Текст книги "На полной скорости"

Только теперь нам обоим вовсе не до смеха. Я чувствую себя виноватой, Эмин – обиженным. Хотя я и представить не могла, что он способен обидеться на кого-то.

Золотов больше ничего не добавляет, а мне ему нечего сказать. Он уходит и оставляет меня одну, и только через минуту, с трудом передвигая ноги, я плетусь к Лесе.

– Все в порядке? – спрашивает та, быстро оглядывая меня снизу доверху. – Золотов выбежал на улицу, как будто за ним кто-то гонится. А у него пары вроде.

– Переживаешь за него? Ну так пойди утешь.

– Ауч! – Она тоже хмурится, я всех расстраиваю, да? – Говоришь как стерва.

– Прости.

– Пойдем уже, я опаздываю к Кротову, он с меня две шкуры спустит.

Я киваю и до третьего этажа иду за ней, стараясь думать о самостоятельной работе по истории, к которой готовилась вчера. Лучше думать о крещении Руси и роли христианства в развитии государства, чем об Эмине и Лесе, которых обидела ни за что, и Чумакове, который снова обещал приехать сегодня.

Приедет ли? Не знаю, все то и дело нарушают свои обещания. Я вот обещала больше не ждать его. А все равно… жду.

Глава 7
Саша

В этот раз я приезжаю на полчаса раньше, чтобы успеть наверняка. У меня не девять жизней, чтобы снова злить девчонку. Паркуюсь чуть в стороне, чтобы лишний раз не светиться перед домом Сатановских. Как раз есть время договорить с Глебом, которого я уже напряг выйти на контакт с Муратом – нам в скором времени понадобится его помощь. И подыскать нормальный фургон для «технички» просил – это такая командная машина для сопровождения и оказания технической помощи. Проще говоря, из нее разворачивается сервисная палатка с запчастями, и на ней перевозят сам гоночный автомобиль. Пусть лучше делом будет занят, а то еще начнет праздновать свободу. Когда он в теме, у него нет времени пить и страдать.

«Я на месте», – за десять минут до полуночи пишу Руслане сообщение на старый номер в надежде, что она его не сменила, и улыбаюсь, когда галочки окрашиваются в голубой. Появляются три точки – она строчит ответ.

«Жди», – получив, не сдерживаю смешок. Я ей даже смайл с приветом отправил, а она мне три жалкие буквы прислала. Хорошо, хоть такие, а не указывающие направление, куда идти.

Пролистываю вверх ее гифку трехлетней давности со взбивающим подушку мультяшным котом Томом и натыкаюсь на единственное другое сообщение от меня – пожелание спокойной ночи с поцелуем. И сразу хочется втащить самому себе, потому что так делать было нельзя. Нельзя было тогда целовать ее, давать ложную надежду, но она своим беспредельным обожанием, которое читалось в горящих глазах, подкупила меня.

Никто не смотрел на меня так, как смотрела она.

Не знаю, как сложилось бы, не соберись я свалить, потому что у меня уже не в первый раз не получилось ей отказать. И уже явно не в первый раз я посматривал в ее сторону не как на младшую сестру близкого друга. Рассказы Дмитриевича о «его маленькой девочке» сильно тормозили эти векторы желаний. Впрочем, как и вечные угрозы Руслана, которые он раздавал направо и налево на вечеринках, куда брал с собой мелкую. Хотя она явно перестала быть для меня «мелкой», когда я прислал ей этот чертов поцелуй, потому что я никогда не желал спокойной ночи тем, в ком не был заинтересован. Кроме мамы разве что. И теперь ловлю себя на мысли, что меня жутко бесит ее напускное безразличие, хочу, чтобы она… Тотчас торможу на поворотах – не ради девчонки приехал. Машина, команда, Монте-Карло – вот три кита, на которых основана моя выдержка. И плевать, даже если она будет трещать по швам.

Пока есть еще пара минут, я просматриваю объявления о сдаче квартир в аренду. Мне нравится несколько вариантов в центре, которые подходят по цене, нужно будет прозвонить завтра, может, посмотреть получится. Сразу бы заехал, а то мамина опека начинает немного душить. Мы или поссоримся, если останусь с ними, или она обидится, что я съехал. Я предпочту второй вариант. Слишком привык за три года жить один. Даже Валенсия не покушалась на мое личное пространство и редко оставалась ночевать у меня.

Только успеваю подумать о ней, как она будто чувствует – звонит мне. Каждый раз, когда вижу на экране телефона ее имя, с улыбкой вспоминаю наши вечные споры по любому поводу.

– Гутен абенд, майн либер! – звучит веселое из трубки.

– Привет, – отвечаю я, гадая, что за повод появился у нее для звонка после двух недель молчания.

Мы разошлись вроде бы без обид. Она одна знала о моем отце и после всего спокойно приняла мой выбор. И в плане карьеры у нас были вроде бы схожие взгляды. Но видимо, осадок остался, раз она не ответила на мой снимок с папой в фанатских шарфах, который я отослал в приступе одиночества, накатившего на меня после пары стопок отцовской наливки.

– Чем обязан?

– Всем! – переходит она уже на русский. Когда мы впервые встретились, она говорила с акцентом и забавно выделяла букву «о». Сейчас ее речь звучит почти чисто – за пару лет отточила на мне мастерство. – Всем, Алекс!

И знает же, что не люблю, когда меня так зовут, а все равно называет из вредности.

– Сейчас почти полночь.

– У нас десять, детское время! – хохочет заливисто в динамик, вынуждая улыбнуться. Это меня и притягивало в ней – легкость и неиссякаемый оптимизм. – Мы вернулись в Германию на командные сборы перед этапом в Японии, заселились в «Премьер», и тут… накатило. Решила узнать, как поживает твоя тощая задница.

– Тебе нравилась моя задница.

Она снова смеется так звонко, что, уверен, где-то обвалится часть Берлинской стены.

– Это не делает ее менее тощей. У меня крайне своеобразный вкус.

Это точно. По крайней мере, скучно нам никогда не было. Весело, иногда горячо и немного безумно – да, но не более. Не настолько хорошо, чтобы я остался с ней или увез с собой.

– Я скучаю, – уже тише выдает она, а я выдыхаю молча, и это служит лучшим ответом. Я тоже скучаю по тому времени, когда верил, что у меня была цель и стабильность. Сейчас каждую минуту жизни я будто балансирую на тонком канате над пропастью. А эквилибрист из меня хреновый, знаете ли. – Ты уверен, что не хочешь вернуться?

И прежде чем успеваю набрать достаточно воздуха в легкие, чтобы возразить, она продолжает на удвоенной скорости:

– Знаю, как это сложно для тебя. И это был громкий скандал, ох! Ты бы видел, как Питер рвал и метал, но поверь – они больше на нем заработали. Ты подкинул им мощную рекламную кампанию, так что если вдруг ты захочешь, думаю, это было бы возможно…

– Валь, – останавливаю я ее. Она тоже не любит, когда я ее так зову, поэтому продолжаю. Наши отношения были странными, но удобными, если так можно выразиться, и они устраивали нас обоих, пока мы двигались в одну сторону. Но не теперь.

– Он тебя недостоин, – ожидаемо заходит на запретную территорию, потому что это ее работа – решать любые проблемы в команде.

– Мы договаривались не говорить о нем.

– Знаю, но я…

– Не заставляй меня пожалеть о том, что я тебе рассказал.

– Хорошо-хорошо, – спешит согласиться она. – Тогда встретимся в Монте-Карло. Ты же знаешь, нам нет там равных. Будешь любоваться нашей командой на подиуме и кусать свои прекрасные локти.

Ага, если доеду до Монте-Карло вообще.

– Значит, локти у меня прекрасные, а задница тощая?

На этом наш разговор быстро заканчивается, я отключаюсь и жду Руслану уже в гораздо более приподнятом настроении. А она оказывается точной, как часы фирмы «Тиссот», которые измеряют хронометраж гонок до десятитысячных секунды. Ровно в полночь выскальзывает из-за некрашеных, местами проржавевших ворот, где теперь живут Сатановские, и, не глядя на меня, плывет к стоящему рядом гаражу, будто уверена, что я в любом случае послушно пойду за ней.

– Эй! – возмущенно кричу ей вслед, едва успевая проскочить в закрывающуюся со скрипом дверь.

– Кто не успел, тот опоздал, – бросает мне, глядя из-за темных длинных ресниц совершенно черными глазами. Она вполне могла быть главной героиней черной-черной страшилки из детства. По крайней мере, я не удивился бы, потребуй она отдать ей мое сердце.

– Это провокация? – Я киваю на свою кофту, которая ей, стоит признать, идет больше, чем мне. – Если да, то похлеще сараевской в четырнадцатом году прошлого века[4]4
  Речь идет об убийстве эрцгерцога Франца Фердинанда, наследника австро-венгерского престола в июне 1914 года. Считается, что это формально послужило поводом к началу Первой мировой войны.


[Закрыть].

– Кто-то подготовился?

Короткий смешок прорывается сквозь зубы, как ни пытаюсь его сдержать.

– Если я не знаю, где умер Наполеон, это не значит, что я потерян для общества. – Я медленно подступаю к ней, нарушая границы, и вполне готов к тому, что меня убьет разрядом молнии или испепелит на месте. Что там еще умеют ведьмы?

Но я не умираю, а она чуть распахивает губы, хватает воздух, моргая снова и снова. Это кажется странным, и я не сразу соображаю, что она пытается не заплакать. Оборачиваюсь и понимаю почему – из-за раскуроченного «Ситроена», который оставил половину морды в отбойнике на выезде из города. И вроде бы ничего нового – я видел тачку на фото и видео, все городские новости пестрели снимками изуродованной машины. Но лицезреть ее вживую оказывается тяжелее, чем думал. Я даже отступаю на шаг, пряча руки в карманы безрукавки. Вдыхаю запах отчаяния, оседающий пылью в легких, и вздрагиваю от собственного голоса.

– Ты как? – спрашиваю Руслану и перевожу на нее взгляд.

Она смотрит куда-то сквозь разбитое авто и молча кивает, а я на месте девчонки вижу туманный призрак ее брата. Они всегда были так похожи. И не только цветом волос – повадками, манерой речи и особенно пронизывающим взглядом. Родители, пожалуй, перегнули с их именами, но это не мое дело. По темпераменту их было все равно не сравнить, Русик, конечно, давал жару: любил и поскандалить, и пошутить. Руслана же всегда была тише и спокойнее. Но сейчас они для меня слились воедино, аж руки чешутся подойти и встряхнуть его-ее за плечи. Узнать, собственно, какого черта полез за руль гоночной машины без шлема и экипировки? В лобовое с железобетонным барьером?

– В порядке, – произносит Крошка Ру. Ее голос оживляет это мертвое место. – Ну что, посмотрел? Давай расходиться.

Взяв себя в руки, она поворачивается в сторону выхода, но так не пойдет.

– Посмотрел и вижу потенциал.

Обхожу девчонку, приближаюсь к «Дьяволу», и с каждым шагом к нему все сильнее зудят кончики пальцев – так хочется по привычке сжать руль, он там стоял совсем новый, с электроусилителем. Я слышу нарастающий гул в ушах, напоминающий о гонках, когда заглядываю в салон, из которого убрана вся обшивка и шумоизоляция. Внутри все на месте, хоть и выглядит потрепано: коробка передач, которая из-за большого профиля зуба хорошо выдерживает ударные нагрузки при приземлении с трамплинов, чуть затертые, но надежные шеститочечные ремни, гидроручник без фиксатора для крутых поворотов. Никаких тебе лишних приборов, из указателей только датчик количества бензина и температуры охлаждающей жидкости в двигателе, кнопка зажигания и аварийное выключение массы. По сути, все. Смотрю на погнутый каркас безопасности, который придется переварить, и пожимаю плечами, не соглашаясь с Крошкой Ру.

– Я думаю, это чудовище Франкенштейна оживет, если хорошо поработать над ним.

Руслана, скрестив в отрицании руки на груди, мотает головой. Упертая, говорю же. Так и стоит на своем, притопывая ногой.

– Ты не понимаешь. Эта миссия невыполнима. – Девчонка злится, недобро сверкает глазами.

Под «Дьяволом» находится смотровая яма, и у меня возникает чувство, что она скинет меня туда, когда, сжав кулаки, идет вперед. Но нет – проходит мимо, цепляет едва ощутимо плечом. Распахивает слегка перекошенную дверь «Ситроена», а я останавливаю ее, мягко сжав ладонь вокруг тонкого запястья.

– Ты полезешь в грязный салон в моей толстовке? – заставить себя перестать дразнить Руслану выше моих сил.

Я в очередной раз проваливаюсь в ее темный немигающий взгляд, точно в черную дыру, а девчонка просто снимает кофту без каких-либо возражений и бросает в меня, оставшись в обтягивающей майке с глубоким вырезом на груди. Определенно выросшей груди, на которую я слишком откровенно смотрю. Черт. За всю жизнь я видел достаточно – фанатки, грид-герлз, просто любительницы острых ощущений. Мне регулярно присылают фото в директ. Но сейчас я чувствую себя двенадцатилетним пацаном, дорвавшимся до папиных взрослых журналов.

– Здесь холодно, не дури, я пошутил.

– Меня согревает гнев. – Уголки ее рта на секунду прыгают вверх, отчего она становится похожа на безумную. – Смотри. – Не реагируя на мои слова, она подзывает меня, чтобы я заглянул внутрь. – Перегородка повредилась, мотор практически зашел в салон и поднял пол, – указывает тонким изящным пальцем без лака на то, что я и без нее вижу. – Складка. – Она тычет на излом в районе порога передней двери и на вздутый металл сверху. – Дверь залезла на крыло, задний зазор не совпадает.

И дальше, обойдя по кругу и не один раз, она скороговоркой перечисляет кучу других дефектов, которые незаметны с первого взгляда. Без остановки, как будто знает их все наизусть.

– Я молчу про раму, на которой живого места нет. Если хочешь, можешь спуститься, я свет зажгу. Удар дошел до задней части. Колеса повело, передняя часть рамы в мясо, сорвало нижний болт развальный, рычаг под замену…

– И когда ты так выросла, Крошка Ру? – удивленно спрашиваю я.

– За те три года, пока тебя не было, – язвительно отвечает она мне.

– Хочешь сказать, ты нашла свое призвание? Потому что твой монолог с элементами шоу был… – подбираю слова, чтобы не ляпнуть, насколько это было бесподобно, – впечатляющим. Ты же на инженера учиться пошла, я правильно понял? Займешься разработкой продвинутого двигателя для меня, когда окончишь университет?

– Да, на инженера-механика.

Она наконец улыбается и начинает увлеченно говорить:

– Но я, если честно, больше склоняюсь не к разработке, а к испытаниям. Сейчас я учусь на общем направлении, профилизация будет после первого курса. Пока я думаю выбрать испытание механизмов и их обслуживание. Если, конечно, ничего не изменится, – все это она произносит с откровенным воодушевлением, как нечто важное, чем давно мечтала поделиться. И только закончив, Руслана устало вздыхает, ее плечи опускаются, и теперь она смотрит на меня… с долей сожаления, что ли?

С чего она вдруг решила меня пожалеть?

– Я вижу, что ты правда хочешь воскресить эту груду железа из мертвых, но пойми, зомби никогда не станет человеком. Тут нужны серьезные стапельные работы с кузовом: вытянуть, выправить, поставить четко по точкам, чтобы все соответствовало геометрии и все отмеры совпали. Нужен узконаправленный спец, потому что это непросто, почти никто не может…

– Мурат может, – называю единственного стоящего кузовщика не только в нашем городе, но и в области. Он был в команде Сатановского, и Глеб как раз обещал уломать его присоединиться к нам снова.

– Он теперь работает у Золотовых.

– Не проблема, заплатим хорошо. Ему всегда деньги были нелишними.

– Именно из-за денег он туда и ушел. И он точно не согласится помогать нам, после того как папа выгнал его. Узнал, что Мурат по ночам подрабатывает у Золотовых, и выгнал. А у Мурата трое детей…

– Оставь это мне.

Я оказываюсь напротив нее, сам того не замечая: черная магия, не иначе. Касаюсь узкого холодного плеча, хмурюсь и накидываю на нее толстовку, которую держал в руках. Но когда Руслана снова открывает рот, чтобы возразить, ее хочется придушить, затянув рукава на шее. Ну какая же она упрямая!

– Саш, нужна еще малярка, внутренности…

– Нужна прежняя команда, – игнорируя прилив возбуждения от порывистого «Саш», слетевшего с ее губ, четко произношу я.

– Даже если представить, что ты сумеешь разобраться с кузовом и покраской, а я помогу с движком, то все остальное… Ты знаешь, папе нет равных, но он не хочет ничего слышать.

– Кузов и малярка – это сколько, месяца полтора? За это время нам нужно найти более-менее подходящего донора, которого сможем разобрать на детали. Что-то закажем сразу в Тольятти, к началу декабря придет. А если уговорим твоего отца помочь, управимся как раз до Нового года и сумеем откатать машину к первому этапу.

– Это много денег и сил. Сейчас одно «Пирелли» с семимиллиметровыми шипами стоит тридцать тысяч, а нам надо минимум шесть. Комплект амортизаторов тысяч четыреста. И это только из явных нужд, я молчу про то, сколько всего вылезет во время дефектовки. Как ты собираешься это провернуть?

– Как обычно. – Я тоже могу быть вредным и настойчивым, когда надо.

Руслана застывает, оглядывает машину с тоской, почти не шевелится.

– Я такого не делала никогда.

– Ну же, Крошка Ру, в первый раз всегда страшно…

Наши лица оказываются довольно близко, и я ощущаю вибрации воздуха между нами. Уверен, сердце девчонки гулко стучит – я не слышу, но воображаю это, глядя на пульсирующую венку у нее на шее. Я не ощущаю ее аромата, но чувствую его в своей голове. Для меня она пахнет кофе без сахара – бодряще и терпко.

– Я знаю, – произносит с запозданием.

У нее что-то было с тем позером? Или… Черт. Гашу порыв чрезмерного любопытства, который разгоняет кровь, и отпускаю ситуацию. Не хочу думать и гадать о судьбе ее, блин, девственности. Мне нет до этого никакого дела. У меня есть цель, и я иду к ней.

– Маякни, когда твоих родителей не будет дома хотя бы пару часов, чтобы я запланировал перевезти «Дьявола», хорошо? Кофту оставь себе.

И еще до того, как услышу что-нибудь в ответ, оставляю Руслану запертой вместе с прошлым в старом, перекошенном от времени гараже.

Глава 8
Руслана

Динамик надрывается от пения Бон Джови, пока я, не отлипая от подушки, пытаюсь нащупать рукой телефон. Со временем любая мелодия на будильнике, даже самая любимая, вызывает только одно желание – убивать. Обычно уже после пары ранних подъемов. Эта продержалась почти полгода, но близится тот час, когда мне захочется заткнуть Джонни броском об стену. Припев идет на третий круг, я против воли начинаю подпевать словам о том, чтобы «взяться за руки и сделать это»[5]5
  Песня Bon Jovi – Livin’ on a Prayer.


[Закрыть], и, наконец, цепляю пальцами мобильный. На ощупь отключаю звук боковой кнопкой, хотя прекрасно знаю, что через девять минут будильник заиграет вновь.

Со следующим надрывным криком Бон Джови я мгновенно отталкиваюсь руками от матраса и принимаю вертикальное положение, как бы сильно ни хотела спать. Поправляю сползшую футболку, которую превратила в пижаму после «пивного» приключения. Противный запах выстирался, пятнá не осталось, но она все равно напоминает мне о встрече с Чумаковым – и это первая мысль после пробуждения. Не дурной ли знак? Как бы сегодняшний день наперекосяк не пошел.

Сажусь на край дивана, который после переезда стал мне кроватью, потягиваюсь, зевая, и тру лицо, а из дальнего угла раздается мурлыканье – это Бумер говорит что-то похожее на «доброе утро». Он облюбовал розовую толстовку, которую Чумаков оставил мне, и сейчас, потягиваясь, собирается точить об нее когти.

– Эй, брысь! – сгоняю его с насиженного места, и он, недовольно задрав хвост, убегает из комнаты. Видимо, я обошлась малой кровью, потому что этот комок черной шерсти может с нешуточной злостью вцепиться в любого, кто испортит ему настроение и придется не по его кошачьей душе. Даже папа не избежал кары, после того как треснул его газетой – Бумер повадился воровать еду со стола, хотя прежде замечен в этом не был.

Подойдя к окну, распахиваю массивные шторы в цветочек, которые так любит моя бабушка. Раньше она жила в этой комнате, но уступила ее мне, когда мы переехали, потому что это одна из двух комнат, что запираются на замок. Меня хотели поселить в проходной, где папа часто смотрит телевизор: если бы случилось так, я, наверное, сбежала бы из дому. Но ба после смерти дедушки сильно увлеклась огородом и стала почти все время проводить на даче. Теперь, когда к ее скромному домику подвели электричество, она часто остается за городом и в холодное время. У нее там подружки и вечные дела – как ни позвоню ей, она всегда занята. Обещала приехать еще неделю назад, но что-то снова пошло не так. Может, с мамой снова поссорились? Не ладить с дочерьми – это, видимо, у нас семейное.

Умывшись и быстро прибрав за собой в ванной, чтобы гели стояли ровными рядами, а на зеркале не осталось капель, я выглядываю в коридор. Судя по звукам, мама уже суетится у плиты, значит, сбежать по-тихому мне не удастся. Знал бы кто, как я не люблю вторники – единственный день, когда пары у меня начинаются в обед. Я имела неосторожность как-то раз упомянуть об этом, и теперь каждую неделю приходится «наслаждаться» семейными завтраками, а это всегда испытание моей силы воли. Весь дом уже пропах жареным маслом, потому что вытяжка у бабушки старая и плохо работает. Папа два года обещает ее заменить, но все никак не срастается. Дому вообще нужен капитальный ремонт, только одна бабушка и пытается, как умеет, его сохранить. Очень надеюсь, что зимой она решит отдохнуть от подружек и огорода и вернется домой – без нее, такой деятельной, здесь совсем все застыло, как на мрачных картинах Рембрандта.

Перед тем как идти глотать канцерогены, я переодеваюсь в темный свитер свободного кроя с узким воротником, как у водолазки, и джинсы, чтобы после завтрака не задерживаться дома – лучше прогуляюсь где-нибудь перед универом. Сверяюсь с расписанием, которое приколото к пробковой доске, чтобы не спутать пары, и мажу взглядом по планам, выписанным на листок: доклад я сделала, еду приготовила – эти пункты вычеркиваю. Нужно будет купить сухой корм Бумеру (дописываю про точилку для ногтей), погладить рубашки, чтобы висели готовые. И есть еще несколько пунктов в конце списка, которые я переношу изо дня в день. Например, повесить картины, что забрала при переезде с собой, – они до сих пор стоят в углу комнаты. Я заказала их в интернете, не зная, что они придут просто куском полотна с изображением, и Руслану пришлось натягивать их на рамы, которые он тоже делал сам. Теперь рука не поднимается избавиться от них. А вот от половины одежды в шкафу точно пора! Мы переехали два года назад, а несколько мешков с вещами так и стоят неразобранные. Все собираюсь их пересмотреть и отдать кому-нибудь, раз они до сих пор не понадобились мне, но руки никак не доходят.

Подняв с пола пижаму, собираюсь закинуть ее в стирку, как вдруг что-то щелкает в голове. Я наклоняюсь и, задержав дыхание, дергаю на себя ручку спортивной сумки, спрятанной под диваном. Какого черта, мама? Я вчера в очередной раз убрала разложенные повсюду вещи Руслана, а она снова залезла в них? Да их вообще не должно быть здесь! Но мало того, что мама перевезла их с собой, так еще и раскидывает в доме, где Руслан даже не жил!

Взяв телефон, я пулей вылетаю из комнаты и останавливаюсь в коридоре у обувной полки. Там стоят домашние тапочки, в том числе и Руслана. Ладно мои! Уже привыкла носить их за столько-то лет маминых лекций о десятке болезней, которые настигнут меня в ту же минуту, как замерзнут мои ноги, но эти… Я своими руками убирала их под кровать! А они снова стоят на месте и будто ждут хозяина. И не только они: на крючке у входа рядом с нашими куртками висит ветровка брата.

Нет, это уже ни в какие ворота не лезет!

На кухню я врываюсь, не помня себя от злости, а там все как обычно: мама носится со сковородой, звенит посуда, шкварчит масло. Она суетится вокруг папы, как всегда было, потому что, по ее словам, именно так и выглядит женское счастье, смысл которого я не понимаю и по сей день. Как так? Не работая, у плиты, в переднике?

– Мам. – Я хочу открыто спросить о вещах Руслана, но она как раз делает радио громче и жестом показывает мне помолчать.

– Сейчас про тебя как раз будет.

Она заправляет за уши подстриженные в каре волосы с заметной сединой, которая сильно старит ее, и внимательно вслушивается. Они с папой так сильно сдали после смерти Руслана – за три года постарели лет на десять. Мама выглядит устало, почти не красится, а ее улыбка кажется вымученной. Но она хотя бы старается. Папа совсем опустил руки: поправился, мало двигается, не следит за собой, хотя врачи рекомендуют как раз не допускать подобного.

– О, вот, слушай! – Мама наконец накладывает папе яичницу, а сама ловит каждое слово, с шипящими помехами доносящееся из колонок. Виной тому ее любимые гороскопы, которые обещают Скорпиону, то есть мне, невероятные приключения к концу недели. В последнее время она словно помешалась на них – вслушивается с таким вниманием, будто ей священные истины выдают одну за другой, а меня попросту игнорирует. Как и папа, который уткнулся в телефон и, потирая лоб, что-то читает с безразличным видом.

Отлично. С закипающей в груди злостью я прохожу к столу и, бросив на него телефон, демонстративно сажусь не на свое привычное место, а по правую руку от папы, где уже три года пустует стул, который никто не смеет занимать. Вижу, как, не дойдя до раковины, с грязной лопаткой в руке замирает мама, а папа сильнее сдавливает взятую вилку – до побелевших костяшек пальцев. Только так я могу обратить на себя внимание в этом доме?

Оба гипнотизируют взглядом пустой стул, где должна сидеть я. Папа криво хмурится после двух инсультов, у него начинают мелко дрожать пальцы, мама бледнеет на глазах, но они не произносят ни слова. Поэтому я с непроницаемым лицом гордо встаю, чтобы достать из холодильника заготовленный бокс с ненавистной гречкой, моцареллой и листьями салата и разогреть его в микроволновке, а после сажусь обратно на стул Руслана.

Мама приходит в себя быстрее, чем папа, и, пока я кусаю чуть расплавившийся сыр, она с преувеличенной бодростью рассказывает, что они собираются поехать к бабушке и вернутся вместе с ней только завтра, чтобы та осталась на выходные – в субботу третья годовщина смерти Руслана. А я очень надеюсь, что старенький «лансер» брата доедет до бабушкиной дачи после смены аккумулятора, который умирал на морозе. Папа снова пытался реанимировать автомобиль, хотя его место давно на свалке металлолома.

– Ты так исхудала на своем кроличьем питании, – выдает мама вместо того, чтобы спросить, поеду ли я с ними, например. Я бы не поехала, у меня учеба. По крайней мере, именно такой ответ я заготовила, но никому, видимо, не интересно. – Может, немного рыбки? Там осталась со вчера, я быстренько разогрею…

– Мам, она под майонезом, – не скрываю раздражения.

– Но это же рыба, чуть-чуть бы не помешало.

– Мам…

– Лучше будет, если ты исчезнешь? Бабушка всю жизнь нормально питается…

– Я тоже нормально ем, и ты знаешь, что я не сама это придумала!

– Знаю. Конечно, я знаю, просто, думаю, можно было бы чуть ослабить…

– Нельзя.

– Все ведь хорошо…

– Именно потому, что я не ем твою дурацкую рыбу! – не сдержавшись, повышаю голос.

Папа вскидывает на меня глаза и недовольно поджимает губы, а мама все никак не угомонится:

– Ладно-ладно, что уж там мне! Про Козерога, кстати. – Она тут же переключает внимание на бесконечный монолог ведущего, который сам, скорее всего, и придумал эти самые гороскопы. – Ты же у нас в куспиде Скорпиона и Козерога родилась…

– Боже, мам!

Но мама меня снова не слышит.

«Сегодня вы будете неоправданно эмоциональны. Если не сумеете сдерживать себя, это может привести к потере», – монотонным голосом звучит по радио.

– Это на тебя похоже. – Приглушив громкость и сняв фартук, мама наконец садится за стол, но продолжает говорить, разбавляя тишину: – Как дела у Лесеньки? Давно девочка в гости не заходила.

– Нормально все, сегодня у нее в кафе задержусь.

– Ох, что ж ты не сказала? Я бы пирожки для нее испекла. Ей же можно! Она придет в субботу? – Я пожимаю плечами, пока мама болтает без остановки. – Пусть приходит. После двух. С утра-то нужно будет на кладбище съездить, оградку обновить. Кто-то снес половину. Ты ведь поедешь с нами на кладбище? Хотя бы в этот раз?

Каждый год одно и то же.

– Зачем? – пытаюсь говорить спокойнее.

– Как это зачем? Это традиция, дочь!

Дочь. Все четыре буквы дрожат. Мама давит на меня интонацией, а я чувствую бессилие, потому что устала бороться изо дня в день.

– Тем более сейчас очень благоприятное время совершать поездки.

– Это тебе Солнце в знаке Скорпиона подсказало? Или Луна в Близнецах?

– Ну, вообще-то Луна сейчас в Деве, – спокойно нарезая помидоры с ветчиной у себя в тарелке, говорит она. – А подсказала Таня. Она сделала расклад.

Тетя Таня – наша бывшая соседка. Теперь, видимо, еще и таролог. Мы переехали из старого дома, но они с мамой по-прежнему общаются, потому что тетя Таня прошла какие-то курсы и теперь рисует маме натальные карты.

– Это она посоветовала разложить вещи Руслана по дому? – догадываюсь я, потому что нечто подобное уже случалось. В прошлом году мама после того, как побывала у нее в гостях, начала говорить о призраках, которые в годовщину смерти…

– Они иногда приходят к родным…

– Да ты себя слышишь вообще? – закипаю я. – Хеллоуин давно закончился!

Если мама продолжит, я точно сорвусь.

– Руслану будет приятно увидеть, что мы его помним и всегда ждем.

– У меня пропал аппетит.

Швыряю вилку на стол, вскакиваю на ноги. Выбрасываю недоеденные остатки завтрака в мусорку, а пустой бокс – в раковину, помою потом. Забираю из холодильника расфасованную по коробкам еду на сегодня и сцепляю зубы, чтобы ничего не сказать, но все равно говорю:

– Если тебе нужно смотреть на надгробный камень и его вещи, чтобы помнить о нем, то мне нет.

– Солнышко… – летит мне в спину, когда я, выбегая из кухни с боксами и телефоном в руках, задеваю тарелку, и та с громким треском разбивается об пол. – Вот тебе и потеря. Говорю же, она ближе к Козерогу…

К себе в комнату я врываюсь, чуть не снеся по пути стул. Пол под ногами словно раскаленные угли, картинка перед глазами плывет. Не могу унять дрожь в руках, швыряю коробки с едой на диван и, не с первого раза попадая по нужным буквам, пишу Саше, что после трех родителей не будет дома, а ключи от гаража я оставлю под шифером.

Черт, и почему до сих пор так больно? Больно оттого, что мы так много потеряли. Больно оттого, что родители не могут взять себя в руки. Потому что творят какую-то ерунду! Но больнее всего оттого, что я никогда не заменю им его. Я и не пытаюсь. Но все равно больно. Мама ведь говорила, что это планеты и звезды подсказали ей назвать меня Русланой. Однако после смерти брата по имени она меня больше не зовет.