Текст книги "Ягодное лето"

– Солнце… – пробормотала она смущенно, выпрямляя, насколько это возможно, свою покалеченную ногу. – Ну что, будешь фотографировать или возвращаемся?

– Буду. Прости.

Она в ответ только пожала плечами.

– Прислонись к Бинго.

– А где Бинго?

– Вот он, пасется рядом с тобой. Не видишь его?

– Ой, без очков я не видела даже, кто меня только что целовал. Вот это белое большое пятно – это Бинго или йети?

Он от души расхохотался, чувствуя, что просто обожает эту девушку. За все.

Потом он наблюдал через объектив фотоаппарата, как она гладит своего любимого коня, как ветер развевает длинные, сияющие волосы, как глаза цвета янтаря светятся чистой любовью и…

– Господин Павел! Где вы?

Волшебная минута закончилась.

Стайка девушек, которых он должен был вывезти на прогулку, ворвалась на полянку около пруда. Габриэла тут же нацепила очки на нос, собрала волосы в хвост, вскочила на Бинго и унеслась прочь.

Павел остался один.

С незнакомой ему до этого момента, странной тоской в сердце.

– Он меня… по-це-ло-вал, – по слогам произнесла Габриэла через пару часов, склонившись над альбомами со старыми фотографиями.

Тетя Стефания аж подскочила на месте от радости.

– И как? Как это было?!

– Я не знаю. Я не видела. Он же с меня очки сначала снял.

– О господи. Понравилось? Тебе? Ты ПОЧУВСТВОВАЛА ЧТО-НИБУДЬ?

Почувствовала. Да уж. Так почувствовала, что даже сейчас, вечером, в тетиной комнате ее бросало в жар только от одного воспоминания об этом.

– Ну, поцеловал – а потом что? – Тетя Стефания была так возбуждена, будто это ее первый раз в жизни парень поцеловал.

– А потом на полянку приперлись все эти длинноногие молодые лани, и Павел повел их в мрачные лесные дали, – с горечью ответила Габриэла.

– Ну лани и лани, у них свои ухажеры имеются, а ты единственная в своем роде. И счастлив будет тот, кто узнает тебя близко. Павел, значит, не глазами смотрит, а сердцем. Он мне нравится, – она ласково погладила Габриэлу по волосам. – Он мне чем-то напоминает Габриэля. Тот тоже был светловолосый, темноглазый и тоже… сладко целовал.

Стефания погрузилась в воспоминания, а Габриэла, положив голову ей на колени, приготовилась снова слушать эту такую прекрасную, романтичную и грустную историю.

Они были знакомы с самого детства, с младенчества даже. Уже в возрасте четырех лет Стефания Марывильская решила связать свою судьбу с соседским Габриэлем, который был ненамного ее старше, и Габриэль принял это ее решение с надлежащим уважением.

Молодость их пришлась на мрачные годы оккупации, тогда они и воспылали друг к другу настоящими чувствами. Он приносил ей букетики цветов, она писала стихи, которых никогда ему не показывала. Ничего большего они, парень из приличной семьи и порядочная девушка, позволить себе не могли. Поцелуи? Только после помолвки! Объятия? Только если в танце!

Когда началось восстание, изменилось все. У них просто не оставалось времени: ни на обручение, ни на танцы. Каждая минута могла стать последней. Каждый взрыв мог унести любовь Стефании и Габриэля, разлучить их. Поэтому он пытались обмануть смерть, перехитрить ее, живя полной жизнью наперекор обстоятельствам.

В первую неделю сентября они объявили о своей помолвке. Знаменитый «Черный батальон», в котором Габриэль был командиром одного из взводов, а Стефания санитаркой, тогда располагался в Черняхове, еще не уничтоженном, еще пока безопасном. Над крышами домов всходило и заходило солнце, как будто война была где-то совсем далеко. Висла искрилась и сияла в его лучах, а на другой стороне реки была свобода и надежда для них всех. Всех молодых ребят и девушек, которые тогда еще верили в победу. И в жизнь.

Но на следующий день немцы всей своей мощью обрушились на группку черняховских повстанцев. И снова ни на что не оставалось времени.

И все-таки у Стефании и Габриэля даже была свадьба. Быстрая, повстанческая свадьба, каких тогда много случалось. После краткой церемонии в тесном подвале они вернулись на свои позиции. И снова не было времени на объятия и поцелуи, но они все переговаривались горячечным шепотом, что «может быть, вечером…», «может быть, ночью…»

Пришел приказ: наступать по берегу Вислы. Габриэль должен был вести передовой отряд. А Стефания осталась в тылу, с раненым, и…

Уже никогда больше она не видела своего любимого, своего мужа. Больше никогда.

Она его искала. До самого падения Черняхова искала и спрашивала. А после войны вернулась в Варшаву одной из первых и снова искала, веря, что он жив, что придет ей бумага, ответ, что она найдет его или он ее найдет.

На эксгумацию ходила только для того, чтобы убедиться, что Габриэля нет среди погибших, что он живой. Это давало ей силы искать дальше. День за днем. Ночь за ночью.

Но от Габриэля не осталось никаких следов. Как будто никогда и не существовало такого человека на свете.

И даже сейчас, через несколько десятилетий, при виде почтальона с письмом в руке у нее перехватывало дыхание. После стольких лет бесплодных и безнадежных поисков и ожиданий она все еще верила, что ее любимый, ее муж где-то есть, живой, и вернется к ней. Однажды он к ней вернется…

Габриэла хлюпала носом, прижимаясь к Стефании изо всех сил, и благодарила в глубине души своих неизвестных родителей за то, что они подкинули ее именно этой женщине, в которой было столько любви. Маленькая девочка стала утешением Стефании, ее отрадой и смыслом жизни, с того дня, как она появилась, Стефания смирилась со своей судьбой. Но ждать не перестала.

Теперь они обе склонились над старым альбомом, с нежностью разглядывая довольно мутные фотографии: вот Габриэль – молодой, симпатичный мужчина в камуфляжной куртке, с бело-красной повязкой на плече, опирается о стену старого каменного дома и смотрит в объектив прямым, ясным взглядом. А вот тетя сразу после войны, на развалинах Старого Места, в залатанной юбке и таком же драненьком плащике. Грустная и погасшая, выглядящая старше своих лет, но все же пытающаяся улыбнуться фотографу.

Пара фотографий с тех, еще довоенных времен – и настроение меняется, словно по мановению волшебной палочки. Камень, лежащий на сердце у Габрыси, исчезает, потому что на этих фотографиях Стефания молодая и счастливая. Машет рукой, стоя на балконе дома, принадлежавшего ее родителям, того самого, в котором теперь у нее двухкомнатная квартирка, бывшая дворницкая. А вот еще раньше: десятилетняя Стефания в темной амазонке оседлала небольшого коня и победно улыбается, салютуя хлыстиком, а рядом с ней, на гнедом жеребце, подросток Габриэль смотрит куда-то поверх головы фотографа.

И самый любимый снимок Габрыси: Стефания с родителями и старшими родственниками на дворе прекрасного дома. Это вилла «Ягодка», названная так в честь бабушки Стефании. Ее Стефан и Ягода Марывильские получили в качестве свадебного подарка. Место дивных воспоминаний. Место утраченного детства.

Тетя говорила о «Ягодке» с такой же теплотой и грустью, с какой вспоминала своего мужа.

Самым большим и заветным желанием Габрыси, помимо желания «быть как все», было желание найти либо эту виллу «Ягодка», либо Габриэля, а еще лучше – и дом, и мужчину сразу.

И на самом деле первое – найти дом – исполнить было бы не так трудно, ведь не мог же он взять и просто испариться и исчезнуть с лица земли. Если бы только тетя захотела сказать, в каком месте он находился. А она, по непонятным для Габрыси причинам, хранила это в глубокой тайне. И всегда в ответ на Габрысины просьбы следовал один и тот же ответ:

– Я не хочу смотреть на руины моего детства…

– Но, тетя, – каждый раз начинала убеждать ее Габриэла, – ведь «Ягодка» может находиться и в отличном состоянии, может быть отреставрирована, стоит себе беленькая и прекрасная, как на тех фотографиях.

– И по ее комнатам бегают дети нового хозяина, да? По комнатам, в которых когда-то были счастливы мои бабушка и дедушка, потом мои родители, а в конце и я? У нас отобрали поместье, отобрали леса и поля, отдали кому-то просто так, за ломаный грош, а я должна восхищаться белыми стенами?

– Ну, тогда, может быть… может быть, наоборот: поместье в развалинах, нуждается в восстановлении, ремонте, ждет тебя?

– И что я могу для него сделать? Изразцы печные?! Потому что только на это моей посткоммунистической пенсии и хватит! Да у меня бы сердце разорвалось, если я увидела свой родной дом в руинах!

– Но я бы хотела его увидеть, раз ты не хочешь, – робко просила Габриэла.

– После моей смерти. Станешь наследницей – и «Ягодка» перейдет в твои руки.

И все, конец дискуссии. Всегда одно и то же.

Сегодня, однако, Габрысю осенила вот какая идея: через пару дней начинается то телешоу, или что там будет, в котором она должна была принимать участие. Если она выиграет – она получит двести тысяч злотых, такую обещали награду победителю. До этого момента она не могла ничего предлагать своей дорогой опекунше. Что было бы, даже если бы она нашла то место, где родились родители тети и жили ее бабушка и дедушка? Если бы она нашла «Ягодку»? Она просто поехала бы туда, посмотрела бы с грустью на останки поместья и с еще большей грустью – на дом, стоящий в руинах или заселенный счастливыми новыми владельцами. А потом просто вернулась бы в квартиру на Мариенштате и ни словом не обмолвилась бы о том, где была и что видела.

А вот теперь – конечно, при условии, что она выиграет – у нее будет некий капитал, пусть и не очень большой, с которым можно что-то начинать. Его может хватить на покупку «Ягодки», на первый ремонт, чтобы домик не развалился раньше времени, пока Габрыся заработает или раздобудет необходимые деньги на капитальный ремонт.

Теперь о «Ягодке» можно было начинать мечтать по-настоящему. Можно было ею завладеть. Для тети.

И впервые с того момента, как она встретилась с гномом-оператором на улице Радома, Габриэла очень захотела, чтобы это шоу было настоящим.

Она юркнула в свою комнатку и там вытянула из конверта листок с приглашением на инаугурацию. Надо сказать, выглядело оно солидным и очень настоящим.

Габриэла решила глянуть, что об этом говорится в Интернете.

И онемела.

Оказывается, программа «Чудовище и красавица» была хитом! Подготовка, отборочный тур, голосование за кандидаток – оно шло уже несколько недель, и им жила вся Польша! На форумах шло горячее обсуждение, люди спорили и делали ставки на кандидаток. Габрыся чуть со стула не упала, когда на официальной страничке этого шоу «космических метаморфоз» узрела… собственное изображение!

Да, саму себя, слегка кривенькую, потому что стояла на больной ноге, на костылях, в сползших очках и с волосами, собранными в какой-то непотребный пучок.

И она не могла не признаться в этом самой себе: она была самой ужасной из всех претенденток на титул. Остальных выбрали, вероятно, только для количества – никакой реальной конкуренции в безобразии Габриэле они составить не могли.

Она слегка пришла в себя от шока и начала читать многочисленные хвалебные отзывы о ее «красоте»: «Она и вправду кошмарна! Она ДОЛЖНА победить!» или «Габрысю в президенты!»

Вторично придя в себя от шока, она открыла раздел «Регламент конкурса».

И опять онемела.

Оказывается, этот конкурс был международным (она должна была вообще прочитать это еще тогда, когда подписывала договор о своем участии). Победительницы из разных стран должны были встретиться на гала-шоу общемирового масштаба, и уже там происходили выборы «королевы красоты». Со всеми атрибутами такого конкурса: танцами, вечерними платьями, купальниками, вопросами от жюри и заранее заготовленными ответами участниц. Если бы Габрысе удалось победить в первом этапе, то есть в своей родной Польше, она получила бы свои двести тысяч. Габрыся жадной не была – весь мир ее не интересовал, хотя награда в мировом конкурсе была в два раза выше.

Она читала дальше: «…превращение из Чудовища в Красавицу происходит на Кипре». Вау! Кипр! Габрыся очень любила Кипр, хотя никогда там не бывала. «…в клинике Св. Патрика, где в распоряжение участниц предоставляется целый корпус. Участницам не разрешается пользоваться зеркалами (чтобы они не могли оценить результаты до финала), в палатах также зеркал не будет (окна будут забиты досками). Каждая участница пройдет через ряд пластических операций…»

– Что?! – тут Габрыся подскочила на своем стуле. – Чего-чего?! КАКИЕ ЕЩЕ ОПЕРАЦИИ?!

Да, пластические.

Она лихорадочно пробегала глазами строчки договора: «Даю согласие на все манипуляции, в том числе хирургические, которые организаторы данной программы вместе с врачами посчитают необходимыми для меня, способствующие улучшению моей внешности».

– Мамочки…

Девушка откинулась без сил на спинку стула. Договор выпал у нее из рук.

Ни за что, ни за что она не признается тете в своей этой жуткой глупости! Стефания заковала бы ее в наручники и провозгласила бы ее умалишенной, если бы узнала!

Нужно что-то придумать. Сейчас и немедленно! Ей нужно придумать себе какое-то алиби для трехмесячного отсутствия. Тетя не смотрит телевизор, поэтому вранье не раскусит – так, по своей наивности, думала Габрыся. Только нужно хорошее вранье! Командировка. Точно, командировка – куда-нибудь подальше, где нет связи. Бещады – это слишком близко. Может быть, Египет? В Сахаре ведь, наверно, связи нет? Хотя нет, тетя не пустит ее к диким бедуинам. Значит, Африка отпадает. Россия? Нет, Россию Габриэла не любила – за то, что во время восстания стояли на другом берегу и просто наблюдали за гибелью города. Даже фиктивно в Россию Габриэла ехать не хотела. И в Германию – по тем же примерно причинам – она не хотела. Но ведь можно же и на самом деле на Кипр отправиться! Там наверняка есть такие места, где сотовая связь не работает, правда ведь?

Довольная, она закрыла свой ноут, еще раз мысленно нарисовала образ белой, прекрасной виллы «Ягодка» – и с маленькой тихой надеждой, что все-таки сказочным образом удастся вознаградить тетю за всю ее доброту и любовь, которой та одарила подкидыша, Габриэла пошла спать.

Алек был хорошим ребенком, очень любимым матерью. Им было нелегко. Кошмарный развод сломал эту хрупкую женщину, словно былинку, и она целое лето не могла выйти из состояния депрессии. И все же сын ее не нуждался ни в чем: всегда чистая одежда, любовь и вечерний разговор с мамой на всякие животрепещущие темы. Хотя с деньгами было не очень, он ходил в хорошую школу, где в классе было мало народу и он мог развивать свои интересы и способности. А интересовался он много чем: мореплаванием, самолетами, кунг-фу, как обычно и бывает у мальчишек в его возрасте. Но самой большой его страстью были лошади.

На плакатах, которыми были увешаны стены детской Алека, мчались галопом по нескончаемым изумрудным лугам великолепные сивки, чудесные гнедые и демонические, черные как ночь, вороные. Изящные арабские скакуны, смешные, коротконогие тяжеловесы – Алек любил их всех. И поскольку лошади на плакатах были подписаны – знал их всех по имени.

Во время последних каникул мама устроила сыну сюрприз: они оба в июле поехали в Буковый Дворик и уже через неделю пребывания там могли неплохо держаться в седле и скакать верхом по окрестным лесам.

Алек был очарован, мама счастлива. Прощаясь с местными жителями перед отъездом, они обещали, что обязательно вернутся в следующем году.

Но этого не произошло.

В мае следующего года с Мартой связался директор одного из детских домов и обратился к ней с просьбой принять на обучение одного из неблагополучных подростков. Марта, у которой и своих хлопот был полон рот, хотела было уже ответить отказом, вежливым, но решительным, но когда услышала имя и фамилию мальчишки и его короткую биографию – тут же дала согласие.

И уже на следующие выходные Алек приехал в Буковый Дворик. Повзрослевший, похудевший, замкнутый. От общительного, румяного, смешливого мальчишки, каким он был год назад, не осталось и следа.

Марта сердечно его обняла. Раньше он обнял бы ее в ответ и обязательно поцеловал в щеку, а сейчас высвободился из ее объятий с явным неудовольствием.

Она это понимала.

– Пойдешь в конюшни? Наша новая инструктор как раз вернулась с прогулки и может с тобой позаниматься. Окей? Фирма дарит тебе индивидуальные занятия…

– Я ничего не хочу задаром, – буркнул он. – Я заплачу наличными.

– Наличные оставь на яблоки для Лизуна (так звали любимого коня Алека). Перед прогулкой почисти его и надень седло. Кто-нибудь из ребят тебе поможет.

Габрыся подъехала к конюшне и сползла аккуратно со спины коня, мечтая, как всегда, что когда-нибудь сможет соскочить на землю легко и красиво. Она взяла вожжи в одну руку и уже собиралась войти внутрь денника, ведя за собой коня, как вдруг услышала быстрые шаги и детский голос:

– Бинго! Как ты вырос!

Она с интересом выглянула из-за спины коня.

К ним бежал светловолосый, симпатичный парнишка – голубые глаза, с безграничной влюбленностью смотрящие на Бинго, горели радостью. И тут вдруг взгляд мальчика упал на Габрысю. И мальчик… остановился как вкопанный. Глаза его потемнели, губы скривились в гримасе ненависти, кулаки сжались сами собой.

– Это ты! – закричал в ярости. – Это ты! Ты… мерзкая, подлая женщина!

Габрыся онемела, а мальчик продолжал, стоя на месте, кричать ей в лицо:

– Ты… ты тварь! Ты… ты… ты убила мою маму!

У него затрясся подбородок, в глазах появились слезы:

– Чтоб тебе провалиться! Чтоб тебе сдохнуть – причем долгой и мучительной смертью!

Выкрикнув эти слова, он развернулся и побрел прочь.

Габриэла постояла еще немножко, словно жена Лота, а потом бросилась за мальчишкой в погоню, хотя он и не убегал.

– Мальчик, мальчик, постой! Стой! Что случилось? А кто такая… то есть кто была твоя мама? Кто-то из моих коней сбросил ее? Мальчик! Да мальчик же!

Она ковыляла за ним изо всех сил, стараясь догнать.

– Никакой конь ее не сбрасывал! И никакой конь ее никогда не обидел, потому что она была добрая и хорошая! Только такая подлюка, как ты, и такой мерзавец, как он, только вы могли…

Габриэла споткнулась и во весь рост растянулась на земле.

Мальчик уставился на нее в сомнении.

Как бы он ни злился, а помочь этой подлой калеке надо было.

Он неохотно приблизился к ней, потянул ее за руку, помогая подняться.

– Ты расскажи, что случилось, – попросила Габриэла умоляюще. – Я и понятия не имела, что из-за меня кто-то…

– Умер, – отрезал он. – После того как ты меня у нее отобрала – она умерла.

– Умер… после того как я тебя…

Габриэла смотрела на мальчика ошарашенным, непонимающим взглядом.

– Но… я тебя не знаю, мальчик. Я тебя первый раз в жизни вижу.

– Ну и зачем ты врешь? – снова разозлился он. – Хочешь себя выгородить? А надо было думать там, в суде, и понимать, что моя мама этого не переживет!

Он хотел снова уйти, но Габриэла схватила его за руку:

– Да в каком суде? – воскликнула она с отчаянием. – Я в жизни ни в каком суде не бывала!

Алек посмотрел на нее внимательно:

– Ты не… адвокат?

– Адвокат? Да никогда в жизни! Я, слава богу, дрессировщица лошадей!

Через полчаса в полном согласии они ехали бок о бок верхом, летний ветерок обвевал им лица, а луг тонул в зелени и солнечном свете.

– …и вот меня выволокли из этого суда. Тогда я в последний раз видел маму.

Алек замолчал.

Габрыся протянула руку, взяла ладонь мальчика и молча, без слов, стиснула ее. Потому что разве можно какими-нибудь словами утешить того, кто потерял самого любимого на свете человека?

– Через два дня приехала бабушка, мама мамы. И, рыдая, рассказала, что мама умерла во сне. Заснула – и не проснулась. У нее просто сердце разорвалось от тоски, от ужаса, что она меня потеряла, понимаешь, тетя?

Габрыся кивнула.

– Я сначала тоже хотел умереть, но мне не дал этот… этот… ну, ты знаешь кто. Я плакал и плакал, как баба или как маленький.

Как будто он не был маленьким…

– А когда я больше не мог уже плакать – я решил стать плохим. Ужасным. Я стал ему во всем перечить, грубил, перестал учиться и начал драться с ребятами в классе. И во дворе. Я стал самым невыносимым ребенком на свете. А он напивался и бил меня. Сначала осторожно – так, чтобы следов не оставалось. Но потом я его так достал, что он уже перестал сдерживаться. И после очередного избиения, с разбитым лицом и синяками, я побежал в полицию. В полиции со мной хорошо обошлись, отвезли меня в больницу сразу. Я там показал все свои синяки, даже те, которые у меня были не от него, а от драк с ребятами, но все равно от него-то у меня синяков больше было, и больше меня к нему не вернули. И хорошо! Прямо из полиции меня отвезли в приют, и там уже было совсем не так здорово, как в полиции, потому что ребята были злые. А потом меня отправили в детский дом. В целом – не самое худшее место. И уж точно лучше, чем его дом.

Габриэла слушала это бесхитростное повествование, и сердце ее сжималось. И она благодарила Господа и всех святых за то, что тетя Стефания спасла ее от такой вот судьбы.

– Но ему было мало, что он отобрал меня у мамы и тем самым ее убил. Он решил забрать меня из детского дома. Так я сбежал. Когда он должен был прийти меня навещать – я дал ходу. А потом к директору со слезами пришел, что он хочет меня забрать. И так каждый раз – доныне. Но директор ко мне хорошо относится, так что «этому» не так легко будет меня забрать. Нет. Директор вот придумал для меня вот эти занятия с лошадьми в выходные, чтобы «этот» не застал меня в детском доме, когда приедет опять меня навещать. Понимаешь, тетя?

– Понимаю, – шепнула она, погрузившись в собственные мысли.

– Простишь меня за то, что я на тебя наорал? Понимаешь, это я на самом деле не на тебя орал, а на ту адвокатшу. Я подумал, что ты – это она. Ты ведь все равно будешь со мной на прогулки ездить?

– Буду, конечно, – улыбнулась Габриэла, глядя в тревожные глаза мальчика. – Обязательно буду.

– Только ты, Бинго, Лизун и я?

– Да. Только мы вчетвером. Когда ты будешь приезжать – будем с тобой ездить на тайные прогулки по заколдованному лесу.

– А он и правда заколдованный? – мальчик сделал круглые глаза.

Габриэла кивнула, подмигивая одним глазом.

Он искренне рассмеялся, с облегчением, и Габриэла была уверена, что облегчение это вызвано отнюдь не ее словами о заколдованном лесе.

В следующую минуту он пригнулся в седле, послал девушке хитрый взгляд – и погнал вперед. Габрыся бросилась ему вдогонку.

Усталые, но довольные, они возвращались шагом на конюшни. Около ворот их ждал Павел на высоком сивом жеребце. Они обменялись взглядами, потом мальчик чуть поотстал и с завистью стал наблюдать, как его новая знакомая тетя флиртует с этим парнем.

А когда Габрыся рассмеялась так же искренне и ласково, как минуту назад смеялась с ним, с Алеком, мальчик пообещал себе, что отомстит этому мужчине…

Красить стены в компании с Павлом было бы очень приятно, потому что и компания была славная, и квартира преображалась на глазах, но Габриэла зачем-то решила держать с ним дистанцию, а сам Павел весь день был очень взволнован и тревожен.

То и дело он поглядывал на дверь, как будто ждал, что в ней появится трехглавый дракон.

– Ждешь любимую? – невинно осведомилась Габрыся, поймав его сотый взгляд украдкой, который он бросил в коридор.

– Дааааа, – пробурчал он. – Ей пятьдесят шесть лет. И она моя мать.

– Но ведь она даже не знает, где ты. Ведь не знает, правда?

– Она не глупая.

– Ну а даже если придет… войдет и заберет тебя обратно, – Габриэла пожала плечами, хотя сама начала чувствовать некоторое беспокойство. – Или она может привести полицию?

– Я не знаю. Не спрашивал никогда.

Некоторое время они работали молча.

– Почему она так тебя ненавидит? – прервала молчание Габриэла.

Павел вздернул брови:

– Ненавидит? Ты, наверно, хочешь сказать – любит?

– Обычно я понимаю, что говорю. Это не любовь, если кто-то кому-то просто жизни не дает. Если лишает свободы. И друзей. Не говоря уже о деньгах, – последнее она добавила, чтобы как-то смягчить предыдущие высказывания.

Павел хотел было начать защищать мать, но потом опустил голову.

– Наверно, так может казаться со стороны. Но только если бы не она… тогда, восемнадцать лет назад…

– То что?

Он пожал плечами и в дальнейшие откровения пускаться не стал. Замолчал, нахмурился и быстро закончил работу. Положил кисть в ведро и оглянулся, оценивая результат:

– Смотри, квартирка твоя похорошела. А ведь всего-то понадобилось меньше двух литров белой краски. Через неделю покрасим ванную, переставим мебель – и будет вообще супер-пупер.

Габриэла расправила затекшие плечи, стоя у окна. Она все никак не могла налюбоваться видом на Старое Место и Вислу, которая несла свои воды внизу. Солнце играло последними пурпурными лучами, крыши домов как будто полыхали под ними. Река сияла серебром и золотом. Это было прекрасно.

Павел обнял ее за талию, положив подбородок ей на макушку.

– Знаешь, о чем я мечтаю всю эту неделю? – спросил он почти шепотом. – Чтобы тебя обнять и поцеловать еще раз.

Он повернул девушку к себе лицом. Снял с нее очки. Она смотрела на него беззащитными глазами лани, и он склонился к ее губам. Целовал ее долго, нежно, просяще, и она ответила ему, отдалась вся целиком, обвила руками его шею и прижалась всем телом.

Поцелуй становился все более страстным, они медленно опустились на деревянный пол. Он проник рукой ей под блузку и начал ласкать гладкую кожу на ее плечах, на спине – она тихонько застонала от нарастающего блаженства. Он прижал ее к себе еще ближе, сам теряя рассудок. Им не нужна была нагота. Им не нужно было упражняться в роскошной постели с балдахином, чтобы получить удовольствие. Им было достаточно прикосновения любимой руки, нежных губ, достаточно горячечного шепота…

– О Боже, – простонала Габриэла, чувствуя, что сейчас просто умрет от наслаждения. Руки Павла были настойчивы и неутомимы. – О Бо…

И тут стук в дверь прервал ее на полуслове. Резкий, настойчивый стук.

Она подняла голову, до этого момента лежащую на его руке, и с тревогой взглянула в его потемневшие глаза.

– Не выходи пока, – сказал он тихо, целуя ее ладонь. – Я посмотрю – может, это соседи…

Но у Габриэлы иллюзий не было.

– Сейчас мне нужно идти, – произнес он через минуту с разочарованием и гневом в голосе. – Но я вернусь. Я…

Она прикрыла ему ладонью рот.

Она не хотела никаких объяснений. Особенно таких, которые не могла принять.

На следующий день она ждала Павла с присущим влюбленным нетерпением, но он не пришел на работу. Ей самой пришлось заниматься и лошадьми, и всадницами. День тянулся просто бесконечно. Марта наблюдала за своей подопечной молча, не спрашивая ни о чем: рано или поздно Габрыся сама расскажет, почему у нее с самого утра глаза на мокром месте. И почему она не может эти слезы, которые у нее в глазах стоят, выплакать раз и навсегда.

Под вечер уставшая Габриэла ввела Бинго в его бокс, перекинула упряжь через плечо и уже собиралась выйти в коридор, как вдруг вскрикнула – прямо перед ней неожиданно выросла пани Жозефина. И было понятно, что она давно тут стоит и наблюдает за ней.

– Господи Иисусе, вы меня напугали!

– Что-то вы, пани Габриэла, испуганной не выглядите, – отозвалась мать Павла приглушенным голосом – она всегда говорила так, будто рассказывала какой-то страшный секрет или сплетничала.

«Из нее вышла бы отличная шпионка», – неприязненно подумала Габриэла. Она не выносила эту вечно одетую в черное, сутулую женщину, которая была похожа то ли на священника, то ли на мелкого итальянского мафиози.

– Я пришла к вам от имени Павлика, – от этих слов пани Добровольской сердце Габриэлы забилось как сумасшедшее. – Я вам хочу пожелать и очень прошу, чтобы вы больше никогда… никогда не пробовали… – женщина зарделась и с трудом продолжила: – Ну, вы уж поняли, о чем я. Встречаться с ним не пробовали.

– Это Павел об этом просит? – Габриэла не верила своим ушам. – Это он вас прислал в качестве посредника?

– Именно так!

– Я свободный человек, и вы не можете запретить мне встречаться с тем, с кем я захочу!

– Вам нет, – согласилась Добровольская. – А вот у Павла могут быть проблемы. И очень СЕРЬЕЗНЫЕ проблемы. Если он еще раз сделает то, что уже однажды сделал.

– И что он сделал? – спросила Габриэла, чувствуя, что пришел момент истины.

И вспомнила слова Марты, сказанные пару месяцев назад: «Ты действительно хочешь это знать?!»

– Когда он был еще совсем ребенком, ему было двенадцать лет, он совершил страшное преступление… Из-за него погиб… погиб… – Добровольская прижала руку к глазам, и это не был театральный жест. Подбородок у нее дрожал, две слезы выкатились из уголков глаз и покатились по щекам.

Габриэла затаила дыхание.

– Он… убил моего сыночка, своего брата, – наконец выдавила из себя Жозефина, и Габриэла так и осела там, где стояла. – Павел убил! Убил своего брата!!! Бог за это забрал у него голос и разум, – продолжала она мертвым голосом. – Павел сошел с ума, Вы понимаете? У него мозг отключился! – крикнула она почти радостно, мстительно глядя на перепуганную Габриэлу. – Через несколько лет его выпустили из клиники, и я, его старая мать, должна теперь его опекать, его, взрослого мужчину. Я несу эту крест уже восемнадцать лет и слежу, чтобы это не повторилось.

– Зачем… зачем вы это мне рассказываете?

Жозефина уставилась на нее холодными черными глазами:

– Чтобы предупредить. Чтобы вы, девушка, не стали следующей жертвой.

Она повернулась и вышла.

А Габриэла закрыла за ней дверь и тихонько стекла по стеночке на пол, потому что ноги отказывались ее держать. Она дрожала всем телом, а в пустом мозгу колотились два слова – всего два: «Павел убил».

Она долго плакала ночью – словно маленький ребенок, свернувшись клубком и положив голову на колени тети. Стефания гладила волосы девушки в безмолвной попытке утешить, слушала ее прерывистые рыдания, из которых, в конце концов, и сложила полную картину происшедшего. Все, целиком: появление Павла в жизни Габрыси, ее зависть к молодым и более красивым девушкам в поместье, поцелуй около пруда и, наконец, то сладостное забытье, которое овладело ею тогда в ее квартире…

Габриэла снова и снова начинала рыдать, потом немного успокаивалась и продолжала говорить:

– Никогда, никогда в жизни я не была так счастлива, не чувствовала такого… такого полета, как тогда, когда он меня целовал, никогда! Зачем, зачем вот она пришла?! Это подлая ворона?! Зачем она рассказала мне то, что рассказала?!

Тетя с растущей на сердце тревогой и печалью слушала дальше. И качала в своих объятиях свою девочку, плача вместе с ней.

– Тетечка, я бы ни за что не поверила ей, клянусь, ни единому ее слову не поверила, но он и правда, видимо, совершил что-то страшное! И во всем этом есть логика, да? Ведь недостаточно что-то украсть или не заплатить налоги, чтобы тебя на всю жизнь объявили недееспособным, недостаточно! Значит, эта ворона… она говорила правду, тетечка! Павел действительно убил брата, и я… я не могу с этим жить!