Текст книги "Василий Пушкарёв. Правильной дорогой в обход"

Распродажи музейного имущества и деятельность «Антиквариата», отвечавшего за продажу произведений искусства и культурных ценностей за границу, (парадоксальным образом!) оставила иконное собрание Русского музея «в плюсе». Да, иконы «из Русского музея» на продажу в то время выдавали, но не в «Антиквариат», а в «Интурист»⁶⁷ – для продажи в магазине гостиницы «Европейская», и не из музейной коллекции, а из хранилищ Музейного фонда, размещавшихся на музейной территории. Более того, в музейное собрание поступали иконы из «Антиквариата»⁶⁸. В начале 1930-х годов в собрание Русского музея поступила большая часть экспонатов первой советской зарубежной иконной выставки, проходившей в 1929–1932 годах⁶⁹.

История её организации также очень любопытна и показательна во многих отношениях. Идея устройства выставки русской иконы витала в воздухе ещё в начале 1920-х, получив более конкретные очертания в 1926 году, когда Франкфуртский Städelsche Kunstinstitut выразил готовность выделить средства на показ выставки русских икон в своих стенах. В декабре 1926 года Игорь Грабарь провел переговоры с будущими возможными партнерами в Германии, Австрии, Франции и Англии. Весной 1927 года проект был одобрен Луначарским, в начале лета – коллегией Главнауки Наркомпроса, подготовлены договор и смета (все расходы должны были покрыть немцы). Однако в 1927 году по неизвестной причине выставка не состоялась. В 1928 году роль главного организатора иконного турне вместо ВОКСа принял на себя Госторг, и работа над проектом снова закипела. Кроме Парижа, Лондона, Берлина и Вены появились планы отправить выставку в тур по США. Устроителями выступали два наркомата – Наркомторг и Наркомпрос. Наркомторг видел в выставке возможность показать «товар лицом». Ответственными за подготовку выставки были Игорь Грабарь, Александр Анисимов и Абрам Гинзбург, первый председатель «Антиквариата». Грабарь в этом трио был связующим звеном между музейщиками и торговцами – он не видел никаких препятствий к продаже предметов, отобранных на выставку, если за них будет предложена достаточно хорошая цена. По мысли Грабаря, высокий научный уровень организации выставки и качество отобранного материала были призваны стать её главной коммерческой рекламой⁷⁰.

Распоряжение Главнауки Наркомпроса об отборе икон на заграничную выставку поступило в музеи в конце ноября 1928 года. Комиссией во главе с Грабарем и Анисимовым из разных музейных собраний были отобраны иконы высочайшего качества XIII–XVIII веков, но вскоре после этого музейные сотрудники, обеспокоенные слухами о том, что иконы с этой выставки за границей собираются продавать, стали протестовать против их выдачи. Представители Главнауки и Госторга подписывали протокол об обязательном возвращении икон из-за границы – по документам «Антиквариат» получал иконы до окончания выставки во временное пользование. Однако эти гарантии не выглядели достаточно надежными и в итоге протестные настроения вылились в официальное письмо Ученого совета архитектурной секции Центральных государственных реставрационных мастерских, которое было передано в руки начальнику Главнауки Мартыну Лядову 20 декабря 1928 года.

Удивительным образом это письмо проявило истинное отношение государства к происходящему. Направляя его своему коллеге Льву Хинчуку в Наркомторг и начальнику Алексею Свидерскому в Наркомпрос, Лядов писал: «…при шуме, который создается специалистами, за спиной которых стоят мракобесы-верующие <…> и при несомненной связи этих именно специалистов с белогвардейскими эмигрантами, очень вероятна попытка сорвать эту выставку или, если это им не удастся, подготовить какой-нибудь скандал или похищение какого-нибудь ценного экспоната на самой выставке. Это тем более вероятно, что один из организаторов выставки проф. Анисимов недавно был исключен из членов РАНИОНА⁷¹ за напечатание в Праге за счет чехословацкого правительства и с белогвардейским предисловием книги с резко выраженным антисоветским, глубоко религиозным содержанием… Впредь такого рода предприятия, связанные с экспортом и продажей художественных ценностей, необходимо организовывать без ведома и содействия явно враждебных нам спецов, которые организованно и в полном контакте с белогвардейскими эмигрантами до сих пор срывали всю работу в этом роде экспорта»⁷².

9 января 1929 года протест против методов комплектования выставки выразили действующие или бывшие руководители музеев, где находились основные иконные собрания – Илья Остроухов (Музей иконописи), Николай Сычёв и Пётр Нерадовский (Русский музей), Николай Щёкотов (недавний директор ГИМ) и другие. Так, за месяц до предполагаемого открытия выставка оказалась под угрозой срыва. В связи с этим 10 января прошло экстренное совещание представителей Наркомторга и Наркомпроса⁷³, на котором была принята, как сказали бы сегодня, «концепция внешнего позиционирования» выставки. Не религиозная, а «выставка произведений древнерусского искусства». Не торговая, а «просветительная и научная». Никаких продаж экспонатов – ни во время работы выставки, ни позднее (спойлер: несмотря на это, попытки продаж, конечно же, предпринимались). Роль этой выставки была окончательно определена – стать тизером советских антикварных закромов для зарубежных покупателей.

Список экспонатов выставки был скорректирован в сторону некоторого уменьшения количества уникальных и редких произведений, но не слишком радикального. Так, за границей выставили только тринадцать икон Третьяковской галереи вместо изначально запланированных двадцати пяти, из Русского музея – восемь вместо десяти. Однако в итоге за границу в общей сложности отправили более полутора сотен произведений из музеев Новгорода, Пскова, Ярославля, Вологды, Троице-Сергиевой лавры, Владимира, Архангельска, Ростова, Твери, а также иконы, находившиеся в то время в Центральных реставрационных мастерских, собраниях Третьяковской галереи, музее бывшего Донского монастыря, музее Александровской слободы, Исторического и Русского музеев. Интересно, что среди них не было ни одной чудотворной иконы, во избежание конфликтов с православной церковью за рубежом, как не было и икон, происходивших из частных коллекций – из опасений судебных исков эмигрировавших наследников национализированных собраний.

Открытие состоялось в Берлине в феврале 1929 года. По окончании берлинской выставки иконы поехали сначала в европейское турне – в Кельн, Гамбург, Мюнхен, Вену, а затем в ноябре в Лондон, где были показаны в Музее Виктории и Альберта. Из Лондона весной 1930 года экспонаты переправили в США. Первым городом в заокеанском турне стал Бостон – выставка там был открыта в Музее изящных искусств 14 октября 1930 года⁷⁴, а последним – Цинциннати, штат Огайо, там выставка состоялась в апреле 1932 года.

От проведения этой выставки в итоге пострадали собрания провинциальных музеев. Иконы не были проданы за рубежом, но по возвращении перераспределены в пользу более крупных институций. Так, Третьяковская галерея пополнила свое собрание 23 иконами, выданными на выставку из Вологодского, Новгородского, Владимирского, Тверского музеев и Троице-Сергиевой лавры, а также Исторического музея и Центральных государственных реставрационных мастерских. Большая же часть икон выставки досталась Русскому музею. По окончании выставки именно на его адрес были направлены экспонаты. В итоге Русский музей – с разрешения Музейного отдела Наркомпроса – оставил в своем собрании 81 икону из других собраний⁷⁵.

К началу директорства Пушкарёва⁷⁶ в фондах Русского музея числилось 2800 древних икон (фонд «А»), около 700 поздних икон (фонд «Б») и 560 номеров поздних икон (фонд «ПМ»)⁷⁷. Постоянная экспозиция древнерусского искусства Русского музея «Феодальное искусство XII–XVII веков», на которой было представлено 80 памятников древнерусской живописи, начала свою работу ещё в 1935 году. После войны, в 1946 году, когда произведения искусства были возвращены из эвакуации в Пермь, она была полностью восстановлена.

В послевоенные годы в Древнерусский отдел пришел Николай Григорьевич Порфиридов – тот самый, о котором речь шла выше. Он работал в должности заведующего отделом древнерусского прикладного искусства, несколько лет был заместителем директора по научной части. Совмещая исследовательскую деятельность с научно-организационной, Порфиридов принимал живейшее участие в экспозиционной и экспедиционной работе.

В 1950-е годы специалистам Русского музея стало очевидно, что, несмотря на обширность собрания, для полноты коллекции недостает древнейших произведений, икон московской школы и среднерусских художественных центров. Остро стал вопрос организации экспедиций – и Пушкарёв «на свой страх и риск» выступил их инициатором. Почему на свой страх и риск? Потому что в начале 1950-х даже само слово «икона» все ещё не слишком приветствовалось к использованию, а уж древнерусское искусство и вовсе было нежеланным предметом научного интереса. Так, в 1954 году тогда ещё заведующая Отделом советского искусства Русского музея Вера Константиновна Лаурина и в недалеком будущем – заведующая древнерусским искусством того же музея – со второй попытки защитила диссертацию «Станковая живопись Новгорода Великого конца XIII – 70-х годов XIV веков». В тексте автореферата она указывала, что несмотря на то, что «специальное назначение иконы делало её выразителем религиозной идеологии, ограничивало церковно-догматическими и символическими сюжетами», «новгородская иконопись в некоторых отношениях была связана с народной идеологией, с собственно народным искусством»⁷⁸. Эта ниточка логических рассуждений, связывающая икону и народное творчество на долгие годы стала обязательной – без неё икона была предметом, нелегитимным для исследования.

Начало экспедиционной работы было положено в 1954 году: реставратор Николай Васильевич Перцев в заброшенной часовне в селе Ракома на Ильмень-озере обнаружил икону «Никола» начала XV в. и привез её в музей. В следующие 15 лет было проведено 72 научные экспедиции в Новгородской, Псковской, Ленинградской, Архангельской, Мурманской областях и в Карельской АССР. В экспедициях обследовали, регистрировали и собирали памятники древнерусской живописи, а также произведения деревянной скульптуры, резьбы по дереву и камню, художественное литье, рукописи, старопечатные книги и многочисленные памятники прикладного народного искусства – прялки, набойные доски, костюмы, шитье. В собрание Русского музея из экспедиций поступило более 900 памятников древнерусской живописи, из которых 102 иконы относились к периоду XIV–XVI столетий и более 200 – к XVII – раннему XVIII векам.

Савелий Ямщиков вспоминал: «60-е годы были золотым временем для нас, занимавшихся изучением древнерусского искусства. Экспедиции в поисках древних памятников отправлялись в Карелию, Псков, Каргополь, Архангельск. И лучшие находки принадлежали специальным группам Русского музея, которые формировались по инициативе В. А. Пушкарёва. В музее тогда работали первоклассные специалисты по древнерусскому искусству, великолепные реставраторы, оставившие после себя не только вновь открытые шедевры, но и способных учеников.

Такие выставки тех лет, как «Итоги экспедиций по выявлению и собиранию произведений древнерусского искусства», «Живопись Древнего Новгорода и его земель», «Дионисий и искусство Москвы XV–XVI столетий», стали заметными событиями в современной художественной жизни. Русский музей на наших глазах превращался в крупнейший центр по изучению отечественной культуры»⁷⁹.

Как я уже говорила выше, в 1958 году систематическая экспедиционная деятельность, возобновленная в Русском музее, была признана имеющей государственное значение. Министерства культуры СССР и РСФСР начали её планировать, она стала обязательной для других художественных музеев страны⁸⁰.

Чудо в Хонех

Вторая половина XV века

Дерево, паволока, левкас, темпера

Государственный Русский музей

Поступила в 1966 году, происходит из Никольской церкви деревни Комарица Котласского района Архангельской области

Искусство, которое никто не видит

28 марта 1960 года в американском журнале «Лайф» – с фотографией сенаторов Хьюберта Хамфри и Джона Кеннеди на обложке – в разделе «Фото-эссе» вышла статья Александра Маршака «Искусство России… которое никто не видит»⁸¹. В ней были опубликованы фотографии (в сопровождении небольших поясняющих текстов) работ советских художников: Юрия Васильева, Анатолия Зверева, Дмитрия Краснопевцева, Наташи Егоршиной, Размика Мурадяна и снимки произведений Казимира Малевича, Василия Кандинского, Марка Шагала, Ильи Машкова, Роберта Фалька, Александра Тышлера и Павла Филонова, надежно скрытых от глаз советской публики в музейных запасниках Русского музея и Третьяковской галереи.

Перечисление обстоятельств времени и места этого события – 1960-е, СССР, авангард, американский журналист, тайные музейные запасники – сегодня сложно воспринять иначе, как облако хэштегов для запуска тизера шпионского кино. А если «кто-то выглядит как шпион и крякает как шпион», то вполне логично предположить, что скорее всего это и есть шпион. Именно так – в некотором смысле – оно и было. Александр Маршак получил степень бакалавра журналистики в Городском колледже Нью-Йорка. К 1959 году у него был опыт работы на радио, телевидении и в печатных изданиях: на тот момент фоторепортером в журнале «Лайф» он трудился уже несколько лет⁸². Его визит пришелся на краткий период «потепления» советско-американских отношений, что выразилось в целом ряде мероприятий, «направленных на дальнейшее сближение советского и американского народов и на расширение пропаганды достижений и идей коммунизма в доступных для народа США формах»⁸³.

Михаил Золотоносов в книге «Диверсант Маршак и другие: ЦРУ, КГБ и русский авангард»⁸⁴ убедительно и очень подробно – ссылаясь на различные документы по истории американских и советских спецслужб – описывает визит Маршака в Москву и Ленинград и публикацию статьи как успешную операцию ЦРУ и не менее успешную провокацию КГБ, цель у которых была одна – появление предельно разоблачительной и резонансной статьи о советском неформальном искусстве. Золотоносов подчеркивает, что искусство выступало лишь как рычаг идеологической борьбы и его «контент» по большому счету был не важен. Значение имело только то, что оно было «запретным», «тайным». Сегодня хорошо известно, что посредством самых разных программ, многие из которых были тесным образом связаны с искусством, ЦРУ в годы холодной войны активно влияло на своего главного противника, пытаясь расшатать идеологические опоры советского государства⁸⁵. Проникновение в «тыл» врага, публикация фотографий «авангардных скелетов» из глубин «славянского шкафа» – все это было призвано произвести несомненный подрывной эффект. КГБ же, в свою очередь, решило воспользоваться этой возможностью: статья должна была послужить поводом к разгрому «формалистского» и неформального искусства и внести свой вклад в дело «вылавливания империалистических шпионов и лазутчиков», дискредитируя контакты с иностранцами.

Золотоносов высказывает предположение, что к разработке планов визита Маршака мог иметь непосредственное отношение знаменитый директор американского музея современного искусства (МoМА) Альфред Барр. Это объясняется тесными связями Барра с Генри Люсом, издателем и главным редактором журналов «Тайм» и «Лайф», и тем, что сам Барр приезжал в Россию в 1956 и 1959 годах⁸⁶. Так ли это, с уверенностью утверждать трудно. Однако несомненно то, что в СССР Маршак приехал хорошо подготовленным: знал, с кем ему следует познакомиться в Москве и Ленинграде и был прекрасно осведомлен о том, что же он ищет.

Одним из первых его контактов стал Георгий Костаки – знаменитый коллекционер русского авангарда. Костаки родился в Москве в 1913 году. Будучи греческим подданным, он большую часть своей жизни проработал в Москве при посольствах – сначала шофером в греческом, потом – администратором в канадском. Ещё совсем молодым человеком, в конце 1930-х, он увлекся собирательством. Поначалу коллекция была довольно пестрой. Как вспоминал он сам: «Я собирал и старых голландцев, и фарфор, и русское серебро, и ковры, и ткани. Но я все время думал о том, что если буду продолжать все в том же духе, то ничего нового в искусство не принесу. Все то, что я собирал, уже было и в Лувре, и в Эрмитаже, да, пожалуй, и в каждом большом музее любой страны, и даже в частных собраниях. Продолжая в том же духе, я мог бы разбогатеть, но … не больше. А мне хотелось сделать что-то необыкновенное»⁸⁷. Свою первую авангардную работу (холст Ольги Розановой) он купил в 1946, а к 1950-му его коллекция уже полностью состояла только из произведений живописи авангарда, икон и работ художников-нонконформистов. «По правде сказать, – вспоминал Костаки, – вести три линии – авангард, икону и молодых художников – финансово было трудновато. <…> В 50-е годы была сравнительно небольшая группа – 10–12 человек – людей очень талантливых: Рабин, Краснопевцев, Плащинский, Вейсберг и многие другие. На протяжении ряда лет каждый год я покупал по одной, по две вещи у каждого из этих художников. Многие мне дарили свои работы. Так составилась коллекция»⁸⁸. Сначала в комнатах в коммуналке на Большой Бронной, с 1962 – в квартире на Ленинском проспекте, 13 и позднее – на проспекте Вернадского, 59 у Костаки кипела жизнь неформальной Москвы.

Он вспоминал: «Я помню день, когда американский журналист, назвавшийся Александром Маршаком, пришел познакомиться со мной в Москве. Сказал, что он племянник поэта Самуила Маршака, и очень интересовался молодыми русскими художниками и авангардом. Попросил меня помочь ему. Ну я был крайне осторожен и сказал, что должен подумать. Сказал, что публикация таких вещей не лишена риска. В частности, он хотел позаимствовать мои слайды картин Анатолия Зверева и других неофициальных художников. Я сказал, чтобы он пришел через несколько дней, и я дам ему ответ. Он ушел и вернулся через неделю. “Посмотрите, – сказал он, – я побывал в Третьяковской галерее и в Ленинграде, посетил таких и таких художников” ⁸⁹. Он открыл портфель и показал много фотографий, недавно отпечатанных. В одном из музеев, думаю, что в Третьяковке, его пустили в зону хранения (очень редко кто попадал туда) и разрешили фотографировать то, что ему заблагорассудится. Эти кладовые советских музеев – места страшные. Кандинский навален на Малевичей, Шагалы повсюду, некоторые висят на стенах, некоторые лежат на полу. Короче, беспорядок. И он всё это сфотографировал. В итоге мне сказал: “Вы боялись дать мне что-то, но, посмотрите, галерея дала мне всё”. Это было время, когда отношения с американцами не были плохими, а были более-менее тёплыми. Я сказал: “Ладно, но вы, всё же, должны осторожно обращаться с этим материалом. Я дам вам некоторые слайды картин Зверева, вы можете их опубликовать. Но будьте осторожны…”»⁹⁰.

Воспоминания и выводы Костаки удивительно точны – «пустили в зону хранения» и «разрешили фотографировать то, что ему заблагорассудится». В фильме «Тихая война Василия Пушкарёва» эта часть сюжета излагается в тональности мультфильма о капитане Врунгеля (в части злоключений Фукса со статуей Венеры)⁹¹ – строгий голос диктора объявляет: «В 1959 году в секретное хранилище проник иностранец».

Однако сам Василий Пушкарёв описывал эту историю так же, как и Костаки – Маршака в запасники пустили и позволили всё сфотографировать. В своих воспоминаниях он отмечал: «Американский писатель Александр Маршак появлялся в Русском музее дважды – в марте и октябре 1959 года. Сопровождавшие наши московские солидные товарищи представили его мне как гостя Академии наук СССР. Никаких просьб от АН СССР об оказании ему содействия с указанием цели посещения музея, как это обычно делалось, не было. Да я об этом и не спрашивал. Гость, так гость. Он побывал по официально оформленному музейному пропуску в запасниках дореволюционного периода, где хранилось «формалистическое» искусство. Инструкция Министерства культуры СССР о посещении запасников предусматривала только охранные функции хранителя и регистрацию посетителей в журнале. Никаких запретов идеологического характера не было. Не было также запрета на фотографирование экспонатов узкоформатной камерой. Оно рассматривалось как любительское. Поэтому никому и в голову не приходило запрещать посещение запасников авангардного и «формалистического» искусства. Даже бывший министр культуры СССР А. Н. Михайлов говорил: «Пожалуйста, смотрите, для нас это давно пройдённый этап, который теперь уже не представляет интерес для советского искусства»⁹².

В запасниках Русского музея (и, несомненно, Третьяковской галереи) Маршак побывал «в сопровождении московских солидных товарищей» – уже исходя из этого можно сделать вывод, что его визит был санкционирован советским руководством. Так же писал об этом и сам Маршак: «хранилища, в которые мне позволено было проникнуть»⁹³. Ни о какой случайности речи быть не могло: с конца 1940-х годов в СССР под постоянным наружным наблюдением спецслужб находились все сотрудники иностранных миссий, посольств, консульств, все чиновники иностранных военных атташатов, все приезжающие из-за границы иностранцы и особенно корреспонденты иностранных газет и телеграфных агентств⁹⁴. Если коротко – в СССР следили за каждым гостем из-за рубежа. Этот порядок сохранялся в 1950-е и в 1960-е годы, и американский корреспондент журнала «Лайф» ни в коем случае не мог быть исключением⁹⁵. Внешнеполитическое «потепление отношений» для советских спецслужб означало лишь усиление их деятельности. Так, 4 марта 1959 года с речью на внеочередном XXI съезде ЦК КПСС выступил председатель КГБ А. Н. Шелепин: «Известно, что острие пролетарского меча, каким являются наши органы государственной безопасности, направлено против агентуры, засылаемой в нашу страну извне капиталистическими государствами. … Враг действует, действует активно и ищет у нас каждую щель. Вот почему задача состоит в том, чтобы неустанно укреплять органы государственной безопасности, ещё активнее вылавливать империалистических шпионов и лазутчиков, вовремя раскрывать все замыслы врага, его политические интриги»⁹⁶.

Кроме того, музейные собрания постоянно были в центре внимания цензурирующих органов. В первую очередь это касалось того, что можно было увидеть в музейной экспозиции и чего было увидеть нельзя. В 1959 году история советской музейной цензуры уже перешагнула тридцатипятилетний рубеж. С 1923 года «идейную выдержанность» музейных экспозиций и выставок контролировал Главрепертком – Главный репертуарный комитет, а позднее – Главный комитет по контролю за зрелищами и репертуаром, входивший в структуру Всесоюзного Комитета по делам искусств. Он отвечал за «государственный политический и художественный контроль за репертуаром и его исполнением в театрально-зрелищных и других предприятиях; за репертуаром художественной самодеятельности; за произведениями изобразительного искусства, экспозициями в художественных музеях и на выставках, за ввозом в СССР и вывозом за границу произведений искусства»⁹⁷.

В 1951 году Совет министров СССР возложил функции цензуры в области искусства на органы Главлита и в 1952 году была издана «Инструкция о порядке цензорского контроля произведений искусства», в которой вновь подтверждалась необходимость контроля выставок и экспозиций. Пункт 22 гласил: «произведения изоискусства, экспонируемые на выставках и в музеях, контролируются в порядке, предусмотренном для приема экспозиции музеев и выставок»⁹⁸. На практике в Ленинграде этим занимался отдел выставок при Леноблгорлите⁹⁹.

В Русском музее «внутренние комиссии» по «сортировке» фондов начали свою работу ещё в 1930-е годы. В мае 1936 года с докладной запиской, адресованной И. В. Сталину и В. М. Молотову, обратился председатель Комитета по делам искусств при СНК СССР¹⁰⁰ П. М. Керженцев. Он писал: «За последние 20–25 лет два крупнейших музея страны: Гос. Третьяковская галерея и Русский музей заполнялись сплошь и рядом произведениями формалистического и натуралистического порядка. Ничтожные по своему художественному значению и в целом ряде случаев попросту вредные, произведения эти занимают, однако, до сего времени значительную часть выставочной площади музеев (например, произведения группы «Бубнового валета» и других формалистических группировок. Фотографии ряда подобных картин прилагаю). В то же время ряд картин, скульптур и рисунков лучших русских мастеров-реалистов XIX и XX вв. консервируются в запасниках. Благодаря большому количеству формалистических произведений советский период в Третьяковской галерее представлен ложно. Недопустимо низкий уровень многих произведений, якобы характеризующих советский период, – особенно бросается в глаза в сопоставлении с замечательной выставкой И. Репина. Такого рода «картины», естественно, вызывают резкие отзывы рабочих посетителей. Отсюда возникает задача пересмотра соответствующих разделов наших музеев с тем, чтобы сохранить в выставочных залах лучшие реалистические произведения нашей эпохи и частью те произведения крупных мастеров, которые приближаются к реализму. Пересмотр должен коснуться только двух музеев (Третьяковской галереи и Русского музея) и только картин последних 20–25 лет. Что касается работ, подлежащих изъятию из экспозиции, но являющихся в то же время материалом историко-искусствоведческого изучения, то их целесообразно выделить в особое помещение, закрытое для массового зрителя. Наряду с этой перевеской картин и на опыте выставки Репина, Комитет по делам искусства, в целях пропаганды реалистического искусства, предлагает организовать ряд выставок подобного характера – Сурикова, Рембрандта и др. Прошу утвердить следующее постановление: 1. Принять предложение Комитета по делам искусств об изъятии из общих экспозиционных залов Третьяковской галереи и Русского музея (в Ленинграде) произведений формалистического и грубо-натуралистического характера последних 25 лет. 2. Одобрить организацию Комитетом по делам искусств специальных выставок художников-реалистов Репина, Сурикова, Рембрандта»¹⁰¹.

Заполняться «сплошь и рядом произведениями формалистического и натуралистического порядка» Русский музей начал в 1920-е. Так, уже в 1920 году в собрание музея поступили произведения «новейшего русского искусства» из коллекции Александра Коровина¹⁰², а в 1922 году работы Кузьмы Петрова-Водкина, Павла Кузнецова, Петра Кончаловского, Натальи Гончаровой, Михаила Ларионова, Василия Рождественского, Александра Матвеева, Роберта Фалька, Натана Альтмана, Павла Филонова, Владимира Татлина, Петра Митурича, Льва Бруни, Георгия Якулова, Надежды Удальцовой, Василия Кандинского и Казимира Малевича были представлены в постоянной музейной экспозиции¹⁰³.

В марте 1926 года было принято решение о расформировании Музея художественной культуры и передаче его коллекций в Русский музей¹⁰⁴. Собрания Музея художественной культуры стали фундаментом коллекции Отделения новейших течений, созданного в 1927 году, во многом из них была сформирована первая экспозиция Отделения, концептуально имевшая статус временной выставки. Однако смена политического вектора в 1928 году стала для Отделения новейших течений приговором: постепенное снижение активности в работе привело к тому, что в 1932 году оно в документах значится уже как «бывшее». В июне 1931 года в Русском музее была открыта «Опытная сжатая экспозиция искусства кризиса капитализма», на которой авангардные произведения были выставлены в сопровождении броского этикетажа, помогавшего зрителю усвоить установки исторического и диалектического материализма¹⁰⁵.

В 1936 году после докладной записки Керженцева и публикации его программной статьи «О Третьяковской галерее»¹⁰⁶ «консервироваться» в запасниках должны уже были работы авангардистов – к экспонированию они были запрещены¹⁰⁷. О дальнейших практических шагах на пути формирования закрытого «особого хранения» в Русском музее в своих воспоминаниях писал Василий Пушкарёв: «27 марта 1937 года постановлением № 74 Всесоюзного комитета по делам искусства при СНК СССР за подписью П. Керженцева было дано распоряжение всем художественным музеям «произвести распределение находящихся в фондах (вне экспозиции) художественных произведений на две категории – запас «А» и запас «Б»». Запас «А» не требует пояснений, запас «Б» составляют художественные произведения, не представляющие интересы для музея в экспозиционном и научном отношении». Само по себе постановление кажется даже невинным. Ничего в нем не говорится ни о формалистах, ни о модернистах. Речь, однако, идёт о ненужных и, надо полагать, малохудожественных, неэкспозиционных произведениях, которые выделяются музеям и «поступают в распоряжение распределительной комиссии» … видимо для передачи другим музеям. Однако на практике это невинное деление художественных произведений на «А» и «Б», то есть на первый и на второй сорт, являлось первым государственно-организованным актом нигилистического отношения к так называемому «формалистическому» искусству. Помимо письменного распоряжения было ещё и устное указание Керженцева, согласно которому (как утверждает Я. П. Пастернак, бывший тогда заведующий отделом советского искусства Русского музея) занялись переводом в раздел «Б» тех картин, которые были «левее Бродского». К сожалению, это касалось не только произведений советского периода, но и дореволюционного. Причём процесс перевода в разряд «Б» не был одномоментным. Это была целенаправленная акция, которая длилась до 1946 года, и все произведения, поступившие до этого срока, манера исполнения которых не укладывалась в рамки «ахрровского соцреализма»¹⁰⁸, записывались в инвентаре музея шифром «ЖБ», то есть «живопись Б». Традиция оказалась настолько живучей, что отдельные рецидивы перевода в группу «Б» или записи в инвентаре во второй сорт наблюдались даже в 1951 году. Именно в это время получила шифр «ЖБ» картина Петрова-Водкина «На линии огня», подаренная музею вдовой художника Марией Фёдоровной по моей просьбе. И не только живописи это касалось. Была переведена в разряд «Б» по тем же причинам вся «левая» или «формалистическая» графика (рисунок, акварель) дореволюционного периода и советского времени и гравюра советского времени. Что же оказалось «левее Бродского»? Левее Бродского оказались все картины революционного периода и большая часть произведений советского времени К. С. Петрова-Водкина. … Не поднялась рука перевести туда же его портрет Анны Ахматовой, три автопортрета художника, картину «Девушка у окна» (1928) и несколько натюрмортов. Естественно, оказались «левее Бродского» и были переведены во второй сорт все произведения Н. Гончаровой, М. Ларионова, А. Лентулова, Л. Поповой, П. Кузнецова, многие вещи П. Кончаловского, И. Машкова, А. Куприна, А. Дайнеки, С. Герасимова, В. Чекрыгина, И. Пуни, В. Лебедева, Н. Удальцовой, М. Шагала, Р. Фалька, А. Шевченко и многих других. Конечно, весь Кандинский, Малевич, Филонов тоже оказались во втором сорте, хотя по каким-то неведомым соображениям «Красный квадрат» Малевича (1913), поступивший в 1926 году, оказалась в первом сорте, только с одной буквой «Ж» (живопись). Несколько его ранних рисунков тоже оказались в первом сорте, так же, как и учебные рисунки натурщиков П. Филонова. И ещё одно чудо – Сарьян весь оказался первого сорта. Перечислить всех художников, произведения которых были отправлены в группу «Б» просто невозможно. Пощады не было никому …»¹⁰⁹