Текст книги "Царство женщин"

Глава 13
Анна Леопольдовна

I. Нравственный облик новой регентши. – Политическая бездарность. – Интимная жизнь. – Юлия Менгден. – Сплетни по поводу этой дружбы. – Граф Линар. – Возобновление прежнего романа. – Портрет графа, сделанный Екатериной II. – Снова брак втроем. – Криптографическая переписка. – Бесполезное вмешательство Антона-Ульриха. – Ожидание нового фаворита. – II. Преобразование высших должностей после падения Бирона. – Миних – первый министр. – Попытки к диктатуре. – Оппозиция Остермана. – Злосчастная болезнь фельдмаршала. – Отставка. – Падение. – III. Значение этого нового переворота. – Личное управление Анны Леопольдовны. – Результаты внутренней политики. – Непоследовательность. – Продажность высших сановников. – Более важные последствия во внешней политике. – Противоречивые союзы. – Между Пруссией и Австрией. – Необходимость решения. – Склонность Анны Леопольдовны к Австрии. – Оптимизм Мардефельда. – Весь мир можно купить. – Угроза разрыва со Швецией. – Напрасное воззвание к Фридриху II. – Объявление войны. – Первые удачи русского оружия. – Плохие надежды в будущем. – Союз с Англией и разочарование им. – Двусмысленное отношение Дании. – Опасность конфликта с Турцией и Персией. – Настоящая опасность.

I

Значение переворота было для всех ясно: один немецкий авантюрист сменялся другим немецким авантюристом, Бироном – Минихом. Потому, что было известно об уме и характере Анны Леопольдовны, нельзя было ожидать, чтоб она взяла в свои руки бразды правления. Из всех современников и близких к ней людей, один только сын фельдмаршала приписывал ей умственные, сердечные качества и преданность делам. Другие же[316]316
  Миних-сын. Мемуары; Финч. Переписка; Сборник. LXXXV; Миних-отец. Набросок о форме управления в России. 1774; Леди Рондо. Письма.


[Закрыть] рисуют ее ограниченной в умственном отношении и ленивой в физическом, целый день проводящей в постели за чтением романов. Лишь воображение ее развилось рано, вследствие чтения. Она, однако, была очень набожна, ставила образа во все углы своих комнат, следила, чтоб везде были зажжены лампады, а впоследствии, в заточении предавалась благочестивым занятиям, в сообществе двух певчих и пономаря.[317]317
  Карнович. Рассказы. Внутренняя жизнь Русской империи.


[Закрыть] Как все лютеранские принцессы, перешедшие в православие, она ревностно относилась к новой религии и строго следила за религиозным воспитанием своих детей, хотя супруг ее продолжал посещать лютеранскую церковь. Не любя показываться публично, она уменьшала елико возможно придворные выходы, редко являлась на приемах и отпустила большую часть служащих, в таком изобилии окружавших ее тетку. Во дворце скоро водворились пустота и безмолвие. Регентши почти не было заметно, она не любила одеваться и проводила обыкновенно время до обеда с Юлией Менгден. Об этом много болтали, уверяя, что фаворитка запрещала Антону-Ульриху входить в спальню жены.[318]318
  Ла Шетарди, 2 сентября 1741 г. Архив французского Министерства иностранных дел.


[Закрыть] Мардефельд, однако, опровергает толки, ходившие между его товарищами дипломатического корпуса:

«Я не удивляюсь, что публика, не зная причины сверхъестественной привязанности великой княгини к Юлии, обвиняет эту девушку в пристрастии к вкусам знаменитой Сафо; но я не могу простить маркизу Ботта, облагодетельствованному великой княгиней, что он приписывает склонность этой принцессы к Юлии тому, что последняя женоложица со всеми необходимыми для того качествами… Это черная клевета, так как покойная императрица, из-за таких обвинений, повелела тщательно освидетельствовать эту девушку, и исполнившая это комиссия доносила, что нашла ее настоящей девушкой, без малейших мужских признаков».[319]319
  К королю, 19 decembre, 1741 г. Тайный архив в Берлине. Маркиз Ботта был в то время австрийским посланником.


[Закрыть]

Стало быть, подозрения существовали давно. Можно все же допустить, что они были лживы и что комиссии, о которой говорит агент Фридриха, добросовестно исполнила свой долг. Вскоре уединенная жизнь Анны Леопольдовны подала повод к новым злобным предположениям, и могло казаться даже, что победивший Миних встретил нового соперника. В 1735 году семнадцатилетняя принцесса, которой уже искали жениха, романтически влюбилась в саксонского посланника графа Линара. Ее гувернантка, M-lle Адеркас, пруссачка, родственница Мардефельда, помогала в этой интриге.[320]320
  Леди Рондо. Письмо. Заметка Шубинского об этом письме в русском издании: Депеши Рондо. Сборник. LXXVI, LXXX.


[Закрыть] Узнав об этом, императрица отослала виноватую воспитательницу в Германию, потребовала, чтоб отозвали слишком предприимчивого дипломата и, как казалось, успела вернуть свою племянницу к чувствам более приличным ее сану. Но лишь только Анна получила неограниченную власть и свободу, Линар появился в Петербурге. Он происходил из итальянской семьи, с шестнадцатого века поселившейся в Германии; ему было около сорока лет; он остался вдовцом после жены, урожденной Флеминг, которой был обязан своей дипломатической карьерой. Красивый, хорошо сложенный, занимающийся своей особой, он казался гораздо моложе своих лет. Екатерина II, видевшая его девять лет спустя, полушутливо рисует его так:

«Это был человек, соединявший в себе, как говорят, большие знания с такими же способностями. По внешности это был в полном смысле фат. Он был большого роста, хорошо сложен, рыжевато-белокурый, с цветом лица нежным, как у женщины. Говорят, что он так ухаживал за своей кожей, что каждый день перед сном покрывал лицо и руки помадой и спал в перчатках и маске. Он хвастался, что имел восемнадцать детей и что все их кормилицы, могли заниматься этим делом по его милости. Этот, такой белый, граф Линар имел белый дамский орден и носил платья самых светлых цветов, как, например, небесно-голубого, абрикосового, лилового, телесного».[321]321
  Записки.


[Закрыть]

Роль этого создателя кормилиц обрисовалась в апреле 1741 г., о чем Мардефельд дает следующие объяснения: «Граф Линар намедни изобразить искусственный обморок, играя с великой княгиней; он идет вперед, так что о нем уже поговаривают в народе. Собственно, ничего между ними не было, они никогда не оставались одни. Как кажется, и фаворитка и фельдмаршал покровительствуют этой интриге».

И через несколько недель.

«Граф Линар не пропускает случая доказать великой княгине как он безумно влюблен в нее. Она выносит это из признаков в неудовольствия… Он нанял дом близ царского сада и с тех пор великая княгиня регентша, против своего обыкновения, стала очень часто прогуливаться».[322]322
  14 апреля, 9 мая, 24 июня 1741 г. Эти депеши, адресованные Подевильсу, должны были быть сожжены по желанию автора.


[Закрыть]

Не могу сказать: дошли ли, в продолжение лета, отношения великой княгини к ее прежнему возлюбленному до той близости и того бесстыдства, о которых говорит Герцен:

«Регентша Анна Брауншвейгская летом спала со своим любовником на освещенном балконе дома…»

В глазах публики возобновлялась та жизнь втроем, пример которой подала Анна Иоанновна, и можно было ожидать, что пришелец займет привилегированное место, наподобие Бирона. По совету Ботты, Линар, продолжая свою любовную интригу с регентшей, вопросил руки Юлии Менгден, причем увеличилась милость к нему. Он получил орден Андрея Первозванного, и Анна Леопольдовна, родившая в июле, захотела, к негодованию Антона-Ульриха, встать на десятый день, чтобы самой передать орденский знак жениху своей любимицы. Мардефельд, предсказывавший, что окончательная победа «нового Париса» последует после родов великой княгини, решил, что его расчет верен.

В сентябре Линар уехал в Германию, куда не думал вернуться, чтобы привести в порядок свои дела. Его отношения к регентше были таковы, что он при других говорил ей: «Вы сделали глупость».[323]323
  Мардефельд королю, 7 ноября 1741 г. Тайный архив в Берлине.


[Закрыть] Намеревались к его приезду совершенно устранить от дел даже Антона-Ульриха. Русские уже кланялись Линару так же низко, как и герцогу Курляндскому; а новый фаворит, со своей стороны, брал пример с прежнего, принимая его «высокомерные манеры» и получая от дам те же доказательства «почтения».[324]324
  Мардефельд Подевильсу, 16 сентября 1741 г.


[Закрыть]

Он взял с собой много драгоценных камней, чтобы сделать им оправу в Дрездене, и большие суммы денег. По этому поводу Мардефельд начал подозревать, – и не без основания, как мы увидим потом, – что Анна Леопольдовна намеревалась объявить себя императрицей и что деньги были нужны для коронации.[325]325
  Он же королю, 3 декабря 1741 г.; Ла Шетарди, 1 (12) сентября 1741 г. Архив французского Министерства иностранных дел.


[Закрыть] Дорогой и по прибытию в Дрезден, путешественник получал от регентши многочисленные письма, из которых несколько дошло до нас. Влюбленная великая княгиня употребляла остроумный способ переписки «условными цифрами», дающий понятие о роли предназначенной в их общем сожительстве будущей графине Линар. Корреспонденция переписывалась начисто секретарем, но Анна Леопольдовна прибавляла своей рукой разные шифрованные замечания, которые я привожу буквами:

«Поздравляю вас с приездом в Лейпциг, но я буду довольна только, когда узнаю, что вы возвращаетесь… Что касается до Юлии, как вы можете, хоть минуту сомневаться в ее (моей) любви и в ее (моей) нежности, после всех доказательств данных вам ею (мной). Если вы ее (меня) любите и дорожите ее (моим) здоровьем, то не упрекайте ее (меня)… У вас будет 19-го или 20-го маскарад, но не знаю, буду ли я в состоянии (без вас, мое сердце) участвовать в нем; предчувствую также, что и Юлия не будет веселиться, так как и сердце и душа ее заняты иным. Песня хорошо выражается: «Не нахожу ничего похожего на вас, но все заставляет меня вспоминать о вас». Назначьте время вашего возвращения и будьте уверены в моей благосклонности. (Целую вас и остаюсь вся ваша). Анна».[326]326
  13 октября 1741 г. У Соловьева, «История России», письмо приведено по-французски.


[Закрыть]

Что же думал обо всем этом Антон-Ульрих? По свидетельству Мардефельда, он был недоволен, но нашел утешение в чувстве свободы и в хотя бы скромной доле власти. Супруги по последнему поводу часто ссорились. Об одной из этих ссор, особенно бурной, упоминает Мардефельд в 1741 году: назначение без его ведома нескольких сенаторов показалось герцогу более обидным, чем почести, открыто доставшиеся графу Линар. Но он торжествовал в этих пререканиях столь же мало, как прежде в столкновениях с Бироном:

«Так как этот разговор начался случайно и герцог не имел времени предварительно переговорить со своим ментором Остерманом, то великая княгиня взяла верх. Герцог подчинился. С тех пор он мягок как перчатка… Это было его счастье, что она, вследствие лени, предоставила ему дела, чтобы самой заниматься удовольствиями, и что таким образом он стал необходим. Увидим, продолжится ли это, когда у нее будет фаворит. Она его не любит, он получил разрешение ночевать с ней только после отъезда Нарцисса (Линара)».[327]327
  Мардефельд, 17 октября 1741 г.


[Закрыть]

К чести Антона-Ульриха надо заметить, что причиной вышеупомянутой ссоры, было, главным образом, назначение на должность обер-прокурора Сената некоего Брылкина, темной личности, который отличился в 1735 году, покровительствуя интриге Линара и, как уверяют, имел личный успех у Анны Леопольдовны, что несколько сомнительно ввиду его некрасивой наружности.[328]328
  Ла Шетарди. 22 septembre (3 oct.) 1741 г.


[Закрыть]

Чтобы сопротивляться своей супруге, Антон-Ульрих требовал помощи Остермана. Но разве Миних не был главным лицом в наследстве Бирона? Он был им без сомнения на другой день после своего ночного подвига, но, и без содействия будущего мужа Юлии, он ощущал нетвердость положения, основанного на дворцовой революции.

II

Манифест, данный тотчас после ареста Бирона, назначал организатора переворота первым министром и вторым лицом после отца императора. В то же время ему была дарована сумма в сто тысяч рублей, – он был жаден до денег, – и вслед за этим еще семьдесят тысяч рублей, на постройку дома на Васильевском острове – нынешний Морской корпус, – который он кончал, обращая внимание на то, чтобы скульпторы изображали его военные трофеи и побольше закованных турок.[329]329
  Бурианов. Прогулка по Санкт-Петербургу.


[Закрыть] Надо было, однако, подумать и о властолюбии противников. Не будучи в состоянии взять себе все, фельдмаршал постарался удовлетворить их, но так, чтоб они не мешали ему. По его указанию, пост канцлера, незанятый после смерти старого Гаврилы Головкина, был предоставлен князю Черкасскому, а чтобы Остерман не считал такое назначение немилостью, взяли предлогом его случайные занятия флотскими делами, чтобы назначить его генерал-адмиралом. Черкасский был полное ничтожество, и ему дали в товарищи такое же ничтожество, Михаила Головина, в должности вице-канцлера. Таким образом, в действительности Миних распоряжался бы управлением иностранных дел.

Не было остроумно с его стороны предполагать, что генерал-адмирал останется доволен такой комбинацией. «Оракул» уже давно укоренился в ведении иностранных дел. В этих конфликтах бывший вице-канцлер нашел себе драгоценного союзника в лице Антона-Ульриха. Последнего Миних ожесточил тем, что, предоставив ему титул генералиссимуса, принадлежавший короткое время Меншикову, присовокупил некоторые выражения, показавшиеся ему оскорбительными; так в указе было сказано, что фельдмаршал, из-за своих заслуг имеющий право на этот титул, уступает его из уважения к его высочеству. Кроме того Антон-Ульрих понял, что Миних представляет ему быть начальником только по имени и давал только тень власти.

Точно также было оскорблено самолюбие и других лиц. Левенвольд, друг Остермана, и Михаил Головкин, недовольный подчиненным положением, стали на сторону адмирала. Стольким врагам фельдмаршал мог противопоставить только благодарность женщины, легкость характера которой он хорошо знал. И как раз Остерман решился взять эту, плохо защищенную крепость. Он против своей привычки, стал часто посещать дворец. Каждый день, в разговорах с Анной Леопольдовной, он настаивал на том, что опасно оставлять и ее, и государственные интересы в руках столь надменного человека, что блестящий военный, победитель при Ставучанах не был хорошим администратором, что об этом свидетельствуют, как турецкая война, так и польская.

Это были удачные аргументы; сам Мардефельд, который не мог не быть доволен новым порядком, разделял мнение врагов фельдмаршала о его талантах. «Он красив собой», писал он в это время, «трудолюбив и красноречив; у него большой талант к воинскому делу, но к тому, которым он занимается теперь, ни малейшего», вообще его ум более поверхностен, чем глубок. Его скупость, настоящая splendida araritia, заставила его продавать иностранным государствам свою дружбу и свои намерения на вес золота. Так как он крупный невежда, то обращается за советами к своему брату, несмотря на педантическую эрудицию, лишенному и тени здравого смысла.[330]330
  К королю, 17 декабря 1740.


[Закрыть]

К его несчастью, идя по следам Меншикова, новый министр заболел, как он, в декабре. Этим воспользовались, как и тогда. Январским указом, изданным без ведома жениха, был назначен пересмотр министерских должностей, причем фельдмаршалу предоставлялись военные дела, а внутренние вновь передавались Остерману. Он подчинился, но почувствовал, что данная ему малая власть, и та ускользает из его рук. Когда он являлся к регентше, она не могла принимать его и отсылала к генералиссимусу, с которым он мог говорить только, как подчиненный. В марте он попробовал последнее средство: просьбу об отставке и одну минуту мог льстить себя надеждой, что оно помогло.

Испуганная мыслью остаться без помощи человека, помогшего ей поразить Бирона, Анна Леопольдовна воскликнула, что не может обойтись без его услуг. Остерман успокоил ее: ведь бывший регент в Пелыме! И отставка была принята, милостиво дарована по просьбе фельдмаршала, ввиду его лет и болезней. Посланником Франции и Австрии, регентша объяснила, что отставленный министр склонный давать преимущество Пруссии, препятствовал ее твердому намерению придти на помощь венскому двору.[331]331
  Ла Шетарди, 21 maro 1741. Сравн. Соловьев. История России. XXI, 38.


[Закрыть]

Торжествуя, Антон-Ульрих хотел объявить указ при барабанном бое; но гнев фельдмаршала произвел переполох во дворце. Вспомнили ночь 8-го ноября, и в то время как, по приказанию регентши, три сенатора отправились к раздраженному воину с оскорбительными извинениями, целый полк шпионов следил за каждым его шагом. Регентша и генералиссимус каждый день меняли свою спальню. Они успокоились только, когда фельдмаршал переехал в свой отстроенный дом на Васильевском острове, и река отделила его от тех, кто его так боялись. Если бы не Юлия Менгден, покровительствовавшая своему соотечественнику, его, может быть, и совсем удалили бы.

Это тоже была революция, третья в году; на этот раз она имела более важное значение, чем простые внутренние беспорядки. Ссора двух немцев была связана с другой распрей, разыгрывавшейся между двумя Германиями – Германией Марии-Терезии и Германией Фридриха II.

Преданный Пруссии, из-за очень звонких аргументов, Миних в короткое время своей власти, поспешил закончить трактат, набросанный Бироном. Он даже хотел, несмотря на то, что Мардефельд на этом не настаивал, послать в помощь Фридриху двенадцатитысячное войско. Король мало этим интересовался, он не хотел казаков под своей командой! Миних полагал честь русским в том, чтобы одолеть общих врагов общими силами. Но каких врагов? Бирон не предвидел сюрприза, который доставили Европе последствия смерти Карла VI: нашествия прусской армии в Силезию. Миних столь же мало думал об этом. Остерман, один, в разговорах с Анной Леопольдовной упоминал о том, что теперь случилось. У России оказались два союзника, которым она обязалась помогать и которые воевали друг с другом! Надо было выбирать, а какой стороне будет дано предпочтение, ясно показывали падение Миниха и возвышение Остермана, главного устроителя союза с Австрией.

Мардефельд не смутился этим, и обстоятельства подтвердили его оптимизм.

III

Победитель Бирона, Миних, был побежден Остерманом. Ни тот, на другой не имел способностей диктатора; оба были одинаково бессильны энергично взяться за власть, даже за ту, которая колебалась в слабых руках женщины, лишенной ума и воли. Анна Леопольдовна оказалась совершенно неумелой в делах управления, но ей хотелось управлять или хотя бы показывать вид, что она держит бразды правления; ее близкие, с Юлией Менгден во главе, хотели помочь ей, рассчитывая на великодушие иностранных посланников. Такое положение вещей давало достаточные основания для спокойствия Мардефельда, но было чревато угрозами для России.

Внутри дворца царствовала непоследовательность, о которой дает понятие следующий случай: только что Остерман успел устранить своего соперника, как сам сделался предметом серьезного обвинения, исшедшего из спальни Юлии Менгден. Статский советник Темирязев, неизвестно как проникнув в нее, обратил внимание фаворитки на то, что в манифесте, составленном «оракулом» во время принятия власти регентшей, не было упомянуто о правах на престолонаследие ее дочерей. Важное опущение, показывающее преступные намерения! Неожиданно вошедшая во время этого разговора Анна Леопольдовна, тут же повелела Темирязеву тайно составить два манифеста, в которых будет объявлено: в одном, что по смерти царствующего императора, в случае отсутствия брата, престолонаследницами должны быть его сестры, а в другом, что в таком же случае престолонаследницей будет его мать. Несчастный статский советник чуть не сошел с ума, но должен был тем не менее составить два противоречащие друг другу документа, выбрать между которыми помешало событие, положившее конец регентству Анны Леопольдовны.[332]332
  Этот случай, по словам Темирязева, произошел следующим образом: Темирязева к Менгден послал архиерей Амвросий Юшкевич, чтобы он ей рассказал о «неправдах Остермана». Он уже и сам говорил государыне про него, да «к нему ничего не льнет; он и книгу у нас запечатал „Камень веры“; я сколькократно на него просил государыню, чтоб ту книгу распечатать, только не мог милости получить, и поднесь книга запечатана, и во всем он все мешает через генералиссимуса, для того и мы ему противны, что он не одного с нами закону. Знает ли тебя фрейлина Менгденова, она очень у великой княгини в милости». «Не знает», – отвечал Темирязев. «Ну так ты пойди к ней, – продолжал архиерей, – и про манифест, как сравнена великая княгиня с регентом, скажи, и ту речь покажи, и то ей подкрепи, что все это – дело Остерманово; может, что она будет великой княгине на него представлять».
  Темирязев не знал, как пройти к Менгден: архиерей послал келейника показать ему крыльцо, ведшее к ее спальне. Только что начал Темирязев объяснять фаворитке обиду, нанесенную принцессе Анне в манифесте, о «сверстании» с Бироном, как та перебила его: «У нас все это есть, мы знаем, постой-ка здесь», и сама ушла. Темирязев догадывался, что она пошла к правительнице. Возвратившись, Менгден начала говорить: «Сходи ты к Михайле Гавриловичу (Головкину), скажи ему, что он по приказу великой княгини написал ли, и буде написал, то бы привез, да и манифест, как сверстана великая княгиня с регентом, покажи, и что он тебе скажет, ты приди сюда и скажи». Темирязев отправился к Головкину; тот взял манифест, посмотрел и сказал: «Мы про это давно ведаем, я государыне об этом доносил обстоятельно; а написано или нет, скажи фрейлине, что я сам завтра буду во дворце». – Темирязев отправился к фрейлине, вошел к ней в спальню смотрит: вместо фаворитки сама правительница. «Что с тобой говорил Михайла Гаврилович?» – спросила Анна. Темирязев пересказал слова Головкина. Принцесса начала опять: «Мне не так досадно, что меня сверстали с регентом; досаднее то, что дочерей моих в наследстве обошли; поди ты напиши таким манером, как пишутся манифесты, два: один в такой силе, что буде волею божиею государя не станет и братьев после него наследников не будет, то быть принцессам по старшинству; в другом напиши, что ежели таким же образом государя не станет, чтоб наследницею быть мне». Темирязев оцепенел от ужаса. Подыскаться под манифест Остермана он сумел, но самому написать два манифеста, самому вдруг из Темирязева сделаться Остерманом!.. «Чего ты боишься, – продолжала Анна, – ты государю присягал? Присягал также, чтоб у меня быть послушну?» «Присягал», – отвечал Темирязев. Анна была неумолима в своей наивной логике. «А коли присягал, – продолжала она, – то помни присягу и поди сделай и, сделав, отдай фрейлине, только этого не проноси, помни свою голову». С этими грозными словами несчастный Темирязев был отпущен. Что оставалось ему делать? Самому не написать, надобно посоветоваться с каким-нибудь знающим человеком; и вот Темирязев отправляется к секретарю Иностранной коллегии Познякову: так и так, выручи ради бога! «Что же делать, – отвечал Позняков, – не робей, много ныне непорядков происходит, да коли это приказано от правительницы, то сделать надобно». «Сделай ты, напиши», – стал умолять Темирязев. «Добро, – отвечал коллежский искусник, – я напишу и ужо к тебе завезу». Действительно, ночью Позняков явился к приятелю с манифестами; обрадованный Темирязев отвез их немедленно к фрейлине. (Показание Темирязева в Государственном Архиве. Соловьев. XXI.)


[Закрыть]

Когда она не вмешивалась в вопрос высшей политики или администрации такого рода решениями, она предоставляла служащим разных рангов предаваться их собственному вдохновению. Об этом Мардефельд пишет своему государю следующее:

«Нынешнее правительство самое мягкое из всех, бывших в этом государстве. Русские злоупотребляют этим. Они крадут и грабят со всех сторон и все-таки крайне недовольны, отчасти потому, что регентша не разговаривает с ними, а отчасти из-за того, что герцог Брауншвейгский следует слепо советам директора его канцелярии, некоего Граматина, еще более корыстного, чем отвратительный Фёнин, бывший секретарь Миниха».[333]333
  27 июля 1841.


[Закрыть]

Россия Петра Великого имела силу переносить такое положение дел некоторое время, надеясь на будущее. Анна и ее сообщники совсем не думали о внутренней политике, но показывали вид, что следуют заветам Петра Великого. Их озабочивало плачевное состояние промышленности, и они назначали комиссию для его исследования. Они посылали молодых людей заграницу, чтоб приобрести там большую культурность. Но не находилось желающих ехать; в это царствование удалось отыскать только трех, и то двое были немцы.[334]334
  Ножевщиков, Минау и Цирольд. Они должны были в продолжение трех лет «обучаться анатомии, хирургии, лечению очных болезней, употреблению бандажей и как новорожденных принимать».


[Закрыть]

Европа, с которой правительство равняло себя, была более требовательна. По поводу трактата с Пруссией, подписанного 16 (27) декабря 1740 г. Миних получил кольцо в шесть тысяч талеров для жены, пятнадцать тысяч талеров для его сына и имение в Бранденбурге, а Юлии Менгден прислали портрет королевы, осыпанный бриллиантами. Благодаря фельдмаршалу собственноручным письмом Фридрих называл его «великим человеком», «героем» и «близким другом»;[335]335
  Pol. Correspondenz.


[Закрыть] он, конечно, совершал это не даром. Статья о наследовании Курляндией была, после падения Бирона, изменена настолько, что оставляла этот вопрос открытым.[336]336
  Maylens. Recueil des traités.


[Закрыть] На что решится Анна Леопольдовна? Под влиянием Линара ее личные симпатии клонились к Австрии. В Вене падение Миниха встретили как победу, тем более что оно открывало дорогу Вельгелю, который в эту минуту ехал к Фридриху, чтобы предложить ему помощь Франции.[337]337
  Le due de Broglie Frédéric 11 et Marie Therése.


[Закрыть] Известно однако, что отважный соперник Марии-Терезии не торопился заключать такого союза, ибо из Петербурга Мардефельд посылал ему утешительные известия. Остерман принял управление иностранными делами, но Анна Леопольдовна постоянно вмешивалась, слушала Михаила Головкина, которого можно было купить за пятьдесят тысяч, и Юлию Менгден, особу, с которой можно было сделать все, что угодно за половину названной цены. Великий адмирал также не был настолько австрийцем, чтоб нельзя было надеяться склонить его, избрав только подходящие меры. Если не деньги, то портрет короля, несколько любезностей к его родным в Вестфалии легко послужили бы этой цели, тем более что причиной его приверженности к Австрии было желание привлечь герцога Брауншвейгского и уничтожить Миниха.[338]338
  14 апреля и 31 октября 1741.


[Закрыть] В конце года агент Фридриха считал свое дело выигранным. Деньги, бывшие в его распоряжении, помощь Юлии Менгден и других ее товарищей, цена которых была хорошо известна Фридриху, Анна Леопольдовна, совершенно запутавшая нить иностранных дел, – все это создало такое положение, что правительство регентства не могло уже следовать своим желаниям, или действовать на пользу России. Оно не послало на помощь победителю Мольвица двенадцатитысячного войска, но не могло также предоставить его в распоряжение Марии-Терезии, потому что нуждалось в нем для собственной защиты.

Из Стокгольма Бестужев давно извещал о военных приготовлениях, для которых, по его мнению, присылались пособия из Франции и, может быть, из Пруссии.[339]339
  См. его депеши у Соловьева. История России. XXI.


[Закрыть] Но с его обыкновенным оптимизмом, он считал их слишком ничтожными, чтобы возбуждать опасения. Он видел, что шведы не торопились начать войну, но ошибался в отношении причины этого. На самом деле в Стокгольме выжидали в России новой дворцовой революции, которая могла быть благоприятной для планов, составленных двадцать лет перед тем. Самые разнообразные вести ходили тогда и принимались на веру. Предсказывали демонстрацию Леси в пользу Елизаветы! Говорили о скором приезде Морица Саксонского, за которого царевна якобы уже просватана; ожидали что он, во главе русской и шведской армии, встанет за ее права! Вследствие слишком долгого ожидания и внешних влияний, настроение так разгоралось, что в июне 1741 года, Бестужев должен был сознаться, в своей ошибке и неизбежности разрыва.

Предупрежденная своим поверенным, Анна Леопольдовна не нашла ничего лучшего, как обратиться к союзнику, на которого могла рассчитывать менее всего, так как сама дала ему повод не доверять ей. Она послала в Берлин жалобы на будто бы оказанные Швеции субсидии и даже на те, которые приписывались Франции. Накануне союза с этой последней страной, Фридрих должен бы помешать действиям ее, клонившимся к ущербу его другой союзницы. Конечно, король оправдывался. Его оскорбляли такими низкими «клеветами». Министр Подевильс писал: «Я знаю, что носятся разные слухи; утверждают, будто наш король шведам деньги дал, но я желаю, чтоб тот талер, который дан шведам, сгорел в моей душе», и почти гарантировал такой же нейтралитет со стороны Версальского двора.[340]340
  Brackel, ministre de Russie à Berlin, 13 septembre 1741. См. Martens. Recueil des traités.


[Закрыть] Мы знаем теперь, насколько можно было этому верить. Начало войны между Россией и Швецией было одним из условий, предъявленных Фридрихом для осуществления союза с Францией. В июне 1741 г. он категорически объявил Валори, что не исполнит своего обещания, если шведы не начнут тотчас же компанию.[341]341
  Pol. Correspondenz.


[Закрыть] Угроза подействовала, и война была объявлена. Предлогом разрыва было несоблюдение Россией статьи 7-й Нейштадтского трактата, говорившей об обещании не вмешиваться во внутренние дела соседки, убийство Сен-Клера и несколько менее важных вещей.

Хотя застигнутая врасплох, Россия, благодаря слабости и неподготовленности врагов, победоносно вынесла первый натиск. Леси, в которого они неразумно верили, не только не пришел к ним на помощь, но вместе с Кейтом победил, в виду Вильманстранда, генерала Врангеля и взял его в плен. Но вскоре, возвратившись в Петербург, оба генерала объявили, что не могут предпринять зимний поход, который собирался вести главнокомандующий шведскими войсками Левенгаупт. Как в Крыму, для продолжительной компании всегда недоставало провианту. Меры Петра Великого по устройству складов оставались мертвой буквой. Не было даже провиантмейстера.[342]342
  В 1731 г. было приказано содержать провианту меньше. В 1736 г. учреждена должность генерал-провиантмейстера, а с 1740 г. никакого генерал-провиантмейстера нет и в магазинах решено держать только рожь.


[Закрыть]

Анна Леопольдовна снова обратилась в Берлин и очень наивно напомнила об обязательстве, изложенном в новом трактате – помогать друг другу, чем дала повод Фридриху посмеяться над ее уполномоченным. «Великая Россия может легко справиться с маленькой Швецией», утверждал король.[343]343
  Заметка Фридриха на полях письма Подевильса 14 сентября 1741 г. (Донесение Леси). Донесение Бракеля. Тайный архив в Берлине.


[Закрыть] Когда русский посланник Бракель выразил мысль, что можно обратиться против Франции, которой не особенно сочувствовали в Петербурге, Фридрих сказал:

«Да, да, я поневоле в союзе с Францией, но не могу расторгнуть его теперь, не подвергая опасности мои владения в Киеве и Вестфалию».[344]344
  Martens. Recueil des traités.


[Закрыть]

Неудовлетворенным с этой стороны, регентше и ее советникам приходилось только рассчитывать на союз с Австрией, но Мария-Терезия была достаточно занята борьбой со своим противником. Оставалась Англия. Препятствия к политическому сближению, заключавшегося в симпатии петербургского двора к Стюартам, более не существовало. Шевалье Сен-Жорж еще вел тайную корреспонденцию и сохранял большие надежды, на получаемые им ответы были все более бесцветны. Постоянные колебания внутренней политики России помешали переговорам, начавшемся было при приезде в июне 1740 года Финча. После падения Миниха была попытка устроить союз Англии, России, Австрии и Саксонии. Стремительность Фридриха и его первый успех заставили Англию отказаться даже от заключенного уже с Австрией трактата. Тем более она была склонна заключить союз с Россией, и 3 (14) апреля 1741 г., Финч подписал дружеское условие об оборонительном союзе, который должен был продолжаться двадцать лет и обязывал заключивших его держав помогать друг другу, с одной стороны двенадцатью военными кораблями, а с другой двенадцатитысячным войском. Тайная статья обязывала Россию доставить эту помощь даже в настоящую войну с Испанией, если другие державы в нее вмешаются.[345]345
  Martens. Переписка Финча. «Сборник».


[Закрыть]

В Петербурге надеялись, что эскадра этой третьей союзницы не преминет явиться к шведским берегам. Князь Щербатов получил приказ просить ее немедленной отправки. Его вежливо отослали к статьям недавнего тракта, который, между прочим, Анна забыла ратифицировать. Мы до сих пор не знаем, состоялась ли ратификация, – столько было беспорядка под владычеством Анны в дипломатической канцелярии, как, впрочем, и в других ведомства. Английское правительство говорило Щербатову: «Прочтите статьи! Вы увидите в них, что мы ни к чему не обязаны до окончания нашей войны с Испанией».

Посланник мог добиться только обещания посредничества в Версале о том, чтоб Франция также воздержалась от посылки флота в Балтийское море. Разве Россия воевала с Францией? Нет? Ла Шетарди оставался в Петербурге и Кантемир искренне предлагал Флёри сговориться относительно поддержки прагматической санкции.

– Но мы ее не гарантировали!

– А ваш октябрьский трактат 1735 года с Карлом II?

– Император не ратифицировал его и даже старался помешать его составлению на Регенсбургском сейме.

Кардинал подражал Фридриху, мистифицируя бедного дипломата. Но в июне 1741 г. Анна Леопольдовна и его поставила в тяжелое положение, серьезно приказывая ему предложить Флёри оборонительный союз. Она стучалась во все двери. В своем незнании окружающей действительности, она рассчитывала даже на Данию, тоже союзницу! Весной 1741 г., однако, Корф, посланник в Копенгагене утверждал, что датский двор тайно побуждал стокгольмский к войне по ненависти к России и из-за подчинения к Франции. Когда же война разразилась, Корф слышал только извинения: «Все было сделано, чтобы предупредить конфликт, последствия же его нельзя изменить; шведский флот занимал Балтийское море, а французская армия находилась у границ Ольденбурга».

Враждебные элементы со всех сторон окружали бедную регентшу. Даже в Константинополе Франция и Швеция, не без успеха, старались возбудить враждебное настроение. Россия опоздала исполнением мирного договора, устроенного Вильнёвым, и ставящего ей в обязанность уничтожить Азов. Румянцев, заменявший на берегах Босфора Неплюева, правда, просил не торопиться: Порта была озабочена другим, она дрожала перед ужасным шахом Персии Надиром, завоевателем Индии. Вдруг последний обернулся было против России. Калушкин, представитель при его дворе маленького Ивана III, доносил, что там известны внутренние беспорядки и внешние опасности, с которыми бились наследники Петра Великого, и что шах не прочь воспользоваться положением. «Скверная страна», будто бы сказал он, «ты не стоишь того, чтоб иметь такого государя, как я! Если б мы подняли оружие, нам ничего бы не стоило теперь завладеть всей Россией».

Анна Леопольдовна и ее советники испугались и, по строгому приказанию, Румянцев должен был подписать конвенцию, в силу которой, за признание императорского титула русского государя, Россия обязывалась немедленно уничтожить Азов.

Это был почти успех. Других уже не было в царствование Ивана III. Само по себе довольно опасное столкновение со Швецией представляло для правления регентши, не сознававшего этого, большую опасность, грозившую его существованию и действительно вскоре уничтожившую его.