Текст книги "Планета-волчок. Рассказы и сказки"

Учительница литературы

«Учитель – сколько надо любви и огня,

чтобы слушали, чтобы верили,

чтобы помнили люди тебя».

Из песни.

Это был черный, гнусный день. Начался он с ЧП. Не успела Людмила Петровна переступить порог школы, как к ней подбежала секретарша и сообщила, что ее ждет директор.

– Что-то случилось? – насторожилась Людмила Петровна.

– Да, – сказала секретарша и добавила полушепотом, – Татьяна Николаевна зла, как барбос.

– Где она, у себя?

– Ага. Там еще милиционер.

Сердце екнуло. «Что могло случится? – с тревогой спрашивала себя Людмила Петровна, быстро разоблачаясь и на ходу поправляя костюм и прическу, – Раз полиция здесь, значит что-то серьезное…

Ее опасения подтвердились. В ее классе учились три девочки, которых трудно было так называть – эдакие тетки акселератки. Веру, Надю и Махаббат мало кто звал по именам, кроме, конечно, учителей. В ходу были клички: «Три мушкетера», «Тройка борзая» и т. п. Кое-кто иронично именовал их «Вера – Надежда – Любовь».

Девчата были грозой школы, и многие ученики их откровенно побаивались. И даже, некоторые учителя. Особенно доставалось самой пожилой учительнице Галие Досовне, которая уже побывала в больнице с инфарктом. С ними не могла справиться сама Татьяна Николаевна, перед которой лебезила вся школа.

«Тройка борзая» была наглой до неприличия. На замечания дерзила, над угрозами смеялась. Людмила Петровна точно знала, что девочки курят, да те и не скрывали этого. На увещевания поберечь здоровье отвечали:

– Наше здоровье – не ваше!

– Но от вас разит сортиром, извините за выражение! – не выдерживала учительница и слышала в ответ бесцеремонное:

– А вы не принюхивайтесь!

На переменах «мушкетеры» вызывающе дефилировали по самой середине коридора, не уступая дорогу и старшеклассникам, поглядывая по сторонам, не зная, к кому придраться. Ученики старались убраться с их дороги, спрятав глаза, так как «борзые» часто прицеплялись с вопросом:

– Чё так смотришь?

И стоило больших усилий доказать, что вовсе «так» не смотрели. В противном случае не избежать разборок.

Еще девочки занимались вымогательством денег у учеников и учениц, и здоровенные лбы предпочитали раскошелиться, не рискуя ввязываться в конфликт, чреватый последствиями. Над непокорными «тройка» вершила жестокий суд – подкараулив в туалете, избивала до посинения, не стесняясь вламываться в мужской зал.

Короче, «Вера – Надежда – Любовь» терроризировала школу и за четыре года классного руководства Людмила Петровна убедилась в абсолютной неэффективности средств педагогики в борьбе с этим злом – девочки признавали только власть грубой силы. Обращались к родителям – бесполезно.

Мама Веры была вдовой с кучей ребятишек на руках, и она давно махнула рукой на старшую дочь, которая не стеснялась поднимать на нее руку. У Нади отец был криминальным авторитетом по достоверным слухам, и эти-то слухи и удерживали многих от применения силы к распоясавшимся девчатам. Людмила Петровна обратилась как-то к нему с просьбой приструнить дочь, так тот только довольно хохотнул:

– Ай да Надюха! Прирожденный лидер! Вся в отца.

Людмила Петровна возразила:

– Мы не против лидерства, но она вымогает деньги у учеников.

Чему авторитет не поверил.

– А вот этого не может быть! Мы даем ей достаточно денег на карманные расходы.

У Нади, а значит у ее подруг, действительно водились деньги, и дело было не в их нехватке. Девочки так самоутверждались, рэкет был признаком их могущества.

Что касается Махаббат, то она жила у бабушки – древней старушки, обращаться к которой не имело смысла.

Людмила Петровна чувствовала, что добром ситуация не разрешится, и молила Бога, чтобы эта троица быстрее покинула школу. Она решила, что постарается не допустить девочек в десятый, пусть после девятого идут в колледж, лицей или ПТШ, куда угодно! Лишь бы не видеть их наглых физиономий, презрительных улыбок, высокомерных взглядов.

В этом году в классе появилась новенькая. Лена была спортсменкой, лыжницей, и, по словам тренеров, подавала надежды. Нрава она оказалась независимого, да к тому же успела вкусить яду первых побед. Поэтому неудивительно, что с первых же дней возникли трения между ней и «тройкой борзых».

Нашла коса на камень! Лена и не подумала склонять головы. «Мушкетеры» каждый день провоцировали спортсменку, но Лена проявляла завидную выдержку и не поддавалась. Класс, да что там класс! – вся школа с интересом следила за обостряющимся противостоянием, и не нашлось никого, кто отважился бы поддержать новенькую.

И вот сегодня, с утра, не дав начаться занятиям, Вера, Надя и Махаббат подкараулили Лену в туалете и жестоко истерзали свою жертву.

Лена с многочисленными увечьями находилась в реанимации. На звонок Людмилы Петровны врачи ответили, что Лена может остаться инвалидом – опасно поврежден позвоночник. Веру, Надю и Махаббат заключили под стражу – они вернее всего отправятся в колонию для несовершеннолетних.

Все это обрушилось на Людмилу Петровну с утра. И до второй половины дня она пребывала в глубоком шоке. Была в полиции, заполняла какие-то бланки, писала объяснительные, характеристики на учениц, давала показания. Потом поехала в больницу.

Встретив убитых горем родителей Лены, сунулась с соболезнованиями, представившись классным руководителем, и тут же пожалела об этом. Не знавшая, как избыть навалившееся на нее горе, мама Лены набросилась на бедную учительницу, закатив такую истерику, что сбежался весь персонал. Женщина прожигала Людмилу Петровну ненавидящими глазами, терзала несправедливыми словами, пока безрезультатно пытавшийся успокоить ее муж не бросил яростно:

– Вам лучше уйти, разве не ясно!

Без ног приползла Людмила Петровна в свою холодную квартиру, имея одно желание – броситься лицом вниз на койку и забыться, забыться, забыться! Но недолго так пролежала. Зазвонил телефон и так упорно надрывался, что пришлось ответить.

Звонила мама.

– Люда, приезжай, – умоляла она, – Сил моих нет!

– Что там опять?! – с отчаянием в голосе справилась Людмила Петровна, хотя догадывалась «что». Олег, ее младший брат, мамин любимчик, стал ее проклятием. Нигде не работает, пьет; сидя на маминой пенсии, умудряется каждый день гулять, – приводит «друзей» и «подруг» и устраивает шумные оргии, часто продолжающиеся до утра.

Людмила Петровна помчалась на другой конец города. В сизой от табачного дыма гостиной маминой квартиры расположилась пьяная компания, и нещадно матерясь, опорожняла пятую или шестую бутылку. Пустая тара валялась тут же под ногами.

Людмила Петровна с порога накинулась на выпивох. Один из собутыльников брата показался ей знакомым, но она никак не могла вспомнить, кто это. Парень пропустил мимо ушей слова разъяренной женщины и противным голосом сострил:

– А! Сеятель разумного, доброго, вечного! И как ваши посевы? По всему, забило сорняком…

Доведенная до белого каления учительница не сдержалась.

– Заткни свою пасть, ублюдок!

На что алкаш, пьяно улыбнувшись, произнес:

– Шедевр изящной словесности! Велик русский язык, да отступать некуда.

Буквально вытолкав компанию вместе с братом из квартиры, Людмила Петровна все-таки вспомнила остряка. Пять лет назад Азамат окончил школу с медалью, и учителя прочили ему великое будущее. Медалист уехал в столицу поступать, в университете с ним несправедливо обошлись, и он сломался. Запил, связался с дурной компанией, был осужден, и только недавно освободившись, вернулся в родной город. Людмила Петровна слышала об этой истории, но сейчас ее поразила метаморфоза, произошедшая с бывшей гордостью школы.

Думая, что это все, Людмила Петровна присела было на краешек стула, как ее слух уловил какие-то странные звуки, доносившиеся из комнаты брата.

– Что это? – спросила она у матери, уже начавшей прибираться. Изможденная невзгодами и замученная родным сыном старушка пробормотала:

– Был кабак, теперь стал домом терпимости.

Только тогда до Людмилы Петровны дошел смысл происходящего в соседней комнате. Возмущенная до глубины души рванула она дверь и замерла от открывшейся взгляду омерзительной картины – какой-то мужчина конвульсировал на миниатюрной женщине, макушка которой еле выглядывала из-за плеча ее партнера. Людмила Петровна попятилась, у нее не хватило духу поднять совокупляющихся.

Те появились через некоторое время и без тени смущения взглянули на хозяйку и ее дочь. Людмила Петровна оторопела, когда рассмотрела «миниатюрную женщину». Ею оказалась дочь маминых соседей Юлия, которая училась в девятом классе.

– Ты! – выдохнула Людмила Петровна в лицо пьяного верзилы, – Ты знаешь, что будет с тобой, когда я заявлю в полицию? Да, я сделаю это, и ты надолго сядешь за совращение несовершеннолетней!

– Пожалуйста, – ехидно отвечал тот, – Но со мной сядет и ваш Олег – он побывал на ней передо мной.

И парень кивнул на девочку, которая была «в дупель» и мало что соображала. У Людмилы Петровны не нашлось слов.

«Что творится с нашими детьми? – мучительно думала она, возвращаясь затемно домой, – К чему наши усилия? Все напрасно!»

Она перешла к собственной персоне.

«Для чего я живу? Все, что я делаю – бег белки в колесе. Наверное, я с самого начала совершила ошибку, взявшись не за свое дело. По всему это так. И что теперь делать?»

Она не знала ответа.

В почти пустом автобусе тем временем назревал конфликт. Впереди, возле самой кондукторши, расположилась влюбленная парочка, и на виду у пожилой женщины парень лапал свою подружку, залезая рукой и под юбку. Подружка только хихикала. Кондукторша сделала замечание, на которое парочка ответила хамством. Завязалась словесная перепалка. Молодые люди оскорбляли женщину, которая годилась им в матери.

Людмила Петровна терпела, терпела, и не утерпела. Она резко отчитала парня и девушку перед тем, как сойти на своей остановке. Парочка тоже сошла и двинулась следом. Людмила Петровна прибавила ходу, когда оказалась в неосвещенном переулке, с одной стороны которого тянулся пустырь.

Преследователи явно хотели настичь ее. Учительница побежала, проклиная себя за то, что не сдержалась и влезла в конфликт, который ее не касался. У нее не было сомнений насчет намерений «влюбленных». Задыхаясь, она вбежала в свой подъезд и обернулась. Преследователи влетели следом и остановились, как вкопанные – это были опять же ее ученики!

– Людмила Петровна?! – удивились они и добавили, извиняясь, – Простите, мы не знали, что это вы.

– Какая разница кто? – только и смогла вымолвить их учительница, опускаясь без сил на нижнюю ступеньку лестничного марша.

Она долго сидела так. Услышав, что кто-то спускается, поднялась и побрела к себе. Войдя, упала в кресло, не зажигая света. В душе ее царил мрак. Ей стало до того невмоготу в этой холодной, темной и безлюдной квартире, что пришлось включить телевизор, чтобы хоть слышать человеческие голоса.

Шла трансляция вручения государственных премий. Людмила Петровна тупо уставилась на экран, где высокий чин вручал награды. Она подняла бровь, когда под юпитерами появился ее бывший ученик. Людмила Петровна сразу узнала его, хотя прошло столько лет. Данияр был не самым лучшим ее учеником и, несмотря на то, что писал неплохие сочинения, вызванный к доске, всегда что-то мямлил, отчего часто получал тройки. И вот, пожалуйста – госпремия по литературе!

После церемонии состоялась пресс-конференция.

– Скажите, кто был первым вашим наставником? – спросил нового лауреата корреспондент первого канала, – Вы можете назвать человека, оказавшего влияние на вас, толкнувшего к этой стезе?

– Да, – отвечал Данияр, глядя прямо с экрана, – Этот человек – учительница литературы Людмила Петровна.

– Говорят, вы получали тройки по этому предмету. Это правда?

Данияр кивнул и улыбнулся.

– Дело в том, что я был влюблен в свою учительницу и всегда терялся, когда она ко мне обращалась или вызывала к доске. Она не разделяла моих чувств и ставила тройки.

Людмила Петровна заплакала. Это был черный, гнусный день, но на его исходе в обледенелую душу учительницы проник яркий, светлый луч и вмиг согрел ее.

– Неправда, – шептала Людмила Петровна, бессильная остановить потока из глаз, – Неправда! Я любила тебя. Я вас всех любила!

Единокровный брат

К 70 – летию Великой Победы!

Посвящается интернационализму, благодаря которому и был побежден нацизм.

Кровопролитный бой стих внезапно; может быть, короткая передышка. Обеим сторонам нужно перевести дух, собрать убитых, раненых, подкрепиться. Нашим собирать нечего – наши все тут, в окопах, в траншеях, и убитые, и раненые. Это противник ползает сейчас по нейтральной полосе, унося своих после неудавшейся атаки, но по неписаному закону войны наши пулеметы молчат.

– Рысбаев, оттащи Лаврова в медсанбат! – рявкнул командир и прошел, не задерживаясь, по своим бесконечным делам.

Что с другом?! Ведь еще минуту назад его пулемет бил не переставая. Я бросился за зигзаг траншеи и увидел уткнувшегося к своему оружию пулеметчика. Мгновение, и он осмотрен, вроде бы ничего, рана не смертельная – пулевое ранение, в грудь навылет. Перевязочный пакет разорван, тампон на входное отверстие, другой на выходное, быстрая, ставшая привычной перевязка; Лаврова на «горб» и, полусогнувшись, семеню в тыл.

Вот и медсанбат. Он расположен в глубокой и тесной расщелине, затянутой масксеткой и представляет собой ряд потрепанных и выгоревших палаток. Я прямо к операционной. Перед самой палаткой стоят носилки на каталках; я с облегчением скидываю на одни из них Лаврова и бросаю быстрый взгляд на его хмурое лицо. Обычное его выражение. Друг без сознания, но насколько я понимаю, дела его далеко не швах. Но нужно и поторопиться. И я ломлюсь со своей каталкой в «дверь» операционной. Оттуда высовывается усталое лицо санитара.

– Воин, погодь минутку, – просит-приказывает он, отталкивая каталку, и я невольно пячусь.

Слышу возню сзади и оглядываюсь – какой-то крепыш волочет на себе здоровенного верзилу, подходит к другой каталке и насколько возможно бережно укладывает на носилки. Я успеваю подсобить, поддержав верзилу за плечи. Бросаю оценивающий взгляд… да-а, досталось ему. Тоже в грудь. Но она у него, видимо, попросту разворочена и теперь на ней высится многослойная повязка.

– Следующий! – слышится голос из палатки, и каталка крепыша успевает вкатиться чуточку раньше моей.

– Эй, земеля! Куда без очереди?!

Я хватаю крепыша за плечо и резко дергаю назад. Тот поворачивается и, недолго думая, бьет меня в лицо. Удар не то чтобы нокаутирующий, но чувствительный. Я покачнулся и устоял; сделал ответный выпад, но тут же должен был остановить свой кулак. Как трудно отвести чужой удар, но насколько трудней задержать свой собственный! Мой свирепый взгляд успел заметить что-то женское в задубелом от солнца и ветров лице крепыша.

– Баба?.. – пробормотал я, пропуская каталку с белобрысым верзилой с развороченной грудью. Верзилу приняли, а «крепыша» выставили. Она достала дрожащими пальцами папиросу из смятой пачки и отвернулась, закуривая. Я молчал. «Ох, и всыпал бы тебе по первое число, будь ты мужиком!», – сердито думал я, глядя ей в профиль. «Но ведь ее верзила плох, – оправдывал я ее минуту спустя, – Мой-то еще держится». Тем более, что Лавров уже очнулся и даже попытался улыбнуться.

«Крепышка», как я уже про себя переименовал женщину, была, пожалуй, и миловидной. Да разве война считается с красотой и женственностью! Ей все равно; она с одинаковой жестокостью перемалывает все подряд. Женщина нервно курила, и пальцы ее заметно подрагивали, видимо, верзила был особенно ей дорог. Может быть, любимый, может, даже и муж. А возможно, и брат. Бывает здесь и такое, на войне всякое бывает.

– Внутреннее кровотечение! – слышим мы голос из палатки, перекрывающий стук движка-генератора. И тут же:

– Физраствор!

Это значит, что донорской крови нет. Я представляю, как хирург режет уже грудь, чтобы добраться до места кровотечения и одновременно косит глазами на ассистентов.

– Физраствора нет – закончился! – «обрадовал» чей-то хриплый голос.

– Ну, введите тогда глюкозу, что ли! – бросает хирург, и я уверен, что про себя он проклинает невозможные условия, в которых он должен спасать жизни.

– Глюкозы тоже нет.

Пауза на пару секунд. Другой голос:

– Мы его теряем!

Крепышка рвется вперед и останавливается, как вкопанная. Понимает, что она сейчас будет только помехой.

– Группа крови? – это вновь голос хирурга.

– Четвертая… резус отрицательный.

Хирург откровенно матерится от бессильной досады – где сейчас отыщешь такого донора?

«Моя группа», – мысленно отмечаю я, и бросаю взгляд в сторону крепышки. Выражение абсолютного отчаяния на ее лице – она тоже знает, как редка группа родной ей крови. Крохотная искра бессовестной мстительности в недрах моей непонятной души гаснет под неумолимым потоком другого чувства – гибнет свой, советский солдат! Какие могут быть колебания?! И я рвусь в палатку:

– У меня четвертая резус отрицательный!

Быстрый взгляд хирурга – я таким его и представлял. Предельная усталость и запредельное напряжение.

– Каталку! – командует он, продолжая копаться в разверстой зажимами груди верзилы. Но санитары и ассистенты делают свое дело и без этих отрывистых команд. «Прости, друг», – шепчу я, ложась на носилки, которые еще хранят тепло моего Лаврова. Мой левый рукав уже закатан и игла уже в вене. И моя кровь устремляется прямиком в вену собрата по оружию.

– Нашел! – удовлетворенно произносит хирург и все облегченно вздыхают. Место утечки крови найдено, зажато и теперь хирург быстрыми и уверенными движениями зашивает подрезанный осколком сосуд.

– Готово! – значит, сосуд зашит. Теперь очищается грудная полость от загустевшей крови. Я слежу за всем происходящим – все открыто взгляду, никаких прикрывающих ширмочек.

«Ну и натекло же кровищи!», – поражаюсь я, видя, как достают раз за разом почерневшие сгустки.

– Четыреста взято, – докладывает ассистентка, следящая за кровопередачей.

– Мало, – это ассистент, следящий за состоянием верзилы.

– Берите еще, – разрешаю я, и замечаю тревожную голубизну в глазах крепышки. Оказывается, она вошла незаметно и теперь стоит у входа, прижав руки к груди.

– Берите еще, – повторяю я и добавляю, бодрясь, – У меня крови много, не смотри, что такой хлипкий.

Берут еще. Перед глазами разбегаются радужные круги и немного подташнивает. В вену на правой руке начинают капать нашедшуюся глюкозу. Мне кажется, что я чувствую ее живительный приток, так же, как и отток жизни из другой своей вены.

«Сколько во мне всего крови?» – спрашиваю я себя, пытаясь вспомнить прочитанное когда-то сведение о количестве крови в сосудах человека. Не вспомнил. Может быть, и вспомнил бы, не кружись так голова.

– Взято шестьсот, – докладывает ассистентка и хирург командует:

– Все, прекратить! Это предел.

– Мало, – это вновь возникает ассистент.

Я замечаю сквозь радужные кольца темнеющую голубизну в глазах крепышки и шепчу:

– Берите еще… берите, у меня крови… много…

Хирург переглядывается с ассистентом и тот произносит, так же тихо:

– Придется брать – мало.

– Еще сто, – разрешает хирург и бросает на меня страдальческий взгляд. Я киваю ему, мол, все нормально, не переживай. И перевожу глаза опять на крепышку. И замечаю беспредельную признательность, примешавшуюся к такой же бесконечной тревоге. Она что-то шепчет, или говорит про себя, шевеля губами – я уже не в состоянии оценить. Я знаю только одно – она благодарит брата, я знаю – она называет меня братом. Вообще-то привычное на войне слово, даже, может быть, порядком затертое, такое же, как земеля, земляк. Но в ее устах оно означает не то. Она уже признала меня своим родным братом. И я отвечаю ей таким же взглядом. Я кошу глазами на белобрысого верзилу и пытаюсь улыбнуться – ведь он мне тоже брат. Единокровный. Ну и что, что он белобрыс и, возможно, голубоглаз, а я смугл и черноок? В наших венах течет одна кровь.

– Все! Семьсот! – докладывает ассистентка.

Пауза. Я еще в сознании и я облегченно вздыхаю. Сейчас меня отнесут в одну из палаток, начнут поить крепчайшим и сладчайшим чаем с сиропом, а может быть, даже угостят шоколадом и вином, я это знаю, уже приходилось сдавать кровь. Но вновь слышу голос, ставший таким противным:

– Мало…

В палатке установилась тишина; если считать тишиной то, что остается от громыхания возобновившегося артобстрела и стука неутомимого движка.

Я знаю – все взгляды устремлены на меня. Я приподнимаю отяжелевшие веки, чтобы показать, что я еще в сознании. Я беззвучно шевелю губами и слышу голос крепышки, словно донесшийся из-за плотной завесы.

– Он говорит, чтобы взяли еще! Он разрешает!

– Мы убьем его!

– Берите еще… я не помру, – я-то слышу то, что говорю, но крепышка читает слова по моим губам.

– Он просит взять еще… он говорит, что не умрет…

Хирург машет отчаянно рукой:

– Ну, тогда высосите всю кровь из него! Вы хоть понимаете, что это такое – восемьсот кубиков?!

– А раненный потерял больше литра! – оправдывается ассистент, и дальше я уже ничего не слышу – уши заложило напрочь. Крепышка у моих ног, я чувствую ее горячие пальцы, разминающие мои холодеющие ступни. Ее глаза еще сильнее потемнели, от тревоги теперь уже за двоих братьев. Ведь эти глаза перебегают от моей каталки к соседней. И обратно. Я чувствую, как покидает меня жизнь, и повторяю слова заученной в детстве молитвы: «Ля иляха иллаллах, Мухаммад расульуллах! Ля иляха иллаллах, Мухаммад расульуллах…», а сестра моя твердит: «Спаси и сохрани! Спаси и сохрани! Спаси и сохрани…»

Это было последнее, свет померк, и я провалился в черноту бездны…

Нет, не последнее. Я по-прежнему был без сознания, когда меня выносили из палатки-операционной. Она быстро наклонилась надо мной, и я ощутил на своем лбу прикосновение ее шершавых губ. «Спасибо, брат!» – эти слова я не мог не услышать – они шли от сердца к сердцу.