Текст книги "Город не принимает"

Женечка без всякого стеснения сидела на краю сцены. Между огромными черными динамиками и микрофонными стойками. Сидела лицом к залу. Просто устала танцевать и решила передохнуть. Музыканты не обращали на нее никакого внимания. Длинная цветочная юбка стелилась по полу. Женечка держала в руках ветку качима и срывала с его белой шапки по цветочку. Гадала на любовь? Локоны поблескивали в меняющих цвет лучах прожекторов. А на заднем плане дергался лысый солист, зачерпывая тяжелыми армейскими ботинками кучи проводов. Казанская Божья Матерь. Ульяна вошла в изображение Женечки, как в икону. Ей не вредила никакая обстановка. Девочка сидела на грязном полу, в подножии оргии, в грохоте и срывала белые цветы, будто тут была лужайка парка, прилегающего к монастырской школе. Порой Женечка поднимала глаза и, переглядываясь с кем-нибудь из толпы, улыбалась. Значит, все нормально. Значит, эти люди не обделены ангельской опекой. Значит, пожара не будет. Вернее, может не быть. Ульяна почти мгновенно выросла обратно – до своих пятидесяти с небольшим килограммов – и, вернувшись к ощущению габаритов, пошла вон из толпы, в соседнюю комнату, к барной стойке.

– Водки. Три порции.

– Лимон?

– Нет, благодарю вас, ничего не нужно.

Глава IV

У нас капала вода. У них тикали часы.

– Мне вчера приснилось, что я уехала в Америку, – сказала Регина.

– Жить?

– Э… нет, не знаю даже… как-то без конкретики. Просто снится, что я в Нью-Йорке и так чувствую себя, будто каждая клетка открывается и дышит! Столько надежды вдруг, и надежда такая сильная, во всем теле… Как оргазм.

Регина с подругой снимали двушку в семи остановках от универа. Спальный район. Взрытые земли. Высотное строительство. Снаружи – каменные отвесы, выскобленные от архитектурной пены, отвердевший холод, темнота, атмосферная пыль, обморожение, вдох. Внутри – электрический свет, тихий ток насекомых под коркой обоев, нагретый запах, телевидение, размножение, выдох. Родители присылали Регине приличные деньги. Квартира слыла «уютной». Тюль из органзы в снежинку (бархатное напыление), ламбрекены, бра с подвесками, махровые халаты на двери ванной, и не два, по числу жильцов, а четыре или даже пять – словом, гора, из которой где-то в сторонке выбивался лепестком фуксии кусочек пеньюара. На батарее сушились носки детских молочно-десертных цветов, аквамариновые полоски перемежались морковными, лимонными и прочими «нежными-нежными», как сказала бы их хозяйка. Самым выдающимся предметом интерьера была клеенка на кухонном столе: сплошной ковер перезрелых распахнутых полупионов-полуроз. Они жались друг к другу, импрессионистично стекая рыхлыми головами, и стеной заслоняли невидимое небо. Жостовские краски, приторные и порочные, плавились под верхним светом, и при виде клеенки в голове у меня всегда крутился советский торт, забытый пьяными людьми на столе новогодней ночи, обветрившийся, повядший и ставший ядовитым к двум часам первого дня.

Я приезжала к Регине с ночевкой нередко. Уже с первого полугодия между нами сложилась традиция: готовиться к семинарам, зачетам и экзаменам вместе. Мы раскладывали на ковре книги и разрозненные лекции, читали вслух, ели много сладкого, что-то заучивали и, конечно, писали шпаргалки, упорствуя в попытке загнать имя Сущего на острие иглы. Начиная работу, мы обыкновенно планировали готовиться до утра и, не ложась, отправиться в университет. Однако часов в пять в глазах начинало жечь. Тягучий горький мед, в котором слипались веки, затекал в сознание и обволакивал мысли. Ныли спина и шея. Учение заходило в тупик. Регина выдавала мне байковую пижаму. Гасила свет. Пахло чистым моложавым бельем. И оказывалось почему-то, что силы не на исходе. В нас просыпался аппетит. Кто-нибудь вставал и приносил из кухни конфеты. Мы начинали разговаривать в темноте.

– Американцы ж придурки, – сказала я, раскрывая фантик. – Питаются консервами, все холодное, разогревают готовое, судятся друг с другом. У тебя что-то связано с Нью-Йорком?

– Нет! В том-то и дело, что нет, абсолютно. Никогда не была и не хотела, я ничего не знаю об этой стране. Ну да, Задорнов говорит, там придурки. Я мечтаю побывать в Париже. Но снится мне – Америка. Где-то раз в полгода. Нью-Йорк. И там я чувствую себя счастливой, сильной, как будто все проблемы можно решить, можно начать новую жизнь, как будто ты – это не ты… то есть все, что не получалось раньше, не считается… Все прощено, и жить не страшно. Сны об Америке – самые прекрасные сны.

Пустые фантики, собравшись на животе Регины, мерцали, как месторождение светлячков. Регина была выдающейся девушкой. Каждое утро она вытягивала при помощи расчески и фена отбеленные кукольные волосы и подворачивала плойкой концы прически вовнутрь. Затем накладывала на ресницы слой мясистой туши, сушила и накладывала слой поверх, снова сушила и снова накладывала, снова и снова и после четвертого круга пронизала слипшиеся комочки иглой, выдернутой из подушечки (в форме балетной туфельки) ручной работы, повешенной за атласные ленточки на гвоздь, вбитый слева от трюмо.

– Хотя нет, – сказала она, приподнимаясь на локте. – Точно такие же чувства, один в один, как и во снах про Америку, бывают, когда снится, что я беременна и скоро рожу или что рожаю, и когда появляется ребенок, я чувствую то же, что и в Америке: все, что было до ребенка, не считается, все, что после, – настоящая жизнь.

Мы помолчали.

– Ну, фиг знает, – сказала я. – Может, тебе в детстве чего-то читали? Сказки про Америку? Может, у тебя там родственники?

– Нет… У нас в Болгарии только бывшая жена маминого брата… но у нас хорошие отношения, у нее там дом.

– А как выглядит Нью-Йорк? В твоих снах.

– Да никак… Типа как Озерки. Спальные районы, такие же, как наш. Один раз во сне я добиралась до центра Нью-Йорка, это пару лет назад, на третьем курсе музучилища мне снилось.

– И чего?

– Там в центре площадь, а на площади – огромный католический собор. Там было очень много танцовщиков в испанских костюмах, они танцевали фламенко. Очень красиво, такие красные воланы, знаешь, много-много воланов, эти юбки… а потом из собора вышел Папа Римский и стал спускаться по огромной лестнице. Собралась толпа, ближе к лестнице как бы, и я вместе со всеми тоже пошла, и Папа Римский увидел меня, посмотрел прямо мне в глаза, именно мне, и в эту секунду я поняла, что все будет хорошо, как будто он коснулся меня волшебной палочкой. Он мне все простил и впустил в мир без горя и зла.

– А почему?

– Не почему. Просто потому, что я приехала в Америку, оказалась в нужное время в нужном месте.

Вообще, традиция ночевать у Регины родилась в процессе подготовки к экзамену по зарубежной литературе. Все знали: получить зачет с первого раза у Адриана Григорьевича Истрина было практически невозможно, а получить оценку выше четверки невозможно в принципе. Мы называли Истрина цыганом. Причиной тому были его смоляные, непроницаемо черные глаза, обсидиановой плотности блеска. Они впадали глубоко в череп, кожа вокруг проваливалась и темнела, и это усиливало впечатление могильных ям. Адриан напоминал утку, не проданную в первый день, – немного залежалый в мясном ряду труп с вывернутой шеей, свисающей через край каменного прилавка, восковой, пупырчатой, в подтеках крови, спекшейся внутри птичьих вен. Выпотрошенный облик дополняли черные волосы, собранные в тонкий стареющий хвостик, и глянцевый шейный платок под расстегнутым воротом элегантной рубашки.

Несмотря на столь очевидные признаки нездорового увядания, Адриан считал себя сексуальным. И, что странно, большая часть студенток была с ним единого мнения. Девушки никогда не воспринимали Истрина как только преподавателя: сначала он был мужчиной – мужчиной оценивающим, мысли которого всегда находились как бы в эрегированном состоянии, и только потом – литературоведом. Либидо Истрина не умещалось в худом и впалом теле и источалось вовне, не оставляя окружающим выбора, как душный парфюм. Адриану Григорьевичу даже не надо было ничего говорить или делать, «запах» желания оседал на каждой женщине, находившейся с ним в одном помещении. Думаю, сам Истрин мнил себя даже не Дон Жуаном, испортившим ужин и игру в лото, а Асмодеем, прорывающим девственную плеву тяжелым взглядом.

Конфликт произошел между нами уже в первом семестре первого курса. Легко обманувшись моей внешностью, Истрин принял меня за человека, полного кротости и невинности, замешенной на доброкачественной провинциальной серости. Он был поражен, увидев меня с сигаретой. Это случилось на лестнице, на седьмом этаже.

– Вы курите? – спросил он, доставая из кармана пачку Мальборо. – Не знал.

Истрин щелкнул зажигалкой, как-то сценично отвел руку с дымящейся сигаретой и подошел ко мне близко, обозначая стремление прильнуть телом. Я сделала полшага назад. Рядом стояли какие-то студенты. Адриан предложил подняться выше, на самую последнюю площадку, с единственным ходом на чердак.

– Я хочу поговорить с вами с глазу на глаз, – сказал он так, чтобы это услышали все.

Он хотел смутить меня. Я должна была испытать стыд перед невольными свидетелями и еще испугаться, подумав, что Истрин собирается приставать; он хотел спровоцировать во мне амбивалентное состояние – я должна была растеряться, одновременно чувствуя его похоть и не веря в то, что преподаватель может иметь столь дурные намерения среди белого дня. Он хотел распять меня между нормой морали и моей же собственной интуицией – распять в переносном смысле, подразумевая прямой. И, по его расчету, я должна была все равно подняться наверх, не найдя в замешательстве никаких приемлемых слов для отказа.

Адриан вел себя глупо. И, что особенно досадно, принимал меня за человека, которым я не являлась. Мои щеки пылали.

– Я вас смутил? – спросил он, мягко улыбаясь, и снова встал ближе, выдаваясь вперед до самого последнего предела дозволенного, оставляя между собой и скандалом тончайшую пленку, но все-таки оставляя, демонстративно не разрушая презумпции.

– У вас зарделись щеки.

Он смотрел мне в глаза, пытаясь обжечь светом вулканического стекла. Порок, которым сочился его взгляд, должен был испачкать мою девичью белизну. Для разрядки я кашлянула. Но Адриан не почувствовал подвоха.

– У вас очень нежная кожа.

Между фразами он делал паузы гипнотического свойства.

– Вы, наверное, вообще очень нежны?

Я пожала плечами. И от нечего делать посмотрела в окно. По мерзлому пустырю двигались темные фигурки. На дальнем плане краснел трамвай.

– Я хотел бы погулять с вами по Петербургу. Показать вам город… Мы пройдем путь Александра Сергеевича к дому Олениных, путь Федора Михайловича к дому Белинского, отыщем тот самый дом княгини Голицыной… Мы выйдем с вами вместе, сядем в трамвай, дорогой будем болтать… Во время прогулки вы замерзнете… А потом, как знать, может быть, выпьете со мной чашку горячего кофе…

– Сегодня? – спросила я.

Он немного опешил. Но позиций не сдал. Он быстро нашелся, отыскав спасение в остатках румянца, дотлевавшего на моих щеках.

– О нет. Сегодня уже не получится. К сожалению, я занят. Но это обязательно случится, – сказал он сладко и тут же откланялся, резко разрывая сплотивший нас сгусток интимности – поскупившись на обещание любить меня вечно, не дрогнув, стирая последним жестом даже намек на созревшее (как предполагалось) во мне желание запустить обе руки в теплоту его внутренних карманов.

Он сбежал вниз по лестнице. Я расслабила мышцы и с облегчением достала из пачки новую сигарету. Чтобы наконец покурить в полной мере.

Прошло два дня. Со звонком Адриан вошел в аудиторию и сразу же, отыскав меня глазами, перехватил мой взгляд. В одну секунду учитель понял все. Не знаю как, но он понял, что я и думать забыла о нашем с ним перекуре. Он понял, что я не томилась в ожидании зарубежки, не мучилась недосказанностью и кости мои не обмякли в разлуке. Я просто-напросто не заглотила крючок. Но не потому, что Истрин не представлял для меня интереса как сексуальный объект. А потому, что я относилась к малому проценту людей, не поддающихся гипнозу ни при каких обстоятельствах. Это был страшный промах. Произошло незапланированное обнажение истины: Адриан вообще не представлял интереса как сексуальный объект, он просто гипнотизировал женщин. Он купился на мою светло-русую провинциальную косу. И прогадал. Теперь я была живым свидетелем ритуального танца, создавшего учителю славу Дон Жуана. Образ был отделен от человека. Отводя глаза, Истрин чуть ли не сплюнул. С этого дня тема четверки по зарубежной литературе была для меня закрыта. Помимо ненависти ко мне, Истрин питал ненависть еще к одному студенту нашего курса – Долинину Олегу.

* * *

– Не растаман ли ты? – спросил Долинин.

– Нет, – ответил Юра.

– Тогда покурим?

С этим вопросом Долинин резко, по-солдатски развернулся и целенаправленно зашагал к выходу.

– Может, на лестнице все-таки? – окликнул Юра.

Долинин лишь неопределенно мотнул головой и продолжил решительное движение через проходную на улицу. Он остановился только за углом корпуса психфака:

– Все, вот здесь – ништяк.

Долинин тут же извлек из внутреннего кармана косяк. Юра опешил.

– Ты что, собираешься здесь раскуривать? Здесь?!

Вместо ответа Олег деловито вытащил спички. После первой затяжки он протянул папиросу Юре и довольно сощурился на солнце. Эту историю, происшедшую в первые дни сентября, Юра открыл мне глубокой осенью.

– Парень абсолютно без тормозов, – сказал он о Долинине. – Траву курит, как сигареты. А вчера он мне кассету принес, «Криминальное чтиво». Просвещает меня, – добавил Юра смеясь.

Олег Долинин вырос в Кировском районе: рабочие кварталы, «мальчик-жиган», сигарета за ухом, «Депеш Мод». Кастет (всегда при себе). Дискотеки в парке имени Девятого Января. В праздники – остроносые туфли под тренировочные штаны. Никто и подумать не мог, что в семье фрезеровщика подрастает искусствовед. Но Олег всех обманул. Не то чтобы он зачитывался Вергилием или хотя бы Алдановым – нет, он так же, как все, сплевывал вечерами семки под облупленную скамью, заедал водку водой из-под крана и ходил на разборки. Однако от сверстников его отличало скрытое знание: из этой жизни надо рвать когти. Плана Олег не имел. Но в себя верил безоговорочно.

Отслужив в погранвойсках, Долинин вернулся домой; в гостиной стоял гроб отца. И знамение, и новая веха. Олег предложил овдовевшей матери начать новую жизнь. Уговорил разменять квартиру на две: одна оставалась в прошлом – на улице Танкиста Хрустицкого, другая перемещалась в будущее – на сугубо противоположный конец, в Озерки. Первую Долинин сдавал. Во второй жил вместе с мамой (как раз в том самом дворе, в котором Ульяна сняла себе карцер с диваном). Работать устроился в Пулково, в военизированную охрану. Стерег таможенные склады. И на втором году несения вахты внезапно прозрел – понял свое призвание, почувствовал, что хочет навсегда остаться в пулковской таможенной службе, но только не в качестве солдафона, а в качестве искусствоведа, оценивающего перевозимые через границу иконы и подсвечники. Выбор вуза лежал на поверхности: сын кировских заводчан, спустивший юность на совершенствование по части изготовления бульбуляторов, мог метить только на платное отделение, а скорее даже и проще – в платный университет, который весьма кстати располагался в пяти остановках от дома.

В курилке я не раз слышала, как, обсуждая Олега, девочки использовали эпитет «ариец». Светлые брови. Бесцветные глаза. Прямой нос, отвесный, почти без вмятины в области переносицы. Жестко очерченный овал лица. Челочка, плотно прилегающая ко лбу. По мне, типичная римская скульптура – Август, Траян. Не знаю, считал ли Олег себя красивым, и на чем вообще зиждилось его донжуанство, но он не мог воспринять в женщине человека – не способен был отделить процесс общения от взаимодействия полов. Все его поведение осуществлялось в пределах гендера: манера говорить, двигаться, звук голоса – все отливало маскулинным блеском доспехов, которые, приходя даже в самое незначительное движение, производили лязг, заставляющий окружающих оборачиваться. В каждом фрагменте любого, даже самого короткого разговора, даже самого прозаического, касающегося погоды, бутерброда с колбасой или сравнительной характеристики собачьих пород, Олег продолжал соблазнять. Он соблазнял ту девушку, за которой на данный момент стоял в очереди, или ту, с которой, например, ехал в лифте. Были ли у него предпочтения в цвете волос? В размерах груди? Интерес к определенным типам лица? Скорее всего, вопрос стоило бы ставить иначе: отличал ли он в принципе каждую конкретную женщину от каждой другой конкретной? Возможно, женщины представлялись ему единой материей, разрозненной механически и существующей в виде отдельных частей.

Как-то на перемене Ульяна осталась посидеть в аудитории, полистать альбом. Американский абстрактный экспрессионизм. «Энергетическое письмо». «Смелые мазки». Точнее сказать, не мазки, а рубцы – масляные, жирные, разноцветные, полнотелые сопли, брошенные на холст в порыве высвобождения от насаждаемых ценностей. Накрап в десяток слоев, неотдаленно напоминающий ляпы блевотины на асфальте. Недопереваренный суп. Символ расторжения оков общепринятого. Уля подолгу застревала на каждой странице. Рассматривала с глубоким вниманием. С каким иные читают Библию. На лице ее очевидными были признаки абсорбции: она поглощала послания. Можно сказать, само пространство над книгой набухало смыслом.

– Прошу прощения, вы позволите? – вторгся Олег, поклонившись.

Ульяна подняла глаза. Но промолчала. Долинин присел за соседнюю парту. Ко всем женщинам он обращался на «вы». При помощи этого «вы» и некоторых других стилистических средств он имитировал галантность – пытался держаться в духе общего гласа времен онегинской молодости. Так он одновременно и подчеркивал почтение к даме, и придавал своей интонации декоративность, указывающую на условный характер общения: мужчина переходил на язык женщины, как взрослый – на язык ребенка. Надо сказать, что столь тонкую дуалистическую игру Долинин вел при скудном арсенале «галантных» слов, перемещаемых в сознание из далеких воспоминаний детства – из советских костюмированных кинокартин, двух с половиной романов Майн Рида и старосветских разговоров, подслушанных на Владимирском рынке.

– Как вы находите эти полотна? – спросил он Королеву.

– Это репродукции.

– Кхэ… Что ж, хотите по гамбургскому счету? Извольте. Для начала, это краски, брошенные на холст. И ничего более. Каста алкашей кидалась красками, а вы отыскиваете в этом сюжет.

Ульяна посмотрела на Долинина, как заседающий судья, в котором неподкупность и беспристрастие вытеснили все прочие человеческие качества.

– Можно кидать камни в воду, – сказала она, – а можно кидать камни с балкона, по головам прохожих. Как видите, глагол «кидать» не определяет смысл действия. Да, эти, как вы выразились, алкаши кидали краски. Но они пытались попасть в мишень. Расположенную в космическом пространстве. И иногда им это удавалось.

Олег чуть переменил позу, заложил ногу за ногу.

– Н-да. Вы знаете, Ульяна, по молодости я пытался плавать в море различных абстрактных течений в искусстве… э… но со временем, знаете ли, стал относиться к этому проще. В большинстве работ сквозит грусть… по поводу того, что все, что можно было придумать, уже придумано еще эдак лет пятьсот назад.

Ульяну раздражали «манеры» Олега. Меня – смешили. Кроме того, я чувствовала, что своим неумелым фразерством он пытается не только обозначить разницу между полами, но и оторваться от собственных корней – от языка окраин. На внешнем уровне он метил территорию, как кобель. На внутреннем – расставлял флажки с маркировкой «Я больше не гопник».

– Так что, – он хлопнул себя по ляжке, – с любителями Джексона Поллока нам разговаривать не о чем.

– Но это, насколько я вас понимаю, не повод молчать?

Ульяна была единственным человеком в нашей группе, обращавшимся к Олегу на взаимное «вы». И уж она-то пользовалась данным местоимением не в условном значении, а в самом прямом.

– Что ж, – Олег сел ровнее, достал из кармана голубой берет десантника и ловко надел его, станцевав одной головою, – вижу, вы не любите болтовню. Посему позвольте, так сказать, минуя формальности, сразу перейти к делу.

Он встал, выправил торс, раскрыл грудь и произнес во всеуслышание:

– Разрешите предложить вам руку и сердце.

– На какой срок? – спросила она. И все, кто на тот момент находились в аудитории, загоготали в полный голос.

У Долинина была девушка. Поразительно, но, ухаживая за женщинами, он этого не скрывал. Напротив – бравировал этим. Пугал! «Если бы моя Вера сейчас видела нас с вами, она бы выцарапала вам глазки». За всего лишь первый месяц учебы мы успели пресытиться легендами об отъявленной красавице Вере Орловой. То она выбила пару зубов соседке Долинина (ревность), то порвала служебный пиджак капельдинеру малого зала (старуха не так посмотрела), то «отжала» у арендаторов квартиры Долинина пять сотен баксов за оставленную открытой форточку (во время ливня намочило обои). Мы подумывали, Олег врет. Болтает о девушке специально, чтоб никто не принимал его за мужчину серьезных намерений. Но однажды Вера подтвердилась.

– Долинин меня вчера со своей девушкой познакомил, – сказал Юра в обеденный перерыв.

– Да ты что?!

– Да, мы ходили к ней в гости.

– Даже так?! И что там с красотой? В десятке самых красивых женщин мира? – спросила я с показушной издевкой.

– Угу.

Ответ прозвучал неожиданно тихо. Юра не шутил. Я чуть стушевалась.

– Ну… типа чего? Одри Хепберн?

– Ой, не знаю, Тань.

Его голос дрогнул. Я поняла, что он потрясен.

– И как все прошло?

– Да никак… У нее мать занимается оккультизмом. Короче, мы пришли, а там везде стоят палочки ароматические. Запах этот, дым. Ну, мать подожгла. А Долинин собрал их и выкинул в окно. Начался скандал. Слезы… Там, вся эта байда, истерики…

– И что?

– Мы ушли. Мы там и десяти минут не пробыли.

Однажды на перемене Шилоткач ворвалась в курилку:

– Слышите, Долинин привел свою телку в библиотеку!

Мы бросились к дверям. Бежали вниз по лестнице, разверзая пространство, как стадо кабанов. (Разумеется, Ульяна не приняла участия в смотринах.) У входа в читальный зал, отдышавшись, мы попытались разыграть естественный вид, войти не гуськом, а как-то порознь, скрывая подлинную цель визита. Но конспирация не удалась. Вера сразу «узнала» нас. Сразу! Еще издали, метров с двадцати. Почуяла. Как собака, пущенная по следу. Вскинула голову, посмотрела открыто и прямо. Черные глаза блестели на нас, будто два ониксовых шара, только что поднятых из воды. «Животное». Именно это слово прозвучало у меня в голове. Животное. Комок нервов. Существо с переразвитой сенсорной системой.

– Шальная баба, – сказала Шилоткач одобрительно.

– Девочки, давайте сразу не пойдем, а то подумают, что пришли посмотреть и ушли, давайте тут поболтаем… как будто ждем кого-то, – предложила Регина.

Пока мы стояли у фикуса, изображая непринужденность, я посмотрела на Веру еще несколько раз. Я переживала странное, обширное чувство, раскрывающееся во мне наподобие ядовитого цветка, причем большего, чем я, по размеру, – чувство отчуждаемости от Веры. Мы принадлежали к разным биологическим видам. Кто-то из нас не являлся человеком. И при необходимости я скорее бы согласилась признать, что именно я не являюсь человеком, чем признать то, что мы с Верой – братья по разуму. Она не сделала ничего плохого. Обычная девочка. Такая же, как и мы. Студентка, слегка за двадцать, филологический, темные волосы, простая футболка. Она приехала позаниматься в библиотеке нашего университета, побыть рядом с любимым. Просто сидела над книгами. Но, помимо перечисленного, моему восприятию само собой открывалось нечто большее. Время от времени Вера склоняла голову, заводила руку тыльной стороной к лицу и, запустив пальцы под длинную челку, с форсом отбрасывала ее назад, усиливая движение поворотом головы. Во всем существе этой девушки – в моторике, в нездоровом блеске глаз, в слишком нарративной пластике, в то и дело проскальзывающих слишком определенных, слишком легко читаемых выражениях лица – то недовольства, то высокомерия, то раздражения Долининым, то презрения к окружающему, то полного осознания сексуальности собственного силуэта – во всем проявлялось нечто инородное: она не жила, а реагировала на мир, обтекавший ее субстанцией куда менее важной, нежели центр – сама Вера.

Ближе к концу декабря с Верой было покончено. «Навсегда». Мы поняли это с порога. Долинин появился ко второй паре. Вошел, опустив голову. И, не поздоровавшись, проследовал через весь класс неумеренно деятельной походкой – прошел до последней парты с видом человека, пренебрегающего полутонами междисциплинарной общественной жизни, отсекающего эти полутона в пользу предстоящей концентрации на чистом свете знания. Он швырнул сумку на пол, забился в угол. И поднял лицо лишь с приходом преподавателя. Тогда мы увидели то, что уже успели почувствовать по походке: фингал. Красочная гематома. Нежная и пышная, как свежевзбитый мусс. Переспелый инжир, фиолетовая воспаленная мякоть которого вот-вот протечет через потрескавшуюся кожу. «Ах», – сказала Регина. На перемене Долинин объявил, что Новый год будет праздновать с нами. Теперь мы одна семья. Более того! – елка у нас будет живая. И не покупная. А привезенная из лесу. Мы добудем ее своими руками, в паре километров от Дибунов – срежем молоденькую под корешок, легко, как по маслу – будто бы коренастый белый. К празднику она – парная, вспотевшая смолой, зеленая, как майская лиственница, – встанет в углу Регининой гостиной и, отогревшись, раскроет павлиний хвост, чтобы исторгнуть запах секвойи.

– Слышь, отец, ты хоть знаешь, как елка выглядит? – спросила Шилоткач.

Решено было, что в лес с Долининым необходимо отправить кого-нибудь здравомыслящего. Выбор пал на меня.

* * *

Мы тащились через бурелом. Ломились, загребая снег в сапоги. Погода стояла сырая. Тропическая влажность. Воздух цвета жижи с овсяной каши. Тот самый, от которого так сильно хочется спать. Оттепель. Морская зима. Анемичные краски, будоражившие «эго» Саврасова. Ни ветерка. Казалось, мы идем через студень: на дне – толстые куски темной плоти, выше – мириады тонких мышечных волокон, убывающих в застывший серый жир, не имеющий ни конца ни края. Елок не было. Уже сорок минут мы перешагивали через поваленные слоновьи ноги. Застревали в мокром, как глина, снегу. Но елок не было. Даже не подходящих по размеру.

– Послушай, а вдруг в этом лесу вообще не растут елки? – спросила я.

– Обижаете, Татьяна. Я сказал – растут.

– У нас скоро не останется сил на обратную дорогу, понимаешь? Мы не выйдем отсюда.

– Я вынесу вас на руках, – ответил Долинин и, зацепившись за корягу, чуть не чвакнулся в липкий сугроб.

Наконец через полчаса мы все-таки увидели ее. На поляне. Маленькую. Единственную. Убогую. Отросшую вкось: опушенную лишь по одной стороне, да и то неравномерно, клочками. Елка походила на курицу, ощипанную наполовину.

– Решайте, – сказал Долинин.

Он присел на колоду, воткнул топор в снег и достал из внутреннего кармана готовый косяк.

– Пластилину?

– Нет, спасибо, – я села рядом.

Табак с гашишем трещал, как костер. Конопляный запах расходился все жарче. Еорючий Пакистан проедал дыру в водянистой природе отечества.

– Слушай, девочкам не понравится эта елка.

– Откуда вы знаете, что не понравится девочкам?

– Она лысая. С одной стороны почти нет веток.

– Но с другой же стороны есть? – он взглянул на меня. Вскинул брови. Голос его изменился. Глазные яблоки порозовели. Просто не верилось: так быстро?!

– Татьяна, я не настаивал бы, не будь я тем, кем я… тот, кем я… тем, кто я есть. Девочкам не нравятся совершенно другие вещи. Уж поверьте старому солдату, который намедни чуть не лишился глаза только потому, что одной девочке кое-что не понравилось.

В снегу чернели обломки сучьев. Вспархивали птицы. Конопляный дым поднимался сигнальной струей. Спаситель принимал привет. После недолгой паузы я спросила:

– Почему вы поссорились?

– Потому что она не кончила.

– То есть?

– То и есть. Мы трахались. Я кончил, а она – нет.

– Да брось. Гон какой-то, Олег. Это не повод для ссоры.

– Послушай…

Я впервые услышала от него «ты». Не ко мне, а вообще, «ты» к женщине.

– Может, тебе не стоит курить? – перебила я. – В лесу… Может, когда выйдем, потом?

Долинин отмахнулся.

– Послушай. Я пришел к ней со смены. Из Пулково на Просвет. Помылся и упал. Я устал. Она захотела трахаться. Я – готов. Я же военный…

Он усмехнулся.

– Я готов сделать все что угодно, только бы мне не ели мозг. Но я устаю. Днем – универ, ночью – Пулково, выматываюсь, как подзаборный пес. Короче, проехали. Легче сделать усилие и трахнуть ее, чем объяснять, что то, что я устал, не означает то, что я ее разлюбил. И тут я кончил, а она еще нет. Ну, я думал, это понятно, двадцать восемь часов на ногах зачтутся мне, примитивному животному. Отвалился на подушку. Но нет, твою мать. Пошел наезд. Почему, типа, после твоего… В смысле – моего, шпрех? – он ткнул себя пальцем в лоб. Я кивнула в знак понимания. – Почему после моего оргазма спать должна она. Слово за слово, полетели предъявы, получил по ебалу вазой. Оделся, пошел в полтретьего ночи пешком в Озерки.

Он встал, сплюнул и направился к елке. Дерево молчало. Долинин начал рубить, но с каждым новым заносом топора движения становились все более смазанными. Олег прилаживался к стволу, перешагивал то так, то эдак, пошатывался, залипал в снег, наносил неточные удары, иногда совсем вялые, с плавного, медленного размаха. Казалось, небольшой топор все тяжелеет. Я поняла, что у Долинина резко упало давление. Кровь отлила, и даже не в ноги, а в орудие труда. Центр тяжести сместился в предплечье. Тело заваливалось за рукой. Долинин крошил елку: не убивал, а бил. И с каждым ударом тонкие выи берез вздрагивали, как стаканы от пьяного кулака.

– Тебе плохо?

Он разогнулся.

– С чего вы взяли?

По лицу Долинина стекал крупный, теплый, зернистый пот.

– Олег, давай без елки обойдемся. Все равно она уродливая. Ты еще не дорубил ее, она еще, может, вырастет.

– Татьяна, отойдите, пожалуйста, в целях вашей же безопасности.

Он не отрекся от своей работы. Я стояла и смотрела. Что можно было поделать?

* * *

По широкой накатанной тропе прогуливался человек в тулупе. Около рысью шли русские борзые. Их бело-рыжий окрас гармонировал со злаками, выбившимися из-под сугробов. Шагнув из лесу в поле, я посмотрела на матовое небо. Солнце все-таки было там. Но не свет его, а растушеванный контур проступал через атмосферные толщи – в густом непрозрачном воздухе зависало огромное, неповоротливое, дебелое яйцо. Оно смотрело на нас через бельмо. Вдруг небо заворочалось, само в себе. Отечные облака вздувались вроде взошедшей опары. Вороны, занервничав, вопили над полем. Я стояла, запрокинув голову, и смотрела на то, как из безграничной небесной утробы готовилось развалиться огромное тесто. Наконец пошел снег. Посыпался, будто из вспоротой перины, – густо, бело, прямо валом. Борзые завеселились. Щелкая зубами, они ловили на лету перистые снежинки. Следом за мной из лесополосы выступил Долинин. Воспаленные глаза его выделялись на фоне монотонной русской природы, как два куска свежего мяса. Елка, взваленная на плечо, похлестывала ветками в ритм шага. Хозяин собак проводил нас осуждающим взглядом. Долинин пер вперед по-пьяному, поступью раненого командора. К моему удивлению, он взял курс сильно левее платформы.