Текст книги "Сахарная вата"

Коробочки

Одержимость представлять городскую цивилизацию глазами гипотетического гуманоида никак меня не оставляет: я, например, вдруг поняла, что мы – существа, тотально помешанные на параллелепипедах. Полый параллелепипед – вот он, объект тотального фетишизма; четыре угла – наше все. Большие коробки-дома незатейливо разделены на коробки-комнаты, обустроенные четырехугольными, в основном, предметами; конструкция на трех ногах гораздо устойчивей, но кого это волнует? Наши произведения искусства – четырехугольные холсты, нас завораживают изображения на передних панелях четырехугольных мониторов, и наши встроенные антенны (сродни усикам муравьев – так это должно видеться непредвзятым инопланетным гуманоидам), тоже выглядят как черные или серебристые коробочки – они пищат, дрожат и издают трели. А еще у меня есть знакомый Д., лет ему примерно четырнадцать или девятнадцать, хотя он уже опытный главный редактор глянцевого журнала, – так вот, всю свою сознательную жизнь Д. собирает коробочки. Я все время забываю спросить, как это вышло, но, в общем, можно себе представить: младенцем он, наверное, жалел выбрасывать упаковки от печенья и игрушек, потом пленился какой-нибудь бабушкиной жестянкой – и понеслось. Основной объект его интереса – довоенные и послевоенные советские упаковки из-под чая, причем он собрал уже по-настоящему солидную коллекцию, даже сделал каталог. А еще у этого Д. есть хороший друг Степа, который очень любит, во-первых, деньги, точнее любые операции с финансами, а во-вторых (или в частности), любые покупки – именно процесс, а не результат. В любое время суток, даже в субботу рано утром, ему можно позвонить и сказать: «А не хочешь, Степ, съездить со мной в Икею?» Он продерет глаза, сядет за руль и поедет. Хоть в Икею, хоть в Ашан, хоть на Дорогомиловский рынок. Просто он очень любит мобильный маркетинг – что бы это ни значило. И однажды Степа за компанию с Д. поехал на блошинку в Измайлово – за коробочками. Старые жестянки стоят недорого, и Д. накупил их целую кучу – штук тридцать или сорок, ему как оптовому покупателю даже делали скидки, тем более что Степа помогал торговаться – он это делает с наслаждением. Каждую купленную коробочку продавцы увернули в газеты и в целлофаны, а те коробочки, которые поменьше, засовывали внутрь больших, по принципу матрешки, и благодаря этому сэкономилось довольно много места, но все равно получилось четыре пакета. Они поймали частника и поехали в клуб «Культ» обедать, причем пакеты пришлось сдать в гардероб, и Д. из-за этого немного нервничал, а потом опять поймали частника, чтобы ехать уже домой, но не успели проехать сто метров, как их тормознул наряд омоновцев: «Выйти из машины, открыть багажник, руки на капот».

Почему остановили именно их – загадка. Машина была – честная Жигули-девятка, водитель обладал располагающей крестьянской внешностью. Людей типа Д. сразу представляешь себе либо в читальном зале библиотеки, либо в мифической Силиконовой Долине, а Степе, который работает, как вы понимаете, финансовым директором, на вид не дашь и двенадцати лет, и похож он на кудрявого хитроглазого купидона. Команду «Руки на капот!» он выполнил резво и беспрекословно – включилась память тела. Когда-то, чуть ли не в начальной школе, он ехал в Питере на трамвае, к нему подошли двое, сунули в нос удостоверения, спросили грозно: «Наркотики есть?», на что он, будучи после трех кружек пива, сказал: «Хм. А деньги есть?» – чисто на рефлексе. И его потом в отделении очень сильно били, особенно когда стало очевидно, что никаких наркотиков у Степы нет и не было. На этот раз их, не обнаружив следов криминала, готовы были уже отпустить, но тут в багажнике, в невинных на первый взгляд супермаркетовских пакетах обнаружились крайне подозрительные свертки. На закономерный вопрос: «Так, что это здесь?» последовал издевательский, практически на уровне «А деньги есть?», ответ: «Коробочки!» А как можно было еще сказать? Они сказали правду. Но вы представляете, что началось.

– Коробочки, говорите? А внутри что?

– Тоже коробочки.

– А внутри этой?..

– Коробочки!

Рядом с машиной стала расти гора мятой бумаги, Д. нервно бегал вокруг и требовал, чтобы драгоценные коробочки не бросали кое-как и как бы не спутали крышечки. Степа давился хохотом, но продолжал на всякий случай держать руки на капоте. Частнику разрешили, в принципе, убираться, но он заявил, что хочет досмотреть: «Не каждый день, – сказал, – бесплатный цирк»… Есть, конечно, соблазн сделать вывод: что, вот, дескать, такова она, наша (обывательская) жизнь – типичная коробочка с ни-с-чем, засунутая внутрь других, таких же пустых и бессмысленных коробок. Но только на самом деле я так не думаю. Не приведи, конечно, господь пускаться в рассуждения о даосском смысле пустоты, но все равно – в этих коробочках что-то, на самом деле, есть.

Красное пальто (Сладко-сахарная пасхальная сказка)

Это сказка про Машино пальто, хотя и вся Машина жизнь похожа на святочный рассказ или сказку про Золушку, но только модернизированную, урбанизированную и феминизированную. В роли мачехи и злых мачехиных дочек тут выступил кризис 98-го года, а в роли крестной-феи – прекрасная социалистическая страна Франция, куда Маша, потеряв работу, поехала просто так, дуриком; сначала учила французский и подрабатывала бэбиси-тером (Куршевель, Мерибель), а потом ее взяли в крупную финансовую компанию. А так как Маша по природе очень умная и по образованию является физиком-теоретиком (после этого высчитывать финансовые потоки так легко, что даже скучно), она там постепенно стала даже начальницей. А для души – самодеятельный (слава Богу, что не заводской, а то получился бы совсем уж какой-то Пырьев-Александров) театр. А еще потом она подумала, что корпоративное офисное существование (грязная кухонная работа) – это не для нее, ей хочется на бал. В прекрасной социалистической стране Франции каждый работающий гражданин имеет право взять годовой отпуск. В целях личного развития – искать себя. Маша легко и не раздумывая продала ипотечную квартиру и год искала себя в актерском искусстве, уже практически профессионально, и стала сниматься в рекламе, а ее компания тем временем несколько перепрофилировалась, причем таким волшебным образом, что высококвалифицированная Маша оказалась для них слишком большой роскошью, и ей предложили компенсацию в размере годовой зарплаты. В качестве безработной она получает семьдесят процентов прежнего заработка и продолжает искать себя. (Что же касается принца, то он в этой истории, как вы понимаете, совершенно ни при чем).

Ну вот, прекрасно – а теперь я расскажу, наконец, про пальто. Но только это уже не совсем Машина история, это скорее история ее бабушки. Так вот: в 1940 году, когда Машина бабушка была молодой и совершенно неопытной в житейских делах, но уже замужней женщиной, ее свекровь, мама ее мужа, вдруг настойчиво стала уговаривать ее пойти в сберкассу и открыть себе сберкнижку. «Сходи, сходи, не пожалеешь, обязательно сходи, пусть у тебя будет». Ей-то, понятное дело, совершенно не хотелось – никаких лишних денег не было и быть не могло, а чулок и всего прочего, наоборот, остро не хватало. Но, чтобы не обижать свекровь, все-таки сходила и открыла, на минимально возможную сумму – кажется, пятнадцать довоенных рублей. Ну, после этого было понятно что; и потом за всю жизнь бабушка ни разу даже не вспомнила об этом вкладе – мельчайшей и даже мизерней-шей в ряду других потерь. Но только в какой-то момент ее отыскали, и сами ей написали, и позвонили. «Счастливы, – сказали, – приветствовать вас – старейшего вкладчика нашего банка. Позвольте…» И вручили ей деньги, тридцать тысяч рублей. То есть, возможно, это было прозаичнее, без «позвольте», без «приветствовать», но насчет тридцати тысяч – правда. Можете представить себе чувства старушки, которой вдруг выпал такой лотерейный билет? Иначе она это не расценивала. «Нет, ты представляешь – свекровь-то моя покойная? Какая женщина! Да я ее просто теперь боготворю!» – так она сказала Маше, когда они под ручку прогуливались по ВДНХ, любуясь на фонтаны и изделия народных промыслов. Там-то на ВДНХ они и увидели это пальто – красное, шерстяное, в красивую сложную клетку: некоторые линии прямые, а некоторые совсем даже нет. Маша примерила его, просто так, и похвалила – тоже просто так, а стоило оно тысяч семь. Через пару дней бабушка позвонила: «Пойдем, – сказала, – покупать пальто!» И у Маши хватило ума не отказываться, потому что для бабушки нет ничего на свете приятнее, чем купить своей внучке настоящее теплое пальто – красное, нарядное, не какое-нибудь серое или черное, а главное – из чистой шерсти, безо всякой этой синтетики, и длинное: «А то знаю я эту вашу манеру ходить без головы и в коротком, до пупа, а так хоть попа прикрыта». На днях мы с Машей гуляли по Никитскому бульвару, я посмотрела: она все-таки очень выделяется в толпе. Нарядная не по-московски. Правда, в Париже она тоже выделяется, но и там и там – в лучшую сторону. Пальто, кстати, как оказалось, «сделано в России», и это, кстати, особенно приятно и Маше, и ее бабушке, и мне – хоть я в этой истории сбоку припеку. Но главное, что есть в этом пальто – оно счастливое, куплено на счастливые деньги, полученные благодаря везению и чувству пути, явно не чуждому покойной бабушкиной свекрови, которая самой Маше приходится, между прочим, кровной прабабушкой. То есть имеется надежда, что это наследственное. Можно, конечно, слегка пожалеть, что Машино чувство пути увело ее несколько в сторону от исторической родины – тут уж ничего не попишешь. Но зато в Париже она ходит – в красном русском пальто.

Красное платье

Это платьице было для меня даже не одеждой: «одежда» – все остальные платья и кофты. А красное было – часть меня, родная шкурка. Быстренько постирать его удавалось, только когда я засыпала. В трудные моменты я вообще брала его с собой в постель, клала под подушку. Платье было очень мягонькое, уютное, байковое, с белыми горошками, как у божьей коровки, и была на нем небольшая аппликация, зайчик, с которым я вела беседы. Я носила его зимой и летом, сначала оно было до колен и с длинными рукавами, потом рукава стали по локоть, а подол едва прикрывал попу, а еще потом мы переехали на новую квартиру, я пошла в новый детский сад, и мне покупали какие-то новые одежки, но тащить их к себе под подушку уже не было никакого желания. Следующее Важное Красное Платье я получила уже через много лет, мне его подарила Катя Леонович, она тогда сделала свою первую подиумную коллекцию, всё из кожи, и это платье тоже кожаное. Леонович, как я позже поняла, была этой вещью не вполне довольна: «объективно красивое» – так она его назвала, но я не сразу поняла, что это не одобрение. Следующая ее коллекция называлась «Дорожный патруль» – раны, дыры, ожоги и все такое прочее, красота горящего металла. Основной материал – тоже кожа, но такая (точнее – так преподнесенная), что заставляет вспомнить о мясе, о крови и костях. А то, которое облюбовала я, оно, конечно, поспокойнее, но тоже не без задора. На нем были, например, накладные корсетные чашечки – по тем временам (десять лет назад) сенсация, провокация, и на каком-нибудь вернисаже я себя чувствовала прямо как Мадонна в Готье, не меньше.

У Мадонны имеется, между прочим, платье Кати Леонович, агент купил с показа за четверть миллиона, по крайней мере эта цифра фигурировала в журналах. Катя тогда уже работала в Риме в доме Готтинони, очень старом и, как мне кажется, слегка замшевшем. Катю они взяли к себе стажером с конкурса молодых дизайнеров, но получилось не вполне стажерство – вскоре ей уже поручали делать scoops коллекций. Платье, на которое запал агент Мадонны, и было такой scoop. Кто-то определил тему: что-то вроде «живая мода», и Кате была поставлена задача – сделать для открытия показа и для финала два «живых» платья, что бы это ни значило. С первым она возилась, говорит, очень долго, там были использованы какие-то лианы, рыбки в крошечных аквариумах, настоящий дерн в качестве ткани, на плече у манекенщицы сидел попугай. А второе было из элементарной черной микрофибры, и при желании его полностью можно было запихнуть в небольшой мешочек. Но зато в качестве аксессуаров – несущих деталей? антуража? – выступали пять живых мужчин, танцовщиков. Платье было устроено так: совсем лаконичный обтягивающий верх и огромная, несколько метров диаметром юбка, и в этой юбке предусмотрены специальные рукава, капюшоны, встроенные конструкции. Тра-та-та-та! – модель выплывала на плечах полускрытых черной тканью атлантов. Зрелище величественное и захватывающее, живая скульптура, балет; невероятно жаль, что я своими глазами так и не видела, а только передаю восторги очевидцев.

Леонович тогда просто сорвалась с цепи – делала, что хотела. Обычно такое явление называют творческим подъемом, а ее муж Дима Кедрин говорил: «Ты, Катя, настоящая хапуга». Мой муж теперь тоже меня называет хапугой, но по менее масштабным поводам: я, конечно, гораздо более задумчивое существо, чего уж там говорить. В период страстной дружбы с Леонович мы часто друг друга сравнивали и обсуждали, и решили, что вся разница в зрении. Леонович – индейский вождь Соколиный Глаз, не просто стопроцентное зрение, а глазомер, как у артиллериста, конструкторы промеряют ее эскизы, и выясняется, что поправлять нечего – все верно. А я основную часть жизни провела буквально вслепую, с близорукостью минус восемь. Причем в очках, даже просто темных, без диоптрий, у меня сразу ломит затылок и все кружится. Согласитесь, просто выжить в таких условиях уже победа. И вот, когда я со своей вопиющей близорукостью стала к тому же сильно беременна, мне позвонили из Петербурга и сказали, что хотят наградить меня премией «Золотой Остап» – это такая профессиональная премия юмористов. Как настоящая внутренняя блондинка, я сразу подумала: «Что же я надену?» Ведь придется выходить на сцену. И тут же решила: леоновичское красное платье. И купила к нему сапоги на гигантской стриптизерской платформе, мама не горюй. Очень хотелось выглядеть как-то повыше, повнушительней. Как я не упала с этой сцены – большая загадка. Я так собой гордилась, что не упала, – гораздо больше, чем самой премией за книжку «Новый русский букварь». Красное кожаное платье я решила считать своим талисманом, надевала его на все важные мероприятия. Поехала в нем в Останкино на длинный прямой эфир. Все было очень хорошо, но когда помощник звукооператора твердой рукой прицепил мне микрофон на одну из корсетных чашек (а они, понимаете, накладные – не пришитые, а вроде как кармашки), чашка подозрительно оттопырилась. Я на нее потом поглядывала – ну, вроде ничего, не критично. Но под конец уже пришлось слегка прижимать рукой. Кто-то из зрителей позвонил, чтобы сообщить: «У вашей гостьи отклеилась левая грудь!» – но в эфир звонок, конечно, не дали. Пополам по шву (высох клей!) платье развалилось уже дома. Оно тоже, понимаете ли, оказалось «живым». А если бы в прямом эфире? Смогла бы я превратить беспрецедентный конфуз в веселую шутку, обратить себе на пользу и всякое такое? У меня нет ответа на этот гипотетический вопрос, но я поняла – к таким вещам надо быть в принципе готовой, всегда. Как ни странно, эта мысль меня очень греет. Конечно, не как кусок родной мягкой байки под подушкой, но все равно.

Красота

Изображение новенькой гоночной машины, на фоне которой стоит великолепная длинноногая и длинноволосая девушка. Комментарий «Какая красавица!» – только идиот отнесет к девице. «Да это же просто модель. Но машина, машина! Какая красота, какие линии, это же – тремоло – ламборджини!»

В Москве закончилась «Выставка миллионеров»; у каждого из моих знакомых есть теперь свой любимый анекдот про это мероприятие. Многие с восторгом рассказывают про издательство, за немалые тысячи арендовавшее в «Крокус-молле» стенд; руководство издательства недавно приняло волевое решение специализироваться на книжках класса «люкс» и класса «премиум». То есть, чтобы все в сафьяне, и золота, золота побольше. За все время работы миллионерской выставки им удалось продать 3 – три, прописью – книги. Столько же было продано автомобилей Bentley, причем в самый же первый день – хотели еще, но всем не хватило, а неликвидных фолиантов, как вы понимаете, остались кучи, и правильно: кому нужна эта позолота класса «премиум», дешевые понты. Это неплохая история про миллионерскую субкультуру, но мне почему-то больше нравится другая. В «Газете. ру» в порядке раскрутки мероприятия напечатали статью: десять причин, по которым следует посетить эту самую ярмарку. Так вот, в завершении названа такая причина: «И, наконец, это просто красиво!» Снимаю шляпу перед безымянным пиарщиком – чеканно сформулировано. В тему: приятель приятелей переселился в Америку, завел какие-то дела с бруклинскими бизнесменами и слово за слово, раз – сделал себе обрезание. На другой день температура, воспаление, бедный чуть не помер. Среди друзей, конечно, веселье, шутки, веселый смех. Издеваются: «Для чего, скажи, тебе это надо?», а тот: «Ну, во-первых, это красиво…» Вот ведь, вроде бы абсолютная вещь – красота (гармония? пропорциональность? золотое сечение?), но и двусмысленная.

В моем детстве ощущение «красоты», «красивого» было скучным. В школе «красиво» почти всегда значило «аккуратно», соотносилось с каким-нибудь каноном вроде прописей. На уроках литературы нас травили ужасным стихотворением хорошего поэта Заболоцкого про некрасивую, но внутренне прекрасную девочку: «Что есть красота? Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?» – «Конечно, огонь, Марь Иванна!» На самом-то деле куда более очевидным несчастьем казалось уродиться таким вот неудачным сосудом (а мы такими себя и чувствовали – в тринадцать-то лет). Однажды я зачем-то сказала своей однокласнице, что у нее красивые глаза. «Ненавижу! Никогда так не говори!» – скривилась толстая и довольно неказистая Ира. Я удивилась: глаза у нее действительно были зеленые, необыкновенные. «Так всегда говорят про уродин: у нее, мол, красивые глаза, зеркало, блин, души». Я не нашла, что возразить – она права. Красота – это, вообще-то, жестоко.

Позже пришло совсем другое понимание красоты – западное, консьюмеристское, стерильно-деловое, красоты как индустрии, как непрерывного (и дорогостоящего) процесса улучшения себя. Редактор красоты – так пишут в поминальниках глянцевых журналов (beauty editor); сейчас мы привыкли, конечно, но первое время коробило, даже поражало. Редактор красоты – подумать только. Казалось почти вызовом, почти парадоксом, как знаменитая максима Энди Уорхола: «Самое красивое в Нью-Йорке – это “Макдоналдс”. Самое красивое в Лондоне и Париже – это “Макдоналдс”. В Москве и Пекине нет пока ничего красивого»… Я бы все-таки уточнила, что «Макдоналдс» – не самое красивое, что теперь есть в Москве. Если играть по этим правилам, то самое красивое – гигантские фотографии овощей, фруктов, лангустов и жареных уток на витринах некоторых продуктовых магазинов (самые космические апельсины украшают фасад круглосуточной лавочки рядом с чеченским кафе «Орга» на Неглинке). Красота – это очень ярко.

Что еще? Пышная архитектура «с излишествами», вроде сталинского ампира. Тут, конечно, сразу думаешь… Нет, если честно, сначала мелькает светлый образ коттеджного поселка прямо на въезде на Рублевку, справа от шоссе, ну, тот, где к каждой вилле прицеплен какой-нибудь кусочек от Василия Блаженного – там куполок, здесь башенка. А потом уж, конечно, – ВДНХ.

В связи с архитектурой ВДНХ в позднесоветские годы ходила такая городская легенда. Привезли, мол, туда группу иностранных туристов и показывают с гордостью: вот центральный павильон, вот фонтан «Каменный цветок». А англичанин какой-то скривился брезгливо и говорит: «Понятно. Пьяный бред сумасшедшего кондитера». Недавно я была там: господи, красиво-то как. Позднейшей уродливости, конечно, немало подмешано, и замусорено черт-те чем, но вот центральный павильон… И «Каменный цветок»… А узбекский павильон… А балюстрадки, прелестного полета лестницы с белеными столбиками, как где-нибудь в Сочи, рядом с морем… Хотя я, если честно, ни разу не была в Сочи. Но там, я уверена, тоже очень красиво. Там ведь, тем более, пальмы.

Ну, а потом, надо сказать, опять вспомнишь Рублевку. Ну, хотя бы новенькие, еще не заселенные поселки, которые там называют «узбекскими», потому что там обитают пока что только строители-гастарбайтеры (они, кажется, в основном из Таджикистана, но кого это волнует). Самые красивые виллы ощутимо напоминают вэдээнха. А вот уж совсем трогательное: классическое, симметричное, серого камня здание – не вилла, а практически даже замок в строгом английском духе, только что поместья вокруг нет, только полторы сосны, песочница для миллионерских детишек, асфальт, гараж и забор. Зато подъезд с колоннами, а у подъезда – садовый гном в красном колпаке. Новенький такой, крашеный, аляповатый – ну, вы знаете. Позорный символ мещанского уюта, радость провинциального садовода. Кто его сюда притащил, кто распорядился поставить на видном месте: подрядчик – уроженец города Конотопа или сам миллионер – будущий рублевский житель? И то может быть, и другое. Потому что замок замком, и пусть итальянский архитектор рисует, что ему нравится, но должна же быть и она – красота…