Текст книги "Город не принимает"

– А, Королева? Привет, красавица, – сказал он в интонации управляющего плантацией. – Где пропадала?

И, не дожидаясь ответа, спросил обо мне:

– А это кто? Сразу говорю, работать не возьму. Кто телку с таким лицом будет ебать в номерах? Смеетесь? Ей в детском саду на пианино надо играть.

– Это моя подруга. Она просто пошла со мной… за компанию, поддержать.

– Королева, ты… – он с раздражением отвернулся, посмотрел за спину, в стену. Цыкнул. Затем выдохнул – вроде как перевел дух. Как будто сплюнул оскомину. И продолжил: – Ломишься без звонка, без нихуя, как в проходной двор, приводишь с собой каких-то детей, млять. «Подруга». Может, это дочка твоя? Слушай, у тебя как не было мозгов, так и не приросло, ни на грамм, вот говорят же, люди не меняются… Подстава ходячая. Заходи. Как сказали сейчас, что ты пришла, аж сердце защемило. Королева одна, без пиздеца, не приходит, млять.

Он рванул на себя дверь. Через проем я увидела семимильный рабочий стол, заваленный бумагами. Телефоны, вымпелы, грамоты. Фикус. Левитан. Жалюзи. Военная чистота.

– Ну, как жила все эти годы? Родила? – спросил Шишин, садясь за стол, в солидное кожаное кресло.

– Да. Близнецов, мальчиков, двоих.

Шишин присвистнул.

– Сколько лет?

– Маленькие еще, Сергей Романович.

– Присаживайся, Королева, в ногах правды нет, – широким жестом он указал Ульяне на стул.

И, лишь только она присела, тут же одернул:

– Дверь закрой.

* * *

На улице шел дождь.

– Ну что? – спросила я.

– Все нормально, – ответила Уля.

Свернув, мы пошли вдоль гостиницы, к Невскому. Дождь усиливался. Небо загустевало. Стало темно. Внутренний свет набрал полноту: лампы и люстры испили силу подавленного дня и воспламенели, затопляя помещения жаром.

– Зайдем?

Я не успела ответить, как она уже открывала дверь гостиничной цветочной лавки. Звякнул колокольчик. Ульяна нырнула внутрь. Через стекло витрины хорошо просматривалась тесная комната, забитая цветами. Орхидеи разных сортов. Ведра с тюльпанами, плотно пригнанными: сотня к сотне. Коралловые, белые, бледно-пурпурные, фиалковые. Мелкие бургундские розочки. Охапки, снопы! Я никогда не видела таких толстых букетов. В целый обхват рук! И никогда прежде не видела таких красивых, изысканных, каких-то странных карликовых цветов – слишком ажурных, чтобы быть настоящими. Они стояли там – на полу, на прилавке, на полках, – напоенные вязким электрическим светом, как сахарные петушки в гречишном меду, оттененные черно-зелеными лианами вьюнов, спускающимися с необозримых верхотур. Уля стучала мне изнутри кулачком в застекленную дверь, показывала: заходи. А я не могла сдвинуться с места. Не понимала: как можно ворваться туда в грязных ботинках и мокром пальто, вот так вот запросто – из холодца в кремовый торт. Ну зачем?!

Колокольчик звякнул. Дверь распахнулась, цветочная лавка выдохнула на улицу янтарную эссенцию – наружу вырвалось цветное вещество, на мгновение вторглось в черно-белое и столь же мгновенно было вобрано внутрь, отгородившись захлопнувшейся дверью. Довольная Ульяна протянула мне розовый тюльпан, новорожденной нежности, дрожащий от холода.

– Дарю!

Я взяла его двумя пальцами, прямо под основание бутона, под чашечку, за самое тонкое место – за шейку, и почувствовала пульс: вибрацию желеобразного тела – кратковременного и беззащитного. Цветок был обречен на смерть. А я – на удержание процесса смерти в руках.

– Господи, зачем же ты его так берешь? Ты же его задушишь.

Я не помню, что на меня нашло. Наверное, я пожалела, что пошла, что прогуляла лекции, что вообще связалась с этой невероятной женщиной. Не помню. Возможно, это был первый приступ отторжения от чужих людей, от чужого города или даже, скорее, от его фундаментальной декоративности, вернее – декорационности, то есть от всего неудобоваримого, превышающего пределы восприятия красоты, ее глубины и веса. Не знаю. Но почему-то я закричала:

– Слушай, я терпеть не могу таскаться по улице с цветами, это только мешает, уж лучше воздушный шарик купить!

Она забрала тюльпан и отдала обратно в лавку. Без всяких денег. Просто отдала. «Там ему будет лучше».

– Я хочу сходить в церковь, – сказала Уля.

– Ну пошли.

– Пойдем в Исаакиевский?

– Так ты в церковь хочешь или в музей?

– Я хочу в Исаакиевский собор.

– Но это не церковь.

– А что же это?

– Это недействующая церковь, Уля.

– Этот собор строил обыкновенный, земной человек. Который пролил много крови. Поэтому собор недействующий. Но красоты-то он – божьей! Мы просто подойдем, посмотрим, и все.

Асфальт перед собором блестел. Пленка воды покрывала твердь живой кожей, струящейся от затерянного центра к краям. Гранитные колонны смотрелись как ноги слонов, бредущих в воде по самые глаза. Мы встали под южным портиком. «Храм мой храм молитвы наречется». Уля стояла между колоннами, под краем крыши, на границе отвеса дождя и защищенного сухого места. Она протягивала руку вперед и касалась падающей воды.

– Так что тебе сказал Шишин?

– Сначала спросил, как живу, где деньги беру на жизнь. Пробивал.

– И что ты ответила?

– Сказала, что замужем была, за Касьяном Радчиком.

– А кто это?

– Так, тусовщик один. Модный парень. Много тусил в начале девяностых, наши девочки часто с ним работали. А в меня он был влюблен, хотел жениться. Хороший мальчик.

– А почему не женился?

– Ему мама не разрешила.

А кз, к же… Ты обманула Шишина?

– Угу.

– А если Шишин узнает?

– Не узнает. Как можно узнать? Радчик давно в Цюрихе, ему и дела до нас до всех нет.

– Так, а сейчас как ты сказала, как живешь сейчас?

– Сказала, Радчик бросил меня. Променял на целку из Мигдаля.

– Чего?

– Неважно. В общем, сказала и сказала. Дело вообще в другом. Шишин за вход просит штуку баксов. В смысле за месяц, говорит, плати вперед. Я говорю: отработаю, пусти только. А он артачится, типа, держит понт, знаешь, человек такой – принципиальный. Вернее, это он так о себе думает.

– Уля… Какой вход? За что штука?

– Ой, ну плата, просто ежемесячная плата, обыкновенная, только он хочет, чтоб я отдала вперед, не через месяц, как заработаю, а сразу, сейчас, словом, предоплату просит.

– А плата за что?

– За место. В «Женеве» работает семь-восемь девочек. Каждая отдает за месяц плату, штуку. Правила такие.

Меня потрясло до глубин. У меня просто залип язык!

– Э… А сколько же там зарабатывают?

– По-разному, можно и пять штук заработать. Можно и три. Можно вообще не заработать. Только в долги залезть. Это уж как масть. Как сезон.

Она прислонилась к колонне спиной.

– Мы сюда приходили с папой, часто. У меня в детстве от красоты Исаакиевского собора температура проходила. Я трогала его руками и выздоравливала. Представляешь? Знаешь, я иногда достаю свои локти и кусаю их до крови. Столько красоты прошло мимо меня! Столько любви прошло мимо меня! Столько смысла, столько папы… Все просыпалось сквозь пальцы. Я не могу тебе передать этого чувства.

По лестнице поднимался бомж. Я думала, он хочет спрятаться под портиком от дождя, но, оказалось, оборванец нацелен обратиться к Ульяне. Остановившись в паре ступеней от нас, он простер руки и, жестикулируя, замычал что-то, быстро и скомканно проговаривая какие-то слоги, должные, видимо, складываться в слова, но вместо того складывающиеся в пугающие, нечеловеческие звуки. Наверное, дефект речи.

– А? Что? – Ульяна поморщилась. – Что вы хотели? Непонятно. Непонятно! Что? Не понимаю вас!

Бомж продолжал гугнить. И вдруг Ульяна обрушилась на этого несчастного прокаженного – вспылила внезапно и с такой яростью, будто он ворвался к ней на участок и вытоптал урожай. Она кричала на него по-французски, кричала, метая искры. Я совершенно потерялась. Бомж, испугавшись, скатился с лестницы и, прихрамывая, пошел прочь.

– Что произошло? – спросила я.

– А на что он рассчитывал?

– В смысле?

– Он обратился ко мне, зная, что понять его невозможно. Бэ-бэ-бэ, мэ-мэ-мэ, сэ-сэ-сэ… На что он рассчитывал?

– А зачем ты говорила по-французски?

– Затем, чтобы он почувствовал то, что чувствуют люди, когда он к ним обращается.

Ткнув пальцем в уже далекую фигуру бомжа, она добавила назидательно:

– Вот! И он почувствовал!

Глава III

Однажды моя однокурсница Света Шилоткач возвращалась из магазина. Стоял морозный вечер. Минус двадцать. В двойном пакете друг друга стесняли три пакета чипсов, десяток яиц, бутылка подсолнечного масла, четыре «Балтики» и пол-литра водки «Привет». Войдя во двор общежития, Шилоткач посмотрела наверх. Шестой этаж. Окно комнаты не горело. Дома не было никого. Почему бы не покурить? И Света присела на скамейку. Расслабив тело, она почти мгновенно поймала волну особого состояния – разновидность чисто русского куража, протекающего латентно: Свете стало лень. Но даже не вопреки, а благодаря этому ее сердце раскрыло поры навстречу природе. Свете удалось ощутить прелесть текущего мгновения и пережить непреодолимое желание его остановить. Она выпила водку с пивом прямо на улице, пренебрегая возможностью подняться в тепло. Утром у Светы адски болело горло. В тот же день на семинаре преподаватель культурологии попросил ее высказаться насчет типологии Рисмана. Света взялась рукой за горло, символически удушая саму себя.

– В чем дело? – спросил культуролог.

– Она не может говорить, – пояснил кто-то. – Горло болит.

Культуролог подошел к Светиной парте.

– Так сильно болит? Почему же вы пришли на лекцию? Идите домой.

Света замотала головой. Ударила себя в грудь, а затем подняла вверх большой палец: чувствую себя во! Культуролог пожал плечами.

– Тогда что у вас с горлом?

– Ходила на футбол, – прошептала Света.

– Что ж, – преподаватель пожал плечами, – на следующем семинаре начнем с вас.

Шилоткач была конченой двоечницей. Она кое-как просидела штаны в школе архангельского предместья. Родители Светы продали машину и устремили дочь в платный университет силой. После инцидента с горлом мы вооружили Шилоткач к семинару до зубов. Это был первый и единственный выученный урок в ее жизни. Но преподаватель просто забыл о Свете. За десять минут до конца пары он откинулся на спинку стула, вытянул ноги и ослабил галстук.

Света тянула руку.

– В чем дело? Вы что-то хотели?

Она встала.

– Я… это. Хотела еще маленько сказать по Ясперсу.

Фраза вошла в анналы и многократно использовалась нами как самоироничный заход на реплику. Над Светой мы, конечно, смеялись. Но без злобы. Цинизм, невротический интеллектуализм и практика взаимного унижения отсутствовали в нашем учебном заведении как факт. Мы будто и не догадывались о существовании внутригрупповой ревности и самоутверждения. (О подобных вещах я узнала гораздо позже, познакомившись со студентами МГУ. До сих пор я так и не знаю, шла ли речь о разнице между университетами или все-таки между Москвой и Санкт-Петербургом.)

Нас было тридцать. Половина иногородних, половина местных. Среди местных выделялись дети из хороших семей – отличники, окончившие специализированные школы, люди с активной позицией, запоминающиеся лица, завсегдатаи библиотек, одинаково первые в очередях и на зачет, и в буфет. Некоторые из них приезжали на собственных автомобилях. Неслыханно для середины девяностых. Перво-наперво внешний вид коренных петербуржцев сообщал: утро прошло удобно. Булочка, кофе, свежие джинсы с запахом стирального порошка.

На их фоне мы – приезжие – смотрелись довольно тускло, и даже не потому, что жили в шестиметровых комнатах и стирали вещи в тазах в душевой; думаю, причиной нашего унылого, отсутствующего вида являлось ложное удовлетворение: бежав в мегаполис, мы полагали главное дело собственной жизни уже сделанным. Оставалось всего ничего – выпросить у Господа побольше денег. И вложить их в поиск любви. Подобное умонастроение делало нас аморфной, безликой массой, из которой торчали мои макроочки и Осмолова Женечка.

Ее называли не Женей, а Женечкой. В магазинах ей не продавали спиртного, зато в кассах музеев всегда предлагали детский билет. Женя выглядела ребенком – маленькая, смешливая, в октябрятских локонах, розовокожая и мягкая, как медуза, налитая медом и перламутром. Она носила длинные цветочные юбки, многорядные ожерелья, пекторали, лакотские чокеры, обматывалась пропахшими благовониями индийскими платками, обвязывалась шнурками из оленьей кожи, подкалывала волосы гребнями и тряпичными розами, набивала карманы орлиными когтями, семечками и костяными богами, деньги хранила в мешочках, расшитых бисером, никогда не пила, не курила и не ругалась матом. Но главное – Женечка была вегетарианкой. Практиковала и исповедовала сою. В девяностых – чрезвычайный изыск.

– Ноги протянешь, – пророчила Шилоткач.

Женя парировала:

– Света, вот скажи, у коров много мяса? Много. А как оно выросло без белка?

Вряд ли Света знала, при чем здесь белок. Вместо ответа она спрашивала, копируя Женину интонацию:

– Женечка, вот скажи, у коров много мяса? Много. А зачем им оно?! Если Господь создал коров не для еды, тогда зачем нагрузил их лишней сотней кило? Чисто чтобы поржать?

В риторике Женя не преуспевала.

У нее были очень большие ресницы. Крупные. Каждая толщиною с кошачий ус. Подобные тем, что Макс Фактор наклеил на веки Хейвер в 1927 году. Только гуще. И взаправду живые. Иногда она подводила глаза – мастерски, толстым мягким карандашом, синим, бывало, даже коричневым, выводя очень острые кончики стрелок, клинками дроп-пойнт. Иногда посыпала ресницы блестками, иногда наносила изумрудную тушь. Эти ночные бродвейские тени на мраморном лице херувима смотрелись пикантно. Агнец, занятый в бурлеск-шоу. Шарм Жени не обволакивал, а проникал – вскрывал восприятие хирургическим путем. Ее можно было слушать как музыку. Потому что вместе с ней двигались сотни коралловых бусин, муранских стекол, бисерных нитей, латунных колечек, ракушек каури и бирюзовых камней. Она звучала как ссыпающийся песок. Как волна, перекатывающая мелкую гальку. Женю любили все. Любили, безотчетно причисляя к лику святых.

Однажды во дворе общежития на Женечку напал грабитель. Выхватил сумку, ударил. Женя упала в сугроб, на живот. Из нее, как из разбитой копилки, просыпались янтарные шарики, рябиновые ягоды, монетки и смятые трамвайные билеты. Грабитель побежал. Белый нахоженный снег скрипел под его ногами.

– Стой! – закричала Женечка, приподняв голову. – Подожди!

Человек остановился и обернулся. Девушка не пыталась встать. Она тяжело дышала ртом. Облако пара расходилось от лица.

– Паспорт отдай! – Женя медленно встала на четвереньки, затем на колени. Она молитвенно сложила руки в оснеженных варежках – ладонь к ладони. Грабителя парализовало.

– Я прошу тебя, отдай мне паспорт. Пожалуйста!!! – Женин вопль пробил толщи мороза. Человек вздрогнул, сделал неуверенный шаг, покопался в сумке, подошел еще ближе и остановился метрах в пяти от своей жертвы. Она посмотрела ему в глаза. По белым щекам стекала шоколадная тушь. Пахло морем, медом и цитрусовыми маслами. Парень подумал, бросил сумку на землю и убежал налегке.

Мы жили на одном этаже. Через пару дверей друг от друга. В отличие от меня, у Жени была не одна, а целых три соседки. Свою комнату они всегда разносили в кашу: страшный бардак. Полоски обоев, надорванных чуть ли не под потолком, свисали до самой земли. Кто это делал? Книжные полки ломились от пакетов с фасолью. Шиповник, гречка, мешки с лекарственным сеном. Из щелей треснувшей дерматиновой обивки стульев торчал поролон, будто заклеванный галками, – гости Женечки машинально щипали его захватанную мякоть и, забываясь в экзистенциальных припадках, швыряли на пол ошметки. На лоне этого крошева из грязной посуды и недораспакованных чемоданов Женечка принимала паломников со всего общежития. К ней шли с головной болью, проблемами позвоночника, невыплаканными слезами. Женя благословляла на поступки, отпаивала травами, делала массаж, подравнивала волосы, выдавала сборники коанов.

Избегая общества Инны, я ходила к Женечке просто так. Мы читали Шекспира вслух. «Но разве я, ведя войну с тобою, не на твоей воюю стороне». Теперь это кажется странным. Но тогда, в отсутствие компьютеров, мы развлекались сонетами. Мы переписывали от руки тексты Хвостенко в нескольких экземплярах, специально, чтобы хором петь «Чайник вина». Мятые листки со стихами валялись повсюду, они были рассованы по карманам халатов, проваливались в утробы пододеяльников, западали за спинки кроватей. По ширине двух метров черным маркером на стене было написано: «Ты меня без меня не забывай». Иногда я просто валялась на Жениной кровати, пока сама Женя смешивала в глубокой глиняной миске пророщенную сою с растительным маслом. Я слушала проповеди. Слоны, бегемоты, носороги – самые большие и сильные животные мира – росли без мяса. Как строились их необъятные мускулы? Судя по всему, на белке, полученном из растений. Будто учтя ошибки Льва Николаевича Толстого, Женя подводила к учению не с нравственной стороны, а с естественно-научной – не обращала к покаянию, а развлекала фактами. Я никогда не спорила. Мне было плевать на слонов. Мне просто нравилось слушать Женины манифесты. Все сказанные ею слова растворялись кристаллами ванилина в эфире, оставляя в душе сплошное десертное пятно.

Сразу после истории с сифилисом я свела Ульяну и Женю поближе.

* * *

Анализы были готовы в день посещения «Женевы». Результат – отрицательный. Но об этом Ульяна узнала, не доезжая до диспансера. По пути от Исаакия она высматривала телефон-автомат, собиралась звонить какому-то Диме, просить денег взаймы. Мы шли, захлебываясь дождем. На углу Большой Морской и Кирпичного наконец-то попалась будка. Втиснувшись внутрь, мы закрылись и сразу почувствовали сильный запах псины – мокрой натуральной шерсти. Это пальто Королев купил в Дрездене. Немецкое качество.

– Ты же знаешь, Дим, они все деньги только в руки матери, строго матери, у них приказ.

Капли, ударяясь о землю, разлетались вдребезги, покров пузырился, брызги отскакивали во все стороны, складывалось впечатление, что слой воды, покрывающий мостовую, кипел наподобие шипучей газировки – низом простиралась дикая водная пыль, как белая полоса тумана. Теперь, когда дождь не хлестал в лицо, не заливал глаза, не попадал в рот, в тишине укрытия я почувствовала воды, пригретые у корней волос. Они стекали к затылку. К спине. Горячие струйки спускались за ушами, уходили под нижнюю челюсть, сползали в надключичные впадины. Теоретически этому чувству можно было отдаться. Порадоваться жизни. Но я предпочла бы сидеть сухой на лекции по авторскому праву.

– Да, спасибо, пока, – Ульяна повесила трубку. – Какая же Королев гнида, мразь, ну мра-а-азь…

Она коснулась носом запотевшего стекла и, пребывая в мыслях, начала плотнее прижиматься к холодной поверхности, сплющивая кончик носа кверху, в пятачок. Слово «мразь» было произнесено более чем широко, практически нараспев, с удлинением каждого звука, даже «зь».

– Дима говорит, с сифилисом они сами накосячили, Королев просто решил писануться перед парнями в Крестах. Типа, он не при делах, его наградили. Ну какой дурак… Боже, мой муж – дурак! Ты представляешь, Таня? Мой муж – дурак.

Вечером того же дня она преподнесла свекрови бумагу с результатами анализов.

– Бесполезно, – сказала Уля следующим утром, за пять минут до начала лекции по этнографии. – Бесполезно.

– А чего они от тебя хотят?

– Смерти моей хотят. Смерти, Таня.

Молодой этнограф зашел в аудиторию, несколько сторонясь, не поздоровавшись, как чужой: он страшно стеснялся студентов.

– Видишь ли, – продолжала Королева, раскрывая конспект, – есть такие люди… Они не могут понять сути достоинства. Они думают, что достоинство есть у того, кто на данный момент унижает другого. Они должны посрамлять, обвинять, уличать, они боятся остановиться. Потому что они думают, что стоит им лишь на мгновение остановиться, и мир перевернется! Бдщ! Бдщщ!

Она всплеснула страницы тетради, изображая процесс деструкции мира.

– И тогда унижать станут их. Они думают, жизнь – это борьба. Любовь – это борьба. Отношения – борьба. Работа – борьба. Они думают, мир состоит из борьбы. Они не могут понять сути достоинства. Не могут.

– Почему?

– Почему? Пфф… Да почему-почему… Так получилось. Все события их жизни… укрепляли иллюзию борьбы. Иллюзию победы. Эти люди поверили в безнаказанность. У них просто сложилось превратное впечатление о жизни. Вот и все. Но это всегда кончается плохо. Любым иллюзиям приходит конец. Рано или поздно – ёбнет.

Разгладив возбужденные только что страницы тетради, Ульяна ударила ребром ладони по центру разворота:

– Уж ёбнет так ёбнет!

Скосив взгляд на преподавателя, я прижала пальцы к губам:

– Тсс!

– Боги, он уже здесь. Ох, какой неприметный мальчик.

* * *

После занятий Королева купила коробку конфет и обольстила нашу комендантшу на разрешение «перекантоваться» в моей комнате до возвращения Сомовой. Вечером мы отправились к Женечке ужинать.

– Ты теперь будешь жить с нами в общаге?! – спросила Женечка с обыкновенной для себя интонацией, налитой чистейшим мажором.

– Да!

Я немного подивилась такому ликованию.

– Это же здорово! – завопила Женечка и залилась смехом – ярким, молодым, истым. Так смеялись дети Ульяны еще совсем недавно – до того как научились говорить. Я взглянула на Королеву и поняла, что она восхищена на небеса любви и благоденствия.

– Входите, входите же.

Женечка потянула Ульяну за руку. Комнату обуревал бардак. Развязный, вышедший из-под контроля, имевший характерный холодящий привкус, – схожий с тем, что придает интерьеру обыск, ограбление или природная стихия. Оборванные шторы. Пучки сухой травы, привязанные к батарее. Стихи Хвостенко в салатнице. Сугробы вещей на стульях. Со спинки одного из них Женечка сгребла одежду в охапку и бросила на свою незастланную кровать. Затем, убрав с сиденья пустую жирную сковородку, предложила Ульяне присесть.

– Сейчас будем ужинать, – сказала Осмолова и тыльной стороной предплечья лихо сдвинула груду книг и немытых кружек к краю стола. Освободившееся место она обдула и «на чистое» высыпала пачку муки. Умело замешивая тесто, Женечка рассказывала:

– Организму человека необходимо железо. Но разве мы едим ножи и вилки?

Стремясь сделать свою речь как можно более дидактичной, она хватилась какого-нибудь столового прибора и, нашарив нож, занесла его над головой, попутно вспоров мешок с фасолью. Фиолетовые глянцевитые зерна со стуком просыпались на пол. Такие красивые, как обзерненный гранит. Или взорвавшиеся от счастья бусы. Уля бросилась поднимать.

– Не надо, оставь, – Женечка взмахнула рукой, жестом окропляя бардак – благословляя хаос слыть законом природы. – Будда умер от отравления свининой, – продолжала она.

Погибшего в Ульяне востоковеда подбросило на два метра. Ссутулившись, Женечка энергично мяла тугой, неподатливый ком вегетарианского теста. Ее толстое плетеное ожерелье мерно покачивалось над столом, как пустые качели на ветру. Украшение отяжеляли подвески – грозди мелких деревянных лошадок, выкрашенных в ядреные фосфорные цвета.

– А почему ты решила, что Будда умер от отравления свининой? – спросила Ульяна.

– Будде дали свинину. Он съел. Свинина – это вепрь. Вепрь – одно из воплощений Вишну. Будда съел Вишну и не смог этого пережить.

На общей кухне капала вода. Голые окна открывали вид ночи без проблеска над пустырем. Ветер шел с голомени, с разлета, одичалый от одиночества и темноты. В расхлябанных рамах подрагивало стекло. Лампочку выбили. Светить оставалась одна накаленная духовка. За жирным стеклом маслилось желтое марево. Там, внутри, как в кукольном домике, потрескивали вегетарианские пирожки.

Мы курили на лестнице. Женя, набросив на плечи куртку, вышла постоять за компанию. На площадке уже курили Света Шилоткач и Регина – очень женственная блондинка, пианистка с нашего курса, обстоятельно гримировавшая лицо перед каждым выходом из дому. Родители Регины снимали для нее квартиру неподалеку. Вечером она заглянула в общагу, к Свете на огонек. На Регине отменно сидело помпезное фиолетовое пальто. С лисьим воротником.

– Представляете, девочки, я вчера испытала оргазм одновременно с Андреем, – сказала она. – Мы кончили вместе, прям на одну и ту же долю, понимаете?

Все молчали. Женечка вообще была девственницей.

– Это так… – на глазах Регины блеснули слезы. – Я не знаю, как объяснить, но в этот момент я почувствовала, что это жизнь, что я внутри жизни, понимаете?

Лошадки светились в темноте. Тлел табак. Я никак не могла понять, почему Регина носит мех в октябре.

– Мы кончили, и я заплакала, слезы сами полились, я даже не сразу поняла, что плачу, просто почувствовала, что щеки мокрые от слез… Мне кажется, в этот момент я была абсолютно счастливым человеком.

Еще секунду мы стояли в молчании. Вдруг Женя протянула к Регине руки, схватила за плечи и потрясла, заливаясь кристальным смехом. Колодец лестничного пролета зазвенел, как купол храма. Куртка сползла с Жениных плеч и упала на пол. Я подняла.

– Ну так это же здорово! – Женечка притянула Регину к себе, обняла и, встав на носочки, поцеловала. – Это же чудо! Это надо отметить! – добавила она, имея в виду зеленый чай. Шилоткач и Регина пошли вместе с нами.

Мы выдвинули стол на середину комнаты. Расшторенное окно блестело отраженным электрическим светом. На грязном стекле разворачивалась фиктивная карта несуществующего мира: отпечатки пальцев, следы, потеки, разводы – океаны и континенты. Можно было подумать, что с внешней стороны выстлана черная бумага. Ночь давила в окно – там, снаружи, прильнув к стеклу, стояла Вселенная, непроницаемая, как океан смолы. Непривычно согбенная, она просилась внутрь маленького, парящего в ней корабля, она хотела согреться и, будучи проигнорированной нами, затаивала злобу, коей суждено было разрастись, уплотниться и, взорвавшись, пронизать осколками наши жизни по всей длине. Но мы, беспечные, не чувствовали этого массивного, обындевелого черного тела, дышащего в растрескавшиеся рамы, завидующего согретости, обремененного тяжелым уродством бессмертия и беспредельности. Фасоль перекатывалась под ногами. Осмолова спела про желтый осенний лист. Спела легко, круто взяв все самые высокие ноты Юдановой, и даже достроила местами кое-какие авторские мелизмы, как какая-нибудь легенда джаза.

Еда была невкусной. Правда, это ускользало от нашего понимания. Женя готовила с неизменным вложением духа, нота которого открывала во вкушающем скрытые до поры возможности воспринимать еду, отключая рецепторы. Набивая животы рисом, мы приобщались к очищению помыслов и понемногу, по самым верхам, ласкали свою гордыню. Но на самом деле еда была невкусной. Соя. Пироги с рисом. Тесто на воде, вымешанное в обход сливочного масла. При такой пище насыщение случалось в желудке. Но не в теле! Тело оставалось мятежным. Сердце стукалось о нутро, набитое гравием растительного белка. И в этой динамичной обстановке вызревала бессонница, столь богатая межеумочными идеями.

* * *

– Какая девочка! У нее глаза Казанской Божьей Матери, – сказала Ульяна.

Мы уже выключили свет. Я пыталась заснуть. Вспыхнувшая взаимная симпатия между Королевой и Женечкой подействовала на меня снедающе.

– Послушай, может, я все-таки перелягу на кровать Сомовой?

Видеть, как Сомова по возвращении ляжет в постель, не подозревая о том, что в ней спал чужой человек? Нет, я не могла нарушать принципы. Уля вздохнула:

– Как скажешь…

Будильник разрывался, будто взрезанная свинья, – трещал не металлический язычок, бьющийся о часовые колокола, трещала сама ткань времени, рвалась с искрой, как ацетатный шелк: мы отрывались от вчерашнего дня и от того, что на ночь пульсировало смыслом. Я нажала на кнопку. Тишина. Королевой в постели не было. Встала?

– Доброе утро, – сказала она, потягиваясь.

Ульяна лежала в кровати Сомовой. Лежала сладко. Как ни в чем не бывало. Прямо-таки одалиска, преподнесенная султану накануне, – нетроганая, несеченая, полагающая себя на попечении у Фортуны. Отчего она нежилась? Чему улыбалась? В ее обстоятельствах подобная радость казалась немыслимой.

– Ты все-таки перелегла? – спросила я вместо приветствия. Риторический вопрос сорвался с досады. Но его бессмысленность раздосадовала еще больше. Зачем спрашивать об очевидном? Я должна была укорить.

– Слушай, ну невозможно же спать на одной кровати, это издевательство, все тело болит, – сказала она снисходительно. – Попросим у комендантши смену белья, только и всего.

– Да? А «диванчик»? Ты разрушила «диванчик».

Она накрылась одеялом с головой и смеялась в подушку, сдавленно повизгивая, смеялась минуты три-четыре, а потом сбросила одеяло и, обессилев, откинулась на спину. Небо постепенно выбеливалось. Птицы уже мчались куда-то по-деловому ни свет ни заря. Я потушила бра. Мы завтракали во мгле. Уля забралась на стул с ногами и натянула майку на свои женственные колени.

– Мне очень хорошо здесь с вами. Добрые девочки, добрые мальчики, все по-человечески. Я потихонечку выздоравливаю, – сказала она.

Я молча размазывала по хлебу холодное твердое масло. Пыталась размазать. А она все говорила и говорила. О том, как долго жила в жестоком мире. Жестоком и жестком. Опасном. Ни дня без страха. Такая жизнь превращает человека в шиншиллу. Смерть может наступить мгновенно. Разрыв сердца. От хлопка двери. И, что самое страшное, в этот момент рядом может оказаться только свекровь. Или жены королевских друзей. Непроходимые, жадные, ухватистые, интуитивные. Могущие часами обсуждать только одно: где и как оперировать грудь.

– Боже мой, – она вздохнула. – Ведь сиськи обвисают, хоть ты делай с ними все что угодно или не делай. А эти люди все вбухивают только в то, чтобы каждые полгода отрезать от себя по кусочку, все деньги во внешность. Одна мысль в голове: что бы еще такое купить, чем прикрыть обвисающие сиськи?

– По-твоему, деньги не стоит тратить на внешность? Надо тратить на внутренний мир?

– Хм… Заниматься внутренним миром заставляет совесть. Если совести нет, можно купить место хоть в Оксфорде, читать тома Сартра, Кафки, Бальзака, Маркеса, кого угодно – внутреннего мира не будет. Без совести книги уйдут через задний проход. А совесть – это талант. Она или есть, или нет.

Как и почти все из того, что она говорила, сказанное ошеломило меня эпидейктической пустотой. Совесть? Бальзак? Эти слова представлялись чем-то вышедшим из употребления, вроде табличек из букваря. «Мама мыла раму». «Тут Ната и Анна». И тому подобное. Втайне я считала себя умнее.

* * *

Поиграв часов до девяти, я сорвалась в общагу: Королева обреталась в моей комнате, это мешало сосредоточиться на Шопене. В здании общежития две трети лампочек обыкновенно были выведены из строя. Стены напоминали гигантские километровые соты, сдерживающие в себе вязкий серый кисель. На этаже слышались знакомые голоса. По мере моего приближения картина, проступающая из полумрака, становилась все четче и содержательнее – Ульяна и Женечка тащили что-то тяжелое, вроде тумбочки, изо всех сил упирающейся во вздыбину линолеума. Наши комнаты были брошены распахнутыми.