Текст книги "Последние часы. Книга III. Терновая цепь"

5. Темные тайны

 
Увы! Они в юности были друзья,
Но людской язык ядовит, как змея;
Лишь в небе верность суждена;
И юность напрасна, и жизнь мрачна;
И нами любимый бывает презрен;
И много на свете темных тайн[18]18
  Пер. Г. В. Иванова.


[Закрыть].
 

Сэмюэл Тейлор Кольридж, «Кристабель»

Джеймс не мог расслабиться. Впервые за пять дней он ночевал в отдельной комнате; больше не было необходимости терпеть отцовский храп или кошмарный запах от курительной трубки Магнуса. Но несмотря на то что события последней недели и поиски Люси совершенно лишили его сил, он продолжал лежать без сна, разглядывая трещины в потолке и думая о Корделии.

Вчера, после заката, зашла речь о ночлеге, и при этом Уилл сумел представить дело так, будто они не вломились в дом Малкольма без приглашения, а явились желанными гостями. Ловко, подумал Джеймс, и только потом ему пришло в голову, что отец уже многие годы успешно руководил Институтом именно благодаря присущим ему такту и любезности.

Коттедж оказался довольно просторным, хотя со стороны здание походило на бедный рыбацкий домик. На втором этаже, по обеим сторонам коридора, располагались спальни, просто обставленные, но чистенькие. Магнус при помощи своих чар перенес багаж из кареты в дом, и таким образом вопрос был решен.

Когда Джеймс остался один, мысли о Корделии вернулись. Он-то думал, что все эти дни тосковал по ней, что терзался сожалениями. Но сейчас он осознал, что постоянное присутствие отца и Магнуса и цель, на которой необходимо было сосредоточиться, притупляли чувства; и лишь когда проблема была решена, он начал представлять себе, что такое настоящая боль. Теперь он понимал, почему поэты проклинали страсть, несбыточные мечты и сердечные страдания. Фальшивая любовь, которую он якобы испытывал к Грейс, не могла сравниться с этим. Когда он находился во власти чар браслета, разум говорил, что его сердце разбито, но он не чувствовал этого, не чувствовал боли, причиняемой осколками разбитых надежд, которые сейчас вонзались в грудь, подобно острым кускам стекла.

Ему вспомнились строки из Данте: «Тот страждет высшей мукой, кто радостные помнит времена в несчастии»[19]19
  Пер. М. Лозинского.


[Закрыть]. Оказывается, до сих пор эти слова были для него пустым звуком. Смех Корделии, прикосновение руки во время танца, сосредоточенный взгляд, устремленный на шахматную доску, фигура из слоновой кости в ее руке, ее лицо во время бракосочетания, золотое платье, золотые украшения – все эти воспоминания лишь усиливали его отчаяние. Он боялся, что Корделию оскорбят его оправдания, объяснения, что он был не в себе и подчинялся чужой воле, уверения в том, что он никогда не любил Грейс. Но он не мог оставить все как есть, он должен был объясниться. Он знал, что это его единственная надежда, что в противном случае он будет обречен на жизнь без нее.

«Следи за дыханием», – приказал он себе. Сейчас он был благодарен Джему за уроки, полученные в детстве и ранней юности; он долго практиковался в умении контролировать себя, учился подавлять ненужные эмоции и страхи. Лишь благодаря многолетним тренировкам он не сломался, не впал в истерику, не лишился рассудка после несчастья, обрушившегося на него.

Как же получилось, что он ничего не заметил? Письмо Мэтью лежало в кармане пиджака – измятое, потрепанное. Он перечитывал его, наверное, сотню раз – оно поразило его, как молния. Джеймс даже не догадывался о чувствах Мэтью и до сих пор не знал, что именно испытывает Корделия к нему самому или к его другу. Как он мог быть таким слепцом? Джеймс знал, что частично в этом виноват браслет, и все-таки… Вот, например, несколько часов назад, в гостиной, он заметил, как Люси смотрит на Джесса, и догадался, что она уже давно влюблена в этого незнакомого юношу. А он, Джеймс, до недавнего времени не имел ни малейшего понятия о том, что происходит в душе его родной сестры, парабатая и жены. Оказывается, он вовсе не знал своих близких.

Шерстяное одеяло превратилось в жгут, простыни сбились. Джеймс отбросил тряпки и поднялся. В окно проникал яркий свет луны, и он без труда нашел пиджак, висевший на крючке. В кармане все еще лежали серые лайковые перчатки Корделии. Он вытащил одну, провел указательным пальцем по вышитым узорам в виде листьев. Джеймс видел, как она сидит, опираясь подбородком на руку, затянутую в эту перчатку, – видел ее лицо, блестящие глаза, черные, бездонные. Вот она оборачивается и смотрит на Мэтью; ее рот слегка приоткрыт, щеки порозовели. Он испытывал острую боль, словно резал себе ладонь острым кинжалом; он понимал, что напрасно терзает сам себя, – но не мог остановиться.

Вдруг его внимание привлекло какое-то движение. Прямоугольник серебристого лунного света, лежавший на полу, пересекла тень. Джеймс сунул перчатку обратно в карман и шагнул к окну. Из его спальни открывался вид на острые скалы Церковного утеса – причудливые каменные уступы, изъеденные непогодой, спускались к черной воде.

На самом краю обрыва, там, где камни были покрыты слоем льда, виднелась какая-то фигура, высокая, стройная, облаченная в белый плащ… нет, не белый. Джеймс разглядел рясу цвета пергамента, черные руны на подоле и краях рукавов.

Джем.

Он знал, что это его дядя. Кто еще это мог быть? Но что он здесь делает? Джеймс не призывал его. Если бы Джем хотел дать знать о своем появлении, он наверняка постучал бы в дверь, разбудил всех. Джеймс, стараясь производить как можно меньше шума, снял с вешалки пальто, нашел ботинки и спустился на первый этаж.

Когда он открыл дверь и шагнул за порог, на него обрушилась стена холодного воздуха. Снег прекратился, но ночь была морозной, и ему казалось, что он вдыхает микроскопические колючие льдинки.

К тому времени, как он обогнул дом и добрался до утеса, у юноши уже слезились от холода глаза. Джем был одет лишь в тонкую рясу, на нем не было ни перчаток, ни головного убора, однако на Безмолвных Братьев не действовали ни жара, ни холод. Когда Джеймс приблизился, он поднял голову, но ничего не сказал; видимо, дяде было достаточно, что они вдвоем стоят и смотрят на море.

– Ты нас искал? – заговорил Джеймс. – Я думал, матушка сказала тебе, куда мы поехали.

«Я не обращался к ней, в этом не было нужды. Твой отец отправил мне письмо в ту ночь, когда вы покинули Лондон, – услышал он ответ Джема. – Мне необходимо срочно переговорить с тобой, я не мог ждать твоего возвращения».

Его голос звучал серьезно, и несмотря на то, что Безмолвные Братья всегда говорили серьезно, что-то в манере Джема заставило Джеймса насторожиться.

– Снова Велиал? – прошептал он.

К его изумлению, Джем покачал головой.

«Дело в Грейс».

Ах, вот оно что.

«Как тебе известно, – продолжал Джем, – вскоре после твоего отъезда ее забрали в Безмолвный город».

– В Безмолвном городе она будет в безопасности, – сказал Джеймс. А затем, неожиданно для самого себя, со злобой воскликнул: – И все остальные будут в безопасности, пока она там находится – под постоянным наблюдением, я надеюсь.

«Согласен и с первым, и со вторым, – заметил Джем и, после короткой паузы, продолжал: – Есть причина, по которой ты не сообщил родителям о том, что Грейс с тобой сделала?»

– Откуда ты знаешь, что я им не сообщил? – удивился Джеймс. Джем молча смотрел на него. – Ничего, не обращай внимания. Сверхъестественные способности Безмолвных Братьев, насколько я понимаю.

«И знание человеческой натуры, – добавил Джем. – Если бы Уилл узнал о поступке Грейс прежде, чем уехать из Лондона, его письмо было бы совсем иным. И я почти уверен, что ты до сих пор не поделился с ним этими сведениями».

– Почему же ты так в этом уверен?

«Я хорошо тебя знаю, Джеймс, – ответил дядя. – Я знаю, что ты не любишь, когда тебя жалеют. И ты считаешь, что именно это и произойдет, если ты расскажешь родным о действиях Грейс… и ее матери».

– Да, считаю, потому что так и будет, – воскликнул юноша. – Ничуть в этом не сомневаюсь.

Он некоторое время смотрел на море; вдалеке, словно искорки, мерцали огни рыбацких лодок. Каким же одиноким, думал он, должен чувствовать себя человек, в утлом суденышке в темноте, на пронизывающем холоде, среди бескрайнего океана.

– Но теперь у меня нет выбора. Грейс предстанет перед судом, и все откроется.

«Должен тебе кое-что сообщить, – ответил Джем. – Безмолвные Братья решили, что информацию о магических способностях Грейс пока следует держать в секрете. Мы не хотим, чтобы Татьяна узнала о том, что ее дочь перешла на сторону врагов. Пусть она думает, что нам неизвестно о ее кознях. По крайней мере, до того дня, когда ее можно будет допросить с помощью Меча Смерти».

– Как удобно для Грейс, – ответил Джеймс. Горечь, прозвучавшая в его голосе, поразила его самого.

«Джеймс, – беззвучно произнес Джем. – Разве я прошу всю жизнь скрывать правду о заговоре Грейс и Татьяны против тебя? Безмолвным Братьям нужно, чтобы Конклав пока не знал об этом. Я понимаю, что тебе нужно объяснить все семье, успокоить родителей и жену, облегчить душу. Однако я надеюсь, что ты убедишь родственников и друзей не распространяться об этом в ближайшее время. – Он помолчал несколько секунд. – У меня создалось впечатление, что ты не хочешь ни с кем делиться своей тайной. Что тебе будет легче, если для них все останется по-прежнему».

Джеймс не мог выговорить ни слова. Потому что действительно испытывал облегчение. Он прекрасно представлял себе, как поведут себя родители, сестра и другие, когда истина выйдет наружу: на него обрушится эта их жалость, потом желание понять, необходимость без конца обсуждать происшедшее. Ему необходима была передышка, время для того, чтобы самому привыкнуть к правде. Время для того, чтобы принять этот факт – что последние годы его жизни были ложью, что они были прожиты напрасно.

– Мне странно представлять себе, – заговорил он, – что ты общаешься с Грейс. Вероятно, ты – единственный человек во всем мире, с которым она искренне и правдиво обсуждает то… то, что она сделала.

Джеймс прикусил губу; он до сих пор не мог даже мысленно называть воздействие браслета и все, что было с ним связано, «колдовством» или «приворотным заклинанием»; было легче произносить «то, что она сделала» или даже «то, что она сделала со мной». Он знал, что Джем его поймет.

– Я думаю, что она не рассказывала даже своему брату. Мне кажется, он ничего не знает об этом.

Резкий порыв ветра разметал волосы Джеймса, черные пряди упали ему на лицо. Было очень холодно, и ресницы слиплись от мелких брызг морской воды, висевших в воздухе.

– По крайней мере, я уверен, что он не упоминал о могуществе Грейс в разговорах с Люси. Совершенно уверен.

Люси не смогла бы сдержать эмоций: она бросилась бы на шею Джеймсу как только увидела его, принялась бы бранить Грейс, возненавидела бы ее за зло, причиненное брату.

«Он не знает. Грейс заявила на допросе, что ничего не говорила ему. Вообще-то, она утверждает, что не говорила никому, кроме тебя».

– Никому?

«До того, как она призналась тебе, никто не знал о браслете и связанных с ним чарах, если не считать ее матери, – объяснил Джем. – И Велиала, естественно. Мне кажется, она стыдится своего могущества, хотя тебе, наверное, нелегко будет в это поверить».

– Верится с трудом, – процедил Джеймс, и Джем молча кивнул.

«Моя задача как Безмолвного Брата – составить общую картину происходящего, – заговорил дядя после паузы. – Каковы бы ни были намерения Велиала, я подозреваю, что он не оставит нас в покое. И прежде всего тебя. Он пытался подчинить тебя своей воле многими способами. Сначала он действовал через Грейс, но скоро поймет, что эта возможность упущена. Нам нужно знать, к каким еще методам он может прибегнуть».

– Сомневаюсь в том, что от Грейс будет толк, – угрюмо произнес Джеймс. – Она ничего не знала о его планах насчет Джесса. Ее поступки отвратительны, но вряд ли она согласилась бы участвовать в этом, если бы знала. Насколько я понимаю, Джесс – единственный человек во всем мире, к которому она испытывает хоть какую-то привязанность.

«Я согласен с тобой, – ответил Джем. – Возможно, Грейс неизвестны тайны Велиала, однако я надеюсь, узнав ее тайны, найти уязвимые места Принца Ада. – Он откинул голову назад, и ветер растрепал его темные волосы. – Обещаю больше не говорить с тобою о ней, если в этом не будет необходимости».

– Как ты сам только что сказал, – начал Джеймс, тщательно подбирая слова, – есть несколько человек, которым я должен все объяснить.

Джем, не отвечая, ждал продолжения.

– Корделия сейчас в Париже. Я бы хотел, чтобы она первой услышала правду. Я перед ней в долгу. Она… ей это нанесло больше вреда, чем кому-либо еще, если не считать меня, конечно.

«Это твоя история, сам решай, кому ты хочешь ее рассказать, – ответил Джем. – У меня только одна просьба. Если Корделия и… остальные узнают, я буду очень признателен, если ты сообщишь мне об этом. Ты можешь связаться со мной в любой момент, когда пожелаешь».

Джеймс подумал о коробке спичек в кармане; спичка представляла собой нечто вроде сигнала – зажигая ее, он вызывал к себе Джема. Он понятия не имел о том, что это за магия и как она работает, и не думал, что Джем объяснит ему, даже если он попросит об этом.

«Мне тоже нелегко, – продолжал Джем. Выражение его лица не изменилось, но белые руки взметнулись, выдавая волнение; он стиснул их, хрустнул пальцами. – Я знаю, что должен выслушивать показания Грейс бесстрастно. И все же, когда она говорит о том, что сотворили с тобой, мне хочется кричать: это жестоко, это гадко, отвратительно! Ты любишь так, как любит твой отец: всем сердцем, без условий, без колебаний. Использовать такую любовь в качестве оружия – это кощунство».

Джеймс быстро оглянулся на дом Малкольма, потом посмотрел на дядю. Он никогда не видел Джема таким взволнованным.

– Может быть, разбудить отца? – предложил он. – Не хочешь увидеть его?

«Нет. Не нужно его будить», – ответил Джем. Он не издал ни звука, но в том, как он думал об Уилле, была нежность, то чувство, которое он испытывал только к своему дорогому другу. Джеймс подумал о Мэтью, который, без сомнения, спал сейчас в какой-нибудь парижской гостинице, и ощутил ужасную смесь любви, ярости и ревности, отравлявшей ему кровь, словно яд. Мэтью был для него тем, кем Уилл был для Джема; как он мог потерять своего парабатая? Как он мог лишиться Мэтью и даже не заметить этого?

«Мне жаль, что пришлось обратиться к тебе с такой просьбой. Ты не должен нести это бремя в одиночестве».

– Для меня вовсе не бремя знать, что в Безмолвном городе есть человек, который слушает ее рассказы. Который относится к ним не просто как к любопытной, неизвестной ранее магии, но как к преступлению, которое причинило людям настоящие страдания, – мягко произнес Джеймс. – Пусть ты испытываешь сочувствие к Грейс, пусть ты обязан быть беспристрастным судьей, ты не забываешь обо мне и моей семье. О Корделии. Это для меня многое значит. То, что ты не забываешь о нас.

Джем убрал волосы Джеймса со лба – это походило на жест благословения.

«Я всегда о вас помню», – ответил Безмолвный Брат, и, прежде чем следующая волна с грохотом обрушилась на камни, он исчез, растворился во тьме.

Джеймс вернулся в дом, поднялся на второй этаж и прямо в одежде бросился на постель. Он чувствовал себя так, словно его сердце превратилось в кусок льда, и когда он наконец уснул, сны его были тревожными. Джеймс видел Корделию в красном, как кровь, платье; она стояла на изящном мосту, освещенном десятками фонарей, и несмотря на то, что жена смотрела ему в глаза, было ясно: она его не узнает.

Очертания серого пятна на потолке напоминали Ариадне силуэт кролика.

Девушка думала, что от усталости уснет крепким сном, едва коснувшись подушки. Но все получилось иначе: она лежала с открытыми глазами, мозг лихорадочно работал. Она знала, что должна сейчас думать о подозрительных бумагах, найденных в кабинете отца. О матери, которая, заливаясь слезами, повторяла, что ей не нужно уходить из дома, стоит только признать, что она погорячилась, взять свои слова обратно. Что она может остаться.

Но она думала об Анне. Об Анне, которая спала в нескольких футах от нее, за стеной, о ее длинных ногах, прекрасной фигуре на лиловой кушетке. Она так ясно представляла себе эту картину: руку, закинутую за голову, завитки темных волос на щеке, безукоризненную, словно ее выточил какой-то гениальный скульптор, впадинку на шее, в которой поблескивал рубиновый кулон.

А может быть, Анна вовсе не спит. Может быть, ей, как и Ариадне, не удается успокоиться. Возможно, она сейчас поднимается с дивана, завязывает потуже пояс халата, беззвучно идет к двери спальни, берется за ручку…

Ариадна закрыла глаза. Ее тело замерло в напряженном ожидании. Может быть, сейчас она почувствует, как Анна садится на кровать, услышит скрип матраса. А потом Анна склонится над ней, и она почувствует тепло ее тела, ее руку на своем плече, почувствует, как сорочка скользит вниз. Ощутит прикосновение губ к горячей коже…

Ариадна перевернулась и уткнулась лицом в подушку, чтобы подавить всхлип. Разумеется, ничего подобного не произойдет. В день расставания она твердо сказала Анне держаться от нее подальше, а та не имела привычки навязывать свое присутствие тем, кто не желал ее видеть. Ариадна уныло рассматривала спальню, небольшое помещение, в котором, кроме кровати, были лишь гардероб, забитый одеждой, и многочисленные полки с книгами.

Увы, Ариадне было не до чтения сейчас, когда каждая клеточка ее тела, казалось, изнывала от тоски по Анне. Еще недавно она говорила себе, что излечилась от любви, поняла, что Анна никогда не даст ей того, чего она желает. Но сейчас ей нужна была только она: ее руки, ее нежный шепот, ее страстные объятия.

Опершись на локоть, девушка потянулась к кувшину с водой, стоявшему на ночном столике. Над ним висела узкая деревянная полка, и Ариадна нечаянно задела ее рукавом. Какой-то предмет упал рядом с кувшином. Присмотревшись, Ариадна с удивлением обнаружила, что это куколка, совсем маленькая, не больше ладони. Она взяла куклу в руки; никогда бы не подумала, что Анна в детстве играла в куклы. Таких кукол часто сажали в домики – у нее была белая фарфоровая голова и туловище, набитое ватой. Точнее, у него. Кукла изображала джентльмена. К нему обычно прилагалась куколка-жена и крошечный фарфоровый младенец в миниатюрной колыбели.

Когда Ариадна была маленькой, у нее был кукольный дом с похожими обитателями: мужчины в нем ничем не отличались от женщин, если не считать искусно сшитых костюмчиков. Ариадна представила себе Анну с фигуркой, одетой в аккуратный полосатый пиджак и цилиндр. Возможно, в воображении девушки именно эта кукла была хозяйкой дома, только в одежде, которую предпочитала сама Анна; а возможно, куколка была беспутной представительницей богемы и писала стихи микроскопической ручкой в тетради размером с ноготь.

Девушка улыбнулась и осторожно посадила куклу обратно на полку. Детская игрушка напомнила ей о том, что она впервые очутилась в доме Анны, среди ее вещей. О том, что даже если Анна для нее потеряна, то она сама ступила на тропу, ведущую к независимости, которую ее подруга выбрала несколько лет назад. Настала очередь Ариадны получить свободу, сохранить ее и выбирать, как ею распоряжаться. Она свернулась под одеялом и закрыла глаза.

От дома Томаса до площади Корнуолл-гарденс было довольно далеко – не меньше сорока пяти минут ходу, даже час, если по дороге останавливаться и любоваться парком. Но Томас не жаловался. Выдался безоблачный день, редкий для зимнего Лондона. Похолодало, но воздух был чистым и прозрачным, и в ярком солнечном свете выделялась каждая деталь городского пейзажа, от цветастых реклам на стенках омнибусов до неугомонных серо-коричневых воробьев, чьи тени метались по белоснежным сугробам.

«Тени неугомонных серо-коричневых воробьев на белоснежных сугробах, – подумал он. – Томас, ты выражаешься как идиот». Пропади все пропадом. Что подумает Алистер, если он появится на пороге дома на Корнуолл-гарденс с глупой ухмылкой и начнет бормотать какой-то вздор насчет птичек? Захлопнет дверь у него перед носом, да и все. К сожалению, даже эти здравые рассуждения не могли испортить Томасу настроения. Мысли безостановочно крутились в голове, обгоняя друг друга; нужно было срочно вернуться к началу, чтобы привести их в порядок.

За завтраком – когда он спокойно, с чистой совестью, ел тост – появился скороход и принес ему сообщение. Родители удивились, но сильнее всех удивился сам Томас.

Сообщение было от Алистера.

Томасу потребовалось целых пять минут для того, чтобы осознать этот факт. Письмо от Алистера, Алистера Карстерса, не какого-то другого Алистера. Оно содержало следующую информацию: Алистер хотел встретиться с Томасом в своем доме как можно скорее.

Переварив новость, Томас вскочил из-за стола так стремительно, что перевернул чайник, и убежал наверх, оставив ошеломленных родителей в обществе Евгении. Сестра лишь пожала плечами, словно желая сказать, что никто не может надеяться разгадать такую удивительную и прекрасную загадку, как Томас.

– Еще яиц? – предложила она, подавая блюдо отцу.

Томас тем временем в панике рылся в шкафу, выбирая одежду. Собственно, выбор был ограничен: так как на мужчину такого роста и телосложения вещи найти было трудно, его гардероб состоял из одинаковых скучных брюк и пиджаков коричневого, черного и серого цветов. Вспомнив, что Мэтью когда-то говорил насчет одной зеленой рубашки, которая якобы подчеркивала ореховый цвет глаз Томаса, он схватил ее, надел, причесался и выбежал из дома – но ему почти сразу же пришлось вернуться, потому что он забыл шарф, ботинки и стило.

Юноша оставил позади красные кирпичные здания Найтсбриджа, модные лавки и суетливых людей, занятых покупками, и шагал по тихим улицам Южного Кенсингтона, мимо величественных особняков с белыми оштукатуренными фасадами. Он говорил себе, что приглашение Алистера само по себе еще ничего не значит. Возможно, Алистеру нужно что-то перевести на испанский, а может быть, он хочет посоветоваться по какому-то вопросу с очень высоким мужчиной. (Хотя Томас не мог себе представить, какое значение имеет его рост.) Существовала даже возможность того, что Алистер хотел поговорить о Чарльзе, – почему именно с ним, Томасом, непонятно. При мысли об этом беднягу бросило в жар. Добравшись до площади, он успел погрузиться в уныние – но оно тут же исчезло, когда он свернул к нужному дому и заметил Алистера, взъерошенного, без пиджака. Он стоял у парадной двери и держал в руке хорошо знакомый Томасу меч.

Алистер был мрачен, как туча. Услышав шаги, он поднял голову, и Томас сразу же заметил две вещи. Во-первых, Алистер, с его гладкой смуглой кожей и изящной фигурой, был прекрасен, и это по-прежнему сводило с ума. Во-вторых, его руки были покрыты глубокими царапинами, а рубашка – черными пятнами, как будто на него выплеснули кислоту.

Демонический ихор.

– Что случилось? – Томас застыл на месте. – Алистер… это – демон? Средь бела дня? Только не говори мне…

Только не говори мне, что они вернулись. Несколько месяцев назад лондонские Сумеречные охотники подверглись атакам демонов, которые обладали способностью появляться при дневном свете, но в этом деле был замешан Велиал. Если это началось снова…

– Нет, – быстро произнес Алистер, словно угадав мысли Томаса. – Я сделал глупость – зашел в конюшню, мне надо было кое-что там взять. В помещении было темно, и один из демонов, видимо, решил устроить мне засаду.

– Один из… каких демонов? – пробормотал Томас.

Алистер небрежно махнул рукой.

– Хорошо, что я прихватил с собой Кортану, – произнес он.

Томас, окончательно перестав соображать, что происходит, пролепетал:

– Но почему Кортана у тебя?

Кортаной называли меч Корделии, который переходил из поколения в поколение в роду Карстерсов. Это была драгоценная вещь, выкованная в старину тем же Сумеречным охотником, который изготовил Дюрандаль, клинок Роланда, и Экскалибур, меч короля Артура. Томас редко видел Корделию без ее любимого оружия.

Алистер вздохнул. Томас подумал, что ему, наверное, холодно стоять вот так на улице в одной рубашке с закатанными рукавами, но решил ничего не говорить, потому что у Алистера были красивые, мускулистые руки. Кроме того, возможно, холод его вовсе не беспокоил.

– Корделия оставила меч мне, когда уезжала в Париж. Она решила, что должна отказаться от него из-за этой истории с «паладином».

– Странно, правда, – несмело произнес Томас, – что Корделия поехала в Париж с Мэтью?

– Странно, – кивнул Алистер. – Но это никого не касается, кроме нее. – Он повернул меч, и зимнее солнце блеснуло на золотом клинке. – Что до Кортаны… я стараюсь не выпускать ее из рук. Что не так уж трудно при свете дня, однако вызывает некоторые проблемы после заката. Всякий раз, когда я выхожу из дома, треклятые демоны слетаются на него, как мухи на мед.

– Ты уверен в том, что они нападают на тебя именно из-за меча?

– Хочешь сказать, их интересуют мои выдающиеся личные качества? – огрызнулся Алистер. – Они не лезли ко мне до тех пор, пока Корделия не передала мне оружие, а она сделала это потому, что хотела его спрятать подальше от посторонних глаз. Догадываюсь, что эти гнусные твари подосланы ко мне в качестве шпионов демоном, которому зачем-то понадобилась Кортана. Велиалом, Лилит… у нас врагов немало, есть из кого выбрать.

– Значит, кто бы это ни был… тот, кто ищет меч, теперь знает, что Кортана у тебя?

– Они определенно подозревают, что он здесь, – ответил Алистер. – Я надеюсь, что перебил всех демонов прежде, чем они смогли доложить хозяевам. Во всяком случае, на могущественных Принцев Ада я в нашем сарае пока не натыкался. Но долго я так жить не смогу.

Томас переступил с ноги на ногу.

– Скажи, ты… э-э… позвал меня сюда, чтобы попросить о помощи? – спросил он. – Ты не волнуйся, я с радостью тебе помогу. Мы можем приставить к тебе охрану. Мы с Кристофером будем дежурить по очереди, и Анна тоже согласится, я уверен…

– Нет, – перебил его Алистер.

– Я ведь хочу помочь, – оправдывался Томас.

– Я пригласил тебя не за этим. Просто получилось так, что ты пришел сразу после… – Алистер сделал жест, очевидно, означавший демонов, скрывающихся в конюшнях, и сунул Кортану в ножны, висевшие на поясе. – Я пригласил тебя для того, чтобы узнать, почему ты прислал мне записку, в которой назвал меня безмозглым.

– Ничего подобного я тебе не присылал, – возмутился Томас и в следующий миг похолодел, вспомнив письмо, которое нацарапал на клочке бумаги в лаборатории Генри. «Дорогой Алистер, почему ты такой безмозглый, неужели ты нарочно стараешься разозлить меня своим поведением? Почему я все время думаю о тебе?»

О нет. Но как?..

Алистер вытащил из кармана обгоревшую бумажку и протянул Томасу. Большая часть письма была испорчена, можно было разобрать лишь несколько фраз:

Дорогой Алистер, почему ты такой безмозглый

…….я чищу зубы……………………………

…..никто не должен об этом знать…………

……………………………..………………………………………….Томас.

– Не могу понять, почему ты так стесняешься привычки чистить зубы, – хмыкнул Алистер, – но, разумеется, ты можешь на меня положиться. Твоя тайна умрет вместе со мной.

Томаса одолевали одновременно два чувства: ужасный стыд после такого унижения и странное возбуждение. Это был единственный раз на его памяти, когда нелепый эксперимент Кристофера дал положительный результат, но с другой стороны – ведь получилось же, хотя и не так, как они планировали! Ему не терпелось побежать и рассказать обо всем Киту.

– Алистер, – пробормотал он. – Это письмо – просто ерунда, не имеет значения. Кристофер попросил меня быстро написать что-нибудь на бумажке, это нужно для проекта, над которым он сейчас работает.

На лице Алистера отразилось сомнение.

– Как скажешь.

– Послушай, – продолжал Томас, – я понимаю, что ты позвал меня не за этим, но я все равно хочу помочь. Мне… – Мне невыносимо думать о том, что ты постоянно подвергаешься опасности. – Мне кажется, что жить, ежечасно ожидая нападения демонов, не очень комфортно, и я сомневаюсь в том, что Корделия оставила бы тебе меч, если бы думала, что такое произойдет.

– Верно, – согласился Алистер.

– Так почему бы нам не спрятать ее? – предложил Томас. – Я имею в виду Кортану.

– Я понимаю, что это разумное решение, – сказал Алистер. – Но, несмотря на атаки демонов, я чувствую себя спокойнее, когда Кортана у меня под рукой. Если я спрячу меч, лучше не станет: я буду постоянно волноваться о том, что демоны найдут ее, и что я тогда скажу Корделии? И еще: а вдруг демон, которому так нужен этот меч, воспользуется им для того, чтобы уничтожить Вселенную или чего-нибудь в таком духе? Представляешь, как это будет унизительно для меня? Едва ли существует место, где меч находился бы в полной безопасности.

– Хм. А что, если я знаю тайник, который является достаточно надежным?

Алистер приподнял черные, красиво изогнутые брови.

– Лайтвуд, ты, как всегда, полон сюрпризов. Расскажи, что у тебя на уме.

И Томас рассказал.

Корделия вышла из спальни в полосатом платье для прогулок и обнаружила Мэтью за столом, накрытым к завтраку. Он намазывал маслом круассан.

День был погожий, и лучи солнца, желтые, как сердцевина ромашки, лились в высокие арочные окна; блестящие волосы Мэтью походили на шлем из чистого золота.

– Я не хотел тебя будить, – улыбнулся он, – все-таки вчера мы улеглись довольно поздно. – Он откинулся на спинку стула. – Будешь завтракать?

Она ошеломленно рассматривала изобилие на столе. Здесь были круассаны, сливочное масло, мармелад, фруктовые джемы и желе, овсянка, бекон, жареный картофель, сдобные булочки, копченая рыба, яичница и чай.

– Мы собираемся накормить армию? – спросила она, устраиваясь напротив него.

Мэтью едва заметно пожал плечами.

– Я не знал, что ты предпочитаешь есть на завтрак, поэтому заказал все, что предлагали в ресторане.

Корделия испытала странное чувство – нежность, благодарность. Она заметила, что Мэтью нервничает, хотя он неплохо это скрывал. Вчера вечером она была не в себе. Корделия помнила, как Мэтью обнимал ее, когда они стояли под уличным фонарем на бульваре Клиши, а мимо грохотали фиакры, словно товарные поезда. Тогда девушка сказала ему, что он слишком добр к ней, и это была правда.

Пока Корделия наливала себе чай, Мэтью сказал:

– Я подумал, что сегодня можно посетить музей Гревен, не хочешь? Осмотрим восковые скульптуры, а еще там есть зеркальный зал, который похож на внутренность гигантского калейдоскопа…

– Мэтью, – перебила она. – Сегодня вечером я хотела бы вернуться в Cabaret de l’Enfer.

– Мне кажется, что ты не очень…