Текст книги "Любава"

Глава 7

Стала Настасья приглядываться, что и когда соседи делают. Что они делать начинают, то и девочка делает. Они огород копать да поля пахать – и она копает. Они картоплю сажать – и она садит. Плохо, криво да косо, ну уж как выходит. Пришло время и тын обкашивать. Соседи косят, у всех уж красота наведена, а Настенька все к косе примеряется. Серп боле не берет – прошлогодних насмешек хватило. А с косой как справиться, ежели она сама косы той меньше? Ходила она вкруг косы, ходила, вздыхала. Ну, вздыхай не вздыхай, а делать надоть, никто за нее не сделает. Ухватилась Настенька за косу, нос ей кверху задрала да давай махать ею! Помахала вдоль тына, обернулась – Господи! Верхушки у травы кое-как сшиблены, вся трава погроблена, что не погроблено, то затоптано… Не пойдет косьба такая!

Плюнула Настасья, косу бросила, пошла в дом. Огляделась, подумала… Взяла свою куклу, что мать ей когда-то шила, в узелок увязала да пошла в деревню.

Пришла к Павлу. Тот как раз тын свой ремонтировал. Подошла, поздоровкалась, как положено, поговорили маленько о том, о сем, о делах, о посадках…

– Дядька Павел, ты прости меня, закрутилась я совсем, с рождением дочери тебя и не поздравила. Вот, пришла ошибку исправить. Пускай растет девка здоровой да крепкой, бед не знает. А вот и подарочек ей небольшой, – и куклу протягивает.

– Спасибо, Настена, – взял куклу Павел, в усы усмехаясь – ясно же, что девке не младенец надобен, просто как подлезть, не знает, задобрить пытается. Видать, помощь сильно потребна, не то б не пришла – гордая больно, вся в отца. – Передам я твой подарок, и слова добрые передам, а то, хошь, и сама ступай, на дитятко погляди, да дар свой отдай. Тока мала покамест еще Олена, чтоб в куклы-то играть.

– Мала не стара, подрастет еще, – улыбнулась Настена. – Ты не серчай, дядько Павел, не пойду сама, время дорого. Уж солнце скоро в зенит войдет, а дела еще и не делались, – развела руками девочка.

– А чтож так? – пряча от девочки смеющиеся глаза, спросил мужчина, закашлявшись. – Спишь, небось, долго? Аль на речку купаться бегала? Поиграться-то каждому дитю охота.

– Дак то дитю, дядько Павел, – аж задохнулась от подобного предположения Настасья, встававшая с первыми лучами солнца и крутившаяся, словно волчок за своим хвостом – надежды-то ни на кого боле нет, сама не сделает – никто не сделает. – Некогда мне дитячьими забавами заниматься, да и выросла уж я, – свела бровки к переносице девочка.

– Ну, коль так, то мож помощь какая надобна? – едва не рассмеялся в голос Павел, глядя на насупившуюся девочку.

– Наука надобна. Научи меня с косой управляться, траву косить, – взглянула на него исподлобья девочка. – Не выходит у меня, как ни стараюсь.

– Ну, наука – то дело доброе. Коль не помочь, а научить просишь – завсегда время найдется. Пойдем, поглядим, чего не выходит.

Пришли. Глянул Павел на косьбу Настасьину, руками всплеснул.

– Энто ктож так траву-то попортил? – взглянул он на Настасью.

– Я попортила. Косить пыталась, да не выходит, – мрачно ответила девочка.

– Ну, показывай, как косишь?

Принесла Настасья косу, а Павел ее остановил.

– Стой, девк… Ты пошто отцовскую косу взяла? Не по росту она тебе, не смогешь ею косить. Ступай братову, маленькую отыщи. Завсегда сынам попервой маленькую косу делают, и отец твой братьям подобную справлял.

– Видала я ее… Тока маленькая она, долго я ею косить стану. Энта-то больше берет, – возразила ему девочка.

– Коса маленькая, да и ты не велика. А эта тебе не по росту. Гляди, она под мужицкий замах да рост налажена, потому бери братову, под тебя отладим, дак поглядишь разницу.

Послушалась Настасья, за косой поменьше сходила, принесла. Павел, прежде чем учить девочку, сперва лучок у косы под нее подладил. Девочка послушно бралась, как велел, замахивалась, как указывал. Как подладил косу ей под руку, отбивать стал учить. Показал, как надоть, дал самой попробовать, ошибки указал. Опосля правило нашли да брусок точильный, тож показал, что с ними делать, когда и как пользоваться, объяснил, все рассказал.

– Запомнила ли? – строго глядя на девочку, спросил Павел.

– Запомнила, дядька Павел, спасибо, – улыбнулась Настя. – А дальше как?

– А теперя встань вот так, косу ухвати, чтоб удобно было, и коси. Чего сгорбилась? Коса спину прямую любит. Плечи-то расправь, рукам свободу дай. Воот. Нос не дери так сильно, ровно косовище держи. Пятку прижимай к земле. Сильнее прижимай, не бойся. Не так, Настя, гляди, как надоть. Ты тулово-то поворачивай, а опосля уж шаг делай. Вот гляди. Поняла ли?

Через пару часов у девочки стало понемногу получаться. Пусть не идеально, но обкосить тын она смогла. Обрадованная Настасья зазвала Павла в дом, напоила чаем. Боле покоса она не боялась.

* * *

Год прошел, второй – и стало у девки хозяйство ладиться. И косить научилась, и с дровами уговорилась, чтоб ей привозили да кололи, и за лошадью ходить, и за поросятами, и деньга какая-никакая появилась – стала Настасья кружева плести, да рушники со скатертями цветными нитями расшивать. Мать у ней знатной кружевницей была, и мастерство свое дочерям с малолетства передавать пыталась. Вспомнила Настенька, чему мать-то ее учила. Сперва-то криво-косо получалось, а опосля ничего, набила руку, красиво выходить стало. Вот и плела, шила по зиме, да весной на ярмарке и продавала, а на вырученные деньги закупала, что ей надо по хозяйству, али нанимала кого. Мужики-то Настасью жалели и сильно уважали за самостоятельность да независимость, да за характер, потому часто за так помогали, кто чем может. Так и жила девка, да расцветала потихоньку.

Выросла Настена, сильной, уверенной в себе стала. Хозяйкой справною была. Жила она не богато, но и голодранкой босоногой тоже не сделалась. Раннею весною, покамест еще снег только сходить начинал, частенько в город ездила, рукоделие свое свозила. А то и молоко, и масло продавала – много ей одной было. Корову она себе год на четвертый прикупила на отцовы деньги – знала Настасья, где батюшка кубышку запрятал, да зазря не тратила, берегла, лишь в крайнем случае беря оттуда, а опосля потихоньку докладывая. Вот и на корову влезть пришлось, ну да то дело нужное, дело важное.

Так и выросла, расцвела девка. Красавицей выросла. Глазищи темные, строгие, глядит прямо, уверенно. Губы алые, не улыбчивые, но четкие, твердые. И следа капризности да мягкости на них нет. Брови русые вразлет, чуть – и сдвинулись у переносицы упрямо. Нос прямой, аккуратный, словно скульптором вылеплен. Коса соломенная, светлая, словно поле пшеничное на свету искрами переливается. Спина прямая, строгая, руки с пальчиками тонкими, ловкими, шустрыми – кружева себя знать дали.

Стали к ней сватов с других деревень засылать – многие такую невестку себе заполучить желали, часто к ней сваты заезжали. Да тока Настасья взглянет на жениха, да чего сделать ему велит, да задания хитрые, трудные дает – мол, давай поглядим, на что ты сгодиться могешь. А коль с задачей управится быстро да ловко, возьмет да еще чего удумает, покуда не оплошает женишок. Тады и откажет – нашто мне неумеха надобен? Али с ходу вина пьяного предложит – коль возьмется женишок за рюмку – сызнова отказ – не стану всю жизню с горьким пьяницей мучиться!

Соседки частенько ей пеняли:

– Гляди, Настасья, так в девках всю жизню и просидишь! Женихов – то опосля мора куда как мало осталося! А к тебе уж отовсюду свататься приезжали. Где мужа брать станешь? Тута твоего возраста парней нету – всех мор повыкосил!

– Не останусь в девках, и на моем веку единственный встретится, что узду накинуть смогет. А на что мне слабый да убогий? Мне стена надежная за спиной надобна, чтоб поддержать мог, чтоб хозяином был. А такой, что в доме хозяином стать не сможет, мне и даром не надобен. Себе забирайте! – смеялась Настена.

– Да разве сыщется такой, чтоб на тебя узду накинул? – качали бабы головами. – Мягче надо быть, Настасья, ласковей, податливей, а ты уж больно много на себя берешь!

– А была бы я слабой да податливой, да не брала на себя столько, давно померла бы, – обрывала баб Настасья. – А вам, я гляжу, и заняться нечем, тока бы языки почесать? Ну чешите, чешите, мойте мне косточки, чище будут. А мне недосуг нынче – работа стоит, – и, махнув толстенной косой перед носом, шла по своим делам.

Бабы, получившие отлуп, злились, шипели, а что с ней поделаешь? Управы на девку нету, сама себе хозяйка, даж и пожалиться на нее некому. Да и не боится Настасья никого. Так взглядом одним ожечь может, что не рад станешь, что и подошел. Многие и слова поперек ей сказать не смели. Тока коситься и оставалось.

А у девки и впрямь страха будто и вовсе не было. В город моталась на своем коне верхом – так-то быстрее, нежели в телеге, а кружева много места и не занимают. Да часто ездить туды стала – то кружева отвезть, то масла свежего барину снадобилось, то заказ забрать…

Из городу и мужа себе привезла. Приехали единожды вместе, да к батюшке в церкву и отправились. Тот их вскорости и обвенчал. Вообще ждать полагалось, но оба так на него взглянули, да Настасья язычок свой не удержала:

– Нешто свадеб нынче много играют, ась, отец Сергий, что ты нас в воскресный день обвенчать не смогешь? Аль праздник великий какой станет?

– Нет, Настасья, и свадеб нынче нет, и праздника великого тоже. Тока подумать вам надобно, взвесить все, решение ваше временем проверить…

– Проверено уж все давно, батюшка, – вступил и женишок. – Боле года проверяли. Ну, коль не желаешь венчать, что ж, знать, не венчаными жить станем. И греха на нас не будет – честь по чести в церкву явилися, честь по чести обвенчать нас просили.

– Пошто торопитесь? Вот осень настанет, дак и обвенчаетесь во Славу Божию, – склонил голову священник.

– Ну, нет, так нет, – спокойно сказала Настасья. – Пойдем, Фрол, завтрева в город съездим, тама и обвенчаемся. Пять имперских, конечно, жаль, но зато не в грехе жить станем.

– Пять имперских? – загорелись глаза у батюшки. – Пошто так много?

– Дак за срочность, батюшка, – усмехнулся Фрол.

– Дак ежели за срочность, я и за четыре имперских обвенчаю, – ответил священник. – К тому ж, приход-то, Настасья, твой тута.

– А Фрола – тама, – с улыбкой ответствовала Настя.

– Ну, коль в начале лета вам венчаться хочется, да в своем решении вы обои твердо уверены, дак в воскресный день и обвенчаю вас, – огладил бороду священник.

* * *

Обвенчались молодые скромно, свадьбу закатывать не стали. Обвенчалися, да жить стали. Народ только головами качал – уж и женишка Настасья себе выбрала! Парень-то мало того, что городской, дак еще и неказистый, худой больно, чуть ветром не качает, да прозрачный весь. Но старательный был, рукастый. И дом поправил, и дров запас – зимы на три хватит. И на покосе справился, и сена запас. А главное, на Настасью укорот нашелся – слушалась она его, и в мужицкие дела носа боле не совала.

А вскоре выяснилось, что сапожник он хороший. Сапоги шил. Столик даж с собой с города притащил. Неказистый такой столик, низенький, негодящий совсем, ножом весь изрезанный – ан нет, самый что ни на есть дорогой он для него был, берег он его сильно, дорожил.

Стали они вдвух жить. Зиму прожили, лето, а следующей зимой, Настена уж на сносях была, собрался он в тайгу, зверя бить. Ушел – и как в воду канул. То ли замерз, то ли шатун его задрал, то ли волки – кто знает? Но домой так и не вернулся.

Настасья родила в срок девку. Любила она ее без памяти, пылинки с малышки сдувала. Жила для нее, пискнуть любимому дитятку не давала. А назвала дочку Любавой. Окрестила в срок, как положено, да стала с дочкой жить.

* * *

Любаве уж пять годков исполнилось, когда однажды в начале осени влетели с утра в деревню уполномоченные представители большевицкого руководства и милиция. Собрали всех жителей, да рассказали, что 20 июля 1920 года Совет Народных Комиссаров РСФСР принял постановление «Об изъятии хлебных излишков в Сибири», по которому крестьяне обязаны были сдать все излишки хлеба прошлых лет и одновременно нового урожая. Кроме того, всё трудовое население с 18 до 50 лет должно было исполнять различные повинности: рубить и вывозить лес, поставлять подводы и т. д. Разумеется, бесплатно. За уклонение предусматривались строгие меры наказания вплоть до ареста и отправки на принудительные работы. Много они чего сказывали, а остальные уж свою «продразверстку» проводить принялись – по дворам шарить стали, лошадей в подводы запрягать, на те подводы зерно грузить, картоплю – у тех, кто выкопать успел, да и так шарить везде принялись и забирать, что понравилось. Народ, узрев творящееся на их дворах безобразие, слушать разглагольствования уполномоченных комиссаров дале не стал. Все бросились добро свое защищать да спасать.

Поднялся по деревне шум великий: крики, ржание лошадей, мычание коров, которых с выпаса сгоняли к краю деревни, бабьи причитания, выстрелы…

Настасья, быстро сообразив, что с подворья у ней взять особо нечего – пару поросят если только – картоплю она пока не копала, зерно и сама покупала, да пока не успела. Деньги? Деньги хорошо спрятаны, не отыщут. Ценного у нее – одна корова да конь. Но Ветра еще отловить попробуй – чужим он не дастся, значит, надобно спасать корову. И, велев Любаве бежать домой и ждать ее в своей комнате, сама бросилась к корове. Но ее и прочих баб, с криками и причитаниями пытавшихся отбить своих кормилиц, безжалостно били палками и нагайками, отгоняя от скотины, которую несколько человек гнали в сторону Бережков. Оставшиеся всеми силами удерживали обезумевших баб, беспрестанно стегая их хлыстами и пиная упавших ногами. Угомонить толпу орущих и сыплющих проклятиями обозленных женщин, готовых вцепиться в глотки грабящих их комиссаров, удалось, только пристрелив пятерых, словно бешеных собак.

Звуки выстрелов напугали женщин, а вид убитых товарок, валяющихся в пыли, заставил замереть от ужаса на месте. На краю деревни вмиг наступила тишина, прерываемая лишь тихими сдавленными всхлипами.

Велев женщинам расходиться по домам и не мешать взиманию налогов, ежели им жизнь дорога, уполномоченные, сделав несколько предупредительных выстрелов в воздух, вновь направили револьверы на женщин. Те, не желая расставаться с жизнями, бросились врассыпную, чтобы вскоре вновь собраться у храма, в ужасе крестясь и глядя на расстрел всех священнослужителей, в парадных облачениях выстроившихся у входа в храм. Настоятель храма, старый батюшка Иоанн, уже лежал мертвый возле стены, а по белоснежной стене расплывалось кровавое пятно, смазанной полосой идущее к земле.

* * *

Настасья, поняв, что корову ей не отбить, бросилась домой. На подворье хозяйничали чужие люди в черных тужурках, выгребая остатки запасов. Не обратившей на них никакого внимания Настасье преградил дорогу один из мужиков, схватив ее за руку, развернув и прижав к себе спиной, нагло облапав другой рукой за грудь.

– Куда торопишься, красавица? Не ко мне ли? – дыхнул он на девушку перегаром.

– Пусти! – прошипела Настасья.

– Добром пойдешь, али тащить придется? – сильнее вывернул ей руку мужик.

– Добром. Пусти, кому сказала! – дернула зажатой рукой девушка и, почуяв ослабевшую хватку, резко вывернулась из лап насильника. Увидев довольную ухмылку на лице мужика, ласково провела по небритой щеке рукой, чуть притерлась к нему, и, размахнувшись, со всей силы зарядила ему коленом между ног. Плюнув на поверженного врага, тихонько воющего, согнувшись в три погибели, и прошептав: – Так тебе, тварь! – Настасья бросилась в дом.

Влетев в горницу встрепанной птицей, она скользнула безразличным взглядом по раскрытым сундукам и вывалившимся из шкафа вещам, и бросилась в комнатку дочери. Любавы там не было.

– Любава… – с замиранием сердца позвала мать, надеясь, что девочка, испугавшись, спряталась, и сейчас откуда-нибудь вылезет на ее голос. Но в доме царила тишина. – Любавушка, доченька… – снова позвала Настасья, схватившись рукой за пытавшееся выломать ребра сердце. – Любава!

Девочка не отзывалась. Проверив все укромные места, куда только мог влезть худенький ребенок, Настасья выскочила обратно во двор, и, ухватив все еще пытавшегося отдышаться мужика за грязные лохмы, задрав его голову, она закричала ему в лицо:

– Где моя дочь, ты, мразь недоношенная? Где моя девочка?

– Какая еще девочка? – с трудом проговорил мужик, держась за причинное место обоими руками. – Не было тута детей никаких…

– Я тебе, тварь, все причиндалы поотрываю и в глотку засуну, ежели ты до Любавы хоть пальцем коснулся! – шипела Настасья, все сильнее тянущая мужика за космы. – А ну сказывай, куда мою дочку дели? Добром сказывай!

Подвывавший от боли и ужаса мужик, глядевший снизу на озверевшую молодую девку со звериным оскалом на лице и сверкавшими яростью глазами раненой волчицы, вдруг дернулся в сторону, попытавшись вырваться из хватки чокнутой бабы. Снова получив с размаху ногой по прикрываемому руками причинному месту, тоненько завыл и рухнул на колени, удерживаемый от падения лишь Настасьиной рукой, крепко вцепившейся ему в волосы.

– Ну! – дернула рукой Настасья, и мужик взвыл:

– Не знаю! Не было тута никого!

Завидев бегущих к ним от амбара еще троих мужиков, Настена огляделась, и, заметив торчавший неподалеку в пне топор, которым она отесывала колья, метнувшись, схватила его, одним ловким движением выдернув из колоды и не отрывая злобного взгляда от замерших в растерянности мужиков.

– Не подходи! Порешу! – прошипела она, глядя на них потемневшими от ярости, почти черными глазами, в которых металось адское пламя.

Со стороны храма донеслись один за другим три выстрела, и Настасья вспугнутой птицей, выронив топор, бросилась к храму, уже на бегу толкнув попытавшегося заступить ей дорогу мужика так, что тот отлетел, сбив с ног своего товарища.

Глава 8

– Отец Илия! Отец Илия! Батюшка! – раздался со стороны тропинки запыхавшийся крик бегущего к ним рабочего.

Увидев, что его заметили, рабочий замахал руками и ускорился. Илия встал из-за стола и, извинившись перед стариками, пошел навстречу рабочему. Старики, обмирая от любопытства, поспешили за ним следом.

Добежав до священника, встрепанный рабочий выдохнул:

– Там… труп… Велели вас позвать… срочно!

– То есть – труп? Какой труп? Где? – ошалел Илия, в панике соображая, кто кого и где мог прикончить.

– В церкви… В подвале… Мертвый… – опершись ладонями о колени, пытался отдышаться от бега рабочий.

– Господи помилуй! – перекрестился Илия. – Точно мертвый? Может, еще живой? – затормошил Илия рабочего. – Погоди… Уфф… Нет в часовне подвала!

– Точно мертвый… Не в часовне… В церкви. Мы раскопали до конца… И спуститься решили. Там дыра… Влезли, а там труп… – с перерывами на вдохи пытался объяснить рабочий.

Илия отпустил плечи рабочего и отошел от него на несколько шагов, точно так же, как и он, опершись руками о колени, и потряс головой.

– Сейчас будет еще один труп. Здесь, – хихикнул Петрович.

– Ты чего такое болтаешь, дурак старый! – замахнулся на него Иван Петрович. – Святой же человек!

– А чего? Человек же. Я бы врезал этому дураку разочек, – принялся разминать свой кулак старик. – Это же додуматься надо – так людёв пужать! Аж сердце охолонуло!

Илия выпрямился и снова подошел к рабочему.

– Во, гляди! Щас как даст! – затормошил Ивана Петровича за рукав старик.

– Молчи, дурень старый! Как был всю жизнь дураком, так дураком и остался! – заворчал пасечник.

– Ты можешь объяснить толком? Какой труп? Что произошло? – положил руку на плечо рабочему священник.

– Могу… – кивнул парень. – Мы раскопали же до фундамента, все сняли, дальше копать стали. А там перекрытие, вроде как подвал. А в середине дыра огромная, там, похоже, целая плита обвалилась. Мы камни-то вынули, а за ними дверь. Почти не сгнила, сухая – хорошо привалило, видать, после взрыва. Ну, мы дверь-то открыли, посветили туда, а там в углу лежит что-то. Глянули – а это труп. Ребенок вроде… Волосы длинные белые вокруг головы… Ну, старшой всех выгнал, дверь закрыл и камнями обратно привалить велел. А меня вас искать отправил, – торопливо рассказывал рабочий. – А труп там мертвый, отец Илия, совсем мертвый. И давно… – скороговоркой выпалил парень, глядя на Илию огромными испуганными глазами. – А теперь что, там теперь церкви больше не будет? Если труп?

– Говоришь, после взрыва привалило? Значит, тело там перед взрывом оказалось? – задумался Илия.

– Ну да… – ответил рабочий. – Там в пыли вот такенной все! И труп весь пылью засыпан. Ну… или не пылью, я не знаю.

– Скелет лежит? – пытался добиться от парня хоть какой-то определенности Илия.

– Неа… – замотал головой парень. – Точно не скелет. Труп там.

– Ладно, пошли, посмотрим на твой труп, – вздохнул священник.

– Это не мой труп! – возразил парень, глядя на мужчину круглыми глазами, в которых метался страх. – Мой труп еще жив!

– Это ты жив, – усмехнулся Илия. – Пошли.

* * *

По пути завернув к себе и нахмурившись при виде корзинки с едой, стоявшей на стуле и частично выгруженной на стол, и тут же позабыв о ней, Илия схватил свой телефон, включил, проверил уровень зарядки и сунул его в карман джинсов, по пути прихватив и ключи от машины. Выходя из комнаты, снова наткнулся взглядом на корзинку и махнул рукой – некогда, вечером разберется.

Возле руин было непривычно людно. Перед обнажившимся фундаментом собрались все рабочие, потихоньку подтягивались запоздавшие жители деревни. Люди толпились, толкались, вытягивали шеи, словно стараясь заглянуть вглубь зиявшей в ровном каменном полу котлована дыры. От собравшейся толпы исходило тихое тревожное гудение – люди обсуждали страшную находку.

– Ох, милок! – первой его заметила вертевшаяся и все всегда замечавшая бабка Маня. – А у нас тут страсти-то какие!

– Сейчас разберемся со всеми страстями, – ответил ей Илия. – Баб Мань, только на тебя могу положиться. Собери, пожалуйста, всех на вон той полянке, и там ждите, хорошо? Не нужно на краю котлована толпиться, не дай Бог кто соскользнет.

Баба Маня кивнула и дернула за рукав стоявшую рядом с открытым ртом Степановну:

– Слыхала чтоль, что батюшка-то сказал? Туды ступай! – и попыталась переключиться на Татьяну, жену пасечника, когда к ней подошел муж.

Илия, увидев, что оба Петровича обступили бабку, поспешил к ней обратно на выручку.

– Петрович, и вы, Иван Петрович… О, и Татьяна здесь! Помогите баб Мане, пожалуйста. Нужно всех вон туда отправить. Сейчас. Быстро. Справитесь?

– Я помогу, – вернувшаяся Степановна не могла остаться в стороне от такого важного дела. – Не беспокойси, батюшка, сейчас всех повыгоним!

Илия улыбнулся. Эта всех выгонит, наверняка! И не только выгонит, но и за Можай загонит! А над котлованом уже плыл зычный голос Степановны, раздававший распоряжения.

* * *

Пока Степановна с компанией разгоняла собравшихся, Илия отыскал прораба. Тот с тремя рабочими внимательно рассматривали стыки между стенами фундамента и плитой, что-то яростно обсуждая и споря. Вскоре священник смог разобрать и слова в их споре.

– А я тебе говорю, что не будет печь так топиться! – кричал прораб. – Там тяги не будет!

– Откуда тогда зола тут взялась? Гляди! Зола же! Сажа! Копоть! Под полом? Откуда? – надрывался один из рабочих.

– А я почем знаю? Вованыч, ну ты дуру-то не гони! Ну как дым тебе по полу пойдет? Кой кретин тебе трубу дымовую под полом делать станет? Нахрена? – орал багровый уже прораб.

– А это что, по-твоему? Что? – тыкал пальцем повыше пола рабочий. – Второй пол? Ну гляди, гляди! Говорю тебе, дымоход это!

– Все верно. Печи располагались в подвальном помещении, там же был и подземный ход, и хранилище. А дымоход действительно пролегал под каменным полом, работавшим на обогрев храма. Пройдя через весь храм, дым по вертикальной трубе в стене поднимался вверх с противоположной от печи стороны. Тяга была великолепная. Печи располагались по трем сторонам подвального помещения. Таким образом весь храм и отапливался, а дымовые потоки шли навстречу друг другу, – вмешался в их спор Илия.

– Отец Илия! – подпрыгнул прораб, тут же забывая о предмете спора. – Благословите! Хорошо, что вы в обычном, мы труп нашли! – выпалил он на одном дыхании и вопросительно уставился на священника. – Смотреть пойдете?

– Пойдем посмотрим, Александр Николаевич, да я в город поеду, нужно в полицию и в епархию сообщить, чтобы комиссию прислали, – задумчиво говорил Илия, направляясь к большому пролому в полу.

– А полицию-то зачем? – удивился прораб. – Труп-то древний совсем.

– Так положено, – вздохнул священник.

Спустившись по сколоченной наспех лестнице в подвальное помещение, Илия включил фонарик на телефоне и огляделся. Подвал был хороший, надежный, каменный, глубокий и даже сейчас сухой. Правее от пролома возвышалась каменная стена, прямо перед ним валялись обломки рухнувшего потолочного перекрытия, дальше луч не доставал, а позади – куча грунта вперемешку с камнями и торчавшими из нее обломками бревен. У правой стены были навалены довольно крупные камни.

– Вот здесь дверь, – проговорил спустившийся вслед за ним прораб и посветил на кучку камней, действительно подпиравших собою деревянную, даже на вид очень крепкую дверь с вмятинами от ударов. – Она наружу открывается.

– А камнями зачем снова завалили? – спросил Илия, подходя и проводя рукой по древнему дереву.

– А чтоб не влез никто чересчур любопытный, – проворчал прораб, и показал рабочим на камни. – Проход разберите.

Рабочие быстро разобрали сложенные камни, и, ловко приподняв дверь монтировкой, открыли ее.

– Петли поржавели, ослабли, дверь опустилась. Пока не приподнимешь, фиг откроется, – пояснил действия рабочих прораб.

Илия посветил в открывшуюся нишу. В средних размеров комнатушке стоял деревянный стол, рядом с ним табурет, еще один валялся сбоку от двери. На столе были аккуратно сложены книги, лежала толстая открытая тетрадь в кожаной обложке. Что-то Илии не понравилось в той тетради. Наклонившись ближе и направив свет фонарика на покрытую толстым слоем пыли тетрадь, священник заметил, что из нее вырваны листы, а края и обложка словно изжеваны. Смахнув пыль на пол, он снова вгляделся в странные повреждения. Так и есть, следы зубов. Кто-то пытался жевать обложку тетради и ее страницы. Проведя по отметинам пальцем, он стер с них остатки пыли и сделал снимок на телефон.

На полу тоже обнаружились книги, явно уроненные или сброшенные со стеллажа, стоявшего сбоку от стола. На полу же валялась и дощечка, обгоревшая с двух сторон. Особенно сильно обгорел угол. Нахмурившись, Илия аккуратно сдул с нее пыль. Там, куда пришелся основной поток дыхания, на дощечке начало проступать изображение.

– Неужели… – у Илии перехватило дыхание от понимания, какую ценность он может сейчас держать в руках.

Аккуратно положив дощечку на стол, священник стянул с себя футболку, не рискуя дотрагиваться до изображения руками, и аккуратно, едва касаясь тканью дощечки, принялся смахивать с нее пыль. Вскоре на ней проступили слабые очертания нимба и того, что когда-то было на ней нарисовано.

Дрожащими руками держал он благодатную икону, которой было уже более пяти веков, прошедшую испытания долгим путешествием, пожаром, осознанным уничтожением и взрывом. Боясь, что еще одного испытания она может не пережить, Илия бережно, едва касаясь, сфотографировав, завернул сокровище в свою футболку и аккуратно уложил на стол, убедившись, что упасть оттуда она не сможет.

Уже не обращая внимания на рассыпанную в дальнем углу утварь, он направился туда, где его ждали прораб и рабочие, не смея отвлекать от его исследований. Подойдя, священник направил луч фонарика на темную кучку на полу.

Под толстым слоем пыли лежало тело ребенка. В свете фонаря из-под слоя налета тускло блеснули серые, седые волосы. Куски истлевшего платья кусками сползли с тела, обнажив потемневшую от времени кожу. Ребенок явно был девочкой, лет пяти-шести, не больше – слишком маленьким было тельце. Она лежала на боку, свернувшись в позу эмбриона, подтянув остренькие колени к груди. Руки были сдвинуты, словно она что-то обнимала. Длинные, спутанные в клубок нечёсаные волосы откинуты назад, острый носик упирается во что-то, что девочка крепко прижимает к себе. Глаза у ребенка закрыты, потемневшая кожа обтягивает скулы. Убрать грязь и пыль, одеть в платьице – и никто не скажет, что девочка пролежала в подвале взорванного храма почти сто лет.

Илия вздохнул и наклонился еще ближе к тельцу ребенка. Назвать его мумией не поворачивался язык – слишком хорошо сохранилось тело. Священнику очень хотелось рассмотреть, что сжимает девочка в руках. Но пыль, скопившаяся за целый век, надежно хранила тайны. Дотрагиваться до тела Илия не рискнул – слишком хрупким оно могло оказаться, и рассыпаться прахом даже от легчайшего к нему прикосновения.

Сделав несколько снимков тела, Илия вдруг заметил отражение от вспышки, блеск чего-то возле девочки. Наклонившись, и стараясь не задеть ребенка даже вскользь, он начал водить фонариком в том месте, где блеснуло. Вскоре он снова уловил тусклый отблеск. Пошарив на полу в опасной близости от тела, боясь даже дышать, он нащупал что-то пальцами. Ухватив это, священник посветил на свою находку.

На его ладони лежал довольно крупный серебряный крестик тонкой работы. Видно было, что крестик делался под заказ искусным ювелиром. Все грани его, словно кружевом, были оплетены тончайшей серебряной нитью, крест обвивала лоза, капли крови Иисуса Христа, стекавшие на его лицо, выполнены из крошечных рубинов. То, что сейчас лежало на его ладони, было настоящим произведением искусства. Серебро, конечно, потемнело – то ли от ношения, то ли от долгого лежания возле тела, но крест был абсолютно цел. Священник подумал, что обломилась дужка, но и она оказалась цела. Видимо, веревочка, на которой девочка носила крестик, попросту истлела, и он упал с тонкой шейки на пол возле нее.

Не рискнув оставлять находку возле тела, Илия убрал его в чехол телефона и продолжил фотографировать девочку.

* * *

Выбравшись на свет Божий, Илия отнес благодатную икону в часовню, и аккуратно уложил на небольшой столик, не разворачивая, чтобы она не пострадала от солнечного света. Выйдя из часовни, он отправился к людям, толпившимся на поляне в его ожидании. К рабочим и деревенским прибавились и прихожане из соседних деревень. Степановна с компанией свою задачу выполняли четко – возле котлована не было ни одного человека. Рассказав о найденном ребенке и строго запретив даже приближаться к котловану, так как тело может рассыпаться в прах даже от малейшего дуновения, Илия сообщил, что вечерняя служба отменяется в связи с тем, что ему необходимо немедленно ехать в город, чтобы сообщить о находке, извинился и отправился к себе, успев подумать, насколько комично он сейчас выглядит: священник в перепачканных джинсах, ужасно грязной ветровке, наброшенной на голое тело, в кроссовках, с невероятно грязными руками и вековой паутиной на всклокоченной бороде и торчащей лохмами шевелюре. Разводы грязи были и на лице, как он вскоре выяснил, взглянув на себя в зеркало.