждах, поющих псалмы recto tono1010
  recto tono – верным тоном (лат.)


[Закрыть] во славу Господа. Он поманил новиция пальцем, чтобы не прерывать сосредоточенного молчания, показывая знаками, что тоже направляется на службу. Новиций не поднял глаз, но, помедлив, последовал за ним. Фульше взял антифонарий и через дверь, предназначенную для монахов, вошёл на хоры. Новиций шёл за ним. Через несколько минут голоса братьев уже трижды гармонично выводили начальные слова службы. «Domine, labia mea aperies, et os meum annuntiabit laudem tuam»1111
  Господи, отверзни уста мои, и уста мои возвестят хвалу Твою. (Псалтирь 50:17)


[Закрыть], а Фульше, как руководитель хора, приступил к третьему псалму, как предписывали правила устава святого Бенедикта. «Domine quare multiplicati sunt hostes mei multi consurgunt adversus me.» Господи! Как умножились враги мои! Многие восстают на меня!1212
  Псалтирь 3:2


[Закрыть] Стихи псалма свободно текли с уст Аэлис, служба несла ей покой и утешение. Падре Мартен обучил её начаткам латыни так что монахи ничего не заподозрили. Сердце её уже не колотилось так бешено, она перестала дрожать, а холодный пот, стекавший по спине, под рясой виден не был. Девушка глубоко вздохнула и наконец осмелилась оглядеться по сторонам. Она оказалась в последнем ряду хора, к счастью, вдали от главного алтаря, где аббат Гюг на скромном возвышении совершал мессу. Над алтарём возвышался процессуальный крест с распятием, единственное изображение Христа во всей церкви. Остальные стены огромного зала были пусты, но это не помешало Аэлис испытать изумление и восторг перед величественным сооружением, внутри которого она находилась. Гигантский свод, оканчивающийся стрельчатыми арками, возвышался на тридцать пье, этот тёмный, как ночь, потолок опирался на стройные колонны, подобные кипарисам, и казалось чудом, что они выдерживают тяжесть переплетающихся арок, нависающих над головой. Сначала Суйер, теперь Мон-Фруа. Все пути, которые прошла она с тех пор, как покинула родные стены замка Сент-Нуар, оставляли в душе её сильные и живые впечателения, будь это мелодичное пение монахов-цистерцианцев, которые, закончив славословие, сейчас приступили к предначинательному псалму, или ночь отчаянного бегства из Суйера, даже чёрная шкура пантеры на коленях у омерзительного Ришера – всё навсегда заняло своё место в её воспоминаниях. До чего же чудны пути твои, душа человеческая: несмотря на то, что ноги Аэлис вели её в Сент-Нуар, и она готова была спешить туда хоть пешком, хоть ползком, если придётся, чтобы узнать, как там отец, в последние дни память её сохранила гораздо больше событий, чем все, что накопила она в унылые часы ожидания в башне за изучением тривиума с отцом Мартеном или за прялкой, свивая в бесконечные нити хлопковое волокно и спрашивая себя, вернётся ли когда-нибудь Жиль из священного похода.

Вдруг пение прервалось, и аббат, отслужив мессу, приступил к чтениям. До окончания службы ещё оставалось время, но Аэлис поняла, что пора искать выход. Она не заметила Рауля среди монахов, собравшихся в церкви, и предположила, что он ещё не пришёл в себя от удара, но как только очнётся, поднимет тревогу или известит аббата, что одно и то же. Аэлис и думать не хотелось о том, на что способен Гюг Марсийский, если что-то идёт не по его воле. Она незаметно обернулась, чтобы увидеть ту часть церкви, которая оставалась у неё за спиной. Сзади располагался ещё один ряд монахов, так что выйти она не могла. Она догадалась, что это специальный ряд для стариков и больных: они устроились кто на лавках, кто на тюфяках, смотря каким недугом страдали. У одного на голове была повязка, у другого почти не осталось зубов, третий прикрывал рот рукой, чтобы защитить братьев от своего зловонного дыхания. Ещё дальше стена затвора отделяла хор монахов от хора мирских братьев, а в глубине виднелась дверь. Однако на неё рассчитывать не стоило. Аэлис от этой двери отделяли от силы десять пье, но всех бы удивило, если бы монах пошёл к скамьям мирских братьев, да ещё и во время службы.

Прозвучали слова благословения и воцарилась мёртвая тишина. Чтения закончились, кантор встал, и хор запел славословия. Аэлис в отчаянии взглянула на алтарную часть. Она обнаружила там три выхода: ту же дверь, через которую вошла и которая, как она знала, вела на восточную галерею внутреннего двора, прямую лестницу, вырубленную в западной стене, которая без сомнения вела на второй этаж в общий дормиторий монахов, и распашную дверь с широкими створками справа от алтаря. Было слишком рискованно возвращаться во внутренний двор, и тем более идти в дормиторий: число лежанок соответствовало количеству монахов, так что её бы моментально обнаружили, и спрятаться было бы негде. Пришлось на свой страх и риск выбрать третью дверь. Девять призываний наполнили эхом центральный неф. «Kyrie, rex genitor ingenite, vera essentia, eleyson.»1313
  Господи, о нерожденный Царь Родитель, истинная сущность, помилуй (лат.).


[Закрыть] Аэлис вытерла потные ладони изнанкой рукавов рясы. Сердце её опять забилось как пойманная птица. Девятое «Господи, помилуй» показалось ей бесконечным. «Kyrie, expurgator scelerum et largitor gratitae; quaesumus propter nostrasoffensas noli nos relinquere, O consolator dolentis animae, eleyson»1414
  Господи, очиститель грехов и податель благодати, молим, дабы по нечестию нашему не возжелал бы нас оставить, о утешитель души скорбящей, помилуй! (лат.).


[Закрыть]. Едва последнее eleyson слетело с губ монахов, аббат, не теряя ни секунды, спустился с алтарного возвышения и вышел через дверь, ведущую во внутренний двор. Некоторые из братьев в первых рядах обменялись недоуменными взглядами, остальные тем временем, повинуясь уставу, привычно построились по двое и стали подниматься по лестнице утрени, ведущей в их дормиторий. Аэлис вместо того, чтобы присоединиться к ним, задержалась около одного из боковых алтарей в поперечном нефе. Она стояла на коленях, склонив голову, и была уверена, что ни один из братьев не решится прервать её молитву, но долго оставаться там она не могла. Судя по тому, что ей удалось увидеть в монастыре, каждый шаг монахов был расписан заранее, будто па красивого безмолвного танца, и не было предусмотрено никаких незапланированных пируэтов вроде одиноких монахов, бродящих по коридорам церкви. Она покосилась на дверь, через которую собиралась выйти. Из-под неё едва пробивался свет, возможно, она вела прямо за стены монастыря. Знать этого наверняка она не могла. Монастырь представлял собою бесконечный лабиринт дверей и загадочных коридоров, и не у кого было спросить дорогу, так что оставалось полагаться на удачу. Последняя группа монахов поднялась по лестнице утрени, а мирские братья уже ушли с задних хоров. Аэлис вскочила и в три прыжка оказалась у двери, скрытой за выступом стены. Она прижалась к стене и осмотрела створку двери. Без сомнения, створка была дубовая и весила столько же, а то и больше, чем двери келий. Аэлис осторожно толкнула створку. К счастью, петли не скрипели, и деревянная створка легко подалась. Холодный воздух ударил в лицо девушке, наполнив сердце надеждой. На мгновение ночь ослепила её, но скоро глаза привыкли к темноте. Перед собой она увидела каменную статую ангела, вооружённого мечом. Сделав шаг вперёд, упала ничком на холодный камень. Это была могильная плита. Она оказалась на кладбище. Надо побороть страх: бояться нечего, это освящённая земля. Она перекрестилась и глубоко вздохнула. Осмотрела камни, расположенные в правильном порядке, скошенную траву. На могильных холмах росли мальвы и лилии. Она посмотрела в дальний конец кладбища. Услышав шёпот реки, тихий, как кошачье мурчание, она пошла на этот звук и вскоре нашла то, что хотела. Крошечное деревянное строение казалось игрушечным по сравнению с внушительной церковью, из которой она только что вышла, но холодной ночью оно показалось ей гостеприимным, как замок из волшебной сказки. Она примостилась между деревянными мотыгами и мешками с семенным зерном и постаралась уснуть. Скоро зазвонят к заутрене.

– Что значит «её здесь нет»?

Мартен в упор смотрел на аббата и новиция. Первый смиренно вздохнул и знаком велел Раулю рассказать монаху из Сент-Нуара, как именно сбежала Аэлис. Заканчивая рассказ, новиций добавил жалобным голосом:

– Я пришёл в себя, когда два мирских брата плеснули мне в лицо холодной водой.

– Как только Рауль сообщил мне о случившемся, я принялся искать по всему монастырю, стараясь по возможности не привлекать внимания, разумеется, – вмешался аббат. – Но с наступлением темноты пришлось прервать поиски. Здесь множество мест, где можно спрятаться: ферма, лазарет, амбар, винный погреб, кузница и мастерские, что у реки. Достаточно только отойти от галереи. Завтра утром мы снова обойдём всю территорию монастыря и, обещаю вам, найдём беглянку.

– Но пока дитя остаётся в одиночестве и бесприютности, без крыши над головой, – воскликнул Мартен, едва скрывая возмущение, несмотря на всё своё уважение к монахам-цистерцианцам и к аббату Гюгу в частности.

– Брат Мартен, поверьте мне: во-первых, Аэлис уже не дитя, во-вторых, ей ничто не грозит, – перебил его аббат. Мощный удар по голове, полученный моим новицием, доказывает, что она прекрасно умеет постоять за себя. И пока она не вышла за стены монастыря, с ней ничего плохого не случится.

– Но можете ли вы быть уверены, что она всё ещё здесь? – спросил монах.

– Если я в чём и уверен, то только в том, что в этом мире нельзя быть уверенным ни в чём, – пробормотал аббат. И добавил, видя изумлённые глаза монаха: – Разве что в одном: что бы ни случилось, на всё воля Божья.

Все трое одновременно перекрестились. Гюг, откашлявшись, произнёс:

– Но расскажите же нам, что происходит в Сент-Нуаре. Как Филипп? – он достал из шкафа и налил разбавленного вина, тем временем брат Мартен, обессилев от волнения, рухнул в кресло перед очагом. Он покачал глоловой:

– Ему не лучше. Рана в груди обширна и никак не закрывается. Жар не спадает, губы пересохли и потрескались. Когда я уезжал, дама Жанна собиралась послать за лекарем из Шато-сюр-Об.

Аббат сел напротив Мартена и протянул ему стакан. Монах всю жизнь провёл на службе у Сент-Нуаров, и Филипп лично избрал его для заботы о духовном здоровье своей семьи.

– Что с нами будет, аббат? – Мартен посмотрел на бывшего крестоносца, ища в его голубых глазах подсказку. – Что мне делать?

– Молиться, – ответил Гюг Марсийский. Взгляд его был полон сочувствия. – Что ещё поделаешь?

– Вы бывший воин, вам ли меня не понять! – с горечью отвечал отец Мартен. Облачение давит на меня сейчас, будто каменное, аббат. Я бы отдал что угодно за то, чтобы быть врачом или уметь обращаться с оружием. Ведь так я в час нужды принёс бы больше пользы моему господину.

– Ваш господин – Господь Бог, брат, не забывайте об этом, – ответил аббат. И добавил: – Не терзайте себя. У вас ещё будет случай доказать свою верность. Он всегда приходит, ждём мы его или нет.