Текст книги "Последние часы. Книга III. Терновая цепь"

7. Кровоточащее сердце

Я любил тебя, как мало в мире кто любил,

И ужели для забвенья не хватает сил?

Нет, я вырву это чувство, если б заодно

Вырвать собственное сердце было суждено![21]21
  Пер. О. Н. Чюминой.


[Закрыть]

Альфред Теннисон, «Замок Локсли»

Томасу еще ни разу в жизни не приходилось руководить тайной операцией.

Обычно такие дела планировал Джеймс (по крайней мере, самые важные; Мэтью чаще всего планировал миссии абсолютно фривольные). Этот новый опыт оставил у него неоднозначные впечатления. Пока они с Алистером спускались с крыльца Института, Томас анализировал свои эмоции. С одной стороны, он чувствовал вину перед доброй тетушкой Тессой за то, что обманул ее насчет цели своего визита. С другой – радовался тому, что у него появился секрет, особенно такой, который они делили с Алистером.

Особенно такой секрет, говорил себе Томас, который не вызывал неприятных ассоциаций, не имел никакого отношения к безнадежной любви, ревности, семейным делам и всяким интригам. Алистер, казалось, разделял его чувства; нельзя было сказать, что он лопался от радости, но молчал и, против обыкновения, не отпускал язвительных замечаний по любому поводу. Томас всегда считал, что Алистер прибегает к сарказму машинально, как будто чувствуя необходимость уравновесить хорошие слова или поступки злыми речами.

Спустившись с крыльца, Алистер остановился и сунул руки в карманы.

– Хороший тайник, Лайтвуд, – произнес он вполне нормальным тоном, без брюзжания, которым обычно маскировал хорошее настроение. – Мне бы такое никогда в голову не пришло.

Они были одеты по-зимнему: Томас закутался в твидовое пальто, которое подарила ему Барбара несколько лет назад, а облегающее темно-синее пальто Алистера было сшито по последней моде и подчеркивало линию плеч. Вокруг шеи был повязан темно-зеленый шарф. Солнце в Англии даже летом показывалось довольно редко, а сейчас, зимой, кожа Алистера была еще светлее, чем обычно, отчего ресницы казались темнее. Они обрамляли его черные глаза подобно лепесткам цветка.

«Лепестки цветка»? ЗАМОЛЧИ, ТОМАС.

Томас отвел взгляд.

– Итак, что же случится, когда демоны снова явятся за мечом? Ты скажешь им, что Кортаны у тебя нет, и они уберутся туда, откуда пришли?

Алистер хмыкнул.

– Я думаю, меч каким-то образом притягивает их, они чувствуют его присутствие. Если демоны еще несколько раз навестят меня и поймут, что в нашем доме его нет, они отвяжутся от меня. По крайней мере, у меня такая теория. Надеюсь, она подтвердится, – добавил он, – потому что меньше всего моей матери сейчас нужно, чтобы демоны резвились в ее цветочных бордюрах.

Несмотря на небрежный тон и легкомысленные слова, Томас понял, что Алистер искренне тревожится за мать. Сона Карстерс была беременна, и ребенок должен был появиться на свет совсем скоро. Беременность протекала тяжело, а несколько недель назад на бедную женщину обрушился жестокий удар: ее мужа убили.

– Если я могу быть тебе полезен еще в чем-то, – сказал Томас, – обязательно обращайся. Я люблю быть полезным.

«А в настоящий момент я могу быть полезным только Кристоферу, который смотрит на меня как на один из своих физических приборов».

Алистер, нахмурившись, оглядел Томаса и заметил:

– Это пальто тебе велико. У тебя, наверное, шея совсем замерзла.

Он снял свой шарф и обмотал его вокруг шеи изумленного юноши.

– Вот так лучше, – сказал он. – Можешь его пока поносить. Отдашь, когда мы в следующий раз увидимся.

Томас невольно улыбнулся. Он понял, что таким образом молодой человек выражает ему свою благодарность. Он вдохнул аромат дорогого мыла тройного помола, аромат Алистера. Алистера, который еще не отпустил концы шарфа и смотрел Томасу прямо в глаза.

Пошел снег. Белые пушинки опускались на волосы Алистера, на его ресницы. У него были такие темные глаза, что зрачки практически сливались с радужными оболочками. Он слегка улыбался, и при виде этой улыбки Томас ощутил прилив желания, настолько сильный, что у него зашумело в ушах. Он хотел прижать Алистера к себе, прямо здесь, у дверей Института, и запустить пальцы в его темные локоны. Он хотел целовать этот рот с приподнятыми уголками, похожими на перевернутые запятые, хотел провести кончиком языка по этим саркастически ухмыляющимся губам.

Но тут он вспомнил о существовании Чарльза. Томас до сих пор не мог толком понять, что же происходит между Алистером и Чарльзом; ведь совсем недавно Алистер навещал бывшего возлюбленного в его доме! Томас не знал, что делать, он колебался, и Алистер, который всегда был чувствителен к настроениям других, к неприязни, настороженности, даже неявной, опустил руку и прикусил нижнюю губу.

– Алистер, – начал Томас, ощущая одновременно холод и жар, а еще почему-то приступ головокружения, – я должен знать, как ты…

Раздался громкий треск, и Томас с Алистером, отскочив друг от друга, потянулись к оружию. В центре двора возник Портал – огромный, гораздо шире обычных. Томас боковым зрением заметил, что Алистер пригнулся, приготовившись к бою, и сжимает в руке короткое копье. Очевидно, им в голову пришла одна и та же мысль. В последний раз неожиданное странное явление во дворе Института оказалось предвестником нападения Принца Ада, вооруженного толстыми щупальцами.

Но они не услышали рева демонов, не увидели потоков морской воды, хлещущих из трещин в каменных плитах. Вместо этого раздался топот лошадей, предупредительный крик, и из Портала на полной скорости вылетела карета Института. Не касаясь колесами земли, она развернулась в воздухе и приземлилась у подножия крыльца с грохотом, от которого содрогнулось все здание. Балий и Ксанф казались очень довольными собой. На месте кучера сидел Магнус Бейн в эффектном белом шелковом шарфе и держал поводья одной рукой. Вид у него был еще более довольный, чем у лошадей.

– Мне стало интересно, можно ли проехать сквозь Портал в карете, – объяснил он, спрыгнув на землю. – Оказалось, что да. Восхитительно.

Дверцы кареты распахнулись, и появились пассажиры, не совсем твердо державшиеся на ногах: Уилл, Люси и какой-то незнакомый Томасу юноша. Люси, приветственно помахав Томасу, прислонилась к стенке кареты; ее лицо имело нездоровый зеленоватый оттенок.

Уилл обошел карету, чтобы отстегнуть багаж, а незнакомый мальчишка – высокий и стройный, с прямыми черными волосами и красивым лицом – прикоснулся к плечу Люси. Томас удивился. Такой жест был довольно интимным и считался неприличным, если девушка и юноша не являлись близкими друзьями, родственниками или же не были помолвлены. Вряд ли к Люси сватался мужчина, которого Томас никогда прежде не видел. Сама эта мысль возмутила его, как будто речь шла о его младшей сестре… Джеймса нигде не было видно, поэтому кто-то же должен был возмущаться вместо него!

– А я говорил вам, что это сработает! – крикнул Уилл, обращаясь к Магнусу.

Чародей был занят тем, что при помощи магии перемещал кофры и саквояжи на крыльцо, к дверям Института, и с кончиков его пальцев, обтянутых перчатками, сыпались синие искорки, похожие на рой светлячков.

– Надо было применить этот способ на пути туда, зря мы поехали по дороге!

– Вы не говорили, что это сработает, – поправил его Магнус. – Если память мне не изменяет, вы пробурчали: «Клянусь Ангелом, из-за него мы все погибнем».

– Быть того не может, – защищался Уилл. – Ничто не способно поколебать мою веру в ваши возможности, Магнус. И очень хорошо, – добавил он, пошатнувшись, – потому что мое тело сейчас колеблется, и весьма заметно. – Он повернулся к Томасу, ничуть ни удивляясь его присутствию, словно для того было совершенно обычным делом целыми днями слоняться у крыльца Института. – Здравствуй, Томас! Рад тебя видеть. Нельзя ли попросить тебя сбегать к Тессе и сообщить, что мы приехали?

Томас поморгал. Уилл не поздоровался с Алистером, и Томас подумал, что он ведет себя очень невоспитанно; однако, оглянувшись, увидел, что рядом никого нет. В какой-то момент после открытия Портала Алистер незаметно ускользнул.

– Конечно, – пробормотал Томас, – но… где же Джеймс?

Уилл и Магнус переглянулись, и у Томаса едва не остановилось сердце. После смерти Барбары, после всего, что произошло за последние полгода, он не вынесет, если Джеймс…

– С ним все в порядке, – быстро произнесла Люси, очевидно, догадавшись обо всем по его лицу.

– Он сейчас в Париже, – добавил незнакомый юноша. Он смотрел на собеседника с сочувствием, и это переполнило чашу терпения Томаса. Томас даже не знал, кто это, и уж тем более ему не нужны были сострадательные взгляды посторонних.

– А вы кто такой? – резким тоном спросил он.

Последовало короткое молчание, во время которого Магнус, Уилл, Люси и черноволосый мальчишка многозначительно переглядывались, явно размышляя о чем-то, неизвестном Томасу. У того сжалось сердце от дурного предчувствия, и в этот момент Уилл заговорил:

– Томас, я вижу, мы должны тебе все рассказать. Наверное, все наши самые близкие родственники и друзья заслуживают объяснения. Пойдем с нами в Институт. Пора провести небольшое совещание.

Корделия застыла. В первое мгновение она решила, что ей это снится, что Джеймс – всего лишь видение, кошмарное порождение ее воображения. Но нет, он действительно находился здесь, в их номере, хотя это было невероятно, невозможно; его лицо было бесстрастным, но в золотых глазах полыхало адское пламя.

Мэтью тоже видел его.

Он разжал объятия, и они отошли друг от друга, но Мэтью при этом не особенно торопился и не пытался сделать вид, будто ничего не произошло. И действительно, зачем было притворяться? Ситуация была унизительной, Корделия чувствовала себя глупо, ей было стыдно, неловко, но она знала, что на самом деле Джеймсу все равно.

Она взяла руку Мэтью и сжала его пальцы. Его рука была холодна, как лед, но он заговорил вполне дружелюбным тоном:

– Джеймс. Не думал, что увижу тебя здесь.

– Я это понял, – ответил Джеймс. Он говорил спокойно, его лицо было бесстрастным, но он был белым, как мел, и черты его лица заострились, как будто кожа была слишком туго натянута на череп. – Ты не думал. Я тоже не думал… – Джеймс тряхнул головой. – Что я вам помешаю.

– Разве ты не получил мое письмо? – спросил Мэтью, и Корделия резко обернулась к нему; она впервые слышала о каком-то письме, адресованном ее мужу. – Я тебе все объяснил…

– Да. Я получил его, – медленно произнес Джеймс.

Его пиджак был брошен на спинку стула, стоявшего рядом. Он сидел в рубашке и брюках, и одна подтяжка сползла с плеча. Корделия подавила порыв подойти к нему, поправить одежду, убрать со лба растрепанные волосы. Он безостановочно вертел в руках какой-то предмет – присмотревшись, Корделия разглядела в полумраке зеленую бутылку.

– Что-то случилось? – спросила Корделия.

Внезапно у нее что-то оборвалось внутри – она вспомнила о матери. О том, что Сона со дня на день должна родить. Но нет; если бы с матерью произошло что-нибудь, Алистер обязательно сообщил бы ей. Он знал, в каком отеле она остановилась.

– Ты приехал в Париж…

– Я приехал бы на неделю раньше, – негромко сказал Джеймс. – Я приехал бы в ту ночь, когда мы расстались, но мне пришлось задержаться из-за Люси.

– Люси? – У Корделии пересохло в горле. – Но что с ней могло… она здорова?

Джеймс наклонился вперед.

– Она покинула Лондон в ту же ночь, что и вы, – произнес он медленно, осторожно выбирая слова. – Это связано с Джессом Блэкторном. Отец велел мне ехать с ним, чтобы забрать ее домой. У нее все в порядке, – добавил он и поднял руку в успокаивающем жесте, – и она хочет поскорее вас увидеть. Я тоже хотел как можно скорее увидеть вас.

– Она бежала из Лондона из-за Джесса Блэкторна? – удивилась Корделия. – Потому что он умер? Но куда, зачем она могла поехать?

Джеймс покачал головой.

– Я не могу говорить об этом. Люси сама расскажет тебе.

– И все-таки я не понимаю, – вмешался Мэтью. На лбу у него пролегла тонкая морщинка. – Ты сказал, что последовал бы за нами в Париж, если бы не Люси… Но мы решили…

– Что ты будешь счастливо проводить время в обществе Грейс. – Произнося эти слова, Корделия испытала острую боль, как будто ей в сердце вонзился шип. Она стиснула зубы, чтобы не выдать себя.

Джеймс улыбнулся. Корделия никогда не видела, чтобы он так улыбался: горько, презрительно, но это презрение было обращено не на них. Казалось, он презирает себя самого.

– Грейс, – повторил он. – У меня нет ни малейшего желания провести хотя бы минуту в ее обществе. Она мне отвратительна. Я готов на все что угодно, лишь бы никогда в жизни больше не встречаться с ней. Корделия, Эффи рассказала мне о том, что ты видела…

– Ясно, – перебила она. Девушка испытала странное чувство, как будто парила высоко над полом и смотрела на себя со стороны. Рядом тяжело, как загнанный зверь, дышал Мэтью. Корделия продолжала: – В тот вечер мне не показалось, что она тебе отвратительна, Джеймс. Ты обнял ее и сказал…

– Я помню, что я сказал.

– Это было в тот вечер, когда я уехала в Париж, – воскликнула Корделия, – в тот самый вечер! И теперь ты смеешь уверять меня, что хотел последовать за мной?

Когда Джеймс заговорил, его голос был хриплым, мрачным и горьким, как воздух в царстве Велиала.

– Я примчался сразу, как только смог. Я хотел видеть вас обоих. Я подумал, что если я все объясню вам…

– Джеймс, – вмешался Мэтью. Его голос дрогнул. – Ты же не любишь ее.

– Я был полным идиотом, – вздохнул Джеймс. – Я готов это признать. Я ошибался насчет собственных чувств. Я ошибался насчет нашего брака. Я не считал его настоящим, но он был настоящим. Это самое реальное, что было у меня в жизни. – Он посмотрел Корделии в лицо. – Я хочу исправить свои ошибки, собрать и склеить осколки, вернуть все, что было. Я хочу…

– А тебе не приходило в голову задуматься о том, чего я хочу? – И Корделия сильнее сжала руку Мэтью. – Тебе, наверное, кажется, что я уже забыла, как на всех балах и вечерах ты смотрел только на Грейс, не обращая внимания на меня! Что ты целовался с ней уже после нашей свадьбы! Если я оскорбила тебя, уехав в Париж с Мэтью, что ж, мне жаль. Но я не думала, что мои поступки так интересуют тебя.

– Ты не думала, что твои поступки интересуют меня, – повторил Джеймс и взглянул на бутылку, которую по-прежнему держал в руках. – Знаете, я сижу здесь уже несколько часов. Я решил было выпить этой дряни, подумал, что это придаст мне храбрости, но на вкус она хуже самого смертоносного яда. Мне удалось сделать лишь один глоток. Как ты можешь вливать это в себя, Мэт, я не представляю.

Он поставил полупустую бутылку на стол, и Корделия только в этот момент заметила зеленую этикетку с белыми буквами: ABSINTHE BLANQUI.

Мэтью не шевелился.

– Это не его бутылка, – возразила Корделия.

Джеймс удивленно приподнял брови.

– Я взял абсент в его спальне…

«Нет», – мысленно произнесла Корделия. Джеймс, по-видимому, все еще не понимал, что происходит.

– Ты заходил в мою спальню? – прошипел Мэтью, и после этих слов надежда на то, что произошла какая-то ошибка, что алкоголь не принадлежит Мэтью, окончательно покинула ее.

– Я искал тебя, – объяснил Джеймс. – Я увидел абсент и шерри-бренди – наверное, надо было взять ликер, но, видно, я плохо разбираюсь в крепких напитках. Я… – Он взглянул на Мэтью, белого как полотно, потом на Корделию, и нахмурился. – В чем дело?

Корделия вспомнила вкус губ Мэтью, когда они целовались на мосту. Сладкий, как леденец… Шерри-бренди. Девушка выпустила руку Мэтью, прижала ладони к груди, сплела пальцы, чтобы никто не заметил, как они дрожат. Какой же она была дурочкой! Дурочкой, которую жизнь и смерть отца ничему не научили.

Она могла бы сейчас наброситься на Мэтью с упреками, накричать на него, назвать лжецом в присутствии Джеймса. Но он выглядел таким ошеломленным и несчастным. Мэтью стоял неподвижно, уставившись в одну точку, и только мускул подергивался у него на лице.

– Мне не следовало появляться здесь, – заговорил Джеймс, переводя взгляд с друга на жену.

В его глазах Корделия видела гнев, любовь, надежду и отчаяние. Она ощутила желание ободрить, утешить его и тут же возненавидела себя за это.

– Корделия, скажи мне, чего ты хочешь. Если ты хочешь быть с Мэтью, я уйду… исчезну из твоей жизни. Я не желаю причинять боль ни тебе, ни ему…

– Ты же знал, – прошептал Мэтью. – Я написал тебе в письме, что люблю Корделию. И вот ты являешься сюда, словно какой-то темный ангел, Джейми, говоришь Корделии, что она внезапно заинтересовала тебя как женщина…

– Ты написал только о том, что ты чувствуешь, – проговорил Джеймс, и его лицо покрыла смертельная бледность. – Мне нужно, чтобы Корделия сама сказала, с кем она предпочитает быть.

– Во имя Ангела, – застонал Мэтью, откинув голову назад. – Для меня нет и не будет избавления, да? Ничего хорошего в жизни, никогда…

– Прекратите.

Корделия вдруг почувствовала страшную усталость. Такая же, подобная морской волне, иногда накатывала на нее после сражения; ее как будто увлекало в морскую пучину, и она безвольно опускалась на дно, будучи не в состоянии сопротивляться.

– Я не желаю становиться причиной ссоры между вами двоими. Этого не будет. Если у вас появились какие-то разногласия, улаживайте их сами. А я пойду укладывать чемодан и завтра возвращаюсь в Лондон. Жаль, что ты проделал такой утомительный путь напрасно, Джеймс. Мэтью, мне тоже жаль… что я поехала с тобой в Париж. Это была ошибка. Доброй ночи.

Когда она закрывала за собой дверь спальни, из гостиной донесся голос Мэтью. Она никогда не слышала, чтобы тот говорил с такой горечью и злобой.

– Будь ты проклят, Джеймс.

Через несколько секунд хлопнула дверь номера. Мэтью ушел.

Джеймсу потребовалось минут пять или десять для того, чтобы набраться храбрости и постучать в дверь Корделии.

Он без особого труда разузнал у портье, в каком номере живут Мэтью и Корделия, сказав, что у него имеется сообщение. Поднялся на лифте, изобразил на двери Открывающую руну и принялся ходить по комнатам, искать их.

Сначала он зашел в спальню Мэтью; тот даже не попытался спрятать бутылки из-под бренди и абсента – большинство пустых, несколько початых. Они выстроились на подоконнике, словно зеленые стеклянные часовые. Повсюду, на спинках стульев, на полу, валялась небрежно брошенная одежда, мятые жилеты, гетры.

В комнате Корделии он провел всего минуту. В воздухе еще витал запах ее духов, косметики: пряности и жасмин. Воспоминания, вызванные этим сладким ароматом, были слишком свежими, слишком болезненными, и Джеймс сбежал в гостиную с одной из зеленых бутылок Мэтью, но не смог заставить себя выпить и рюмки. Горький напиток обжигал ему горло.

Он вспомнил облегчение, испытанное после того, как он понял, что Мэтью и Корделия спят в разных комнатах. Он сказал себе тогда, что не стоит удивляться. Мэтью все-таки был джентльменом, как бы сильно его ни влекло к Корделии. Он, Джеймс, поговорит с ними, расскажет о своих чувствах. Еще ничто не потеряно, думал он.

А потом он услышал, как открывается входная дверь. Он услышал их: негромкий смех, шорох одежды. Не подозревая, что он находится в комнате, они вошли в темную гостиную; двигаясь беззвучно, словно две тени, два призрака. Мэтью опустил Корделию на пол, продолжая обнимать, гладил ее тело, грудь, талию, бедра, и она целовала его, запрокинув голову, вцепившись ему в волосы… И Джеймс с болезненным чувством вспомнил, каково это – целовать Корделию, вспомнил сжигавшую его страсть, жаркую, мучительную, нестерпимую. Он почувствовал отвращение к самому себе, стыд, отчаяние… Он даже не помнил, как потянулся к шнурку и включил лампу.

Итак, он объявил о своем присутствии, и вот чем все закончилось. Мэтью ушел, и Джеймс понял, что должен поговорить с Корделией. Должен рассказать ей всю правду, несмотря на возникшую неловкость.

Он дважды постучал и открыл дверь. Комната была отделана в светлых тонах: обои и полог кровати серовато-зеленого оттенка, ковер цвета листьев шалфея с золотыми полосками. Джеймс вдруг вспомнил платья, которые Корделия носила, когда ее семья переехала в Лондон. На обоях повторялись узоры из геральдических лилий и лент цвета слоновой кости. Мебель была украшена позолотой; небольшой письменный стол стоял у высокого арочного окна, из которого были видны огни Вандомской площади.

Маргаритка была посередине комнаты – она как раз несла платье в полоску из гардероба на кровать, где была разложена остальная одежда. Увидев его, она остановилась.

Корделия вопросительно приподняла брови, но ничего не сказала. Ее волосы были уложены в замысловатую высокую прическу, которая теперь была в беспорядке. Длинные пряди цвета красного дерева падали ей на плечи. Ее платье было почти такого же оттенка; Джеймс никогда его не видел, а он думал, что помнит наизусть все ее платья. Бархат плотно облегал бюст, талию и бедра и спадал на пол пышными складками, и очертания ее фигуры напомнили ему колокольчик.

Тревога, которая сдавливала ему грудь, уступила место болезненному трепету. Он не был так близко от нее с того момента, когда понял, как сильно любит ее на самом деле. Ему захотелось закрыть глаза и отдаться этому ощущению наслаждения, смешанного с болью, – тело реагировало на ее присутствие, хотя разум твердил ему, что сейчас его страсть не встретит взаимности. Оно вело себя так, словно неделю было лишено пищи, а сейчас перед ним поставили чудеснейшие яства. «Давай же, идиот, – как будто говорило ему тело. – Прикоснись к ней. Обними ее. Целуй ее».

Как Мэтью.

Джеймс сделал глубокий вдох.

– Маргаритка, – заговорил он. – Я хотел тебе сказать… я так и не извинился перед тобой.

Она повернулась к нему спиной, подошла к кровати и положила на постель полосатое платье. Не выпрямляясь, принялась возиться с пуговицами.

– За что?

– За все, – пробормотал он. – За мою глупость, за то, что я оскорбил тебя, дал тебе понять, что люблю ее, хотя на самом деле это была не любовь. Я не хотел причинять тебе боль.

Услышав это, она все-таки подняла голову. Ее глаза потемнели, кровь прилила к щекам.

– Я знаю, что ты не хотел причинять мне боль. Потому что ты вообще не думал обо мне.

Она говорила низким, хриплым голосом – таким же голосом она когда-то, так давно, читала ему поэму «Лейли и Меджнун». Тогда он влюбился в нее. Он любил ее с тех пор, сам не зная об этом; несмотря на чужое влияние и демонические чары, все эти годы ее голос приводил его в смятение.

– Я все время думал о тебе, – сказал Джеймс. Это была правда; он на самом деле думал о ней, мечтал о ней, видел ее во сне. Увы, браслет нашептывал ему, что все это ничего не значит. – Я хотел, чтобы ты была моей. С самого начала.

Она повернулась к нему лицом. Кроваво-красное платье сползло с плеча, он видел нежную золотистую кожу. Она блестела, как атлас, и была такой гладкой на ощупь – он вспомнил это и едва не застонал вслух от болезненного желания. Как же он мог жить с ней в одном доме несколько недель и не целовать ее, не прикасаться к ней каждый день? Сейчас он отдал бы полжизни за то, чтобы получить второй шанс.

– Джеймс, – произнесла она. – Я была твоей. Мы были женаты. Ты мог бы сказать эти слова в любой момент, но ты не сказал их. Ты говорил, что любишь Грейс; теперь ты говоришь, что любишь меня. Какой вывод, по-твоему, я должна сделать из этих признаний? Что ты желаешь лишь ту женщину, которую не можешь получить? Грейс пришла к тебе в дом, я видела ее, и… – Ее голос задрожал. – И теперь ты решил, что ничего к ней не чувствуешь, но хочешь, чтобы я вернулась к тебе и стала твоей женой. Как я могу после этого верить тебе? Скажи мне. Скажи мне, почему я должна считать эту твою любовь настоящей, искренней.

«Вот оно», – подумал Джеймс. Настал момент, когда ему следовало сказать: «Все было не так, я сейчас тебе объясню. Меня околдовали; я думал, что влюблен в Грейс, но это было воздействие темной магии; я не мог рассказать тебе об этом раньше, потому что сам не знал, что происходит, но теперь все открылось, я избавился от чар и…»

Он прекрасно понимал, как это звучит. Во-первых, его история была похожа на детскую сказку. Но дело было даже не в этом. Он сумел бы ее убедить, тем более после возвращения в Лондон. Нет, ему мешало другое.

Он снова представил себе Корделию в объятиях Мэтью. Встреча в гостиной потрясла его до глубины души. Он не знал, чтó ожидал увидеть, и радость встречи – он ужасно скучал по ним обоим – быстро погасла, сменившись дикой ревностью и яростью, изумившими его самого. Ему захотелось что-нибудь разбить, сломать.

Он вспомнил, как Мэтью хлопнул дверью, выходя из номера. Может быть, он сломал что-нибудь из мебели.

Однако кроме собственного гнева, Джеймс помнил и еще кое-что. Думать об этом было так же больно, как резать себе руку бритвой. Но он все же сделал над собой усилие, вызвал в памяти эту сцену, попытался забыть о собственном разочаровании и гневе и увидел, как они выглядели – такими счастливыми он уже очень давно не помнил ни Корделию, ни Мэтью. Всю последнюю неделю он цеплялся за воспоминания о безмятежной жизни в новом доме на Керзон-стрит, но даже в те дни в ее темных глазах он угадывал грусть.

Возможно, в обществе Мэтью она забыла свои печали. Возможно, убедившись в том, что Джеймс никогда не полюбит ее, что их брак так до конца и останется ложью, Корделия сумела найти счастье с мужчиной, который мог прямо сказать, что любит ее, безо всяких оговорок и недомолвок.

Направляясь в Париж, Джеймс был твердо намерен рассказать Корделии правду о коварстве Грейс и магическом браслете. Рассказать, что для него всегда существовала и будет существовать только она, его жена. Но сейчас он понял, что таким образом лишит ее свободы выбора. Она была такой доброй, его Маргаритка, она была из тех девушек, что плачут, увидев на улице больного котенка. Узнав, что сотворили с ним Грейс и Велиал, что они сделали его своей марионеткой, Корделия преисполнится жалости к нему. Она почувствует себя обязанной остаться с ним, быть ему верной женой – из-за одной только доброты и жалости.

Искушение было сильным. Искушение сказать правду, принять ее доброту и ее жалость, приковать ее к себе цепями брака. Увезти ее с собой, в их общий дом. Все будет как прежде: они будут играть в шахматы, разговаривать обо всем на свете, гулять, обедать вместе, и когда-нибудь он завоюет ее с помощью подарков, нежных слов и преданности.

Он на миг представил себе эту картину: они вдвоем у камина в кабинете, Корделия улыбается, распущенные волосы скрывают ее лицо. Она смотрит на него, подперев голову рукой. «О чем ты думаешь, любовь моя?»

Он решительно прогнал эту мысль – прихлопнул ее, как мыльный пузырь. Доброта и жалость – это не любовь. Без свободы нет любви; он потратил даром несколько лет жизни, но кое-чему отвратительная история с браслетом все же его научила.

– Я тебя люблю, – сказал он. Он понимал, что этого недостаточно, понял еще прежде, чем она с усталым, страдальческим выражением лица закрыла глаза. – Да, я считал, что люблю Грейс, но она оказалась совсем не такой, какой я ее себе представлял. И, наверное… я долго не хотел верить в то, что мог настолько сильно ошибиться, особенно в таких важных вещах. То время, что мы с тобой провели вместе после свадьбы, Маргаритка, это было… самое счастливое время в моей жизни.

«Вот так», – горько произнес он про себя. Это была не полная правда, но хотя бы часть правды.

Она медленно открыла глаза.

– Это все, что ты хотел мне сказать?

– Не совсем, – ответил он. – Если ты любишь Мэтью, скажи мне об этом сейчас. Я не буду больше вам докучать. Мы разведемся, и вы будете счастливы.

Корделия медленно покачала головой. Впервые он заметил, что она колеблется. Наконец она произнесла:

– Я не… я не знаю. Джеймс, мне нужно время, чтобы все это обдумать. Сейчас я не могу дать тебе определенный ответ.

Она подняла руку и прикоснулась к груди, видимо, не осознавая, что делает, и Джеймс вдруг увидел в вырезе платья золотую подвеску. Ту самую, в виде земного шара, которую он подарил ей через две недели после свадьбы.

Сердце его дрогнуло. Крошечная искорка надежды, отчаянной, безумной надежды зажглась в груди.

– Но ты не уходишь от меня? – прошептал он. – Ты не потребуешь развода?

Она едва заметно улыбнулась.

– Нет… пока нет.

Больше всего на свете ему хотелось сейчас прижать ее к себе, коснуться губами ее груди, ласками и поцелуями доказать ей свою любовь, которую были бессильны выразить слова. Он сражался с Велиалом, дважды одерживал верх над Принцем Ада, но никакие подвиги и сражения не могли сравниться с этим новым испытанием. Труднее всего сейчас было кивнуть, повернуться спиной к Корделии и уйти, не сказав больше ни единого слова, не задав ни единого вопроса.

Он все же заставил себя сделать это.