Текст книги "Дочь Петра Великого"

Семья эта принадлежала в то время к мелкому дворянству. Оставаясь неизвестной почти до половины столетия, обладая скромным поместьем в Костромской губернии, она приобрела некоторое значение лишь благодаря браку Петра Шувалова с Маврой Егоровной Шепелевой, занявшей при Елизавете вышеупомянутое положение чесальщицы. Мавра Егоровна не была приятной подругой жизни, согласно свидетельству ее современников; «она была зла, как диавол, и соответственно корыстна», утверждает один из них, добавляя, что ничто не могло сравниться с ее уродством, «это ведьма огурец»; Шерер говорит о ее «зловонном рте» – опуская другие отталкивающие подробности, – а Лопиталь следующим образом определяет в 1757 г. ее негласные обязанности: «Находясь день и ночь при императрице, она доставляет ей мимолетные и тайные наслаждения».

Когда Мавра Егоровна умерла в 1759 г., все думали, что тотчас же померкнет блестящее положение ее мужа, и, если верить Щербатову, России пришлось бы только порадоваться этому. Автор знаменитого сочинения о повреждении нравов того времени нарисовал чрезвычайно нелестный портрет Петра Ивановича и составил длинный список его недостатков. Злоупотребления властью, взяточничество, хищения всякого рода, составившие одно время П. И. Шувалову славу самого богатого человека в России, нагромождены в нем до бесконечности. То Шувалову присуждают за восемьдесят тысяч рублей несколько заводов в полном ходу – Благодатских, причем, извлекая из них двести тысяч рублей годового дохода, он жалуется на разорение, выпрашивает уменьшения покупной платы до сорока тысяч и затем перепродает заводы правительству за семьсот тысяч рублей. То, добившись учреждения банка для мелкого кредита, он забирает через подставных лиц всю наличность его. Он ратует за отмену закона, воспрещавшего замужним женщинам продавать или закладывать свои имения без согласия мужей, – только для того, чтобы купить за бесценок землю некоей графини Головкиной, разошедшейся с мужем.

Но Щербатов – писатель, все видевший в черном цвете и заразившийся недостатком, свойственным всем laudatores temporis acti. Допуская даже истинность всех этих поступков, нельзя признать, за ними индивидуального характера в эпоху и в стране, где они, к сожалению, были всеобщи.

С другой стороны, они не помешали Петру Шувалову способствовать осуществлению большого дела, заслуживающего одобрения во многих отношениях. Как законодатель, он связал свое имя с попыткой составления нового Уложения, неудачной, как и многие до и после него, но тем не менее составлявшей значительный шаг вперед. Как администратор, он упразднением внутренних таможен, последовавшим по его настояниям, отвел себе почетное место в экономической истории своей страны.

Но как мог он касаться стольких областей управления? Это и есть тайна незримого правительства, с 1751 г. стремившегося заменить собою Бестужева, отстраняя одновременно всех официальных и официозных сотрудников его. Петр Иванович был душою этого правительства. Не имея ни определенного служебного положения, ни ранга, ни портфеля, он сумел сделаться фактическим министром четырех или пяти ведомств. Это составляло отличительную черту его дарования – черту, общую русскому национальному гению до наших дней, и не встречающуюся нигде больше необычайную всеобъемлемость способностей при полном неумении сосредоточить их и специализироваться в смысле современного прогресса. Отсюда и проистекают неизбежные недочеты, пробелы. Испытав свои силы в администрации, в промышленности, в финансах, Петр Иванович проявил себя в 1755 г. и как военачальник. Назначенный генерал-фельдцейхмейстером, он не замедлил наложить свою руку на все военное дело и провести реформы, некоторые из которых были очень благодетельны (о них скажу ниже); в то же время вся Россия и даже вся Европа дивились изобретенной им особой гаубице. Это орудие появилось на полях сражений в Пруссии, отмеченное гербом изобретателя, скрытое под покрывалом, как невеста, и окруженное тайной. Запрещено было близко подходить к нему под страхом смерти. Впоследствии Петр Иванович согласился послать чертежи его В Вену и великодушно предложил Франции известное количество своих гаубиц, но мнения относительно ценности пушки разделились. Первый главнокомандующий русской армии в Пруссии Апраксин был ею доволен; преемники его, Фермор и Салтыков, были иного мнения. В 1760 г. исследование этого вопроса было поручено генералу Глебову. Результатов оно не дало, как то всегда бывает в подобных случаях. Согласно ноте, врученной в 1759 г. маркизу Лопиталю, достоинство этих орудий заключалось в том, что «они отличались от обыкновенных большею длиною и овальным распалом». Представляю это сведение на суд специалистов. Должен, однако, присовокупить, что чутье французских артиллеристов данной эпохи, руководимое отзывами, полученными ими из Петербурга, побудило их отклонить изобретение Петра Ивановича и его предложение. Сам Воронцов способствовал тому, поведав французскому посланнику, что новые пушки оказались непригодными для флота вследствие того, что они откатывались на тридцать два фута!

Однако Шувалов сумел создать нечто лучшее, чем пушку, – целую армию. Он образовал «обсервационный корпус» из тридцати тысяч человек, который, находясь под командой генерала Броуна, должен был действовать самостоятельно, т. е. согласно планам и инструкциям, исходившим непосредственно от Петра Ивановича, слывшего за великого полководца и за соперника Фридриха. Этот опыт дал, однако, столь плачевные результаты, что корпус пришлось расформировать.

Шувалов утешился, обратившись к деятельности, которая во все времена и во всех странах остается открытой всем предприимчивым натурам, обладающим хоть поверхностной культурой. Задолго до падения Бестужева Петр Иванович уже занимался управлением внешними делами. Он был главным деятелем в сближении Франции с Россией после знаменитой перетасовки союзов; его инстинкты сравнительно культурного и тонкого человека влекли его в сторону Франции. К несчастью, он не умел обуздывать свои желания, как не умел ограничивать своего честолюбия.

Безудержная страсть к роскоши и к женщинам испортила его жизнь, пожирая его время, деньги и здоровье. Тщетно соединял он свои скандальные хищения со смелыми и часто удачными спекуляциями. В ту эпоху во Франции возобновился террор монополий, возродившихся в наше время в американских трестах. Иван Петрович тоже монополизировал в России в 1759 г. торговлю рогатым скотом и мясом, возвысив цену на фунт мяса с одной копейки до шести, что доставило ему огромные барыши. Но все это исчезло в бездонной пропасти, и, получая 400000 р. дохода, Шувалов умер в 1762 г., задолжав более миллиона рублей государству. Он был одним из первых вельмож в России, живших открыто и имевших нарядно сервированный стол; у него были оранжереи, где росли ананасы, и он первый стал запрягать английских лошадей в свои экипажи. Таким образом, он способствовал развитию общественной жизни в тех рамках, которым Елизавета придавала столь большое значение. Но, соперничая с Кириллом Разумовским в величине бриллиантовых пуговиц, украшавших его одежду французского покроя, он вместе с ним подавал пример пышности, не соответствовавшей средствам страны, пример, нашедший слишком много подражателей. Его любовница, княгиня Куракина, дочь генерала Апраксина, явилась вместе с тем образцом изящного и циничного разврата, доведенного современной ей знатью до совершенства.

Тайное правительство, руководимое этим человеком, т. е. правительство России с 1751 г. по 1761 г., было лишь тем, чем оно могло быть, имея подобного главу. Старший брат Петра Ивановича, Александр, неугомонный в своей роли организатора и начальника Тайной канцелярии, был лишь исполнителем высочайших повелений, а Иван Иванович, хотя благополучие всей его семьи и опиралось на его собственном, являлся послушным орудием в руках Мавры Егоровны и ее мужа.

Он был двоюродным братом Петра и Александра Шуваловых; пока он не занимал поста фаворита, они не могли претендовать на положение, созданное им Иваном Ивановичем Шуваловым, хотя Елизавета и относилась к ним благосклонно. Начало его «случая», по-видимому, относится ко времени посещения Елизаветой в июле 1749 г. села Знаменского, резиденции князя Николая Федоровича Голицына, по пути из Москвы в монастырь Св. Саввы, куда Елизавета шла на богомолье. Любовь и набожность! Они всегда своеобразно сплетались в жизни государыни. Ее сопровождала Мавра Егоровна, она сумела обратить внимание Елизаветы на красоту юноши, случайно или намеренно, находившегося у Голицына, и когда Елизавета отправилась дальше, ее свита увеличилась еще одним пажом. Семья его так искусно вела дело, что возвышение нового фаворита совершилось под снисходительными взорами самого Разумовского, не встретив препятствий со стороны Бестужева. Молодой человек ничем выдающимся не отличался, и канцлер не сумел угадать, каким опасным орудием он станет в руках своего двоюродного брата. Три месяца спустя в Воскресенском монастыре (Новом Иерусалиме) Елизавета во время нового богомолья произвела пажа в звание камер-юнкера.

Это равнялось открытому признанию нового фаворита. Ивану Ивановичу Шувалову было в то время двадцать два года.

Он оправдал возложенные на него надежды. С начала до конца своей карьеры он был самым верным и преданным другом своей семьи. В 1757 г., когда Воронцовы раскрыли перед Елизаветой особо дерзкое хищение Петра Ивановича, этот последний был на краю полной опалы. Самой Мавре Егоровне пришлось удалиться от двора и искать убежища у мужа, у которого делать ей было нечего. Вмешательство Ивана Ивановича предотвратило грозу, и уступка виновным большого литейного завода камергеру Воронцову, брату вице-канцлера, вызвала даже примирение между обеими семьями. После падения Бестужева, добившись назначения своих двух двоюродных братьев в Совет Министров, временщик способствовал всегда торжеству идей и решений одного из них. Елизавета говорила его устами, а он повторял лишь слова Петра Ивановича. У императрицы не было тайн от своего любимца, и когда Людовик XV вздумал с императрицей войти в секретные отношения, его предупредили, что третьим лицом между ними будет фаворит.

Официально он не занимал никакого значительного поста. Его звали просто «камергером». Его обязанности не заключали в себе ничего славного ни сами по себе, ни по тому, как их исполнял Иван Иванович. В противоположность тому, что можно, пожалуй, предположить о Петре Ивановиче, историческая роль этого баловня судьбы казалась выше его заслуг. Хотя Екатерина II и видела его всегда с книгою в руках, хотя он и бывал подолгу за границей, именно в Италии, и обнаружил в своих путешествиях открытый и любознательный ум, его образование было довольно поверхностно и служило весьма посредственному уму. С другой стороны, его происхождение, воспитание, детские годы, проведенные в подмосковной деревне, совокупность влияний и наследственные черты клонили его к лени, изнеженности и к причудам большого барина и самодура. По смерти Елизаветы он проиграл в карты большую часть огромного состояния. Но этими-то наклонностями он и приспособился ко вкусам Елизаветы и своей среды. Он являлся образцовым представителем культурного русского вельможи той эпохи со свойственной последнему неустойчивостью и беспорядочностью. Ни по внешним приемам, ни по складу ума он не был государственным человеком, несмотря на все его старания казаться таковым. «Он ничего не понимает в делах», – писал Эстергази в 1760 г., а Бретейль немного позднее, после первого свидания с Шуваловым, ожидаемого им с любопытством, описывает его следующими словами: «Камергер не обнаружил в этом разговоре того ума, о котором мне говорили. Я нахожу его легкомысленным, в сущности мало образованным, но стремящимся показаться таковым». Наконец, преемник Эстергази, Мерси д'Аржанто, пишет в 1761 г.: «Это человек среднего калибра, и главный его талант заключается в том, что он скрывает свои недостатки под личиной рвения, деятельности и любви к своей родине, о которой он имеет до смешного высокое мнение». Оставляю без внимания эпитеты «человека безнравственного и бессовестного», «лицемерного и порядочного раба», «надменного, капризного и злого выскочки», «составителя проектов, никогда не приводимых в исполнение», в изобилии встречающиеся у тех же свидетелей. Хотя они и исходят от друзей, а не от политических противников, я все же считаю их преувеличенными.

Иван Иванович покровительствовал Ломоносову, и это одно уже является его серьезной заслугой. В 1755 г. он основал в Москве университет и был его попечителем, а в 1758 г. создал Академию художеств в Петербурге и много заботился о ней; покровительствуя национальному театру, обязанному ему открытием первой русской сцены в 1756 г.; обладая прекрасной библиотекой и собранием картин и произведений скульптуры, унаследованным Академией художеств, он оказал умственному развитию России неопровержимые огромные услуги. Он не только был меценатом, но настоящим министром народного просвещения. Вместе с тем, заменив Кейта в качестве покровителя местного масонства, орудия умственного и нравственного возрождения и движения, совершенно отличного по духу и преследуемой им цели от тех, что в другие времена и в других странах присвоили себе это название, он стал в ряды самых благородных умов и великодушных сердец своей эпохи. Его несправедливо называли «Помпадур мужского рода», и придворные дамы, называя его именем своих собачек и украшая их лентами светлых цветов, которые он любил, как Елизавета, проявляли больше мелкой злобы, чем ума.

Меня спросят, как я согласую свою оценку личности Шувалова с широким размахом его просветительной деятельности. Полагаю, что ему благоприятствовала судьба. Жизнь порождает иногда одни обстоятельства, возвышающие человека, и другие, уничтожающие его. На вершине, куда его вознесла прихоть женщины, временщику оставалось лишь отдаться течению, увлекавшему его страну к горизонтам сравнительной свободы и света, и в том великом дне, который занимался в России на краю цивилизованного мира, ему дано было подготовить бледную, но полную обетовании зарю для восходящего солнца – Ломоносова.

Его современники, включая и самых ярых его хулителей, единогласно засвидетельствовали его неподкупность. Фридрих и Уильяме, английский посланник, пытались было умалить эту черту: «Деньги над ним власти не имеют, потому что у него их сколько угодно». Но Иван Иванович дал и другие доказательства некоторого благородства чувств. Я не всецело доверяю личным уверениям его, согласно которым он выдавал себя за «врага роскоши и пышности» и старался уверить Воронцова, по поводу нового отличия, выпавшего на его долю, что оно «не столько доставляет ему удовольствия, сколько обременяет его», что жизнь настолько ему надоела, что он только и думает о смерти; при этом он жаловался на бесполезную жизнь, не позволявшую ему оправдать милости, которыми его осыпали, и наконец, отказавшись от поста вице-канцлера, бросился к ногам императрицы, умоляя ее уволить его в будущем от всяких знаков своего благоволения». Искренность этих заверений может быть подвержена сомнению, и из одной депеши Эстергази к Кауницу вытекает, что временщик не прочь был стать коллегой Воронцова. С другой стороны, мне приходилось отметить уже и у Бирона аналогичные черты усталости и отвращения, в чем, по-видимому, просто сказывалось болезненное сознание, что, несмотря на весь свой блеск, их положение было не только унизительным, но и нравственно и материально тяжелым. И хотя другим фаворитам, как Бекетову или Орлову, занимавшим то же положение, может быть, и чужды были подобные душевные движения, эти чувства нельзя считать исключительно возвышенными по своему благородству. Но среди лиц, погибших в данную эпоху, менее кровавую, чем предшествовавшая, но погубившую немало жизней, я ищу жертву Ивана Ивановича Шувалова, жертву его честолюбия или мести, злобы или жестоких инстинктов, и не нахожу ни одной. Среди ближайших друзей Елизаветы и политических деятелей той эпохи он был, пожалуй, самое симпатичное лицо. Остальные лица, статисты, непривлекательные и без всякой внутренней ценности, не заслуживали бы того, чтобы занимать ими внимание читателя, если бы самый контраст между их ничтожеством или их низостью и внешним величием, в котором они участвовали, которому они даже как будто способствовали в это своеобразное царствование, ярко не обрисовывал их исторический смысл.

Среди них надо назвать прежде всего уже известного читателю Михаила Ларионовича Воронцова. В ночь переворота он стоял вместе с Петром Шуваловым на запятках саней Елизаветы. Три года спустя он был уже помощником Бестужева. Как оказывается, больше некого было выбрать на должность вице-канцлера императрицы. Тождество этих Воронцовых со старинным боярским родом, восходившим до легендарной эпохи и внесенным в Бархатную книгу, подверглось оспариванию во время громкого процесса, где фигурировал в 1862 г. князь Долгоруков, автор известных и недоброжелательных Воронцовым записок. Не могу определенно высказаться на этот счет. Сама Бархатная книга не есть еще евангелие. Она указывает, что род этот угас в 1576 г., тогда как два года спустя я встречаю подлинного представителя его, окольничего Воронцова, под Венденом, сражающегося с польским королем Баторием. Впрочем, вице-канцлер имел во всяком случае полное основание ссылаться на свое происхождение от Гавриила Воронцова, умершего на поле брани в 1678 г. Три внука этого героя, Михаил, Роман и Иван, с ранних пор числились в свите Елизаветы. Роман, поступивший в Сенат после восшествия цесаревны на престол, имел больше прав на благодарность ее, чем его братья. Женившись на богатой невесте, он нередко выручал свою повелительницу из финансовых затруднений. Но если верить многочисленным свидетельствам, не это дало ему прозвище «большой карман»; согласно мемории маркиза Бретейля, Иван не оставил по себе следа в истории. До 1744 г. Михаил, пользовавшийся особой милостью государыни, женатый на Скавронской, племяннице императрицы, входил в состав группы людей, которые под видом патриотизма и желания освободить Россию от иностранного влияния стремились поддержать Австрию и Саксонию против Франции и Пруссии с помощью морских держав. Такова национальная политика того времени, и она была и политикой Бестужева, относительно которого Воронцов, опираясь на свои прежние связи и новое свойство с семьей Елизаветы, играл роль покровителя. Назначение Бестужева на пост канцлера опрокинуло роли, и тотчас же Михаил Ларионович стал переходить в противоположный лагерь, сблизившись с Францией, Пруссией и Лестоком.

Борьба была, однако, слишком неравна. Воронцов не обладал ни крупными пороками, ни недостатком воспитания своего противника; но трудно себе представить более полное сочетание всех слабостей ума и характера. Будучи столь же корыстным, он был менее способен служить покупавшим его людям. В 1746 г., уже вполне побежденный Бестужевым, он взял отпуск и стал разъезжать по Европе, удивляя Париж халатом на пуху из сибирских гусей, а папу Бенедикта XIV необыкновенной глупостью, проявленной им в разговоре о воссоединении церквей. По своем возвращении, после падения Бестужева, он управлял иностранными делами, оставаясь «чуждым делам» («étranger aux affaires»), согласно ироническому выражению, приложенному к одному из его позднейших преемников. Предоставляя ему пост канцлера, Елизавета не обманывалась относительно его способностей. Но ей уж не нужно было министра для руководства ее политикой. Шуваловы взяли на себя этот труд. Воронцов годился лишь для представительства и обмена любезностями с послами. Он сумел угодить самым требовательным из них, и Мерси д'Аржанто нашел его «вежливость» и «манеры» безукоризненными. Он временами пытался было настаивать на своих личных мнениях и противопоставлять предприимчивому и задорному уму соперников более умеренную программу, соответствовавшую его миролюбию и скромному честолюбию; но сама императрица возвращала его всегда в границы предписанной ему роли.

Она объявила ему об его назначении дарственной на 40000 р., написанной на имя великого канцлера, графа Воронцова. Он взял деньги, не глядя на подпись, и она посмеялась над его рассеянностью. Она присоединила к этому подарку завод, дававший большие доходы, и роскошную мебель, и он погрузился в удовольствия и радости своего нового величия и богатства.

Из высших чинов того времени один лишь генерал-прокурор Сената (до 1760 г.) Никита Иванович Трубецкой производил на современников впечатление трудолюбивого человека; Мардефельд превозносил его умение в области «русского крючкотворства», многим превосходящего крючкотворство других народов. Затрудняюсь объяснить, каким образом, не имея никакой официальной связи с Коллегией иностранных дел, он вмешивался в международную политику, что и заставляло Мардефельда искать его дружбы. По словам посланника Фридриха, способности его были весьма посредственные. Его жена была сестрой предшественника Бестужева, великого канцлера Черкасского, и в царствование женщины можно всегда проследить подобные влияния. Дружба Никиты Ивановича принадлежала к разряду тех, которые Мардефельд так верно умел оценивать. «Его корысть не поддается описанию», – писал он. Должен, однако, добавить, что в 1761 г. Бретейль не разделял мнения своего коллеги. Но Трубецкой в этот промежуток времени перешел в военную коллегию, где Петр Шувалов в области взимания мзды не оставлял поля деятельности своим сотрудникам, так что свидетельство французского посланника, может быть, и не совсем правильно, тогда как Мардефельд не был способен обманывать своего повелителя, да и сам вряд ли мог ошибиться в этом отношении.

Единственным, смею сказать, неподкупным человеком той эпохи был преемник Трубецкого в Сенате Яков Петрович Шаховской, тот самый, которому воцарение Елизаветы приготовило столь неприятное пробуждение. Это был любопытный и чисто русский тип, судя по своеобразному сочетанию гибкости и неподатливости, проявлявшихся неизменно во всех превратностях его чрезвычайно бурной жизни. Он сгибал спину перед Бироном и, будучи боевым товарищем Миниха, принял, не обинуясь, низкую полицейскую должность. Исключенному из Сената после переворота, исполнявшему самые неблагодарные поручения, вроде наблюдения за исполнением приговоров к ссылке, произнесенных над бывшими своими друзьями-покровителями, ему вскоре, ценою новых усиленных поклонов, удалось устроиться, и устроиться прекрасно, в Синоде, в качестве прокурора. Заняв это место, он обнаружил большой администраторский талант и вместе с тем незаурядную силу воли, вступая в борьбу с членами высокого собрания, чтобы ввести некоторый порядок в их делопроизводство, и не страшась гнева Елизаветы, когда приходилось защищать их авторитет и интересы. Они же не столько были ему благодарны за его мужество, сколько негодовали на него за обличение их лени и нерадения, и императрица удовлетворила их неоднократные мольбы, вспомнив, что бывший полицейский был солдатом, и назначила его генерал-кригс-комиссаром. Он рассорился там со всеми, победоносно отбил несколько натисков, где – приходится верить ему на слово – его честность колебалась некоторое время между корыстью и чувством долга, и был менее счастлив в распре с Александром Шуваловым. Случай этот настолько характерен, что его нельзя не рассказать. В 1758 г., в начале Семилетней войны, Москва была переполнена ранеными. Единственная больница в городе была слишком тесна для размещения их, и, вследствие слухов, что больные приносят заразные болезни, обыватели закрывали перед ними двери своих домов. Несчастные теснились на улице, без приюта, лишенные всякой помощи. Шаховской нашел в Кремле старый пивоваренный завод, не действовавший уже многие годы, куда он решил перенести прачечную госпиталя, дабы очистить место для больных. Он уже радовался своей находчивости, когда получил записку от грозного начальника Тайной канцелярии:

«Ее императорскому величеству известно учинилось, что вы самовольно заняли в дворцовом пивоваренном доме те каморы, в коих для собственного ее величества употребления разливают и куиорят с напитками бутыли, и поместили в них прачек, кои со всякими нечистотами белье с больных моют; и для того, по величайшему повелению послан к вам… (нарочный…) коему по-велено, ежели, по освидетельствованию его, в тех покоях больные и прачки найдутся, то их всех немедленно перевести в дом ваш для жилья их, не обходя ни единого покоя в ваших палатах, и точно в вашей спальне».

Так обращались, в разгар войны, с генеральным комиссаром, честным человеком, исполнявшим свой долг.

Но Шаховской не смутился. В его спальне стали стирать белье, и он сам, приютившись у приятеля, смеялся над этим. Все же его сочли за неудобного человека и снова перевели, но на весьма почетную должность, благодаря временщику Ивану Шувалову, отличавшемуся, как известно, великодушием. Трубецкой, оставляя пост обер-прокурора Сената, попросил себе в преемники бывшего генерала-кригс-комиссара. Но в Сенате хозяйничал Петр Шувалов. Новый обер-прокурор начал с того, что потребовал рапорты по отчетности, давно уже не составлявшиеся. Присвоив себе, кроме иных источников доходов, управление монетным двором, Петр Иванович думал уклониться от всякого контроля. В собрании Сената произошла ссора, за которой последовало еще более бурное объяснение, в присутствии временщика, пытавшегося примирить враждующих. Шаховской припомнил все обвинения, накопившиеся против великого взяточника и, перемешав истину с выдумкой, вспылив до забвения всякой справедливости, бросил эту грязь в лицо своему сопернику в потоке оскорбительных слов. Исход ссоры сомнению не подлежал, но тут наступила болезнь и смерть Елизаветы, и Петр III разрешил спор, отправив Шаховского в его поместье, где он оставался до 1766 года, когда занял снова место в Сенате, но уже как рядовой член собрания; он умер в 1777 г.

К концу царствования Елизаветы в канцелярии коллегии иностранных дел выдвинулся своими способностями А. В. Олсуфьев; Елизавета отдала ему предпочтение, назначив его секретарем своего кабинета, вместо двух кандидатов, предложенных Воронцовыми; из них один бывший мнимый жених императрицы, Нарышкин, а другой, Петр Чернышев, бывший посланником сперва в Берлине, затем в Париже и обративший на себя внимание депешами, где, согласно официальному рапорту «ни явственного сенса, ниже склада и штиля не находится, нужнейшие пассажи из них прямо не вразумительны», относительно которого Эстергази, сообщая об отъезде этого дипломата во Францию, писал: «Это идиот». Олсуфьев был столпом своего ведомства до самой смерти императрицы.

Если дипломатия Елизаветы и не оставляла по себе блестящих воспоминаний, зато оружие ее покрыло себя славою, не превзойденною им с той поры в военных летописях России. Однако не колеблясь ставлю главных военачальников той эпохи непосредственно вслед за вышеописанными лицами. Это вовсе не значит, что я не ценю истинных героев Семилетней войны. Ниже я им воздам должную справедливость. Но им не место в этой главе. Они безымянны. То была анонимная толпа безвестных солдат, обильно поливавших своею кровью поля сражений и подававших нередко торжествующий пример самых мужественных добродетелей.

В 1746 г. барон Претлак, посол Марии-Терезии и генерал ее армии, следующим образом описывал положение русской армии с точки зрения высшего командования: «На службе находятся лишь два маршала; первый из них князь Трубецкой, восьмидесятипятилетний старец; он с 1710 г. больше не служит и служил-то он лишь подполковником, пробыв притом в этом чине двадцать два года пленным, в Швеции… Другой – Ласси, хороший и честный человек, но, к несчастью, совершенно разбитый; он почти не выходит из своей комнаты. Первый генерал-аншеф Румянцов; он спит двадцать часов в сутки и пьет и ест остальные четыре. Кроме того, в бодрствующем состоянии он слишком ясно проявляет приверженность к Франции, в особенности с тех пор, как Шетарди выхлопотал его жене пенсию в 3000 р… Впрочем, он никогда солдатом не был, и самая доблестная служба его состояла в командовании госпиталем на Украине. Второй – Кейт, весьма ненадежное лицо, как относительно Франции, так и Пруссии; следовательно, ему никогда нельзя будет вверить командование армией. Его прочат в командиры округа на границах Персии или татарского царства… Третий князь Репнин… он прекрасный человек и, зная самого себя, солдатом себя и не выставляет… Четвертый, генерал-аншеф, собственно говоря, лишь номинально, Салтыков, старый дурак, вероятно, выживший из ума. Его произвели-то в чины потому только, что он был шутом в царствование императрицы Анны».

Следовательно, в общем было два восьмидесятилетних инвалида, два прожигателя жизни, чуждых военного духа, подозрительный иностранец и один скоморох. Неудивительно поэтому, что, собираясь отправлять войска на Рейн, Елизавета хотела позаимствовать у Австрии генерала. Но у Марии-Терезии лишних генералов не было, и сам Претлак, будучи приглашен на должность военачальника, доказал, что разделяет мнение д'Эона относительно службы во втором отечестве Миниха и Остермана. Четырнадцать лет спустя дочь Петра Великого никого не нашла, чтобы выставить против Фридриха, кроме «старого дурака», к которому столь пренебрежительно относился Претлак. Остальные все умерли или уехали из России, как сын Ласси и Джемс Кейт. Этот последний просил, чтобы императрица приняла на службу его брата, знаменитого милорда-маршала. «У нас довольно маршалов», ответила Елизавета. И Джемс Кейт отправился искать счастья в другие страны. Фридрих этим воспользовался; у него на службе оказались оба брата, и при открытии военных действий с Россией им пришлось померяться силами со Степаном Федоровичем Апраксиным, о котором Уильяме говорил в 1756 г.: «Он никогда не видал врага и не имеет ни малейшего желания его видеть». Но это было уж безусловно преувеличено. Пользуясь при императрице Анне могущественной поддержкой в лице своей матери Елены Леонтьевны Кокошкиной, бывшей во втором браке за грозным Ушаковым, Апраксин был при Минихе генерал-адъютантом и сохранил за собой этот пост, несмотря на свою лень и глупость. Но в скандальной хронике того времени его биография отягчалась некоторыми непривлекательными чертами – некрасивой карточной историей у Кирилла Разумовского и слишком явным поощрением любовных отношений между его дочерью Еленой Степановной Куракиной и Петром Шуваловым. Но ввиду того, что хроники содержат нередко столько же лжи, сколько и скандалов, я склонен придерживаться суждения и впечатлений маркиза Лопиталя; он был радушно принят русским главнокомандующим в его главной квартире в Риге, пользовался его широким гостеприимством и не может считаться поэтому свидетелем от обвинения. Он хвалит красивое и благородное лицо генерала, не обезображенное даже чрезмерной тучностью, его открытое выражение и даже воздержанность Апраксина, несмотря на прежнее бражничество его с польским королем. Он любовался его «ласковыми манерами, его пышностью, щедростью относительно солдат и справедливостью ко всем». Он похвалил и его решение оставить в Риге «множество молодых дам, входивших в состав его свиты». И, что бы ему ни говорили, он отказывался допустить у столь любезного человека недостаток мужества, равный полному отсутствию военных талантов. Однако более близкое знакомство с русской армией и ее главнокомандующим не могло оставить в нем ни малейшего сомнения на этот счет.