Текст книги "Вдвоём веселее (сборник)"

Этот разговор настолько поразил меня, что, повзрослев, я опять вернулась к нему. Услышав от кого-то из родственников, что моя бабушка в молодости была невероятной красавицей, я потребовала, чтобы мне показали семейный альбом. Там я нашла ответы на многие вопросы, даже на те, которые не собиралась задавать. Во-первых, я увидела бабушкину девичью фотографию. Бабушка сидела на траве среди подруг. Их там было семеро, красивых умных девочек из хедера, но ни у одной не было такого совершенного оливкового лица и таких длинных черных кос. В альбоме были фотографии и других женщин, о которых со мной избегали говорить. Женщины были сфотографированы дедом в бывшем его ателье на фоне бархатных штор. Нарядные шляпки лежали на их кудрях, как кремовые розочки на пирожных. Заметив, что я часто смотрю его альбом, дед стал мне объяснять всякие тонкости съемки. Я узнавала бесценные подробности. «Серый камень, кирпич, дерево, – говорил дед, – хороши как фон для формальных фотографий. Обнаженная натура любит мягкую драпировку: бархат, велюр, шелк». Показывая фотографии своих заказчиков, он пересказывал мне их истории. Я не очень вслушивалась. Попутно он рассказал, как спас бабушку от смерти. Румынская полиция долго охотилась за молодой марксисткой и, поймав, приговорила ее к восьми годам тюрьмы. Бабушку отвезли в Ясскую крепость. Дед Наум, который еще не был ничьи дедом, а, наоборот, имел шелковые кудри и нюхал табак, подкупил охранников и устроил бабушке побег.

Я оканчивала школу с безнадежным аттестатом. Озабоченный дед пообещал платить мне пять рублей за каждый экзамен. Иногда я брала деньги, а иногда и отказывалась, давая ему понять, что не в них счастье. Бабушке дед покупал много подарков, которые она безмолвно прятала в шкаф и продолжала ходить в зеленом халате. Халат давно покрылся пятнами, бабушка упрямо продолжала стирать его и латать дыры. Положив халат в эмалированный таз, она оставалась в длинной майке, и я видела, какая у нее красивая фигура. Когда она заболела, тело ее приняло юношеские очертания той девочки на фотографии. Ушла полнота, хмурость, и вся бабушка стала яснее, как будто помирилась с жизнью. Даже перестала ссориться с дедушкой. Он тяжело переживал ее молчание. С ним вдруг стало происходить что-то странное. Он, всегда такой непоседа, не хотел оставлять ее ни на минуту, сидел возле нее и крутил в руках поясок ее халата.

Зная, как она любит книги, он принес домой целую библиотеку. Начал с ее любимого Ремарка, потом прочел ей Хемингуэя, затем перешел к историческим романам. Мама сказала, что бабушке наверняка понравится Томас Манн, и дед на следующий день купил на черном рынке роман «Иосиф и его братья», чтобы сидеть возле худеющей жены неделями, месяцами.

Он читал ей и грозил кулаком в небеса: «Ироды!» Мне он рассказал, что готовит ей подарок на золотую свадьбу. Он собирался подарить ей кольцо «Маркиз» с настоящими рубинами. Когда им было по двадцать пять лет, она увидела такое кольцо в витрине ювелирного магазина, и оно ей понравилось. Он и тогда был готов его купить, но бабушка не разрешила.

Дедушка нашел хорошего мастера, переплатил, чтобы тот работал быстрее. Кольцо было готово через два месяца. Дед принес его домой и, пока она спала, надел ей на палец. Проснувшись, она с минуту смотрела на кольцо, потом перевела взгляд на деда.

– Что ты молчишь? – спросил дед. – Тебе нравится?

– Да.

– Так что же?

– Поздно, Наум, – сказала бабушка и, сняв кольцо, вернула ему.

Он не обиделся, он поцеловал протянутую руку. Я испуганно смотрела на них из-за ширмы, не очень понимая, что происходит. Эта зеленая ширма отгораживала наши жизни, мою – уходящую вперед, их – остающуюся за китайскими цветами и птицами.

После смерти бабушки дед жил ровно год. Он разлюбил выходить с фотоаппаратом в город, все больше сидел дома, глядя на ее портрет. Его солдатский загар постепенно сошел. Иногда я заставала его на кухне, где он как будто что-то искал. Выдвигал ящики кухонного шкафа, заглядывал в тумбочку. Искал булавку, которой бабушка подкалывала днем ширму.

«Деда, а откуда у нас взялась эта ширма?» – спросила я его как-то.

«Один миллионер подарил на свадьбу».

«Расскажи!» – потребовала я.

Он сказал, что старичок Давид когда-то держал главный кишиневский магазин готового платья. Потом он его продал, отдав все деньги сыну, чтобы тот поехал за границу первым. Это было в тридцать девятом году, за год до того, как Молдавия присоединилась к Советскому Союзу. Давид ждал сына год, потом стал потихоньку распродавать оставшиеся вещи. В эвакуации он многое сменял, но кое-что сменять было невозможно, как, например, французские батистовые платки. Когда в сорок восьмом году в Молдавии началось раскулачивание, Давид, хотя и был уже нищий, попал в списки кулаков, и дед вынужден был прятать его у себя. Он объяснил, что в городе Давида все знали, и его надо было спрятать, чтоб он не попал в тюрьму. Давид прожил в шанхайском домике несколько лет. Здесь же скрывались еще несколько человек, которые очень боялись, что из-за вольных замашек бывшего богача их всех арестуют.

– Наш Давид любил делать «моцион» в панталонах с кружевами, – объяснил дед.

Соседи тоже боялись за деда и особенно за себя.

– Наум, нас же всех заберут! – кричали они, глядя на приседающего во дворе Давида.

– Его ведь не забрали? – волновалась я.

Дедушка оживлялся от воспоминаний, щеки его розовели:

– Твоя бабушка была единственным человеком, кто защищал Давида. «Нельзя лишать человека последней радости!» – отвечала она им.

В последний год жизни дед уже не виделся ни с кем из друзей, кроме математика Изи, тоже состарившегося до такой степени, что потемневшим ликом в дымке белых волос стал походить на собственный негатив. С Изей дед играл в шахматы, а то и просто молчал. Вдвоем они смотрели на бабушкин портрет.

– Что ты молчишь? – теребила я деда.

– Я не молчу, – отвечал он, и я понимала, что он молчит только для меня.

– Папа, скажи что-нибудь, – просила моя мама, когда он перестал говорить даже с ней.

– Один бессарабский еврей хотел уехать в Санкт-Петербург…

– Папа?!

– Но он таки да, хотел. Потому что ему всю жизнь казалось, что он живет с женщиной, которой не годится в подметки!

Мы похоронили его в нескольких метрах от бабушки. Их отделяли только кусты жасмина. Своей темно-зеленой листвой кусты напоминали старую китайскую ширму, и только птицы, порхавшие над ними, были настоящими. А что касается китайской ширмы и других вещей из Шанхая, то всё куда-то расползлось: что-то взяли соседи, что-то мама просто выбросила. Через несколько недель после дедушкиной смерти приехал экскаватор, чтобы снести белый глиняный дом, и мы поразились, с какой легкостью от первого же удара дом рассыпался. Белая глиняная пыль повисла над пустырем и стала волнами опускаться вниз. Серые щепки поплыли по великой шанхайской луже среди бело-синей гуаши отражающихся в ней небес. Очистились задворки магазина. Ничего из того, что соединяло эти стены и потолок в одно целое, уже не существовало в природе.

День битвы при Геттисберге

– Девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два…

Мистер Смит пересчитывал их, водя пальцем в воздухе. Рука его со списком замерла, ища кого-то. Он привстал на носки:

– Двадцать три! Все здесь!

Дверь вздохнула и закрылась, а мальчик продолжал смотреть в окно, за которым так непривычно одиноко в этот ранний час стояла Люси, и перед ней блестела лужа. Люси пошла за автобусом и тут же испуганно отпрыгнула в сторону, уступая дорогу чему-то, что, видимо, выезжало сбоку. Это был чей-то черный мини-вэн, вода из-под его колес лишь слегка ударила ее по ногам.

– Ну, давай, пока! – сказала она, а вернее, ее губы сказали это.

– Пока, мама! – ответил мальчик, но мать уже не видела его, и только лужа, большая черная лужа хитро подмигнула ему: пока, пока.

Когда он узнал, что они поедут в Геттисберг, он начал зачеркивать оставшиеся дни в календаре. В последний раз он зачеркнул красным крестиком понедельник и мрачно опустился на стул. Люси присела рядом:

– Как я в детстве ждала летних каникул! Новые лица, новые впечатления! Даже заранее представляла себе дорогу: вот так бесконечно едешь, едешь и знаешь, что впереди еще самое главное, и так вдруг все становится ярко, как будто надела цветные очки! Ах, какое волшебное у тебя сейчас время – время ожидания!

Она, повздыхав, потрепала его по голове:

– Все будет хорошо. Ведь ты доволен, а?

Он видел, как она радуется, и сказал, что, конечно же, он доволен. И разве мог он ей начать объяснять, что мечтал о лете именно потому, что оно избавляло его от всех выше перечисленных вещей: новых лиц, яркости, ненужных впечатлений. Его небольшая квадратная комната была самой лучшей комнатой в мире, и он с удовольствием бы остался в ней за задернутыми шторами, с лампой и книгой на краю кровати. Со всех сторон, от пола до потолка, комната была обклеена особенными голографическими обоями. Знаменитая циклорама битвы при Геттисберге воспроизводила все важные детали: отстроченное черными крестиками и валами деревянных укреплений поле, Чертову долину и три прилегающих холма: Круглый холм, Кладбищенскую высотку и холм Калп. При повороте головы по обоям начинали бежать облака, качаться деревья, и солдаты поворачивались, наставляя друг на друга мушкеты.

Мальчик вспоминал все это, ощупывая рукой холодную пупырчатую кожу сиденья. Толстое стекло слева от него было в царапинах, черная резина пахла пылью, и большая муха с растопыренными крыльями лежала в углу, как сбитый истребитель. Он хотел сесть впереди, рядом с мистером Смитом, но когда вошел, все места уже была заняты, и ему ничего не оставалось, как сесть здесь, позади всех, у половинчатого окна с мертвой мухой-соседкой.

Он еще раз ощупал сиденье, оно быстро нагревалось от мотора, и где-то под ним весело дребезжала какая-то железяка.

– Каждая вещь имеет свое начало и свой конец! – подумал мальчик про длинный день, который ждал его.

Дерг, дерг. Автобус качнулся и стал карабкаться на мост. Мальчик, затаив дыхание, смотрел, как уходят в обратную перспективу знакомые здания. Еще дерг. Он подпрыгнул на сиденье и зажмурил глаза. Нет, его не вырвет! Он будет думать о Люси, о том, как она встретит его. Вместе они проявят фотографии.

Дэн будет приятно изумлен, узнав вид с холма Калп. А он непременно узнает его, потому что мальчик найдет ту самую точку, с которой художник рисовал все это. Его звали Пол Филиппоте, и он был французом. Какое счастье, что они нашли эти картины и соединили их в одно целое. Триста шестьдесят градусов битвы! Как он это сделал и сколько времени у него на это ушло! Особенно ясно видна была кладбищенская высотка, хорошо просматриваемая с холма Калп. На него он и поднимется после парада и все сфотографирует.

– Хм, когда это он научился так снимать? – скажет Дэн и посмотрит на Люси, которая мальчика и научила этому искусству.

Его родителей, таких разных, соединяла любовь к мальчику, но любили они его по-разному. Дэн обычно сидел в своем кресле и ничего не знал про то, что происходит дома. Так он не знал и про письмо от мистера Смита, которое неоткрытое и непрочитанное два месяца пролежало на столе в ворохе его бумаг, счетов, газет. Составляя окончательный список участников путешествия, мистер Смит сам им позвонил. Люси нашла письмо, подписала разрешение, передала его с мальчиком мистеру Смиту. Да, это была Люси. А Дэн опять забыл, что мальчик куда-то едет.

– Все будет хорошо, – несколько раз повторила Люси, собирая его накануне в дорогу и кладя ему в ранец свой профессиональный фотоаппарат.

– Что там будет хорошо? О чем вы говорите? – прокричал Дэн из комнаты. – Ах да, парад – ну-ну… А я-то думал, ты его на фронт отправляешь! Что за беда – съездит, встряхнется!

Но зато Дэн был таким же, как мальчик. Он в возрасте мальчика тоже сидел в своей комнате и читал всякие умные книжки. А однажды украдкой пробрался на научный симпозиум и там поправил знаменитого ученого, когда тот сделал в докладе серьезную ошибку. Стоя за дверью, мальчик подслушал не один ночной разговор родителей. Он представлял себе Дэна школьником в короткой синей курточке, с рыжим вихром на голове. Вот он выходит утром из дома, но не идет в школу, а потихоньку спускается в метро и, доехав до цели, проскальзывает в тяжелые дубовые двери взрослой аудитории. Как они смотрели на него, все эти большие ученые, когда Дэн поднял руку.

– Ну-с, молодой человек… Что вы хотите сказать?

Люси была другой. Она тоже читала книги, но в них ее интересовал только сюжет. И в жизни тоже. Жизнь была такой книгой, полной разных сюжетов, которые не интересовали ни Дэна, ни мальчика. Но Люси становилась всемогущей, когда мальчик заболевал или когда на него жаловался учитель физкультуры, она могла его защитить. Иногда мальчик чувствовал, как ей хочется поговорить с Дэном. Она ходила по комнате и тихо покашливала. «Сейчас, сейчас, дай мне полчаса!» – говорил Дэн, но проходил час и все два, а Дэн так и не вспоминал, что обещал поговорить с Люси. Если она его упрекала, он отвечал мягко, но все более раздражаясь: «Ты, Люс, – он ее называл так, хотя ей это не нравилось, – не понимаешь, что такое изнурительный умственный труд!» И в результате происходило то, что происходило, а именно: Люси отходила от него все дальше и дальше. Для виду она еще была с ними, в квартире, иногда даже ходила с Дэном в кино, но мальчик видел, как она пакует чемодан, уходит. Дэн даже не заметил, когда она с подушкой и одеялом переехала из спальни в гостиную. По ночам у нее шумел телевизор. Мальчик вставал, чтобы выключить его до того, как Дэн проснется и поймет, что она смотрит глупые сериалы. С завистью мальчик думал о своих одноклассниках, у которых родители были совсем простыми людьми и поэтому просто любили друг друга. С любым из этих одноклассников он бы поменялся местами.

Он взглянул на них, сидящих впереди. Роджер Ноулз, у которого он однажды гостил, и тот съел при нем целый фунт копченого мяса. Роджер был плохой ученик, но учителя тянули его, потому что он был звездой футбольной команды. Уилли Вендермайер, тихий, вежливый, косоглазый, из очень бедной семьи… В первом классе он ходил к ним в дом, но потом перестал. Энди Симонс, который теперь дружил с Брюсом… Разве они могли понять его? Все они радовались, что окончились занятия, что пришло лето, что они поедут в лагеря, и только мальчик боялся. Он боялся уехать, боялся, что в его отсутствие родители начнут говорить, и пауза, которую Люси всегда поспешно заполняла разговором о мальчике, останется неприкрытой, как та строительная яма, в которую он однажды упал во дворе.

За окнами автобуса замелькали дорожные знаки с желтыми стрелами. Мальчик насчитал пятнадцать таких знаков. Они проехали чистый зеленый Массачусетс и тащились по плоскому Коннектикуту. Дерг, дерг… Где-то взвыла сирена, замигали голубые и красные лампочки, мимо прошел полицейский, неся в руках большой оранжевый колпак. Что-то они там ремонтировали, из-за чего автобусу теперь придется ехать в объезд. Дерг, дерг… Дорожные рабочие помахали рукой, чтобы они поворачивали. Из кузова грузовика высыпалась гора гравия; белые клубы пыли повисли в воздухе. Дерг… Мальчик сильнее прижал свой ранец к животу: нет, его ни в коем случае не вырвет! С ним был его друг, товарищ по странствиям. Ранец мальчику купили три года назад, и с тех пор он с ним практически не расставался. Ранец был бирюзового цвета, внизу от снега и дождей образовалась серая полоса. В этом ранце у мальчика теперь лежали очень важные предметы: фотоаппарат Люси, бинокль и новая книга Пфанца «Геттисберг». Он ощупал проступавшие сквозь непромокаемую зеленую материю твердые утлы и вздохнул. Если бы он мог читать в дороге, он прямо сейчас бы открыл ее. Но он не мог, поэтому сел прямо и поискал глазами линию горизонта.

Энди и Брюс, сидящие впереди, в правом ряду, повернули головы:

– Эй, Эрик!

Брюс склонился над полом и широко открыл рот. Его толстое лицо покраснело от напряжения, но краем глаза он продолжал смотреть на мальчика:

– Кхе-кхе! – сказал он, тужась.

Мистер Смит привстал в кресле:

– Брюс Конноли, что происходит?

– Эрику плохо!

– Эрик?

Голос мистера Смита зазвенел под сводами автобуса. Он говорил так громко, не потому что сердился, а потому что всегда так говорил. Говоря, он брызгал слюной, и из-за этого никто на его уроках не садился впереди. «Верблюд идет, верблюд!» – кричал они и с тетрадями и учебниками отсаживались назад.

– Эрик, всё в порядке? – спросил мистер Смит.

– Да, всё в порядке!

Мальчик сел поглубже и уставился в окно.

В Нью-Джерси был дождь. Небо затянули синие тучи, и вместо линии горизонта впереди автобуса колыхалась черная полоса дождя, из которой время от времени вылетала кривая белая молния.

Мистер Смит встал рядом с водителем и посмотрел на них:

– Внимание! Вспомним, о чем мы говорили в классе! Посмотрите в окно! Что вы видите?

– Впереди указатель на Макдоналдс! – сказал Брюс, и все засмеялись.

– Правильно, – сказал мистер Смит. – Впереди Макдоналдс, рестораны, мотели, бензозаправки, и при этом мы едем в удобном автобусе по хорошему чистому шоссе. Сколько у нас заняло времени, чтобы добраться сюда?

– До Макдоналдса? – переспросил Брюс.

Мистер Смит не рассердился. Он, непонятно отчего, был в хорошем расположении духа.

– А теперь представьте себе, как двигались по этому же пути они! Неделями и месяцами, по плохой дороге! Пешком, часто без еды. И еще хуже было положение солдат в Южной армии. Там они не видели хлеба месяцами. У многих не было сапог. Я говорю о реальных причинах! Помните – «реальные причины»?

Учитель говорил, и по его коричневому лицу от глаз и ушей, как вода по стеклу, ручьями стекали морщины. Мистер Смит – мальчик это знал – воевал во Вьетнаме. Он был худой, немного хромал и очень не любил, когда его спрашивали об этой войне. Но зато он с удовольствием отвечал на все вопросы про Гражданскую войну.

Водитель что-то говорил ему, и мистер Смит сложился почти пополам. Потом он снова посмотрел на детей:

– В Нью-Джерси у нас будет короткая остановка. Если у вас есть с собой ланч, вы можете взять его с собой. Остальные поедят в Макдоналдсе! Я думаю, Брюс уложится в пятнадцать минут!

Снова смех. На этот раз одобрительный. Кто-то стал подниматься:

– Все пока сидим! – прокричал мистер Смит и тоже сел.

У мальчика был с собой ланч, который Люси приготовила с утра и положила в ранец. Если мистер Смит спросит, он скажет, что уже съел. Голод его не мучил, ему только сильно хотелось пить. Но даже пить он боялся, зная свою слабость. Перед поездкой Люси сказала, что они пойдут к специальному врачу, и тот сделает так, чтобы мальчика не укачивало. Мальчик думал, что ему выдадут таблетки, вроде тех, которые дали Дэну, когда он летел в Австралию.

Больница, в которую Люси его повела, находилась в пяти кварталах от ее работы, за городом: белые бумажные домики лепились друг к другу, будто боялись упасть от ветра, и только здание больницы, построенное недавно из непроницаемого коричневого стекла, отличалось от всего, что лежало вокруг. Когда они вошли, белые домики стали оранжево-красными и оранжево-красными стали небо и облака. В стеклянном лифте они поднялись на седьмой этаж. Доктор, веселый мужчина в очках и с гладкой желтой бородкой, все напевал что-то. Попросив Люси посидеть в приемной, он завел мальчика в кабинет, стал расспрашивать его о школе. Когда мальчик сказал, что они с классом едут в Геттисберг, доктор одобрительно хмыкнул:

– Ты бывал там раньше?

– Нет, – сказал мальчик и объяснил, что он никогда никуда не ездит из-за своей тошноты.

– А ты найди линию горизонта и смотри только на нее. Оттого что в окне все движется, мозг думает, что мы теряем равновесие, и отдает вестибулярному аппарату команду перестроиться. Но линия горизонта всегда неподвижна, и поэтому мозг знает, что все в порядке. Линия горизонта – запомнил?

Мальчик запомнил.

– Я думаю, все будет в порядке, – успокоил доктор и снова стал напевать.

Мальчик ждал. Он сидел на твердой белой кушетке и внимательно следил за движениями веселого доктора. Все так же напевая, тот достал молоточек с резиновой нашлепкой и постучал им мальчику по колену. По одному, потом по другому. Потом он вынул из шкафа фонарик с красной лампочкой и посветил ему в глаза.

– А теперь открой рот! – сказал он и, пока светил ему фонариком в горло, тоже все напевал.

– Вот наш космонавт! – сказал он Люси, положив руку мальчику на плечо.

После остановки в Нью-Джерси мистер Смит пересадил его поближе. Уже оставалось недолго. Челси убрала сумку, чтобы мальчик смог сесть рядом. Он сел и посмотрел на телефон, который она держала на коленях. Быстро нажимая на кнопки, она что-то текстовала, и светящиеся буквы вспыхивали на экране. У мальчика не было телефона, он также знал, что мистер Смит запретил пользоваться телефонами без необходимости, и теперь боялся, что тот заметит. Он стал напряженно смотреть мистеру Смиту в затылок. Если тот встанет, мальчик успеет предупредить Челси, и за это она, может быть, даст ему потом позвонить. Закончив текстовать, Челси убрала телефон в карман и взглянула на мальчика. Что он ел? У нее не было денег, она заказала только жареный картофель. Мальчик покачал головой: в дороге он не ест.

– Почему? – спросила она.

– Меня тошнит!

– Правда?

Она достала телефон и показала мальчику фотографию рослого парня с белыми волосами до плеч.

– Мой старший брат, – сказала она. – Он живет там, рядом с этим Геттисбергом! Не знаешь, нам еще долго?

Мальчик не знал. Он посмотрел на фотографию, потом снова на Челси. У нее были каштановые волосы и широко расставленные темно-зеленые глаза, усеянные маленькими коричневыми пятнышками, такими островками в океане. Челси была самой красивой девочкой в классе, и мальчик это всегда знал.

– Это сводный брат! – объяснила она.

Она потерла одно колено о другое и посмотрела на его ранец:

– Что у тебя там такое тяжелое?

Мальчик открыл ранец и вынул из него бинокль и фотоаппарат. Книгу Пфанца «Геттисберг» он не стал доставать.

Потом он вынул бутерброд и положил ей на колени.

– Ты уверен? – спросила Челси.

Он был уверен. Он хотел ее спросить, только это должно остаться между ними. Ему кажется, что его родители могут развестись.

– Почему? Они не любят друг друга? – спросила Челси жуя.

– Наверное, любят.

– А… – сказала она. – Он кричит на нее!

– He-а, не кричит.

– Бьет? – спросила она тревожно.

– Нет.

Быстрым движением она утерла уголок рта и спрятала пакет от бутерброда в сумку:

– Тогда что?

Он не знал, что ответить на это. Он просто чувствовал, что однажды, возможно, уже очень скоро, Люси подзовет его к себе: «Ты уже большой, и я могу говорить с тобой как со взрослым…»

Рука Брюса легла ему на плечо:

– Эй, Эрик, дай посмотреть фотоаппарат!

Мальчик испытывал к Брюсу неприязнь, в которой сам не мог разобраться. Когда им было по шесть лет, они еще играли вместе: он, Брюс, Энди Симонс. Потом Брюс с Энди отмежевались. Однажды, когда они играли в футбол, Брюс поставил мальчику подножку, мальчик упал и ударил колено. Вечером он пожаловался Люси. Она дала ему таблетку тайленола, а ночью он слышал, как Люси беседует с Дэном. «Что за безобразие! Ты должна поговорить с родителями Брюса!» – ответил Дэн.

Утром, готовя им завтрак, Люси подозвала мальчика. Он подошел, нарочно хромая чуть сильней.

– Ты должен гордиться собой! – сказал Люси.

– Гордиться?

– Тем, что ты никому не сказал.

– Дай посмотреть! – снова попросил Брюс, но мальчик сделал вид, что не слышит. Он спрятал фотоаппарат в ранец и посмотрел на часы. Да, они уже были совсем близко.

Никто из предков мальчика не участвовал в Гражданской войне, никто не погиб ни в одном из ее сражений, но по какой-то непонятной причине, когда они стали учить историю, эта война захватила его воображение. Люси принесла ему несколько книжек, написанных кем-то из тех, кто детьми видел войну, но мальчик не ограничился их чтением и решил изучить вопрос основательно. В результате даже Люси стала находить его увлечение странным. Когда мальчик попросил, чтобы они обклеили стены его комнаты циклорамой, Люси поначалу отказала. Вечером, думая, что он спит, она что-то говорила про это Дэну. Эта непонятная фиксация… Дэн, как обычно, сидел в своем кресле и ничего не хотел знать ни про какие фиксации. Люси проявила несвойственное ей упорство, и тогда Дэн раздраженно произнес: «Интеллектуалы, Люс, получаются из людей, которые по непонятной причине имеют непонятные фиксации!» Так вот он ей и ответил, слово в слово, и мальчик помнил, какая в ответ наступила тишина, как будто Люси боролась с собой. Прошло еще какое-то время, и однажды, когда мальчик болел воспалением легких и лежал дома с высокой температурой, Люси вдруг сама предложила, и зимой, во время каникул, они вместе обклеили его комнату этими замечательными обоями. Он знал каждый их дюйм. Вверху на картине загадочно, как крепость, темнел Геттисберг, внизу расстилались поля, разделенные каменными валами и крестиками военных заграждений. На другой картине были все четыре холма, и лес на них был прозрачен настолько, что мальчик мог видеть конницу и катящих маленькие черные пушки солдат. Постепенно обои покрывались красными и голубыми флажками, которыми мальчик обозначал движение армий. Первого июля тысяча восемьсот шестьдесят третьего года в Геттисберге звонили все колокола. «Повстанцы идут! Повстанцы!» – громко кричал кто-то на улице, и дети бежали из школы и прятались по домам. Но некоторые из них, наоборот, стремились пробраться к полю битвы, чтобы потом с барабаном идти перед полком.

Настоящий Геттисберг оказался маленьким чистым городком с узкими улицами, заставленными, как шкафы посудой, сувенирными лавками и книжными магазинами. У серого бетонного здания Военного музея они остановились. Мистер Смит прошел в музей, чтобы привести экскурсовода, и вернулся злой, неся в руке дискету. Из-за дождя парад закончился рано, а всех живых экскурсоводов забрали другие группы. «Вот наш экскурсовод!» – сказал учитель и помахал кассетой. Он вставил ее в приемник. Сначала послышался треск, потом вежливый голос сказал: «Вы стоите на парковке спиной к музею. Отсюда вы будете следовать за стрелками на асфальте. Серый треугольник означает, что вы можете остановиться, снять наушники и прочесть в брошюре, что происходило в этом месте…»

Мистер Смит нажал на паузу и растерянно посмотрел на водителя:

– Что за черт! Какая брошюра?

Брошюры у них не было. В медленном караване автобусов они ехали по мокрым асфальтовым дорожкам, и аудиоэкскурсовод все тем же вежливым монотонным голосом давал им указания. Мальчик с завистью смотрел в окно на тех, кто шел пешком. Если бы они не задержались в дороге, у них бы сейчас тоже был настоящий гид, один из тех живых худых улыбающихся стариков в соломенных шляпах, которых дети окружали у каждого памятника. Но они повсюду опоздали. Обрывки красных и синих лент свисали с оградительных колышков, из мусорного бака торчал сломанный зонт. Мальчик устал, и его охватило разочарование.

Такое же разочарование он чувствовал, когда Люси куда-нибудь уезжала, и они с Дэном оставались вдвоем. Тогда они ели только мороженый ужин, после чего Дэн сразу садился в кресло под торшером. Дэн читал все, что попадалось ему под руку. Он читал большие, принесенные из университетской библиотеки тома и журналы, которые он вытащил из красной будки с бесплатной прессой или подобрал в метро. Иногда мальчику казалось, что Дэну все равно, что читать, лишь бы не говорить с ним. Читая, он качал ногой. Когда Люси уезжала, к этому звуку добавлялся стук выбиваемой трубки. В отсутствие Люси Дэн много курил, и густой запах табака распространялся по дому. Мальчик чувствовала себя виноватым. Если бы не он, Дэн бы, может быть, поехал с Люси.

Мальчик тоскливо слушал экскурсовода и смотрел на телефон, который Челси держала на коленях. Она текстовала брату, что они уже доехали. Дотекстовав, она взглянула на мальчика:

– Ты можешь мне помочь?

– Могу.

– Мне срочно нужно встретиться с братом. Я привезла ему кое-что.

– Что? – спросил он.

Она открыла сумку и достала какой-то пакет.

– Это очень важно! – сказала она, взвесив пакет на ладони, как будто от его тяжести зависела его важность. – Если мистер Смит спросит, скажи, что я пошла в уборную. Это правда важно! – повторила она.

Мальчик взглянул на пакет, на котором ничего не было написано.

– А он точно твой брат? – спросил он.

– Ты что, не веришь мне?

– Верю.

– И знаешь что? – она прикоснулась рукой к руке Эрика.

– Что?

– Принеси мне какой-нибудь красивый камень. Мы напишем на нем «Геттисберг» и поставим дату. Принесешь?

– Принесу, – сказал он.

Когда они остановились, это было уже в самом конце маршрута, аудиогид сказал: «Здесь вы можете выйти из автобуса и подняться на смотровую площадку». Они вышли из автобуса, и тяжелый мокрый ветер ударил им в лицо. Увидев, как Челси быстро удаляется в сторону музея, мальчик вспомнил про данное ей обещание и подошел к учителю.

Мистер Смит его не видел, – Все идем за мной на смотровую площадку! – кричал он.

Он преподавал у них социальные дисциплины, и все, включая родителей, находили его слишком строгим, но мальчику он нравился.

Мальчик подергал учителя за рукав:

– Что, Эрик? – спросил тот чуть раздраженно.

Мальчик показал рукой на указатель, где объяснялось, почему этот холм являлся конечной точкой:

– Почему Мид не послал вдогонку кавалерию? Ведь это бы сократило войну!

Мистер Смит не сразу понял, о чем он говорит. Потом он поскреб щеку и внимательно посмотрел на мальчика, как бы оценивая его возможность понять то, что он сейчас ему скажет. Он, впрочем, не сказал ничего особенного.

– Да вот не послал… – сказал мистер Смит и почему-то покраснел.

Мальчик сказал учителю про Челси.

– Ну?

И спросил, можно ли ему подняться на холм. Мистер Смит снова поскреб щеку:

– Чтобы через двадцать минут был обратно как штык!

Покрытый шаткими деревцами и мелким кустарником холм оказался не таким высоким, как выглядел на картинах. Он был ниже и бугристее и нависал над дорогой как небольшое каменное плато. Двинувшись по тропинке вверх, мальчик остановился только раз и обнаружил, что дальше, собственно, некуда идти – он и так уже стоял на самой вершине. Вздохнув, он открыл рюкзак и достал бинокль, который тут же навел на далекие оранжевые крыши Геттисберга. Ветер дул с реки Потомак и гнал по полю зеленые облака. На уроке мистер Смит сказал им, что поле битвы – как шахматная доска, которую главнокомандующий носит с собой в сумке, а когда надо, раскрывает и расставляет фигурки. Мальчик помнил сравнение, он улыбнулся. Геттисбергское поле с его квадратами темно-зеленой и желтой травы действительно выглядело как огромная шахматная доска. На этом же холме стоял когда-то генерал Мид и смотрел в бинокль на отступающие к Потомаку войска Ли. Командующий третьим корпусом генерал Сиклз накануне ослушался Мида и вывел свой корпус вперед, из-за чего погибло много людей. У самого Сиклза оторвало снарядом ногу, и его унесли с поля боя. Но даже раненый он продолжал выкрикивать призывы к штурму и всю жизнь потом обвинял Мида в том, что тот проявил малодушие и не доиграл «Геттисберг» до конца. Мальчик походил взад-вперед, переводя бинокль с Кладбищенского холма на знаменитую Круглую высоту. Это здесь Сиклз растянул оборону и убил тысячи солдат и офицеров. Но по крайней мере Северная армия сражалась за правое дело. А вот конфедераты… Он положил бинокль в ранец. Теперь, когда он знал, как выглядело поле, он ясно видел и все остальное. Остатки армии Ли, проиграв битву, стали отходить на запад. После долгих дождей Потомак разлился, и они долго не могли переправиться на другой берег. По шею в воде наводили мосты и тихо готовились к смерти. Пошли Мид кавалерию, они, конечно бы, не выбрались из капкана. Но он не послал. «У него было уважение к доблести проигравшего противника, поэтому он не послал», – сказал мальчик вполголоса. Он вспомнил словосочетание «реальные причины» и, повторяя его про себя, стал искать камень для Челси. Все большие камни слишком глубоко ушли в грунт холма. С трудом выковырял один, не очень большой, но зато красивый, овальной формы. Они с Челси напишут на нем «Геттисберг» и поставят дату: 1863–2011.