Текст книги "Вещи, о которых мы не можем рассказать"

Глава 9
Алина

Для семьи, живущей в нашем регионе, мы имели необычайно большое количество кур, поэтому в засушливые годы, когда неплодородная почва не позволяла собрать хороший урожай, мы выживали за счет яиц. Теперь их нужно было тщательно собирать, пересчитывать, и не дай бог уронить хотя бы одно, потому что нацисты установили нам норму ровно двадцать яиц в день.

Порой куры откладывали всего восемнадцать или девятнадцать. Когда это случилось впервые, у меня кровь застыла в жилах, и я в панике стала искать недостающие, а потом у меня свело желудок, когда я наконец признала свое поражение и сообщила родителям о недостаче. Однако на следующий день яиц оказалось больше двадцати – и, учитывая, что отец отвозил их в город только два раза в неделю, количество всегда выравнивалось еще до того, как солдаты узнавали, что их не хватает.

Мы всегда выполняли квоту. Очень редко оставалось одно или два лишних яйца. Какое-то время я думала, что Мать Мария слышит мои молитвы и мы получаем благословение, но со временем я стала немного более циничной.

В конце лета созрел и был собран очередной урожай, и как нам было велено, мы отдали все до последнего кусочка.

Обычно эта пора для нас с мамой была напряженной, потому что после сбора урожая мы всегда делали запасы на зиму, но теперь, когда не осталось ничего лишнего, что можно было бы сохранить для себя, наши вечера оказались свободными. Это казалось немного странным, и я с удивлением обнаружила, что скучаю по бесконечным часам маринования и консервирования, которые мы с мамой проводили вместе все предыдущие годы.

Но однажды я проснулась посреди ночи и была сбита с толку густым запахом сахара, витавшим в воздухе. Я долго смотрела в потолок, гадая, не мерещится ли мне или, возможно, даже снится, но запах не исчезал, и я все больше недоумевала. Я выскользнула из постели, открыла дверь и обнаружила маму, стоявшую у плиты. В гостиной несомненно стоял сильный аромат сахара и клубники. Масляный свет был выключен – комната освещалась только тусклым мерцанием огня через решетку на плите. Мама смотрела в кастрюлю, ее взгляд был отстраненным и задумчивым.

– Что ты делаешь? – спросила я. Она вышла из оцепенения и уставилась на меня.

– Чищу кастрюлю, – резко сказала она. – Возвращайся в постель!

– Я… мама, – залепетала я, у меня внезапно пересохло в горле. Я не отрывалась от котелка над огнем, вдыхая насыщенный запах до тех пор, пока не заставила себя подтвердить очевидное: – Это ведь варенье, мама. Я вижу, ты готовишь варенье.

Мама снова посмотрела на кастрюлю, еще немного помешала содержимое, а затем повернулась ко мне с вызовом во взгляде.

– Конечно же, это не варенье, – ответила она. Она подняла ложку, и я увидела, как с нее капает сироп. Образовалась капля, упала, за ней еще одна, но мама оставалась совершенно безмолвной, потянулись долгие мгновения, пока я смотрела на ложку, а мама – на меня. Моя сонливость прошла, я проглотила внезапный комок в горле и заставила себя снова взглянуть на маму. Выражение ее глаз было таким напряженным, что я не выдержала и снова перевела взгляд на ложку. В полутемной комнате густой красный сироп выглядел точь-в-точь как кровь. В доме было довольно жарко из-за огня, но меня пробил озноб.

Мама опустила ложку обратно в варево, помешивая его, уставилась в кастрюлю и пробормотала:

– Если бы тут было варенье, это означало бы, что я скрываю продукты, и если бы меня поймали за таким занятием, меня бы казнили. Они бы застрелили меня, или повесили, или забили до смерти. – Она выдержала еще одну долгую паузу, и для меня это молчание было наполнено явным ужасом перед очевидностью ее заявления. – Ты считаешь, я стала бы когда-нибудь так глупо рисковать?

В ее глазах был открытый вызов, как будто мама требовала, чтобы я сказала иначе, и как будто мое заявление о вопиюще очевидном могло стать причиной ее смерти. Теперь я дрожала – столкнувшись с истинным положением вещей, о котором я легкомысленно не задумывалась до сего момента.

Я опустила подбородок и покачала головой.

– Нет, мама. Конечно, ты бы не стала, – пролепетала я.

– Хорошо. Возвращайся в постель.

Я так и сделала. Быстро повернулась, побежала в свою комнату и, хотя там было удушающе тепло, забралась под одеяла и натянула их на голову. В конце концов я провалилась в беспокойный сон, но, проснувшись на следующее утро и взглянув в окно на восход солнца, была вынуждена признать правду.

Моя мать прятала еду от нацистов. И теперь, когда я знала это наверняка, я хотела точно знать, насколько велик обман.

В течение дня кур было трудно сосчитать, поскольку они совершенно свободной стаей носились по двору или большому сараю. Но по ночам я загоняла их в курятник и запирала, чтобы уберечь от лис. На следующую ночь я решила проверить свои подозрения. Заперла птиц в курятнике, подождала, пока они разместятся на насестах, и как только они успокоились, вернулась, чтобы пересчитать их.

– У нас двадцать три курицы плюс петухи, – войдя в дом, заявила я маме. Она подняла взгляд и нахмурилась.

– Нет, ровно двадцать плюс три петуха, – резко возразила она.

– Может быть, тогда у нас завелось несколько заблудившихся, потому что я только что посчитала…

– У нас их ровно двадцать, Алина! – решительно перебил меня отец. Слова отразились от стен нашего маленького дома, и тут я поняла.

– У нас двадцать куриц, – тупо повторила я.

Варенье, яйца… На чем это заканчивается? Я стала наблюдать за припасами, с которыми отец возвращался, когда отправлялся за нашими пайками, и сравнила их с тем, что мы едим. Разумеется, мы не вели роскошный образ жизни, но мы ели яйца почти каждый день, несмотря на то, что отец раз в неделю привозил из города всего полдюжины. У нас всегда было варенье с хлебом: сперва я предполагала, что оно осталось с довоенной поры, но теперь я внимательно изучала банку, из которой мы ели. Как ее могло хватить на несколько месяцев? Но, казалось, количество варенья в ней не уменьшается.

Я задавалась вопросом, что бы я ела, если бы не неучтенное варенье и лишние яйца. Мне стало любопытно, чем еще занимались мои родители, что еще скрывали от меня. Вскоре, глядя на клубничное варенье на булочке, я начинала ощущать какую-то панику: мать рисковала своей жизнью, чтобы дать его мне, и это вполне могло стать последней порцией.

Однажды утром, когда мы с мамой собирали яйца, я подождала, пока она завернет за угол сарая, чтобы проверить подвал. Я побежала обратно в дом за масляной лампой, а потом заставила себя спуститься в темную полость подвала. Мне было трудно войти в это пространство, даже когда нависла угроза взрыва и рядом были все члены моей семьи. Мое сердце бешено колотилось, когда я забралась внутрь, но оно едва совсем не остановилось, когда я нашла только одну пыльную банку варенья и две проросшие картофелины.

Именно тогда я поняла: еще хуже, чем мысль о том, что мама хранит тайный запас еды, вероятность, что мы уже исчерпали то, что у нее было. Я выбралась из подвала и вернулась к маме.

– У нас что, закончилась еда? – пролепетала я.

– Нет, – коротко произнесла она и продолжила свою работу, словно не замечая меня. Я уставилась на нее с недоверием, схватила за плечо, чтобы заставить посмотреть на меня.

– Но я спускалась в подвал.

Она смерила меня недоверчивым взглядом и громко рассмеялась.

– Алина, – проговорила она, – с каких это пор ты ходишь в подвал?

– Я просто так волновалась…

– Повторяю: когда тебе нужно будет беспокоиться, я скажу тебе. А до тех пор усердно работай и не задавай так много вопросов.

– Но, мама, – произнесла я неуверенно, – мне нужно понять…

– Иногда не понимать чего-то – гораздо мудрее. – Мама вздохнула и посмотрела на меня. – Для нацистов мы ничто, Алина. Мы бедняки, так что им больше нечего у нас брать, кроме нашей продукции, и если они думают, что получают ее всю, то не беспокоят нас… по большей части. Но если они вдруг начнут что-то подозревать, тогда мы с тобой обсудим этот вопрос. А до тех пор ты должна доверять нам с отцом и позволить заботиться о тебе.

Варенье продолжало подаваться еще долго после того, как оно вроде бы должно было закончиться, а картофельные лепешки исправно пеклись по воскресеньям, и почти каждое утро мама молча подавала мне яйца с порцией овсянки. Я видела, как она каждое воскресенье после обеда совала в пальто Труде картошку и яйца, а иногда даже маленький пакетик крупы или сахара. Я замечала, что все мы выглядим изможденными и слишком худыми, но Эмилия каким-то образом сохранила румянец на щечках. Я видела большие мешки с пшеницей и сахаром в задней части тележки отца после «случайной» поездки в город, чтобы «навестить Труду».

Мы выживали только потому, что мои родители тайно снимали сливки с наших урожаев и время от времени ныряли на черный рынок. В те дни он процветал, потому что почти каждый гражданин Польши находился точно в таком же положении.

После того утра я больше не расспрашивала маму. Я не представляла, как выживу, когда еда закончится. Даже с учетом этих скудных добавок у меня в поле время от времени кружилась голова, я была настолько измучена, что мне приходилось делать перерывы среди дня, чтобы посидеть и отдохнуть. Я знала, что без этого небольшого дополнительного пропитания никогда не смогу справиться с работой, необходимой, чтобы поддерживать ферму.

Поэтому вместо того, чтобы выпытывать правду, я молча добавила еще один источник страха к реке ужаса, протекающей по каждому часу моей жизни.

* * *

Иногда, пока я сажала, пропалывала или убирала урожай на овощном поле, я распрямлялась, чтобы размять ноющую спину, и, глядя на небо, замечала высокий сноп черного дыма. Сперва он не слишком привлекал мое внимание, потому что с приходом оккупантов на горизонте все время стояла мгла. Но потом я обратила внимание, что этот дым отличается от того, который поднимался, перемещался и исчезал, когда нацисты уничтожали огнем здания. Этот странный дым всегда стоял в одном и том же месте.

Поначалу глаз цеплялся за него случайно, но по мере того, как один год правления нацистов сменился вторым, дым стал виден почти каждый день. Постепенно я поневоле установила связь между ним и ужасным запахом, который по нескольку дней тяжело висел в воздухе по всей округе, словно тошнотворный саван. Когда повисали клубы и не было ветра, ужасная вонь не прекращалась. Это был смрад, не похожий ни на какой другой – не то чтобы я могла его однозначно объяснить, но что-то в нем было такое, отчего я чувствовала себя физически больной и необъяснимо напуганной. Вскоре мне уже не хотелось даже смотреть на черную полосу на фоне глубокого синего неба, как будто сам ее вид был для меня угрозой.

Порой в безоблачные дни я обманывала себя, придумывая, что мы вернулись в прошлое, в те годы, когда Томаш еще не покинул Тшебиню. В один из таких дней я работала руками, но мои мысли блуждали где-то в другом месте. Я представляла, как Томаш, насвистывая, спустится с холма, составит нам компанию за обедом и рассмешит моего отца какой-нибудь возмутительной историей из школьной жизни, или что Филипе вернется с дальнего поля и будет умолять маму отпустить его в гости к Юстине. Я смотрела в небо и на мгновение забыла о том, что так долго была уставшей и не помню, каково это – чувствовать себя отдохнувшей.

Утром мы с мамой пропалывали сорняки. Когда мы вышли из дома после завтрака, мое обнадеживающее, мечтательное настроение испарилось в одно мгновение, потому что я увидела, как снова валит дым. К полудню, когда мы делали посадки на другой стороне овощного поля, черно-серая линия поднялась так высоко, что, казалось, протянулась через все небо.

– Перестань глазеть! – внезапно рявкнула на меня мама. – Пялясь на него, ты не заставишь его исчезнуть.

Я покраснела, взглянула на нее и увидела мрачное выражение на ее лице. Я почувствовала, что эта картина не нравится ей еще больше, чем мне, поэтому впервые осмелилась спросить:

– Как ты думаешь, что это такое?

– Я знаю, что это такое. Это из трудового лагеря для заключенных, – резко сказала мама. – Просто печь.

– Печь? – переспросила я, снова взглянув на громадный сноп и нахмурившись. – Это, должно быть, очень большая печь.

– Это для того, чтобы нагреть воду, – ответила она мне. – В лагере много заключенных – в основном военнопленных. Они просто греют воду для душа и стирки.

Казалось, это имело смысл – поэтому я сказала себе, что здесь нет вообще ничего страшного, что я реагирую слишком бурно; что я права, когда пытаюсь просто не обращать на это внимания.

Но когда я увидела дым снова на следующий день, и еще через день, и вскоре он стоял там днем и ночью, где-то в глубине души я поняла, что моя мать все-таки неправа.

Я еще не знала, что происходит на самом деле, но все больше убеждалась, что это очередной признак того, что петля на шее моей нации затягивается.

* * *

О смерти Филипе мы узнали случайно. Близнецов поместили вместе в огромный трудовой лагерь в сотнях миль от нас, где они работали с молодыми людьми со всей Польши, один из которых был назначен в администрацию лагеря. Этот человек позже был «продвинут» нацистами на более высокий пост в Кракове. По пути на новую должность он прошел через Тшебиню и разыскал нас.

Всего через несколько месяцев после того, как они прибыли в лагерь, Филипе был возмущен некоторыми событиями и пытался вмешаться – безуспешно, потому что, конечно, лагерь усиленно охранялся, и несколько солдат мгновенно направили на него оружие. Его смерть вовсе не казалась мне неизбежностью, хотя, оглядываясь назад, возможно, так и было.

Хоронить было некого, не было тела, над которым можно было бы провести службу. Мы просто узнали, что Филипе больше нет, и на этом все закончилось. Не было никакого подтверждения, никакого официального уведомления – просто тишина там, где и так была тишина в течение многих месяцев. Ничего не изменилось, за исключением того, что ничто больше не было прежним, потому что когда-то у меня было два брата, а теперь остался один.

Вот что оккупация делала с семьями: она разбивала их на части, не утешая, не объясняя. Иногда, как в случае с Эмилией и Трудой, случайные кусочки соединялись совершенно по-новому. Но главным образом нас угнетали, без нужды причиняя нам боль, заставляя нести бессмысленные потери.

Мои родители, казалось, замкнулись в себе после случившегося. Мы просто жили и работали в нашем крошечном доме, никогда прямо не обсуждая свои страдания. Каждый из нас нес бремя общего горя в одиночку. Я продолжала двигаться вперед только потому, что цеплялась за нить надежды, которая еще не оборвалась. Может быть, Сопротивление окажет влияние. Может быть, Станислав сумеет вернуться. Может быть, Томаш найдет дорогу домой. Каждый раз, когда отец уезжал в город, я, затаив дыхание, ждала у двери.

– Есть что-нибудь новое о Томаше или Стани? – спрашивала я, а он качал головой и часто нежно целовал меня в макушку или обнимал.

– Прости, Алина. Сегодня ничего нет.

– Ты спрашивал?

– Всех, кого мог, детка. Поверь.

А потом, как раз когда моя тоска по Филипе чуть притупилась, отец вернулся домой из поездки за нашими пайками. Была зима, и кругом лежал снег, я закончила ухаживать за живностью ближе к полудню и пряталась внутри у огня, вместе с мамой штопая носки. Я услышала скрип открывающихся ворот и, как всегда, подбежала к двери, чтобы поприветствовать отца. Его опущенные плечи и покрасневшие глаза говорили сами за себя.

– Томаш или Стани? – опустошенно спросила я, проследила невидящий взгляд отца, направленный в никуда, и увидела, как мама мгновенно побледнела, поднимаясь с места. В эту минуту я осознала, что она все прочитала в его глазах. За тридцать лет брака мои родители научились понимать друг друга без всяких слов. Мама вскрикнула, рухнула на колени и закрыла лицо руками. Я смотрела на отца, остервенело качая головой.

– Нет… нет, нет, нет, – шептала я.

Он тяжело, прерывисто вздохнул.

– Стани, – выдохнул он, и его глаза наполнились слезами. – Дизентерия.

На короткое мгновение почудилось, словно моих братьев вообще никогда не существовало. Одно дело, когда нацисты имели власть над нашей жизнью или смертью, но эта сверхъестественная способность полностью стереть двух молодых людей, которые так много значили для нас?

У моих родителей, имевших четверых детей, осталось только две дочери. Любой родитель пытался бы противостоять потере, но долгое время отец был охвачен непреодолимой тоской. Я находила его в поле, уставившимся в пространство, и маме иногда приходилось заставлять его есть нашу скудную пищу. Когда по воскресеньям Труда, Матеуш и Эмилия навещали нас, отец с отсутствующим взглядом сидел отдельно от остальных членов семьи. Казалось, он сдался. Я опасалась, что он не видит смысла в дальнейшей жизни, поскольку война забрала его сыновей и после его смерти некому было продолжить род. Сама мама днем старалась держаться, но иногда, просыпаясь ночью, я слышала тихие рыдания, которые она больше не могла сдерживать.

Все, на что мне оставалось надеяться, – это Томаш. Я всегда думала о нем как о целом мире, но когда вокруг меня было столько уродства и горя, я тосковала по нему с такой силой, что это пугало меня. Я была в ярости на Бога за то, что Он позволил такому случиться с моей страной, и часто в течение дня я обещала себе, что никогда больше не буду молиться. Я больше не хотела быть католичкой, я больше не хотела быть верующей – раз Бог допустил подобный кошмар, я больше не хотела иметь с Ним ничего общего!

Но каждую ночь я смягчалась и заключала молчаливое перемирие, по крайней мере, с Матерью Марией. Всего на минуту или две я отбрасывала свой гнев и смятение в сторону, чтобы просить Ее заступиться за меня и уберечь Томаша. Но я больше не заставляла отца расспрашивать в городе о Томаше и не молила о новостях. Известия за последние месяцы изменили нашу жизнь, и ни одно из них – к лучшему, поэтому я сказала себе, что даже оглушительная тишина предпочтительнее шума, если шум всегда заканчивается горем.

Глава 10
Элис

Я убеждаю маму еще раз вернуться к себе домой и привезти ее собственный айпад для Бабчи. Эдди нуждается в своем гаджете, поэтому мы не можем оставить его, но мне кажется неправильным лишать Бабчу голоса. Когда мама передает мне айпад, я начинаю искать приложение AAК в AppStore. Это безумно дорогое приложение – почти триста долларов. Мама ворчит, когда видит цену, но все равно вводит пароль и делает покупку. Как только Бабча понимает, что я делаю, она снова и снова нажимает кнопку «Спасибо».

Наконец-то приходит время возвращаться домой. Все, о чем я могу думать, это как бы устроить Эдди и налить себе бокал хорошего вина, но Келли встречает меня в дверях, кипя от ярости.

– Ты не поверишь, что сегодня со мной случилось. Это возмутительно!

По Эдди понятно, что это мой ребенок – те же зеленые глаза, те же темно-русые волосы, те же черты лица. Пока его педиатр не назначил ему рисперидон, чтобы избавить от монотонных движений, у Эдди даже была моя тонкая кость. Однако теперь он на тридцать фунтов тяжелее, и поэтому «тонкая кость» сейчас несколько скрыта. Келли – вылитый Уэйд, высокая и широкоплечая, у нее тот же оттенок волос и холодные голубые глаза. Она унаследовала его интеллект и его черно-белый взгляд на жизнь.

– В чем дело, Келли? – интересуюсь я со вздохом. Она упирает руки в бедра и вызывающе вздергивает подбородок. Я замечаю признаки негодования и мысленно настраиваюсь. Что же на этот раз? Неужели кто-то снова осмелился предположить, что она в чем-то неправа? Или, может быть, учитель поставил ее в пару с одним из чуть менее одаренных учеников для выполнения задания? Точно по сигналу, Келли возмущается:

– Сегодня учитель, заменяющий нашего, заставил меня выполнять обычную классную работу. Будто я обычный ребенок! Это нарушение прав человека!

Эдди плюхается на свою мягкую подушку в гостиной. Он кладет дрейдл себе на колени, и я понимаю, что он таскал эту штуку с собой весь день. Жаль, что я не спросила имя той женщины в магазине, чтобы послать ей записку с благодарностью. Пульт дистанционного управления лежит с правой стороны подушки, там, где он оставил его сегодня утром. Сын загружает приложение YouTube на телевизоре, а затем находит видео Thomas the Tank Engine[10]10
  Сериал «Паровозик Томас».


[Закрыть]. Он больше не смотрит его на публике и в последнее время в школе бурно реагирует, если учительница пытается поставить для него этот сериал. Она полагает, что он достаточно социально осведомлен и понимает, что уже взрослый, чтобы смотреть его, но у него нет возможности поговорить с нами об этом, поэтому он хочет смотреть это видео только в одиночку. Это почти разбивает мне сердце. Я рада, что он все еще наслаждается им дома и тому, что сейчас могу оставить его. Вероятно, до ужина он посмотрит полдюжины серий. Думаю, что для Эдди это эквивалент бокала вина, в котором я так отчаянно нуждаюсь – и немедленно!

Я перевожу взгляд с сына, который не может общаться, на дочь, которая не может не общаться, вздыхаю и пытаюсь набраться терпения. Эти моменты сюрреалистического несоответствия в моих родительских обязанностях периодически случаются, и мне всегда удается справиться с ними, но я чувствую, что моя терпимость сегодня ускользает от меня, и я изо всех сил пытаюсь собрать волю в кулак. Мой запас терпения становится спасательным кругом, за который я просто не могу ухватиться, и я говорю правильные слова, но они получаются слишком резкими, так что я обрушиваю всю силу своего взрослого сарказма на десятилетнюю дочь.

– Я сомневаюсь, что это была «обычная классная работа», Келли. Я не думаю, что в школе с академическим уклоном выполняют обычные задания.

– Это была обычная работа! Не из продвинутой программы, по которой я занимаюсь! Так что с таким же успехом я могла рисовать пальцами.

Это безапелляционное высокомерие, которое меня выводит из себя. Широко расставленные ноги, руки, упирающиеся в бедра, выпяченный подбородок, то, как ее взгляд постоянно скользит по Эдди, словно она пытается донести до меня основную суть. «Я твой высокоодаренный ребенок, а не ребенок с особыми потребностями. Я заслуживаю лучшего, чем он, потому что я умная, а он проблемный».

Она растет монстром, и это внезапное осознание очень злит меня. Я отражаю ее позицию и говорю категорично:

– С тобой ничего не случится, Келли, если один день с тобой будут обращаться, как со всеми остальными.

– Я знала, что ты не поймешь! Папа понимает. Папа знает, как это неприятно – обладать неограниченным интеллектуальным потенциалом и быть вынужденным раскрашивать странички, как… как… – Она делает паузу, затем снова смотрит на Эдди, но на этот раз она позволяет своему взгляду задержаться, прежде чем с горечью произнести: – Как умственно отсталый.

Я так сильно ненавижу эти слова! Это коннотация бесполезности, которая меня поражает, вызывая образы учреждения с камерами, заполненными брошенными детьми. От одного отзвука этой фразы я багровею.

– Паскаль! – рявкаю я. – Иди в свою комнату, сейчас же!

Ее ноздри раздуваются, когда она смотрит на меня, а потом разражается слезами и убегает вверх по лестнице в свою комнату. В дверях кухни появляется Уэйд. На нем мой фартук с бело-неоново-розовым номером, который он подарил мне на День матери в прошлом году. Уэйд такой высокий, что фартук едва достает ему до бедер. Он надел его поверх деловой рубашки и брюк и выглядит совершенно нелепо.

Если бы я не кипела от гнева, то, наверное, при виде Уэйда расхохоталась бы. Однако сейчас просто смотрю на него с надеждой услышать что-нибудь, в чем была бы толика сочувствия.

– В такие дни, – начинает он именно тем тоном, какой мне необходим, но заканчивает предложение с совершенно разочаровывающим акцентом на Келли, – мне начинает казаться, что нам следует подумать о том, чтобы перевести ее в класс с одаренными детьми постарше, которые соответствуют ее уровню. Она не просто одаренный ребенок, она очень одаренная, поэтому ей неприятно, что приходится…

– Нет, – говорю я слишком резко. Он замолкает, и я делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться, а затем пытаюсь смягчить свой тон. Аргументы слишком затасканы: я твердо решила, что у Келли кроме академических задач должны быть друзья ее возраста, а Уэйд искренне считает, что ценность друзей несколько преувеличена, и просто хочет, чтобы она работала на пределе своих возможностей. – Мне жаль. Я просто не могу снова заводить этот разговор, не сегодня. Пожалуйста… давай завтра?

Помявшись, он, кивает и запоздало спрашивает:

– Хорошо. Как у тебя все прошло с Бабчой?

– Я расскажу тебе об этом, как только поем. – Я вздыхаю. – Что ты готовишь? Пахнет вкусно.

– Это просто куриные стейки и овощи.

Он ведет меня на кухню, где меня встречает безумный хаос – кастрюли и сковородки на всех сиденьях, открытые пакеты с ингредиентами на всех мыслимых поверхностях, даже обрезки овощей на полу. Этот человек буквально понимает, как создавать наночастицы и манипулировать ими для выполнения всевозможных полумагических медицинских и промышленных задач, но он не может понять простое правило, согласно которому если вы что-то уронили, вы должны это поднять. Но я не могу кричать на него из-за беспорядка на кухне, потому что технически прямо сейчас он мне помогает, хотя я знаю, что он подаст еду, съест ее, а затем уйдет в свой кабинет, чтобы наверстать упущенное за сегодняшний день, и я останусь на кухне в одиночестве в зоне бедствия.

Однако это проблема на потом. Сейчас он на кухне, так что пока это его трудности, и я собираюсь урвать немного времени для себя, пока есть такая возможность. Я иду прямо к шкафу, достаю бутылку мерло и наполняю бокал.

– Уэйд, – говорю я. Муж выжидающе смотрит на меня, явно ожидая похвалы или благодарности. И он явно разочарован, когда я вместо этого спрашиваю: – Не мог бы ты принести мне тарелку с ужином, когда он будет готов?

– Собираешься поесть в ванной?

У этого мужчины есть некоторые положительные качества – по крайней мере, он знает меня так же хорошо, как я его.

– Определенно. Тебя что-то не устраивает?

Уэйд ухмыляется и качает головой.

– Дорогая, мы женаты уже давно, так что я прекрасно осведомлен, что ты мало чего не можешь делать, сидя в ванне.

Я выпиваю половину вина одним большим глотком, наполняю бокал до краев, прежде чем сделать несколько шагов к двери. Меня осеняет запоздалая мысль, поэтому я возвращаюсь к шкафу, достаю банку супа и передаю ее Уэйду.

– Эдди тоже нужно поесть. До скорой встречи. Спасибо, и… не жалей картошки, ладно?

* * *

Я отмокаю в ванне, пока моя кожа не сморщивается. Иногда это мое единственное убежище, и Уэйд прав – я мало чего не могу сделать, расслабившись в ванной. Я часами читаю, когда мы сталкиваемся с новой проблемой у Эдди, и большую часть времени я делаю это на айпаде или на своем Kindle здесь, в ванной.

Уэйд раньше беспокоился, что однажды я убью себя электрическим током, поэтому прикрепил подпружиненный кабель к потолку. Теперь, урони я свое устройство, оно отскочит вверх, а не упадет в воду.

Это место – сверкающая белая плитка, успокаивающая невесомость воды, великолепная, восстанавливающая тишина – вот где мои мысли текут плавно и непрерывно. Келли знает, что не стоит беспокоить меня в ванной, и хотя Эдди в конце концов разыщет меня, если я ему понадоблюсь, большую часть времени он просто будет сидеть, погрязнув в любой неприятности, в которую вляпался, пока я не найду его. Это проблема в большинстве случаев. Это благословение, когда дело доходит до моего купания.

Я нежусь в ванне. Я все еще в ванне – совершенно неподвижна, если не считать движений моих рук, когда я читаю. В любой другой сфере моей жизни я постоянно чувствую, что спешу, – но не здесь. Это единственное удовольствие, которое я себе позволяю, но я впитываю его с жадностью – в стрессовые периоды я принимаю ванну каждый божий день. И да, в такие дни, как сегодня, я не прочь выпить здесь бокал-другой вина или даже поужинать. Я не могу сказать, что куриный стейк – подходящее блюдо для ванны, но это меня не останавливает. Позже, когда вода остывает во второй раз, я вздыхаю и возвращаюсь в реальный мир.

Я уговариваю Эдди принять мелатонин – только так он сможет проспать больше нескольких часов. Затем я убеждаю Эдди кое-как почистить зубы, что он все еще ненавидит, хотя я перепробовала все специальные зубные щетки, пасты с разными ароматами и все техники, известные человечеству. Потом мне удается уговорить сына забраться в постель, и как только он устраивается, я стучусь в комнату дочери. Она читает – она постоянно читает! – так много, что сложно найти тексты, которые достаточно сложны, чтобы заинтересовать ее, и при этом не охватывают темы, которые пока еще слишком взрослые. Сегодня вечером она в сотый раз погружена в «Автостопом по Галактике», и когда я целую ее на прощание, она едва отрывает взгляд от страницы.

Она еще не готова извиняться. Я знаю, что это время придет, поэтому говорю ей, что люблю ее, и оставляю в покое.

Больше нельзя затягивать неизбежное – наша кухня требует внимания, поэтому я направляюсь туда. Я трачу больше часа, чтобы ликвидировать ущерб, нанесенный Уэйдом во время готовки и, как я и подозревала, его нигде не видно. Я стараюсь не обижаться на это, потому что он действительно помог мне сегодня и тем самым значительно превзошел мои ожидания. И все же, пока я убираюсь, мои мысли возвращаются к Бабче, и я думаю о том, насколько проще была бы вся эта ситуация, если бы Уэйд был другим – Уэйд, а не Эдди. Я не могу позволить себе желать, чтобы Эдди был другим. Даже позволить этой мысли задержаться в моей голове было бы равносильно предательству по отношению к моему сыну.

Когда я наконец вхожу в спальню, то с удивлением обнаруживаю там Уэйда, который, по моим предположениям, должен был сейчас находиться в своем кабинете, но он принял душ и надевает пижаму. Я сажусь на кровать и смотрю, как он одевается.

– Хочешь поговорить? – тихо спрашивает он.

Предложение удивительное, но оно определенно приветствуется. Я откидываюсь на подушки и подтягиваю ноги, обхватываю их руками, становясь меньше, как будто это сделает меня сильнее.

– Бабча все время ищет Па.

– Бедная Бабча, – Уэйд вздыхает. – Неужели она… забыла?

– Я так не думаю. Мама считает, что она не в себе, но… Я начинаю думать, что она хочет чего-то другого. Может быть, ей нужна какая-то информация о Па, но она не знает, как спросить.

– Звучит довольно печально.

– Так и есть. – Я вздыхаю, и теперь, одетый в пижаму, Уэйд подходит к кровати и садится рядом со мной. Он слегка разворачивает меня, и я сдвигаюсь, чтобы дать ему возможность помассировать мои плечи. Давление и разминание ощущаются потрясающе, но как только я начинаю расслабляться, он нежно и долго целует меня в шею.