Текст книги "Ягодное лето"

– Я его беру на работу. Конец. Точка.

– А если… ведь это мужчина, да? Если он будет хороший… если… – Габриэла даже заикаться начала от волнения. Она так любила эту работу, так любила работать у Марты! Она не хотела потерять эту работу из-за какого-то «коллеги»! – Если он будет лучше меня?

– И что? – вздернула Марта брови.

– Так это я хотела спросить: «и что тогда»?

– А, так ты, наверно, боишься, что я устрою конкурс красоты и ты проиграешь? Нет, милая. Вы мне оба нужны. Ты и Павел. Ты – чтобы дрессировать и выезжать лошадей, он – чтобы убирать, кормить, поить и все дела делать, которые для тебя тяжелые слишком…

– Я сама справляюсь!

– …слишком тяжелые, я повторяю, для любой девушки, зато в самый раз для нормального парня.

– Но ты же сказала, что он неполноценный, – возразила Габрыся, пряча улыбку. Значит, Марта ее не собирается увольнять.

– Ну да. Он не говорит.

– Глухонемой?

– Нет. Просто «немой». Слышать слышит, а вот не говорит.

– Как это может быть? – удивилась Габриэла.

Марта пожала плечами.

– У него спроси. Только не рассчитывай, что он тебе ответит. Может только что-нибудь тебе написать или нарисовать. Рисует, кстати, отлично, надо признать.

– А откуда ты все это знаешь? Это теперь в «Конном вестнике» такое пишут?

– Нет, – Марта усмехнулась. – Я у него дома была. Его мать меня пригласила на собеседование.

И снова засмеялась – от такого абсурда и от того, что сама на него подписалась.

– Потому что Павел этот робкий. Сам бы никогда не отважился прийти.

– Значит, мало того что не говорит – так еще и не ходит, – пробормотала Габриэла, покачивая головой.

– Но зато выглядит хорошо.

– Только выглядит.

– Он и правда красавчик. У него такие большие коровьи глаза…

Марта выпучила глаза, сразу став похожей на подслеповатую сову.

– Так, может быть, кроме того что он не говорит и не ходит – он еще страдает базедовой болезнью? – Габриэла расхохоталась и… вдруг подавилась смехом.

Тот, о ком они говорили, стоял у дверей и слышал все. Каждое слово. В этот момент он как раз разворачивался, чтобы уйти, но ему помешала маленькая женщина, стоящая у него за спиной.

– Павлик, заходи, я тебя познакомлю с пани Мартой и с твоей коллегой, о которой я тебе рассказывала, Габрысей. Это ей ты будешь помогать, да? – она обратилась к большому, взрослому мужчине тихим, ласковым голоском и с такими интонациями, с какими обычно разговаривают с обиженным ребенком или несмышленым детенышем животного. Или…

Или с психически больным.

Парень, которого мать слегка подтолкнула в спину, вышел вперед.

У него было приятное, совсем мужское лицо, никакой детскости, светлые волосы, слегка длинноватые по нынешней моде, ну и глаза – глаза были точно такие, как говорила Марта: большие, цвета темной бронзы, окаймленные густыми длинными ресницами, которым позавидовала бы любая девушка. Сейчас в них видна была тревога, а может быть, даже ненависть ко всему миру, а особенно – к этим вот двум женщинам, которые минуту назад над ним насмехались. Но потом он улыбнулся – и улыбка засветилась и в его бронзовых глазах.

Габрыся почувствовала себя очень странно.

Мало того что она минуту назад позволила себе злые шутки над кем-то неполноценным – кем-то, кто был так же обижен судьбой, как и она… мало того что этот самый «кто-то» должен был работать с ней вместе… так он еще услышал эти дурацкие шутки и вдобавок ко всему, вместо того чтобы обидеться или притвориться, что все нормально, а потом ответить тем же – он просто взял и простил все это! Простил, хотя его об этом никто не просил! И еще улыбается – как будто руку навстречу протягивает…

За это, за эту простую доброжелательность, Габрыся невзлюбила Павла с первого взгляда. Что вообще-то с ней бывало редко.

– Он весь такой прямо сахарный, – ворчала она, рассказывая тете Стефании события минувшего дня. – На все реагирует только своей этой ангельской улыбкой. Его вообще ничего не берет. Даже сено, попавшее под пропотевшую рубаху, а это, я тебе скажу, тетя, любого с ума сведет. А ему как будто все равно! Знай себе орудует лопатой, ворочает навоз, двигает корыта. А лошади… Если бы ты знала, как они к нему льнут! Предатели!

– Ага! Так вот оно что – это зависть в тебе говорит, – тетя поучительно подняла палец вверх.

– Ну разумеется! – Габрыся закивала головой, соглашаясь. – Просто я не могу поверить, что Марта оставит нас обоих – ведь лошадей-то не так много, а зарплаты довольно высокие. Наверняка одного она уволит, и придется мне жить на дотацию, а это невозможно…

– Но ты же знаешь Марту уже давно – ты же знаешь, что она никогда не врет. И если она говорит, что вы нужны ей оба, – и ты, и он, значит так оно и есть!

Габрысе не оставалось ничего другого, как согласиться. Марта действительно всегда была прямая и честная до невозможности. Если она говорила «черное» – то это означало черное чернее самой черной-пречерной дыры, а если вдруг она произносила «белое» – так это как минимум была белизна ангельских крыльев.

– И что, он действительно совсем не говорит? – прервала тетя Стефания Габрысины размышления о крыльях и дырах.

– Совсем. Ни словечка. Ничего. И при этом коняшки его слушаются. Они в его присутствии становятся такие… такие тихие, внимательные, за каждым его движением следят, за каждым жестом. Видела бы ты, как глазами за ним водят… Мои коняшки!

И Габриэла уткнулась лицом в подушку, потому что глаза ее наполнились слезами, а ведь плакать у нее не было решительно никакого повода. Разве что от стыда – что она так этому завидует.

– Только Бингуся мой любимый остался мне верным, – добавила она, хотя если по правде – так верности Бинго она добилась при помощи сумки, набитой сахаром.

Габриэле было трудно признаться даже любимой своей тете, что на самом деле Павел ей понравился. В определенном смысле. Хотя и раздражал он ее безумно…

Когда он оставался в одиночестве и думал, что его никто не видит, с лица его сползала эта мягкая, если не сказать блаженная, улыбка, взгляд становился острым, в глазах появлялся странный блеск, который Габриэла никак не могла классифицировать, движения становились уверенными, почти порывистыми. На месте сладкого, кроткого мальчика Павлика появлялся в одну минуту полнокровный, темпераментный мужчина.

Он тогда вскакивал на коня, сдерживая его пятками, и пускал его галопом, перескакивая через бревна и ворота – и конь несся вперед, будто вместе со своим седоком пытался вырваться на волю. Габриэла провожала их задумчивым взглядом, а потом с сильно бьющимся сердцем все ждала, когда же они вернутся, живые и здоровые. Даже выбегала из своего укрытия, откуда подглядывала за Павлом, вставала в воротах и там с растущим беспокойством ожидала его возвращения.

Возвращался он тем же галопом, но при виде маленькой фигурки в воротах резко натягивал вожжи, и конь замедлял бег, начинал идти спокойным неторопливым шагом, хотя в глазах у обоих – и у коня, и у всадника – плясали черти, явно довольные очередной шальной эскападой.

Павел соскакивал с коня перед девушкой и сразу возвращался в конюшню. Она пыталась скрыть свое недавнее беспокойство, болтая о каких-то пустяках, он, как обычно, молчал, время от времени взглядывая на нее. И вернувшись, становился прежним – ходячей любезностью.

Один раз его тщательно скрываемая истинная сущность вышла-таки на поверхность. Один раз эта любезность уступила место истинной ярости.

Они с Габриэлой каждые десять дней ездили на прогулку. Эти поездки были их прямой обязанностью – лошадям ведь нужно двигаться для здоровья! – но при этом еще и доставляли обоим невыразимое удовольствие. Что может быть прекраснее, чем ехать неторопливо через сонный луг или шумящий кронами лес на великолепной лошади? Что может быть прекраснее, чем узкая тропинка в пшеничном поле, над рекой, по которой идешь, ведя коня под уздцы?

Обычно кони шли ровно, не очень быстро, Габриэла рассказывала о своем детстве в Бещадах или молчала, Павел внимательно слушал или просто ехал рядом с ней в тишине. Эх… Габрыся очень любила эти поездки.

Во время одной из таких поездок они услышали отчаянный собачий визг.

Павел натянул вожжи, останавливая коня. Бинго тоже остановился, прислушиваясь. Они слушали вчетвером: кони навострили уши, люди хмурили брови. Визг раздавался со стороны заброшенного села. Недолго думая, Павел первым поскакал в том направлении, за ним – Габрыся.

Через пару минут они оказались в довольно широкой долине, по которой были разбросаны тут и там покосившиеся, брошенные дома.

Во дворе одного из них, около овина, какой-то оборванец мордовал здорового нескладного щенка, пытаясь зарубить его лопатой. Щенок был весь в крови, а оборванец настолько пьян, что еле стоял на ногах.

В ту же секунду Павел очутился рядом с ними. А в следующую секунду он уже выкручивал мерзавцу руку. Началась драка. Оправившись от удивления, вызванного неожиданностью появления противника, оборванец пошел в атаку: он пинался, кусался, размахивал камнем, который держал в другой руке.

Габриэла застыла, слова парализованная, прижав ладони ко рту. Она хотела было схватить лопату, брошенную бандитом, и помочь Павлу, но в этой суматохе и куче-мале она боялась, что может случайно задеть лопатой самого Павла, и не факт, что он такую помощь бы одобрил.

Наконец послышался глухой стук и… все стихло. Пыль оседала, открывая ее глазам поле битвы. Над неподвижным бандитом стоял на коленях Павел, весь в крови, бледный, рубашка порвана. Он пытался привести в чувство своего противника.

Габриэла быстро подскочила к нему:

– Живой?!

Парень утвердительно кивнул. Показал головой на порог овина, о который шарахнулся пьяный бандит.

– Так ему и надо! Жалко, что ты ему совсем череп не раскроил!

Она ненавидела всей душой негодяев, которые просто так, от нечего делать, издевались над невинными созданиями.

– То есть… хорошо, что не раскроил ему череп, – поправила она. – Потому что убил бы дрянь, а сидел бы как за человека. Бросай его и пойдем. Нам здесь лучше не оставаться.

Последнюю фразу она сказала, не ожидая ответа. Осторожно ступая, подошла к раненой собаке. Щенок только тихонько заскулил и на брюхе пополз к девушке. При виде ран на голове и спине собаки Габриэла с трудом сдержала слезы:

– Ах ты бедолага, иди сюда, мы о тебе позаботимся, – шептала она и гладила его уши, а Павел уже поднимал пса на руки.

Не оглядываясь на лежащего на земле бандита, они пошли в направлении дороги.

– Спасибо, – улыбнулась Габрыся Павлу, когда он укладывал щенка в один из пустующих денников. Он как всегда ответил лишь улыбкой, только смутился немного, но Габриэлу это смущение уже не могло обмануть.

Этот молодой мужчина не был ошибкой природы. Больше не был.

– Павлик, ты не мог бы помочь мне сделать маленький ремонт? – спросила как-то Габрыся.

Она очень любила их квартирку на Мариенштатской, и тетю Стефанию она очень любила. Но она уже была взрослой, и пришло время ей отделяться и жить самостоятельно. Тетя, хоть и с болью в сердце, одобрила это решение: Габриэле действительно нужно было уже расправить крылья, оставить родительское гнездо и пуститься в самостоятельный полет. И денег она к тому времени зарабатывала уже достаточно, чтобы позволить себе снимать какое-нибудь скромное жилище – на это как раз уходила бы ее пенсия.

Она довольно долго искала свои четыре угла. Не потому, что была уж очень придирчива и разборчива – просто она хорошо знала, что ей нужно. И это не была однокомнатная квартира на пятнадцатом этаже ободранной многоэтажки. И на седьмом тоже – нет. Сам вид многоэтажек нагонял на Габриэлу страх – она цепенела при виде их. Но вот подвернулся ей хороший вариант – правда, нормальный только для нее, потому что любой другой наниматель при виде этого варианта поплевал бы через левое плечо и уносил бы скорее ноги. С другой стороны Вислы, недалеко от зоопарка, на старой запущенной улице, в старом, довоенном еще, каменном доме. На доме из красного кирпича оставались следы от обстрелов аж с 39-го года, балконы были украшены балюстрадами. Подворотни, где легко можно было получить нож под ребро, неблагополучные подростки, которые то занимались любовью друг с другом, то дрались с особой жестокостью.

К ужасу тети и приятелей, именно в таком вот чудесном местечке, в таком замечательном доме она и присмотрела себе жилье.

– Здесь живут порядочные люди, – заявила она уверенно, когда тетя Стефания, преодолев целую тысячу ступенек, все-таки смогла взобраться к ней на самый верх: выбирая сердцем, а не мозгом, Габрыся сняла квартиру на пятом этаже в доме без лифта.

– Деточка, дорогая моя, – тетя Стефания пыталась отдышаться, держась за притолоку входной двери одной рукой, а другой тяжело опираясь на палку, – ты со своей больной ногой не могла найти ничего более подходящего?!

– Тетя, когда ты взглянешь на вид из окна… – мечтательно произнесла Габрыся.

Действительно, из мансардового окна открывался великолепный вид – на Вислу и на высящиеся на другом берегу башенки Старего Мяста. И было очень тихо, хотя недалеко была дорога.

– Но пятый этаж, Габрыся! – заикнулась тетя Стефания, возвращаясь с небес на землю.

– Зато мне ожирение не грозит. Диета и движение!

– Как будто тебе движения мало. А что касается диеты – так я уж забыла, когда видела тебя за обедом.

Габриэла погладила тетку по руке:

– Не беспокойся, Марта кормит меня на убой – как будто я гусь, которого она собирается пустить на паштет.

– А не похожа.

– На гуся?

– На жирного гуся!

Рассмеялись обе.

– Так ты говоришь, здесь живут приличные люди?

В голосе тети, что тут скрывать, звучали тревога и сомнение, и у нее были на то основания.

– Да. Они основали жилищное товарищество, переселили сброд отсюда в другие места, а сами теперь следят за домом и заботятся о нем.

И в самом деле, подъезд производил впечатление чистого и недавно отремонтированного. Даже каменные лестницы, которые не вели непосредственно к квартирам, всегда мылись жильцами согласно графику дежурств. Об этом Габрыся не замедлила сообщить тете Стефании, вспоминая, как та сама намывала старую лестницу на варшавской Праге в давние времена.

– Ну хорошо, моя деточка, хорошо, – тетя обняла девушку и изо всех сил прижала ее к себе. – Я тебя люблю и всегда поддержу в том, что приносит тебе радость. Если хочешь жить здесь, в этом скворечнике… под самой крышей… ну так живи себе. Повесим симпатичные занавесочки. По знакомым походим, поспрашиваем, вдруг у кого из мебели есть что-нибудь ненужное. Я помогу тебе покрасить эти две комнатки и…

– О нет, нет, моя дорогая, – прервала ее речь Габриэла. – Уж ремонт оставь мне. Мне и Павлу.

– Павлу? – тетя приподняла брови, а в глазах у нее появился понимающий блеск. – Тому самому…

– Тому самому. Мы с ним подружились, – пробормотала Габриэла, против воли заливаясь румянцем.

– А ведь и Томек, и Яцек с Беднарской охотно помогли бы, – не унималась пани Стефания.

– Но я хочу, чтобы мне помог именно Павел! – выкрикнула девушка, не в силах сдерживаться.

– А-а-а. Ну так это совсем другое дело.

Тетя подняла руки, сдаваясь, и они обе снова взорвались смехом. Сердечным, полным взаимной любви, счастливым смехом – как и всегда на протяжении всех их совместной жизни.

Сейчас он, этот смех, возможно, звучал чуть реже, ну так что же – птенцы должны когда-то учиться летать.

Стефания снова обняла свою девочку, поцеловала ее волосы и вытерла непрошеную одинокую слезу.

– Ты мне поможешь? – повторила Габриэла свой вопрос, удивленная его молчанием. Ну, то есть молчанию Павла она давно не удивлялась (она бы скорее удивилась, если бы он вдруг это молчание нарушил), а удивило ее отсутствие всякой реакции: парень просто смотрел перед собой, как будто ее тут вообще не было.

Потом он вдруг достал новенький блокнот.

«Мне мама не разрешит», – прочитала Габриэла.

Хмм…

Мама Павла была еще более странной, чем он. Она приезжала вместе с ним, шла на Буковый Дворик, там слонялась без дела целый день, чтобы вечером отвезти сына обратно – ни дать ни взять его тень. Или охрана. Или конвой.

Сначала это всех раздражало. Марта не раз язвительно проходилась по адресу тридцатилетнего маменькиного сынка, который уцепился за юбку и даже не думает отцепляться. Но через пару недель все утихло, все привыкли к этой женщине и перестали ее замечать. Она вписалась в местный пейзаж, как новые ворота овина: они поначалу ведь тоже всем мозолят глаза и раздражают…

Однако Габриэла даже подумать не могла, что и после работы мать держит его в плену.

– Почему? – растерянно спросила она.

Черт, но ведь он же уже совсем взрослый мужик! Здоровый, разумный – и при этом недееспособный.

«Она обо мне волнуется», – прочитала Габриэла ответ.

– Господи, да послушай, я приеду за тобой и отвезу тебя на такси после того, как работу сделаем!

Неожиданно она начала злиться. Да не будет она умолять его о помощи! У нее полно друзей, которые охотно и без всяких уговоров покрасят ей квартиру, а вдобавок лестничную клетку, да еще два раза – стоит только попросить.

Павел был наблюдателен и заметил выражение, которое появилось у нее на лице.

«Прости», – он протянул ей следующий листок из блокнота, мирно улыбаясь.

– Да ты у себя прощения прости, ошибка природы! – она оттолкнула руку парня. – До конца жизни тебя будут за ручку водить? О нет, нет, даже дела не хочу иметь с таким недоразумением, как ты…

Она резко отвернулась и хотела уже вернуться к своим делам, как вдруг он схватил ее за руку. Глаза у него были полны страданием.

«Она следит за мной», – гласила следующая карточка.

Габриэла уже собиралась выпалить следующее «почему?», но передумала – в свое время все выяснится.

– Так ты борись! Тебе нужно начать пропадать из ее поля зрения. Ненадолго. Время от времени. Выходи на прогулки, что ли. Собрался, оставил ей записку на столе: «Я пошел на прогулку, вечером вернусь!», чтобы она не обращалась в полицию, и…

Павел покачал головой, явно собираясь с духом, чтобы написать следующую записку. Потом он все же переломил себя и, стыдясь, написал пару слов.

Габриэла чуть не подавилась, когда прочитала написанное, даже перечитала, не веря собственным глазам:

– У тебя нет денег даже на билет на автобус?! Трех злотых нет?! Ну это уже вообще… Парень, ты кто – пленник ее или кто? Заключенный? Это же ненормально!

«Мама мой опекун. Я нахожусь под надзором. Моя зарплата вся перечисляется на ее счет», – написал он, лицо его окаменело.

Габриэла вздернула брови.

Внезапно весь ее запал и уверенность в собственной правоте куда-то испарились. Итак, взрослый мужчина имеет опекуна. Собственную мать. Что же такого он натворил?

– Ты чего натворил? – прошептала Габриэла, глядя на него огромными от страха глазами.

Испугалась? Ну, а как же иначе? Каждый бы на ее месте поначалу испугался.

«Прости», – снова все тот же несчастный и жалобный взгляд.

– Да ладно, – буркнула она. – У меня-то ты за что прощения просишь? Разве что за то, что не поможешь мне красить, это да, это повод.

«Ты действительно так этого хочешь?» – прочитала она следующую записку.

– Ну разумеется, хочу! Ведь ты же меня не ограбишь и не убьешь!

Хотя в свете новостей об опекуне можно было бы в этом и усомниться. Что он натворил?

– В субботу. Приезжай в субботу. Вот тебе деньги на билет, – она всунула ему в руку десять злотых.

Он взял их осторожно. И со стыдом.

Габриэла уже хотела радостно улыбнуться в знак того, что соглашение достигнуто, но вдруг забеспокоилась:

– Слушай, а у тебя не будет никаких проблем из-за меня? Раз ты под надзором… и сбежишь…

В ответ Павел слегка дернул ее за волосы. Не волнуйся.

Но она до конца этого дня была все-таки очень взволнованна и никак не могла найти себе места. Когда она принесла ведро с овсом вместо денника Бинго на кухню, Марта решила вмешаться.

Отобрав у девушки овес, чтобы та вдруг не вздумала насыпать его в суп, она коротко спросила:

– Садись-ка и говори, что тебя грызет.

Габрыся села с невольным вздохом облегчения.

– Нога? – спросила понимающе Марта.

Но Габрыся покачала головой.

– Павел.

И залилась слезами.

Марта подождала минутку, потом подала ей платочек и деликатно продолжила расспросы:

– А что такое с Павлом? Поссорились? С ним трудно поссориться, потому что он не говорит, но при большом желании…

Габриэла засмеялась сквозь слезы.

– Слушай, – начала она нерешительно. – Ты только не говори никому об этом, ладно? Это не мой секрет, и я бы не хотела…

Марта удобно устроилась напротив. С лица ее сошла улыбка. Она потянулась за сигаретой, но не зажгла ее.

– Ты знаешь, что Жозефина, мать Павла, является его опекуном?

Марта кивнула, и Габриэла уже второй раз за время этой их короткой беседы испытала облегчение: значит, она не нарушает ничьего секрета!

– А ты знаешь почему?

– Он признан недееспособным, – ответила Марта, пожимая плечами.

– Но почему? Он убил кого-то? Ограбил квартиру? Был политиком? – никакие другие, более тяжелые преступления, Габриэле на ум не приходили.

– Это я не знаю. Если хочешь – его и спроси. Меня прошлое не интересует, мне важно только то, как он обращается с моими лошадками.

– Ну правда! – не отставала Габриэла. – Он же ходячая доброта, светлая душа! Что он такого сделал, что…

– Я не знаю, Габриэла! – потеряла терпение Марта. – И еще раз повторяю, меня это не интересует. Если бы он хотел – он бы мне сказал, то есть написал бы. Если его мать захочет ввести меня в курс дела – она это сделает. А я знаю только, что у него были хорошие рекомендации с прежнего места работы и что в опеке за него поручились. И мне этого вполне достаточно!

Габриэла не могла с ней в этом согласиться.

Она помолчала минутку, о чем-то напряженно размышляя.

– Слушай, Мартуся… Я не знаю, работает-то он хорошо, но… Я тут квартиру сняла и попросила Павла помочь мне ее покрасить. Он мне… интересен.

Марта многозначительно покивала головой.

– Он сначала отказался, сказал, что его мать не пустит. Но потом… понимаешь, я его на смех подняла, и он раскололся. Сказал, что у него нет денег даже на автобусный билет. У него нет ни копейки.

Марта смотрела на нее непонимающе.

– Я вот что думаю… может быть, ты могла бы ему хоть часть зарплаты давать наличными на руки? Ну так – неофициально? А, Марта?

– Нет, – последовал короткий и резкий ответ. – Павел законным решением суда поступил под наблюдение опекуна. Суд знал, что делает, а я не люблю совать нос не в свое дело. И тебе не советую.

– Но он хороший человек! – выкрикнула Габриэла. – Почему же ты не хочешь ему помочь?

– Ты лучше подумай, моя дорогая, почему и зачем ты хочешь заставить его взбунтоваться против его собственной матери? И спроси себя, хочет ли он этого. Может быть, он все-таки предпочитает надзор тюремной камере? Или палате в дурдоме? Ведь именно туда попадают такие люди обычно…

– Какие «такие» люди? Павел что, сумасшедший? У него шизофрения? Может, он психопат, который старушек убивает?

– Тебе на самом деле хочется это узнать?! – иронично спросила Марта. – Короче, – резюмировала она, когда пристыженная Габриэла вжалась сконфуженно в стул, – я хочу, чтобы ты держалась подальше и от Павла, и от его матушки. Чтобы однажды мне не пришлось выбирать между тобой и им.

– Ими, – буркнула девушка и выскочила из кухни, задетая за живое.

Она не думала, что ее работодательница способна опуститься до шантажа.

Вытирая тыльной стороной ладони слезы, расстроенная, она побежала в денник к Бинго. Положила ему на спину седло и, надевая ему упряжь, приговаривала-шептала: «Давай, Бингуша, миленький мой, унеси меня из этого гадкого места подальше». И Бинго понес ее в направлении к лесу по широкому, просторному лугу…

Провожали ее внимательные глаза пани Жозефины.

Во время двухчасовой прогулки по полям и лугам Габриэла испытала целую бурю разнообразных эмоций: от внутреннего бунта (как она смеет меня шантажировать! нужно освободить Павла!) через печаль (до чего паршивый этот мир, человек вон пса от смерти спасает, а ему в ответ такое…) к неохотному признания правоты Марты (да, сейчас все-таки не Средневековье и даже не коммунизм, просто так людей прав не лишают…).

И Габриэла поверила бы. Поверила бы и старалась бы держаться от Павла на как можно более дальнем расстоянии, если бы всего два дня спустя не произошло кое-что, что совершенно изменило порядок вещей…

Неизвестно, кто напугал коней.

Спокойно пасущийся до этого момента табун моментально охватила паника. Животные бросились бежать, инстинктивно двигаясь в направлении конюшен. Павел первым услышал нарастающий топот конских копыт. Он поднял глаза от охапки сена, которое как раз разгружал с прицепа, прикрыл глаза от палящего солнца ладонью и в ту же секунду все понял: прямо на него надвигался табун перепуганных лошадей. Смертельно опасных для каждого, кто встанет у них на пути.

К счастью, он мог спрятаться за прицепом.

И тут кровь отлила от его лица.

Посреди двора, с наушниками в ушах, махала метлой Габриэла. От несущихся коней ее отделяли считаные секунды. Она не слышала и не видела надвигающейся опасности.

Павел побежал к девушке, отчаянно размахивая руками, но – ушедшая в себя, оторванная от действительности, она его не замечала.

Кони были все ближе.

И вдруг из горла молодого мужчины вырвался не то рев, не то крик:

– Аааааабиииии!

После шестнадцати лет полного молчания гортань слушаться не хотела, но он продолжал кричать:

– Аааааабиииииэлааааа!

Она подняла голову, когда он был уже в паре шагов от нее.

Одновременно с первыми лошадьми.

Перед лицом надвигающейся неминуемой смерти она замерла и окаменела.

В следующую секунду Павел прыгнул и оттолкнул Габриэлу, спасая ее от несущихся животных.

Поначалу она только тихо скулила, вжав голову в плечи и закрывая ее руками. Повсюду – сзади, справа, слева – стучали конские копыта. Раздавались дикие крики и ржание, клубы пыли летели из-под копыт, пыль лезла в глаза, в ноздри, в рот.

Габриэла подняла голову. Обернулась – и закричала от ужаса.

Там, между конскими копытами, мелькало светлое пятно.

Павел.

Павел остался там, в самом центре взбесившегося табуна…

Словно вихрь пронесся табун, а потом животные вставали как вкопанные перед дверями и, уже успокоившись, спокойно и неторопливо расходились по своим денникам.

Габриэла встала, опираясь ладонями, и через минуту опустилась на колени перед неподвижным телом парня.

– Павел… Павлик! – шептала она, пытаясь взвалить его на плечи, но он был слишком тяжелый.

Она подползла к его голове, повернула его лицо так, чтобы ему было легче дышать. Вытерла ладонью кровь, ручьем стекающую на закрытые веки.

Откуда-то сзади раздавались крики конюшенных, Габриэла слышала высокий голос Марты и звуки нарастающей паники, но все это проходило как бы мимо нее, никак ее не трогая. Перед глазами у нее проносились картины того, что произошло здесь пару минут назад: Павел, бегущий в ее сторону, взбешенные кони, падение и… страх. Стук копыт и отчаянный крик:

– Ааааааааби! Ааааааабиэлаааааа!

– Павел! – она звала его без конца, повторяла его имя как заклинание, когда его поднимали и несли. И тогда, когда две кареты «Скорой помощи» отъехали от Букового Дворика, а она все стояла у ворот, глядя им вслед и чувствуя сосущую пустоту в сердце.

– Пойдем, Габрыся, – кто-то мягко и бережно обнял ее. – У тебя рука повреждена.

Она опустила глаза на ладонь, перепачканную кровью, и первая судорога дрожи пробежала по ее телу. А через минуту она дрожала вся, с ног до головы – от шока и бессилия.

– Так, милая, выпей-ка, – к ее губам поднесли бутылочку с чем-то горьким и остро пахнущим. Она с трудом смогла глотнуть, зубы ее стучали о стекло. – Еще немножко. Это тебе поможет. Пей, Габуся…

У Марты срывался голос.

В конюшнях часто случаются несчастные случаи. Лошади – это животные с интеллектом маленького ребенка. За них думает человек. А если не думает – тогда случаются трагедии: кого-то затоптали, кто-то упал, кого-то копытом ударили… Но чтобы вот такое, как сегодня… чтобы сразу двое пострадавших – раненых, слава Богу, только раненых! – о таком Марта не слышала. Ведь она всегда была так предусмотрительна и осторожна, у нее в Буковом Дворике никогда не случалось ничего плохого – парочка маленьких неприятностей и одна сломанная нога, и все!

А сейчас она гладила запыленные, влажные от пота волосы своей подопечной, которая впала в странное состояние то ли сна, то ли бодрствования, то и дело вздрагивая всем телом. Время от времени Марта нервно взглядывала на мобильный телефон. Конюшенные и пани Маня, кухарка, сидели вокруг стола, тоже взглядом заклиная телефон.

Это ожидание было просто невыносимым!

– Господи, да скажите же что-нибудь! – выкрикнула она наконец.

Все что угодно – только бы не было этого гробового молчания.

– Зенек возил сено, лопнуло колесо – громкий звук и напугал коней.

Марта покивала головой.

Такой пустяк, такое вот дерьмо: лопнуло колесо. Если бы это случилось на пару сотен метров дальше, лошади бы только повели ушами…

По щекам этой железной женщины впервые потекли слезы.

– Эй, эй, босс!

Обеспокоенный Янек встал и нерешительно потрепал ее по плечу.

Она вытерла глаза, вытерла нос. Подняла ладонь в знак того, что с ней все в порядке.

– Кто-то должен позвонить пани Стефании. Еще чуть-чуть – и она начнет волноваться, что Габи до сих пор не вернулась. Я не могу. Я жду звонка из больницы с минуты на минуту.

Янек взял свой телефон и вышел с ним из комнаты. Но пока он набирал номер тетки Габрыси, зазвонил телефон Марты, и он тут же вернулся в комнату, с волнением вглядываясь в лицо женщины, пытаясь прочитать по ее выражению новости. И когда увидел облегчение в ее глазах – чуть сам не расплакался…

– Будет жить, – шепнула Марта побелевшими губами. – Весь поломанный, места живого нет – но жить будет…

И разрыдалась в голос – она долго держалась, не позволяла себе.

– Павел… – раздался тихий шепот Габриэлы. – Ты плачешь. Что с Павлом?

– Я плачу от радости, милая, – Марта склонилась над девушкой и с огромной нежностью поцеловала ее в лоб. – Он будет жить. И ты тоже. Через минуту приедет доктор, он тебя полечит – и ты вернешься домой.

– Хорошо, – согласилась Габриэла и снова провалилась в беспамятство.

Без молчаливой дружбы Павла Буковый Дворик казался Габриэле пустым и скучным. Каждый день она навещала Павла в больнице, до работы или после, и радовалась, глядя, как он постепенно выздоравливает, хотя выздоравливал он, как ей казалось, очень медленно.

– Ковыляешь, прямо как я, – сказала она в шутку месяц спустя, глядя на его попытки передвигаться по больничному коридору на костылях. – А ведь у тебя ноги равной длины.

– Авной, – вдруг повторил он за ней, и она чуть с ума от радости не сошла, слыша его пока еще хриплый голос.