Текст книги "Несбывшийся ребенок"

– Ни у кого нет доступа?

– Ни у кого.

– А мои отчеты? Кто будет их читать?

– Я же сказал, так безопаснее.

Человек снял крышку с печатной машинки и показал на нее рукой, будто представляя почетного гостя. Готлиб молча смотрел на ряды черных клавиш. Они же расположены не в алфавитном порядке!

– Это несложно освоить, – сказал человек без имени.

А Готлиб смотрел и думал об аккордеоне дяди Генриха: о том, как дядя по памяти подбирал мелодии с закрытыми глазами, и о том, как он сам не мог взять ни одной верной ноты, и инструмент скрипел и стонал под его негнущимися пальцами. И мама тогда покачала головой и сказала: «Мальчик совершенно немузыкален». Человек без имени закончил инструктаж и собрался уходить, оставляя его один на один с работой. Нужно было задать еще столько вопросов, но Готлиб молчал.

Неужели с того дня прошло уже два года? Теперь Готлиб без труда печатает отчеты – почти вслепую. Ему повезло, что его взяли в отдел. Что-то, видимо, в нем разглядели – какое-то потаенное зерно, которое пустило корни. Внутри него целый лес, наполненный звуками, которых теперь нигде не услышишь. Они перелетают с ветки на ветку, порхают под темным пологом и поют, поют.

Готлиб берет скальпель: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».

* * *

Каждое утро на фабрике начинается с проверки. Новенькие фюреры шеренгами стоят на столах и поблескивают на солнце. Они уже готовы – остыли и затвердели. Я вижу, как к новорожденным идут женщины: обхватывают их крепкими ладонями, вертят, осматривают. Прежде чем появиться на свет, эти малыши проходят через десятки рук, так что случиться может всякое: неточности и искажения, трещины и дыры, загрязнения и морщины. Никогда нельзя угадать, что выйдет из формы.

Фрау Мюллер: Этот бракованный.

Фрау Миллер: Вся партия негодная.

Фрау Мюллер: Кончик носа, левое ухо…

Фрау Миллер: Надеюсь, это не дурной знак.

Фрау Мюллер: Хватит разглядывать.

Фрау Миллер: Только бы с ним ничего не случилось…

Фрау Мюллер: Хватит болтать.

Фрау Миллер: А некоторые женщины берут их с собой в постель и целуют в холодные губы.

Фрау Мюллер: Да, слышала такое.

Фрау Миллер: Можно ли их осуждать?

Фрау Мюллер: Нет, нельзя.

Головы фюрера легче, чем кажутся. Их отливают из простого металла и красят под бронзу. В руках женщин они нагреваются и оживают. Но стоит их перевернуть, оказывается, что внутри пустота: вогнутые глаза и губы, темный купол черепа. Женщины ощупывают изгибы, пустоты и пятна, решая, что можно исправить с помощью окраски и полировки, а что придется отбраковать. Дырка в виске, рана или врожденное уродство – такие экземпляры отправляются в печь на переплавку. Я видел это: искаженные лица вспучиваются и опадают, превращаясь в бесформенную массу.

И тут появляются дети.

– Это особая фабрика, мальчики и девочки. Наверняка у каждого из вас есть дома такой фюрер. Поднимите руки, у кого есть… Хорошо, хорошо. Хильтруд, а у тебя? Ирмгард? Нет?! Как же так? Может, родители просто поставили его повыше – на почетное место, и вы не заметили? Мои родители так и сделали. Это правильно. Ну а те, у кого нет фюрера, пойдут домой и скажут мамочке и папочке, чтобы они устранили это досадное упущение. И как можно скорее.

* * *

Бригитта Хайлманн давно заглядывалась на самовар своей золовки. Когда бы они ни пришли в гости, тот восседал на изящном столике, как дорогой трофей, шипел и посвистывал, заполняя неловкие паузы в разговорах.

– Вмещает сорок чашек, – утверждала Ханнелора.

Очевидно, что имелись в виду русские граненые стаканы, а не нормальные немецкие чашки. Но Бригитта была слишком хорошо воспитана, чтобы затевать спор.

По словам Ханнелоры, раньше – до того, как попасть к ее родителям – самовар принадлежал семье российского императора. Это было похоже на правду: серебряный с ножками в виде львиных лап и ручками из красного дерева, он смотрелся очень величественно.

– Никогда не видела ничего красивее, чем самовар твоей сестры. Как бы я хотела такой…

Бригитта повторяла это своему мужу по несколько раз в год, но он, человек не слишком чуткий, не понимал намеков.

* * *

Бригитта никогда раньше не бывала на аукционах, хотя, проходя по Кудамм, видела, как другие перебирали обломки чужих жизней, придирчиво изу-чали клейма, расспрашивали про старых владельцев, проверяли прочность стульев и упругость диванов, выискивали сколы на хрустале и пятна на белье. Было что-то отталкивающее в чужих вещах – кто знает, кому они принадлежали. Но в последнее время в газетах появлялось все больше и больше объявлений о распродажах имущества. И одно из них привлекло внимание Бригитты: «Предметы домашнего обихода: столовый гарнитур орехового дерева, перины разного размера, пианино, мягкие персидские ковры, швейная машинка, часы, столовое серебро, настольные лампы, бижутерия, антикварный самовар, газовая плита, пишущая машинка и многое другое». Бригитта задумалась. Антиквариат – это не подержанное старье, это вещь с историей. Да и к тому же из-за постоянного дефицита – который, конечно, неизбежен в военное время – в магазинах стало трудно найти что-то стоящее.

По дороге на распродажу Бригитта очень волновалась, непрерывно качала Курта на коленях и переживала, что трамвай едет слишком медленно. Зиглинда напросилась с мамой. После школы она сразу побежала домой, вместо того чтобы, как обычно, шататься по улицам с друзьями, выменивать осколки снарядов и кормить белок в Тиргартене. Времени было в обрез, некогда болтать с папой и рассказывать ему, как прошел день. Вдруг кто-то еще хочет заполучить самовар. Вдруг он окажется не антикварным, а помятым, испорченным или второсортным. В газетах любят приукрашивать…

Был чудесный субботний день, стояла ранняя осень, на небе ни облачка (если сильно не присматриваться), листья пожелтели, но еще не опали. И воздушные налеты не повторялись уже несколько недель.

Нужный адрес оказался в жилой части города, где не было аукционных залов.

– Мама, ты не ошиблась? – поинтересовалась Зиглинда.

Бригитта вынула газету из кармана и еще раз сверила адрес: нет, все верно. Может, опечатка? А если распродажа уже началась и другая женщина в эту минуту покупает ее самовар?

– Быстро, Зигги! – крикнула Бригитта и стремительно покатила детскую коляску по булыжной мостовой. Курт даже не проснулся. Они пролетели мимо лотка с газетами – «Кто наш враг?», мимо мясной лавки с одинокой свиной тушей в витрине. Дальше по улице перед домом, среди клумб с астрами, толпится народ, не очень-то походивший на охотников за антикварными самоварами, но все же… Бригитта решительно прокладывала себе дорогу к подъезду и вверх на четвертый этаж. Коляску с Куртом непросто было тащить по лестнице, они отдыхали после каждого пролета, игнорируя жалобы напирающих сзади. Позор народу, не уважающему своих женщин и матерей, думала Бригитта, он обрекает себя на гибель. Пахло картошкой, и у нее урчало в животе. Ради аукциона пришлось пропустить обед – иногда нужно чем-то жертвовать. Из-за закрытых дверей слышались обрывки разговоров, музыка и срочные сводки новостей о недавних победах. Добравшись до четвертого этажа, Бригитта остановилась перевести дыхание, поправить шляпку и пригладить прическу Зиглинды. Она даже пропустила вперед двух или трех конкурентов, чтобы не показаться слишком напористой и нетерпеливой. Курт проснулся и старался выбраться из коляски.

– Добрый день, – Бригитта кивнула женщине, стоящей у входа, и направилась в сторону гостиной, где виднелся стол с аккуратными стопками постельного белья.

– Пойдем, солнышко, – позвала она Курта, который уселся на ковер в прихожей и играл с бахромой. Зиглинда уже пробралась на кухню и рассматривала буфет с мраморной столешницей.

– Подождите! – крикнула женщина. – Надо зарегистрироваться. Получить номер.

И постучала обкусанным ногтем по стопке бланков.

– Конечно, – Бригитта заполнила бумаги и улыбнулась – несмотря на спешку, она прекрасно понимала важность установленных правил. – Сегодня много народа.

– Бывало и больше, – пожала плечами женщина. – На прошлой неделе на Дельбрюкштрассе, в Груневальде, было не протолкнуться. Целая вилла – три этажа – первоклассных товаров. Канделябры и всякое такое. Хотя кому нужны канделябры?

– И правда, – пробормотала Бригитта. – Зигги, сюда!

В гостиной было многолюдно – Курта приходилось держать за руку, чтобы не потерялся. Бригитта осмотрела табурет для пианино, пару подставок для книг, оловянные часы. И тут заметила его… Самовар восседал на кресле, как радушный хозяин.

Зиглинда воскликнула от восторга:

– Прямо как у тети Ханнелоры!

– Да? По-моему, даже лучше, – бросила Бригитта.

Не исключено, что он тоже когда-то принадлежал венценосной семье. Мягко поблескивало старинное серебро и гладко отполированные ручки черного дерева.

– Мама, ты только взгляни на краник! – воскликнула Зиглинда. Он был сделан в форме рыбы с изогнутым змеиным телом и изящным хвостом, а вместо рта – отверстие для кипятка. В комплекте к самовару шел серебряный поднос.

– У тети Ханнелоры нет подноса, – проговорила Зиглинда.

– Ты права, золотце.

До начала аукциона оставалось совсем немного – они отправились осматривать другие комнаты, Курт плелся сзади. Кухня оказалась очень хорошо оборудована. Две отдельные раковины! Такого Бригитта еще никогда не видела.

– Одна для сковородок и кастрюль, другая для тарелок и чашек, – предположила Зиглинда.

– Пожалуй, – согласилась мама. Зигги очень смышленая, вся в отца.

На столе, покрытом нарядной скатертью, валялись хлебные крошки – как тропинка в лесу. Бригитта, не задумываясь, стряхнула их на пол. Так-то лучше. Рядом с плитой стоял буфет с мраморной столешницей. Она провела рукой по прохладному камню – то, что нужно для хорошей выпечки. Если бы у нее был такой, она бы смогла приготовить идеальный яблочный штрудель, любимое лакомство Готлиба. Зиглинда открывала маленькие фарфоровые ящички для пряностей: гвоздика, корица, мускатный орех, имбирь. Запахло Рождеством.

– Осторожнее, Зигги. Не просыпь, – предупредила Бригитта.

Ее ящичек для пряностей был крохотным, как кукольный комодик. Она поискала на буфете каталожный номер, но не нашла. Попыталась отодвинуть буфет от стены, но оказалось, что он прикручен.

– Продается? – спросила Зиглинда.

– Вряд ли, – отозвалась Бригитта.

– Его бы на нашу кухню! Тут полно корицы. А у нас как раз кончилась.

В ванной внимание Бригитты привлек душ – огромный, как головка подсолнечника. Она представила, как обильные струи падают ей на волосы и стекают по телу. Персональный домашний ливень. С края ванны свисало засохшее полотенце, Бригитта слегка пихнула его ногой. Оно упало с глухим звуком, будто книга выскользнула из рук уснувшего полуночника. Курт поднял полотенце и начал жевать. Хорошо, Зиглинда заметила, отобрала и отвлекла мальчика, прежде чем тот успел расплакаться.

В спальне две женщины осматривали детскую люльку. Одна хмыкала, рассматривая облупившуюся краску, другая стучала по матрасу и подушке.

– Мама, смотри! – Зиглинда показывала на туалетный столик. Там стояла белая фарфоровая ваза в виде руки, точно такая же, как у них, только не расколотая и не склеенная.

Зиглинда дернула маму за пуговицу.

– Мама, ты перепутала.

Бригитта посмотрела в гардеробное зеркало: блузка была застегнута криво. Почему женщина, которая регистрировала их на входе, ничего не сказала? Неужели никто не следит за своими соседями? Ничего, успокоила она себя, поправляя оплошность, люди с положением сразу заметят, что блузка хоть и криво застегнута, но сшита из качественного материала, а не из низкопробной вискозы, которая сейчас в ходу. Бригитта следила за качеством вещей.

В платяном шкафу висели пустые плечики, обитые шелком нежнейших пудренных тонов: персиковые, лимонные, мятные, голубые – с крошечными бантиками на петлях. Бригитта не удержалась и провела по ним рукой – те закачались.

Вернувшись в гостиную, она обнаружила, что самовар – ее самовар! – осматривает и крутит какой-то мужчина. Крышка упала и загремела. Бригитта вздрогнула, но промолчала – она здесь не хозяйка. Отвернулась и стала показывать Курту детские книжки. Как странно, думала она, сейчас самовар никому не принадлежит, а меньше чем через час станет ее, и тогда можно будет с полным правом пожаловаться на любого, кто позволит себе такую бесцеремонность.

«Сообщаю, что сегодня некий гражданин испортил нашу семейную реликвию, передающуюся из поколения в поколение. Несомненно, что этот гражданин не имеет ни малейшего представления о ценности подобных вещей и является чуждым элементом германской нации».

Ведущий аукциона занял место за маленькой кафедрой, будто намереваясь читать проповедь, и действо началось. Руки взмывали вверх и тут же опадали. Женщина с обкусанными ногтями показывала лоты. Все шло на продажу: цветы в горшках, грампластинки, ковры, занавески. Поддавшись моменту, Бригитта торговалась за то, что не планировала покупать, за то, что даже не успела как следует осмотреть.

Когда Бригитта с детьми выходила из дома, какая-то женщина хмуро смотрела на затоптанные астры.

– Безобразие! Придется направить жалобу в соответствующие инстанции.

В трамвае Бригитта держала самовар на коленях. Лицо отражалось в полированном серебре, согретом ее теплом – изгибалось, растягивалось, приобретало странные, неожиданные выражения.

* * *

Дни становятся короче, серое небо наваливается на город. Война тучами сгущается на горизонте. Продолжают уходить эшелоны. Все будто истончается. Из книг исчезают слова – остаются одни дыры. Некоторые страницы так изрезаны, что расползаются под пальцами.

На востоке бойцы вермахта теснят противника к Москве, еще чуть-чуть, и гнилое Советское государство с грохотом рухнет. В Берлине Гитлер инспектирует кладбища. Могилы должны содержаться в чистоте и порядке, как дома истинных немцев. Мертвые исполнили свой долг – теперь живые обязаны чтить их память. Именно так проявляется чувство достоинства и национальный дух. Фюрер инспектирует мертвецов. На его лице чернеют усы, как почтовая марка, посланная из страны мрака. Деревья отдают честь, трава стоит навытяжку, молчаливые камни держат строй, ветер стих – глубоко под землей мертвые салютуют своему командиру.

* * *

«Первый раз в жизни он оказался лицом к лицу с –, которую невозможно смягчить и развеять – и –, унять – и песней, заглушить звоном шпор и оружия, убаюкать и очаровать легкомысленными –. Впервые за свою двадцатичетырехлетнюю жизнь он чувствовал себя –, –, –. – были таковы: его ребенок –, завтра ему придется вернуться в полк и оставить Корнелию один на один с ее – и –»[12]12
  Зайдель, Ина. Желанный ребенок (Wunschkind, 1930).


[Закрыть].

– Смотри, – Бригитта показала мужу страницу из книги. – Вся в дырах.

Готлиб промолчал. Он узнал свою работу по четким, аккуратным вырезам. Бригитта не понимает, насколько опасны неотредактированные тексты. Говорят, в Стокгольме есть библия, написанная по наущению дьявола, – и с его огромным портретом. Так вот, разворот с дьяволом самый замызганный, засмотренный и затертый. Людей притягивают такие вещи. Сквозь страницу были видны фрагменты его жены: маленький зеленый глаз, губа, завиток русых волос. Несомненно, это его работа. Он гордился точностью своих вырезов: подкладывал картон под страницу, не захватывал соседние слова. Он чувствовал скальпель и проводил отрез четко по границе, где белое переходит в черное, а черное в белое.

Тем не менее жалобы по поводу книг продолжали поступать. Они были приняты во внимание, упорядочены, задокументированы и подшиты.

– Может, стоит просто закрашивать слова? – предложил Готлиб, демонстрируя, как ему казалось, стратегическое мышление, которое поможет выиграть войну. Его предложение рассмотрели. Оно разрослось до подробного отчета в трех частях. Его проанализировали, отредактировали и отрецензировали.

И дали отрицательный ответ. Потому что хоть и закрашенные, крамольные слова останутся на месте. Однако в ходе разбирательства выяснилось, что и вырезание не было идеальным методом. Сильно страдал текст с обратной стороны. К тому же в образовавшиеся отверстия проглядывали слова с соседних страниц, что искажало значение. Более того, некоторые осмеливались вставлять в пропуски собственные слова. Как это упустили из виду?

В результате была принята новая процедура. Готлибу и его коллегам дали указание срезать только верхний слой бумаги и раздали специальные лезвия из хирургической стали, настолько тонкие и острые, что их почти не было видно, если смотреть вдоль режущей кромки. Конечно, пришлось потренироваться, прежде чем освоить новый инструмент. Не обошлось без порванных страниц и порезанных пальцев, но все же новый способ стоил того.

Редактирование Библии оставалось самой трудной задачей. Страницы не слушались и расползались прямо под пальцами. Для таких случаев была установлена специальная процедура, позволяющая соскрести только краску, не повреждая бумагу, чтобы можно было без труда заменить «Бог» на «Гитлер».

Хотелось ли Готлибу забрать вырезанные слова с собой? Рассовать по карманам, вывалить дома на обеденный стол, вставить в другие книги или разбросать на улице, как конфетти, как пожелания благоденствия? Нет. Это было не в его характере. В конце рабочего дня он относил их в подвал и высыпал в люк печи. А по дороге к метро видел, как из высокой трубы поднимался дым. Слова теряли свой смысл, растворялись в воздухе. Превращались в крошечные облачка.

Иногда Готлиб выходил на остановку раньше, чтобы прогуляться по Тауэнциенштрассе и Кудамм и посмотреть на витрины. Они напоминали ему открытки, выставленные на камине. Женщины в кимоно, плывущие на усыпанных цветами лодках. Водопады, вихри и полотна ткани. Ботинки без ног, перчатки без рук, шляпы без голов. Большинство товаров нельзя было купить из-за дефицита, но магазины выставляли их, чтобы создать иллюзию изобилия. Сегодня в одной из витрин женщина собирала мужчину. Прикручивала ноги и руки и наряжала в осеннюю одежду. Она уже наклеила сухие листья на стекло – вполне живописно. Прикрутила рояльные струны к потолку и к полу, чтобы получился дождь. Погода менялась, и тот, кто не имел дома, терял последнюю возможность его обрести.

На углу Бляйбтройштрассе Готлиб бросил монетку уличному музыканту, игравшему песню из его детства. После битвы на Сомме дядя Генрих вернулся домой без голоса. Доктора не находили никаких повреждений, однако дядя молчал. Зато говорил аккордеон: когда его сестре не везло в любви, он играл «Все парни – проходимцы»; в поминальное воскресенье – «Пять диких лебедей кружат над домом»; когда хотел выпроводить надоевших гостей – «Звезды зажглись»; когда хотел пить – «Налей бокал вина». Иногда по воскресеньям он водил Готлиба в луна-парк, давал хлебнуть пива из своей кружки и держал за руку, когда скатывались с водяной горки в озеро. Они вместе оступались на трясущейся подвесной лестнице, смотрели на сомалийских воинов, бьющих в барабаны, и на падающий дом, и на бесстрашных канатоходцев. Потом, придя домой, Готлиб пытался рассказать обо всем своим родителям, но те не интересовались подобными развлечениями, а дядя Генрих молча улыбался и играл «Не каждый день воскресенье».

Когда дядино сердце остановилось, аккордеон выпал из его рук. Грохнулся об пол, меха разорвались, клавиши рассыпались, как выбитые зубы. Куда его дели? Заперли вместе с дядей в гроб? И теперь они лежат вдвоем, опутанные корнями, в сырой земле. Встаньте, поднимитесь, боевые товарищи.

Нынешняя война не чета той. Германия стала сильнее. Навстречу Готлибу попадались только калеки с ампутированными руками и забинтованными головами и женщины в трауре, однако он ощущал небывалый подъем духа. Какое-то чувство, похожее на счастье, бурлило в его груди и толкало домой. Счастье? А почему бы и нет? Его тоже можно производить, если как следует постараться. Перед Олимпийскими играми весь народ был счастлив. Германский трудовой фронт объявил Неделю радости, и все жители Берлина пребывали тогда в жизнерадостном и бодром расположении духа, в соответствии с указаниями Партии.

* * *

В одно из воскресений в квартиру Хайлманнов постучали. Бригитта переписывала столовые приборы и рассчитывала, что откроет муж. Однако он прокричал, что не может оторваться от силуэта. Иногда Готлиб настолько погружался в свое любимое занятие, что Бригитте казалось, будто он заточен в темных бумажных конструкциях и, чтобы выбраться наружу, ему самому приходится прорезать двери и окна.

Постучали еще раз. Бригитта отложила ручку и пошла открывать. Одиннадцать, повторяла она про себя, одиннадцать. Наверное, это из гитлер-югенд, опять собирают ветошь, макулатуру, пустые бутылки, жиры, старые лезвия, кости или что там еще. Им всегда что-то надо, этим вежливым мальчикам с их неизменным приветствием «Кровь и честь» и списками имен. Однако за дверью оказалась соседка по площадке.

– Фрау Левенталь? Как поживаете?

– Спасибо, хорошо. Я хотела вас спросить… Если вы не торопитесь.

Бригитта не знала, стоит ли приглашать ее внутрь. Или лучше оставить на пороге – вдали от выставленной посуды и разложенных ножей. Да и к тому же нехорошо, если увидят, что она пускает к себе в дом такую гостью. От них все беды! Это они развязали войну! Кровь германского народа на их руках!

Стоя в дверях, Бригитта видела прихожую в квартире Левенталей. Она была такая же, как у них: та же форма и размер, только в зеркальном отражении. Вся квартира была такой, насколько Бригитта могла судить снаружи. За одним исключением: у соседей в прихожей висели темные пальто с недавно пришитыми желтыми звездами. Что ж, это благоразумно. Это закон. Левентали благора-зумные люди, они отослали детей еще до того, как начались бомбежки. Хотя Бригитта сама никогда не решилась бы расстаться со своими детьми. Левентали не выбрасывают в мусорные баки кочерыжки, очистки и корки, которые привлекают грызунов (в отличие от других, менее сознательных жильцов их дома, имена которых Бригитта даже может назвать). Они следят, чтобы ведра с водой и песком на их этаже были полными. Не выбивают ковры в неположенное время. И не спускаются вместе со всеми в подвал, когда звучит сирена. Это тоже закон.

– Что случилось, фрау Левенталь?

– Не сочтите меня сумасшедшей… По ночам я слышу шум.

– Шум?

– Да, из вашей квартиры. Я ни в коей мере вас не обвиняю, – поспешно добавила она.

– Что за шум? – поинтересовалась Бригитта.

– Сложно описать. Будто тащат или двигают что-то тяжелое. И наша квартира, наша гостиная… Не знаю, как объяснить… По-моему, она уменьшилась.

– Это невозможно! Уменьшилась? Вам, наверное, показалось. Сейчас хмурая погода, недостаток света… В любом случае, я ничего не слышала. Ни звука.

Бригитта закрыла дверь и вернулась к своей посуде. На чем она остановилась? Ножи свалены в кучу. Сколько их? Девять? Двенадцать? Непорядок. Она вздохнула и принялась пересчитывать ножи заново, укладывая в обитую войлоком коробку и стараясь не думать, о том, что сказала ей фрау Левенталь. Неслыханное дело, чтобы соседи приходили в воскресенье, без предупреждения, и высказывали всякие нелепые догадки. Ничего не происходит. Ровным счетом ничего! А даже если бы и происходило – какие-то передвижки или корректировки, – то они, вне сомнения, не в их ведении. И нечего совать нос! Девять, считала Бригитта про себя. Пробили часы. Десять. Одиннадцать. Двенадцать.

Закончив с посудой, Бригитта пошла в гостиную и села в кресло. Перед ней стояло закрытое пианино, она не играла уже несколько месяцев – было не до музыки. Готлиб вырезал новый силуэт: церковь, уничтоженная при бомбежке, восставала вновь под его пальцами. И куда складывать все эти тени? Бригитта не знала, как заносить их в свой гроссбух. Порой ей хотелось самой взять в руки ножницы и вырезать другой силуэт, разрушенный и рассыпающийся на части, с каждым днем все более обезображенный. Она взглянула на портрет фюрера, висящий над диваном. Говорят, стена с ним устоит, даже если в дом попадет бомба. Она присмотрелась, похоже, стена и правда отодвинулась, освобождая место для теней. Но, может, это просто оптическая иллюзия, вызванная хмурой погодой, как она сказала фрау Левенталь. Звучит логично.

Самовар, отмытый и отполированный, стоит на буфете. Бригитта специально поставила его так, чтобы Ханнелора не могла не заметить. Однако та ни словом не обмолвилась, придя в гости. Пожалуй, следовало его затопить, однако Бригитте не хотелось зря рисковать. Вдруг что-нибудь случится? Поцарапают чайной ложечкой, ударят о раковину… Всякое бывает. В свой последний визит Ханнелора застыла при входе в гостиную. Неужели заметила? Но она спросила:

– Вы что-то передвинули?

И продолжала осматриваться, старясь понять, что изменилось.

– Да, мы сделали перестановку, – ответила Бригитта.

– Как ловко! – откликнулась Ханнелора. – Стало гораздо просторней.

Бригитта знала, что стены не двигаются сами собой. Такого не бывает! Памяти нельзя доверять. Если бы ее попросили отвернуться и нарисовать комнату, она бы наверняка ошиблась. Перепутала бы размеры и перспективу. Даже когда дело касается чего-то родного и близкого, память подводит, что уж говорить про комнату. Нет, стена осталась на месте. Фюрер висит, где раньше.

Готлиб поднял глаза от работы.

– Исключительное сходство, – кивнул он на портрет. – Как живой.

– Ты видел его? – удивилась Бригитта.

Вполне возможно. Почему ей раньше не приходило это в голову? Работа ее мужа (чем бы он там ни занимался) имеет национальное значение. Фюрер наверняка инспектировал их. Они обменялись рукопожатиями? Говорили?

– Нет, – сказал Готлиб. – Я его не видел. А даже если бы и видел, то не сказал бы.

– Значит, видел! – воскликнула Бригитта. – Представляю лицо Ханнелоры…

Да, Ханнелоры, которая носит не снимая свой почетный крест немецкой матери, которая одна занимает огромную квартиру в Далеме, которая получает кофе из Бельгии и меха из Норвегии от своих четырех сыновей, служащих в Вермахте, которая игнорирует Бригиттин самовар (хотя тот гораздо изысканнее, чем ее собственный) и которая теперь еще и работает в пункте первой помощи по ночам. Бригитте никогда с ней не угнаться.

– Не стоит говорить Ханнелоре, что я его видел. Или что не видел. А я не видел.

– Ясно… Ты не видел его.

Готлиб продолжил вырезать силуэт.

* * *

Я знаю, что Готлиб Хайлманн никогда его не видел. Говорят, рейхсканцлер время от времени заезжает в их отдел. И в один из своих визитов был представлен некоторым коллегам Готлиба, включая его непосредственного соседа. Готлиб верит, что видел эту встречу через матовое стекло: суматоха вскинутых в приветствии рук, обмен шутками, которые он не расслышал. Размытые фигуры, похожие на призраков. И почти сразу удаляющиеся шаги по безупречно чистому коридору. Прямо скажем, не много. Но даже это Готлиб не считал нужным рассказывать своей жене. Не надо, чтобы посторонние знали о перемещениях фюрера. Так безопаснее. Кто знает, возможно, он везде. Как Господь Бог всемогущий, как газ в герметичной камере.