Текст книги "Желтоглазые крокодилы"

Жозефина была не из тех женщин, что теряют голову.

И однако… за полчаса она потратила треть полученной суммы. От этого закружилась голова. Как же приятно получать все эти штуки: опции, гарантию, сервис на дополнительный срок, аксессуары со скидкой… Продавцы роятся вокруг тебя и напевают сладостные мелодии, как сирены, обольщающие Улисса. Она не привыкла к этому, не смела сказать нет, краснела; едва осмеливалась задать вопрос, как продавец живо отмахивался от него и, учуяв легкую добычу, вновь расставлял тенета соблазна.

Еще несколько евро – и вам поставят все необходимые программы, всего несколько евро – и вам настроят DVD, еще несколько евро – и вам доставят покупку на дом, всего несколько евро – и гарантия на пять лет, еще несколько евро… Жозефина, опьяненная перспективами, кивала, говорила: да, да, конечно, с удовольствием, а вы можете доставить днем, я все время дома, понимаете, я работаю дома, лучше всего в то время, когда девочки в школе, я хотела бы сделать им сюрприз на Рождество. Нет проблем, мадам, в утренние часы, если вам так удобно.

Она вышла из магазина со смешанным чувством беззаботности и тревоги и заметила в толпе маленькую девочку, похожую на Зоэ, которая рассматривала витрину горящими глазами. Сердце заколотилось: ведь с таким же выражением девчонки будут открывать подарки, и тогда я стану счастливейшей из женщин.

Она возвращалась домой пешком, навстречу ветру, гуляющему по проспектам вокруг площади Дефанс. Зимой рано темнеет: в половине пятого уже смеркалось. Бледные фонари один за другим зажигались на ее пути. Она подняла воротник пальто, ох ты, могла бы купить пальто потеплее, и опустила голову, прячась от ледяного ветра. Он говорил что-то про следующий перевод, надо будет тогда купить пальто. Тем более, что это Антуан мне купил лет десять назад, шутка ли! Мы тогда только что переехали в Курбевуа…

Он не приедет на Рождество. Это первое Рождество без него…

Недавно в библиотеке она пролистала книгу о Кении. Посмотрела, где находятся Момбаса и Малинди; там пляжи с белым песком, лавочки местных ремесленников, доброжелательный и дружелюбный народ, как утверждал путеводитель. «А Милена? Она тоже дружелюбная?» – проворчала Жозефина, захлопывая книгу.

Мужчина в пальто с капюшоном больше не появлялся. Наверное, он завершил свои исследования. Бродит по улицам Парижа, и красивая блондинка сжимает его руку в кармане пальто…

Приходя в библиотеку, она раскладывала на столе книги и искала его глазами… Потом принималась за работу. Поднимала голову, надеясь его увидеть, уверяя себя, что он пришел и втихомолку наблюдает за ней…

Он больше не появлялся.

В подъезде она столкнулась с мадам Бартийе, которая, задев ее, пробежала мимо. Жозефина отпрянула: вид у нее был странный. Взгляд как у затравленного зверя. Она заметила Жозефину, но опустила глаза и помчалась дальше. Даже не поздоровалась. Жозефина не рискнула спросить, как дела: она знала, что мсье Бартийе ушел из семьи.

Хорошее настроение куда-то улетучилось. Лишь войдя в квартиру, она услышала телефонный звонок и усталым движением сняла трубку.

Это был мсье Фожерон. Он поздравил ее с чеком, который она положила в банк, а потом сказал что-то странное, она с первого раза даже не поняла и попросила его минуточку подождать. Сняла пальто, поставила сумку, опять взяла трубку.

– Чек пришел как раз вовремя, мадам Кортес. У вас кредит без обеспечения вот уже три месяца…

Жозефина впилась пальцами в телефон, не в силах произнести ни слова пересохшими губами. Кредит без обеспечения! Уже три месяца! Но она же проверяла: у нее все время был положительный баланс!

– Ваш муж открыл счет на свое имя перед отъездом в Кению. Он взял большой заем и не выплачивал положенных взносов с 15 октября…

– Заем? Антуан? Но…

– Это его собственный счет, но вы также несете за него ответственность. Он обещал выплачивать вовремя и… Вы же подписывали бумаги, мадам Кортес! Вспомните…

Жозефина сосредоточилась и вспомнила: действительно, Антуан перед отъездом давал ей на подпись множество банковских формуляров. Он говорил о планах, об инвестициях, об уверенности в будущем, о вызове судьбе. Это было в начале сентября. Она доверяла ему. Она все всегда подписывала с закрытыми глазами.

Объяснения банкира походили на кошмарный сон, она слушала их, дрожащая, бледная в зловещем свете лампы в прихожей. Надо включить батареи, у нас слишком холодно. Сжав зубы, она скорчилась на стуле возле тумбочки с телефоном, уперлась взглядом в потертый коврик…

– Вы ответственны за его кредит, мадам Кортес. Увы, это так. Если хотите, мы можем обсудить с вами рассрочку кредита, в таком случае вам надо будет зайти в банк… Вы также можете попросить вашего отчима помочь вам!

– Никогда, мсье Фожерон, никогда!

– Однако, мадам Кортес, это неразумно.

– Я справлюсь, мсье Фожерон, я справлюсь сама…

– Ну хорошо, выплаты, которые задержал ваш муж, может покрыть этот чек на восемь тысяч двенадцать евро. Размер ежемесячной выплаты составляет тысячу пятьсот евро, так что подсчитайте сами…

– Я сегодня кое-что купила, – выдавила Жозефина. – Для детей, к Рождеству… Компьютер и… Подождите, у меня чеки остались…

Она стала рыться в сумке, рывком вытянула кошелек, поспешно открыла его и достала чеки. Медленно, путаясь, сложила потраченные суммы и сообщила банкиру итог.

– За вычетом этих сумм у вас ничего не останется, мадам Кортес. Если он опять пропустит выплату 15 января… Не хотелось бы вас расстраивать накануне Рождества, но на счету у вас ничего не останется.

Жозефина не знала, что и сказать. Ее взгляд упал на кухонный стол, где царила старенькая пишущая машинка «Ай-Би-Эм», подарок Шефа.

– Я все улажу, мсье Фожерон. Дайте срок. Мне сегодня утром предложили еще одну высокооплачиваемую работу. Буквально нескольких дней, и деньги будут…

Жозефина сама уже не знала, что несет.

– Нет никакой спешки, мадам Кортес. Если у вас получится, увидимся в начале января, может быть, у вас появятся новости…

– Спасибо, мсье Фожерон, спасибо…

– Удачи, мадам Кортес, не переживайте, вы справитесь. А пока хороших вам праздников. Какие у вас планы?

– Я еду к сестре в Межев, – рассеянно ответила Жозефина, как боксер, что лежит, оглушенный, на ринге, пока рефери считает до десяти.

– Вот и славно, что вы не одиноки, что у вас есть семья. Удачи, мадам Кортес, счастливого Рождества.

Жозефина положила трубку и побрела к балкону, своему привычному убежищу. Оттуда она смотрела на звезды. И если какая-то звезда мигала или проносилась вниз, она видела в этом знак, что ее услышали, что небо следит за ней. А сейчас встала на колени, сжала руки и, подняв глаза к небу, принялась молиться:

– Звезды, молю вас, сделайте так, чтобы я не была больше одинока, чтобы я не была больше бедна, чтобы я больше не мучилась… Я устала, я так устала… Звезды, один в поле не воин, а я совсем одна. Дайте мне покоя и сил, а еще дайте мне того, кого я жду украдкой. Мне все равно, будет он высоким или маленьким, богатым или бедным, красивым или уродливым. Дайте мне мужчину, который полюбит меня и которого я полюблю. Если он будет грустить, я рассмешу его, если он растеряется, я подбодрю его, а если ему придется сражаться, я буду сражаться рядом с ним. Я не прошу невозможного, только мужчину, просто мужчину, потому что, вы же знаете, звезды, что любовь – величайшее из богатств… Любовь, которую можно получать и дарить. Я не могу обходиться без нее… – Она склонила голову к бетонному полу и замерла в бесконечной молитве.

Контора Марселя Гробза располагалась по адресу авеню Ниель, 75, между площадью Этуаль и окружной дорогой. «Район шик-блеск, здесь прямо-таки пахнет деньгами», – говорил Марсель знакомым, а когда оставался наедине с Рене, добавлял: «Взято за гроши, а вернется сторицей».

В свое время, много лет назад, он купил это трехэтажное здание с мощеным двориком, прельстившись раскидистой глицинией, которая увивала стены. Еще молодой в те годы Марсель Гробз подыскивал достойное и благовидное помещение для своего предприятия. «Боже милосердный! – воскликнул он, увидев это чудо, предлагавшееся за бесценок. – То, что надо!», и возрадовался, как блоха, впившаяся в шелудивого пса. «Здесь прям как в монастыре кармелиток! Здесь ко мне будут относиться с почтением и подождут, ежели я задержусь! Это место так и пышет гостеприимством, атмосферой загородного дома, честностью и процветанием».

Он купил все: и дом, и мастерскую, и двор с глицинией, и старые конюшни с разбитыми окнами, из которых сделал подсобные помещения.

Именно здесь, на авеню Ниель, 75, его дела пошли в гору.

И здесь же в один прекрасный день 1970 года он впервые увидел Рене Лемарье, совсем юнца, моложе его на десять лет, с тонкой девичьей талией и мощными плечами атланта. Бритый череп, сломанный нос, кирпично-красная физиономия. Парень что надо, думал Марсель, выслушивая соображения Рене, который пришел к нему наниматься на работу. «Не хочу хвастаться, но я умею абсолютно все. И я не из тех, кто бьет баклуши. Фамилия у меня не из благородных, и политехов я не кончал, но я вам пригожусь! Возьмите меня на испытательный срок – сами же потом будете меня просить остаться».

Рене, как оказалось, недавно женился. Его молодая жена Жинетт, маленькая смешливая блондинка, поступила на работу в мастерскую под начало мужа. Она водила микроавтобус, печатала на машинке, считала и пересчитывала контейнеры, проверяла их содержимое, хотя раньше мечтала стать певицей и даже пела на подпевках у Патрисии Карли, но встретив Рене, была вынуждена выбирать между ним и микрофоном. Она выбрала Рене, но порой, не в силах больше терпеть, подвывала: «Постой, постой! Не подходи! Я умоляю, пощади! С дррругой делить тебя не в си-и-лах! Пойми же милый! Она кр-р-расива и богата, а я в одном лишь винова-а-ата: люблю тебя, люблю-у-у!!!», и голос ее звенел под сводами мастерской. Она воображала толпу преданных почитателей у своих ног. Кстати, Жинетт была на подпевках еще и у Сильви Вартан, Роки Волкано и Дика Риверса. Так что по субботам Рене и Жинетт устраивали вечера караоке. Жинетт одевалась в стиле шестидесятых, носила балетки и брючки-корсары, а причесывалась как Сильви в эпоху, когда та носила маленькое синее платье и маргаритку за ухом. У нее была целая коллекция журналов «Привет, друзья» и «Мадемуазель в нежном возрасте», и она любила листать их, когда впадала в ностальгические настроения.

Марсель пустил Рене с Жинетт в помещение над конюшней, которое они переоборудовали в приличное жилье. Они вырастили там троих детей – Эдди, Джонни и Сильви.

Нанимая Рене на работу, Марсель не сразу решил, на какую должность его определить. «Я начинаю, и вы со мной будете начинать!» С тех пор они сплелись воедино, как узловатые ветви глицинии.

Конечно, вне работы они виделись не слишком часто, но дня не проходило, чтобы Марсель не заглянул поприветствовать Рене, который в спецовке и с вечным чинариком в зубах отвечал ему: «А сам-то как, старик?»

Рене вел учет товара, записывал входящие и исходящие грузы, отслеживал распродаваемый и неходовой товар, от которого необходимо было избавиться: «Вот эту штуку надо срочно уценить и объявить товаром месяца. Тогда ты запросто сможешь ее втюхать всяким мажорам и пижонам, которых в твоих магазинах пруд пруди, а я не хочу ее больше видеть. А если ты запустил ее в производство в каком-нибудь Там-Сям-Янге, заканчивай это дело. А не то останешься без штанов, придется тебе в метро чечетку отбивать, чтоб подзаработать. С какого перепугу ты заказал целых тридцать поддонов, у тебя в голове опилки, что ли?»

Марсель подмигивал ему, все выслушивал и почти всегда следовал совету Рене.

Кроме управления складом на авеню Ниель, Рене контролировал поставки товаров в парижские и провинциальные магазины, следил за остатками и дозаказывал недостающую продукцию и ту, запасы которой подходят к концу. Каждый вечер, перед уходом с работы, Марсель заходил на склад, чтобы выпить с Рене бокальчик красного. Рене доставал колбасу, камамбер, багет, соленое масло, и друзья болтали, любуясь глицинией за окнами мастерской. Они помнили ее тоненькой, робкой, несмелой, а сейчас, тридцать лет спустя, она, пышными кольцами благополучия радуя глаз, обвила весь двор.

Вот уже почти месяц Марсель не заходил к Рене.

А если заходил, то только по делу, когда из какого-нибудь магазина поступала жалоба. Зайдет, угрюмый, хмурый, задаст вопрос, гаркнет приказание и выскочит, избегая смотреть Рене в глаза.

Сначала Рене обиделся. Решил тоже игнорировать Марселя. Посылал разговаривать с ним Жинетт. А сам уходил куда-нибудь вглубь склада пересчитывать ящики. Эта комедия длилась три недели. Три недели без копченой колбаски, без красного вина. Без разговоров по душам, без глицинии в окошке. Потом понял, что втянулся в дурацкую игру, а друг явно не сделает первый шаг.

Однажды он преодолел гордыню, поднялся к Жозиане и спросил, в чем же дело. Что со стариком-то? Как ни странно, Жозиана послала его куда подальше. Сам у него спрашивай. Мы не общаемся! Он меня в упор не видит.

Она выглядела хуже некуда, просто горем убитая. Похудела, осунулась, румяна неубедительно маскировали бледность. «Что-то роза подувяла!» – подумал Рене. Уж не та роза счастья, свежая и прекрасная.

– Он у себя в кабинете?

Жозиана сухо кивнула.

– Один?

– Один… Иди скорей, пока Зубочистка отвалила. А то она торчит здесь круглыми сутками!

Рене толкнул дверь кабинета Марселя и увидел его в кресле. Опустив голову, тот нюхал какую-то тряпочку.

– Что, тестируешь новый товар? – спросил Рене, выхватив вещицу у него из рук и удивленно воскликнул: – Что это?

– Колготки…

– Решил заняться продажей колготок?

– Нет…

– Ну а с какой стати ты вздумал нюхать нейлон?

Марсель бросил на него злобный и вместе с тем бесконечно печальный взгляд. Рене сел на край стола, терпеливо ожидая ответа.

В нерабочей обстановке, отбросив маску преуспевающего дельца, Марсель вновь становился тем грубоватым деревенским парнем, что когда-то вечерами слонялся по парижским улицам, а потом возвращался в свою каморку, где его никто не ждал. Он сумел измениться для одной-единственной цели: чтобы стать богатым и могущественным. Когда он этой цели достиг, житейское здравомыслие покинуло его. Он жонглировал цифрами, заводами и целыми континентами, как пожилая кухарка легко, наработанными движениями сбивает яйца в пену, – но совершенно не справлялся с обычной жизнью. Чем больше он богател, тем уязвимей становился. Ему отказывала врожденная крестьянская смекалка. Он терял ориентиры. То ли деньги и та власть, которую они дают, оглушили его, то ли, наоборот, он стал беспечней и перестал понимать, как же все у него получилось. А может, он потерялся в роскошной, доступной, сытой жизни, утратив бешеную ярость новичка, дававшую ему некое интуитивное знание? Рене не мог понять, как это – человек, который играючи справляется с китайскими и русскими акулами капитализма, позволяет вить из себя веревки какой-то Анриетте Гробз.

Рене не строил иллюзий по поводу женитьбы Марселя Гробза: да что там, он был в ужасе. По его мнению, брачным контрактом, составленным накануне свадьбы, Анриетта просто взяла Марселя в заложники. Сделала, как мальчика. Общность имущества, разделение материальных ценностей таким образом, что она не несет никакой ответственности в случае разорения, право наследования после смерти одного из супругов: она рассчитывала сорвать большой куш, если предприятие будет прибыльным. И – вишенка на торте – пост председателя административного совета компании. Связала Марселя по рукам и ногам, вот такие дела! «Пусть не думают, будто я выхожу за твои деньги, – заявила она. – Хочу работать вместе с тобой. Участвовать в деле. У меня полно идей!» А Марсель, простак, все схавал! Когда Рене узнал условия контракта, он возмущенно завопил: «Да ты спятил! Это же грабеж средь бела дня! Расстрел с конфискацией! Не женщина, а гангстер какой-то! Она же тебе яйца отстригает маникюрными ножницами! У тебя что, в голове дырка?» Марсель пожал плечами. «Заделаю ей малыша, все перейдет к нему!» – «Заделаешь ей малыша? Да ты бредишь!» Марсель обиделся и ушел, хлопнув дверью.

Тогда они целый месяц не разговаривали. А когда помирились, заключили негласный договор больше не касаться этой темы.

Но теперь из-за Жозианы он уже докатился до того, что начал нюхать старые колготки.

– Долго ты собираешься так сидеть? Хочешь, скажу прямо: ты на старую жабу похож.

– Ничего больше не хочется… – сказал Марсель тусклым голосом уставшего от жизни человека, который полностью смирился со своим горем.

– То есть будешь так сидеть, ждать смерти и не рыпаться?

Марсель ничего не ответил. Он похудел, щеки обвисли. Просто какой-то растерянный бледный старикан, у которого к тому же глаза на мокром месте. Они и сейчас влажно блестели под покрасневшими веками: дед вот-вот пустит слезу.

– Возьми себя в руки, Марсель, на тебя смотреть жалко. А скоро будет страшно. Веди себя достойно!

Марсель Гробз пожал плечами, услышав слово «достойно». Он уныло посмотрел на Рене и махнул рукой, как бы говоря: «А к чему?»

Рене не верил своим глазам. Это был не тот человек, который учил его стратегии и тактике деловых войн, называя это «вечерними курсами повышения квалификации». Рене тогда подозревал, что он вещает так громко и страстно, чтобы убедить самого себя в собственной правоте, чтобы появились силы двигаться дальше. «Чем холодней расчет, тем вероятней успех. Никаких сантиментов, старик! Привыкай убивать равнодушно и безжалостно! Чтобы раз и навсегда завоевать авторитет, тебе надо нанести удар первым, смести с дороги конкурента, раздавить противника – и тебя будут уважать до конца жизни». Или вот еще:

– Есть три способа добиться успеха: сила, талант и подкуп. Подкуп – не мой профиль, таланта бог не дал – остается сила! Знаешь, что говорил Бальзак? «В эту людскую массу надо врезаться пушечным ядром или проникнуть как чума». Красиво, да?

– И откуда ты все это взял, если в школе не учился?

– Анриетта, старик, это ее работа! Она выписывает мне цитаты на карточки, чтобы я не выглядел таким уж мудаком на всяких приемах. Я учу их наизусть и потом вставляю при случае.

«Как ученый пудель», – подумал Рене. Но ничего не сказал. Марсель очень гордился собой в то время. Ему тогда нравилось таскаться с Анриеттой под ручку по приемам. Доброе старое время. У него было все: успех, деньги, жена. Все компоненты на месте. «Найди, чего не хватает, – говорил он, хлопая Рене по спине. – У меня все есть, старик! Все! А скоро кто, как ты думаешь, будет скакать у меня на коленях? Марсель‑младший собственной персоной!» Он рисовал в воздухе славную детскую мордашку, слюнявчик, погремушку, – и улыбался счастливой детской улыбкой. Марсель‑младший! Наследник. Маленький да удаленький сын сменит отца и возьмет на себя управление всеми делами. Как Марсель ждал его тогда!

Иногда Рене замечал, что Марсель как-то странно смотрит на его сыновей. Приветливо так машет им рукой, будто прощается со своей мечтой.

Рене стряхнул столбик пепла, упавший на спецовку, и подумал, что внутри каждого победителя прячется побежденный. Жизнь есть сумма того, что ты получил от нее, и того, что обронил по дороге. Марсель получил деньги и успех, но остался без жены и ребенка. У Рене была Жинетт и трое детишек, но ни гроша за душой.

– Ну же, давай, рожай… Что с тобой происходит. Явно ведь что-то из ряда вон, иначе с чего бы тебе целый месяц ходить с такой рожей.

Марсель помедлил и, смерив приятеля тяжелым взглядом, наконец выложил ему все: о Шавале и Жозиане возле кофемашины, о реакции Анриетты, которая тут же потребовала уволить Жозиану, о том, что с тех пор он потерял вкус к жизни и даже работа перестала его радовать.

– Даже утром, натягивая брюки, я сомневаюсь, нужно ли мне это. Почему бы не остаться в кровати, лежать на спине и считать цветочки на занавесках? Ничегошеньки больше не хочется, старик. Все ясно, как день: когда я увидел этих двоих, прилипших друг к другу, мне словно в нос ткнули моим свидетельством о рождении. Когда я обнимал ее, то думал, что я еще ого-го, суперчувак, что я способен раздвинуть границы вселенной, построить новое чудо света и в одиночку одолеть миллиард китаез! Не поверишь, я чувствовал, как у меня волосы на лысине отрастают. Но достаточно было картинки, одной картинки – моя мусечка в объятиях другого, молодого, стройного, сильного – и я вновь стал лысым стариканом. Одним махом, понимаешь? Я и махнул на себя рукой, все позабросил.

Он для наглядности махнул рукой, сметая со стола папки и телефоны.

– Зачем все это, скажи ты мне? Везде одна пыль, вранье и фальшь!

Поскольку Рене не ответил, он продолжал.

– Годами работал, а все псу под хвост. Все без толку. У тебя по крайней мере есть дети, Жинетт, дом, где тебя вечером ждут. А у меня только баланс, клиенты, контейнеры эти проклятые… Я сплю на диване, ем на уголке стола, пукаю и рыгаю втихаря, чтоб никто не слышал. Эти штаны тесны мне, Рене. Хочешь, скажу как есть? Дома меня терпят только потому, что я еще могу пригодиться. А иначе бы…

Он стряхнул с пальцев невидимую соринку и грузно осел в кресле.

Рене некоторое время помолчал, потом тихо, ласково, как говорят с капризным, истеричным ребенком, начал:

– А я вот заметил, что твоей мусечке сейчас не лучше, чем тебе. Вы как два тюленя на пустынном торосе, которые делают вид, что не замечают друг друга. Да что там этот ее Шаваль, ерунда какая! Передок заиграл, весной повеяло – тебе вон тоже какая-нибудь бабенка подмигнет, ты и трахнешь ее в подсобке. Что, никогда с тобой такого не бывало?

– Я – другое дело! – возразил Марсель, выпрямившись и громко стукнув кулаком по столу.

– Потому что ты мужчина? Старо как мир! Можешь сколько угодно гордиться своим наполеончиком, но женщины давно переменились, представь себе! Они теперь как мы, и если появляется хорошенький такой Шаваль, который может заправить как следует, они и выдают ему маленький такой аванс, но это ровным счетом ничего не значит… Так, ерундень, кошкины слезки! Жозиана-то по тебе сохнет! Ты погляди, совсем девка с лица спала. Ты хоть раз взглянул на нее, а? Нет ведь, ходишь мимо гоголем, индюком надутым, и несешь свою гордость как флаг. Ты даже не видишь, до чего она похудела, из всех юбок выпадает, до чего осунулась! А на мордашке столько румян, что если по спине хлопнуть, кусками повалятся. На самом деле она белая, как простыня.

Марсель упрямо тряхнул головой. Но вид у него был несчастный. А Рене продолжал гнуть свою линию, умело оперируя насмешками и чужими чувствами, здравым смыслом и логикой; уж очень ему хотелось привести в чувство старого друга, а то глядишь, удавится на нейлоновом чулке…

Внезапно у него возникла идея, глаза его загорелись.

– Вот ты даже не спросил, на хрена я приперся к тебе в кабинет, хотя до этого клялся, что слова больше с тобой не скажу? Думаешь, если тебе все лижут подметки, так и я должен? Вот возьму и обижусь наконец!

Марсель посмотрел на него, почесал затылок и, поигрывая ручкой, извинился:

– Ну, прости меня… Ты хотел что-то рассказать?

Рене скрестил руки на груди, многозначительно помолчал и сообщил Марселю, что его опасения оказались не напрасны: китайцы неправильно переписали накладные. Перепутали сантиметры и английские футы.

– Я заметил это, просматривая платежки с твоего завода под Пекином. Они все делают через одно место, и если ты хочешь их остановить, нужно сейчас же разобраться и позвонить им.

– Мать моя! – зарычал Марсель. – Там же миллиарды! А ты молчал!

Он вскочил, схватил куртку, очки и устремился по лестнице в кабинет Рене. Тот бросился следом, а проходя мимо Жозианы, приказал:

– Возьми ручку и блокнот… Там косоглазые напортачили!

Жозиана повиновалась; все трое спустились вниз.

Кабинет Рене представлял собой маленькую, почти целиком застекленную комнатку, из ее окон хорошо был виден склад. Сначала в ней планировалось разместить гардероб, но Рене занял ее, поскольку решил, что оттуда удобно будет наблюдать за погрузкой и разгрузкой товара. С тех пор здесь была вотчина Рене, его святая святых.

После истории с кофемашиной Марсель и Жозиана ни разу не оказывались вот так, нос к носу. Рене открыл книгу со счетами, лежащую на столе. Потом, стукнув ладонью по лбу, вскрикнул:

– Твою мать! Забыл другую… самую главную… Она осталась при входе. Подождите, сейчас принесу.

Он выскочил из кабинета, вынул из кармана ключ, и – клик-клак… закрыл их в кабинете. И ушел, потирая руки, позвякивая застежками на рабочем комбинезоне.

Жозиана и Марсель ждали его в кабинете. Жозиана хотела положить руку на батарею и тут же отдернула ее – горячо. Она вскрикнула от неожиданности. Марсель спросил:

– Ты что-то сказала?

Она мотнула головой. По крайней мере, он смотрит на нее. Пускай глядит хмуро, лишь бы не отворачивался.

– Да нет, ничего… просто батарея горячая…

– А…

Они опять замолчали. Снаружи доносился рев снующих туда-сюда грузовиков. Рабочие кричали водителям: «Направо! Налево! Выше!» и ругались, когда при резком повороте фургон едва не вываливал свой груз на землю.

– Ну чего он там копается? – раздраженно спросил Марсель, глядя в окно.

– Ничего он не копается. Ему просто захотелось оставить нас наедине, и он своего добился. Вся эта история с китайским заказом – наверняка враки.

– Ты думаешь?

– А попробуй выйти отсюда. По-моему, он нас запер. Мы попались, как лохи.

Марсель схватился за дверную ручку, повернул, крутанул, потряс. Заперто. Марсель яростно пнул дверь ногой. Жозиана улыбнулась.

– Делать мне больше нечего, здесь высиживать, – ругнулся Марсель.

– Мне тоже. Тут явно не курорт.

В кабинете было душно и чем-то воняло. Окурками, раскаленными батареями, прелой шерстью. Жозиана сморщила нос, принюхалась. Наклонившись над письменным столом, она увидела, что возле батареи на спинке стула висит старый жаккардовый свитер. Он забыл надеть его, он простудится! Она повернулась к глицинии в окне и увидела Зубочистку, приближающуюся бодрым строевым шагом.

– Черт, Марсель! Зубочистка! – прошептала она.

– Нагнись, – сказал Марсель, – вдруг она пойдет в эту сторону.

– С какой стати мне нагибаться? Мы не делаем ничего дурного.

– Нагнись, говорю! Она нас сейчас заметит.

Он потянул ее вниз, и они оба съежились у стенки под окном.

– Что ты перед ней так трясешься? – спросила Жозиана.

Марсель зажал ей рот ладонью и привлек к себе.

– Ты забыла, что без нее ничего не подпишешь.

– Сам же, придурок, дал ей все карты в руки!

– Да перестань ты меня подзуживать!

– А ты перестань перед ней выплясывать!

– Ишь, умная какая выискалась! Давеча ты была попроще, у кофемашины, а? Вся растеклась да разнежилась в руках этого красавчика, который мать родную за грош продаст.

– Я просто пила кофе. И все.

Марсель чуть не задохнулся от возмущения. Глухим, тусклым голосом он возразил:

– То есть Шаваль тебя не обнимал, ты хочешь сказать?

– Мы чуток пообжимались, правда. Но это только чтоб тебя позлить.

– Тебе это удалось, молодец.

– Да уж… удалось. И теперь ты со мной не разговариваешь.

– Знаешь, я от тебя такого не ожидал.

– А чего ты ожидал? Что я тебе колпаки ночные буду вязать на старость?

Марсель пожал плечами и, натянув на палец рукав куртки, начал тереть мысок ботинка.

– Меня это достало, Марсель…

– Неужели? – спросил он, делая вид, что его наиглавнейшая забота сейчас – чистота обуви.

– Меня достало, что каждый вечер ты уходишь вместе с Зубочисткой. Тебе в голову не приходило, что меня это бесит? Ты такой весь из себя вальяжный, удобненько разместился в своей двойной жизни, а мне достаются крохи с барского стола. Я хватаю их кончиками пальцев, тихонько, чтобы не шуметь – не дай бог, она услышит. А жизнь моя проходит мимо, поди догони… Мы уж двести лет вместе, а хоть бы хны… Все прячемся! И никогда мне никуда с тобой не поехать, никогда ты меня не выгуливаешь по магазинам, не возишь к солнышку на прекрасные далекие острова! Нет, для мусечки вечная темень. Комплексные обеды и пластиковые цветочки! Подрыгал ногами, потешил Паренька, и хоп! Пора домой! Ну да, конечно. Когда я бью тревогу и грожу Пареньку отлучением от лона, ты мне вручаешь новую цацку. Чтобы меня утихомирить, унять душевную бурю. А кроме этого одни обещания! Вечные обещания! И вот в тот день мое терпение лопнуло. Еще ведь она тогда на меня набросилась. В тот день я узнала о смерти матери, а эта карга запретила мне плакать на работе. Я, дескать, даром получаю зарплату, вот что она сказала! Прям так бы и прибила ее…

Марсель сидел, притулившись к стене, и слушал. Он был зачарован музыкой ее голоса, и постепенно в нем волной поднималась нежность. Гнев медленно угасал, сдувался, как парашют оседает на землю. Интуитивно поняв, что он оттаивает, Жозиана растягивала и длила свой рассказ, расцвечивала его слезами и вздохами, полутонами и модуляциями, флером и муаром, бежевым и бордовым, черным и розовым. Вышептывая свою беду, она незаметно придвигалась к нему все ближе. Он крепился, удерживая колени руками, чтобы не прислоняться к ней, но все равно клонился навстречу неизбежному.

– Тяжело потерять мать, сам понимаешь. Ясно, она не святая была, тебе ли не знать! Но все же мать… Я думала, что сумею быть сильной, смогу выдержать все без единого слова – и вдруг бум… как обухом по голове. Прям в груди что-то стиснуло…

Она взяла руку Марселя и прижала к своей груди, показывая, где именно у нее стиснуло. Рука Марселя мгновенно стала горячей и улеглась на привычное место в душистой, мягкой ложбинке.

– Я почувствовала себя как в детстве, в два с половиной года… Ты доверчиво глядишь на взрослого, который должен хранить и оберегать тебя, и получаешь оплеуху… От таких ран уже никогда не оправиться, никогда. Можно изображать гордячку, задирать нос, но сердце-то, сердце стучит. Как барабан…

Голос ее стал совсем детским. Сюсюкающим, доверительным, нежным; он словно наполнял душу Марселя сладкой ватой… Мусечка, моя мусечка, как чудесно вновь слышать тебя, девочка моя, красавица моя, золотая моя амазонка… говори со мной, говори со мной еще, когда ты щебечешь, нанизываешь слова, словно плетешь кружева, я воскресаю из мертвых, жизнь без тебя – бесплодная пустыня, без тебя незачем мне вставать по утрам, без тебя солнце в окне светит тускло и бессмысленно.

Анриетта Гробз поднялась в кабинет Марселя и, не найдя там ни Жозианы, ни своего мужа, отправилась на поиски Рене. Она обнаружила его на складе, он ругался с рабочим, озабоченно скребущим в затылке: для поддонов на верхних полках уже не было места. Анриетта ждала в сторонке, когда он освободится. Ее лицо было наштукатурено, как фреска после реставрации; надо всем этим великолепием гордо царила шляпа, словно отбитый у врага трофей. Рене, обернувшись, наконец-то заметил ее. Быстрый взгляд на окна своего кабинета – и он убедился, что повздорившие любовники спрятались под окном! Он отпустил рабочего и спросил у Анриетты, чем может быть ей полезен.