Текст книги "Вещи, о которых мы не можем рассказать"

В этом поцелуе есть подтекст – предложение и просьба, и это раздражает меня до глубины души. Серьёзно? Он думает, что мне охота заниматься сексом после такого дня?

Я пытаюсь как бы невзначай отодвинуться и продолжаю говорить, словно не заметила поцелуя:

– Честно говоря, не знаю, что бы мы делали, если бы не приложение Эдди. Ее правая рука, похоже, работает не так, как должна, – не думаю, что она сможет писать.

– Э-э-э…

– Похоже, она хочет, чтобы я кое-что выяснила. Она прожила всю жизнь с Па, но есть какой-то вопрос, который ей никогда не приходило в голову ему задать. После семидесяти с лишним лет с кем-то как у них все еще могут быть секреты друг от друга?

На мгновение повисает тишина, пока мой муж обдумывает сказанное, а потом осторожно говорит:

– У тебя есть секреты от меня, а мы вместе уже более десяти лет.

– У меня нет секретов от тебя, – натянуто говорю я. Уэйд вздыхает и откидывается назад, чтобы утонуть в подушках. Я оборачиваюсь и хмуро смотрю на него. – У меня их нет.

– Ты все время злишься на меня, и большую часть времени я понятия не имею, почему.

– Серьезно, Уэйд? Ты понятия не имеешь, почему?

Он удивленно глядит на меня, его брови медленно ползут вверх.

– Продолжай, – говорит он, насмехаясь надо мной. – Сними этот камень с души. Ты явно хочешь выпустить пар. Что сегодня? Я дерьмовый отец? Я дерьмовый муж? Я слишком много работаю? Я не понимаю, насколько тяжела твоя жизнь? Я не понимаю, каково это – пожертвовать своей карьерой?

Я пристально смотрю на него, затем встаю, беру подушку и направляюсь к двери.

– Давай, Элис! – кричит он мне вслед ровным тоном. – Беги и начинай жалеть себя, потому что Большой Плохой Уэйд пытался заставить тебя вести взрослый разговор.

– Ты придурок, – говорю я, поворачиваюсь к нему от двери и зло смотрю на него сквозь слезы. – Она умирает, Уэйд. Бабча скоро умрет, и я не знаю, как ей помочь, а ты выбрал сегодняшний день, чтобы попытаться решить проблемы в нашем браке?

Я вижу краткую вспышку раскаяния на его лице, когда захлопываю дверь и направляюсь в комнату Эдди. Мой сын свернулся калачиком на углу своей кровати, одеяло валяется на полу рядом. Оно тяжелое и, по-моему, даже чересчур, но его тяжесть помогает Эдди сохранять спокойствие, хотя, когда он беспокоен, оно порой имеет тенденцию соскальзывать с кровати. Я приподнимаю одеяло и укутываю сына, лезу под кровать и достаю раскладной матрас.

Он там не случайно, потому что я довольно часто оказываюсь в комнате сына по ночам. Обычно я прихожу сюда, чтобы помочь Эдди уснуть, но сегодня это нужно мне. Может быть, Уэйд прав. Может быть, я просто сбегаю, но я точно знаю, что сегодня вечером мне нужно было от него утешение, а не требования, и если уж я не сумела получить сочувствие, я готова довольствоваться личным пространством.

Глава 11
Алина

Со времени вторжения нацисты казнили любого гражданина, который предоставлял евреям материальную помощь, но когда это не остановило некоторых людей, они усилили наказание. Теперь они казнили людей семьями, включая женщин и детей. За такое невинное действие, как поданный еврею стакан воды, теперь могла быть убита целая семья.

Мы узнали о новых правилах так же, как узнавали о многих проблемах в Тшебине: от Труды и Матеуша за воскресным обедом. В тот день шел снег, и Эмилия была одета в чьё-то чужое черное пальто, которое было ей велико на несколько размеров. Ее подарки в виде букетов прекратились, когда наступили холода, но Эмилия по-прежнему приносила мне рисунки, часто на обороте пропагандистских брошюр, потому что Матеушу и Труде становилось все труднее доставать бумагу.

На той неделе она подарила мне рисунок углем, смутное изображение розы, у которой не хватало многих лепестков. Теперь у меня в комнате была куча таких картин, мотивы которых становились все более темными по мере того, как мир вокруг нас лишался света. Теперь Эмилия все время рисовала углем, и она рисовала цветы на разных стадиях смерти, а иногда и резкие, сбивающие с толку абстракции. Я все еще принимала каждый подарок с удивленной улыбкой, и она всегда выглядела такой счастливой, что порадовала меня. Мрачность ее рисунков беспокоила меня, но я сохранила их все – у меня в ящике вместе с моим драгоценным кольцом лежала аккуратная стопка.

В тот день разговор за обедом был полностью сосредоточен на этом новом наказании за помощь евреям. Труда была угрюма в своей печали, но Матеуша заметно трясло от негодования.

– Это просто безнадежно, – обреченно сказала Труда. – Каждый раз, когда я думаю, что хуже уже быть не может, они находят новые формы жестокости.

– Это будет иметь большое значение для тех, кто помогает евреям скрываться, – пробормотал отец, и его взгляд на мгновение метнулся ко мне. – Люди благородны, но когда ты угрожаешь их детям… одна мысль об этом может заставить даже самого храброго человека переосмыслить героические усилия.

– Почему нацисты так ненавидят евреев? – выпалила Эмилия в своей обычной манере. Все уставились на нее, пытаясь найти ответ, пока она не сникла. – Почему они так сильно нас ненавидят? Что мы им такого сделали?!

Она росла на моих глазах, с каждой неделей становясь все менее наивной. Она была застенчивой девятилетней девочкой, но порой казалась мне взрослее, чем я.

– Гитлеру нужны земли и власть, но гораздо легче убедить армию пойти на смерть, когда у тебя есть конкретный враг, с которым нужно сражаться, – довольно мягко сказал отец. – А евреи – удобный враг, потому что люди всегда будут ненавидеть то, что отличается.

– Некоторые люди все равно будут помогать евреям, – внезапно сказала мама. Я чувствовала, что она как-то пытается нас успокоить. – Некоторых не остановит никакое наказание. Некоторые продолжат помогать, чем бы эти свиньи ни угрожали.

– А некоторые зарабатывают так много золота, пряча евреев, что даже угроза смерти их семей не остановит. – Матеуш вздохнул. Я впервые услышала о подобном способе заработка, и я была ошарашена.

– Кто может на такое пойти?

– Худшие из наших соотечественников, Алина. Те, кто наживается на страданиях невинных, – сказал Матеуш, внезапно нахмурившись. – Они мало чем отличаются от этих свиней – нацистов.

– Зло ближе к дому, чем ты думаешь, – пробормотала мама себе под нос, поднимаясь, чтобы убрать тарелки. – Вот почему мы никому не доверяем за пределами этой семьи.

В ее голосе не было слышно и тени сомнения – мать на что-то намекала. Я ждала, пока кто-нибудь объяснит, что она имеет в виду, но отец лишь бросил на нее раздраженный взгляд.

– Мы не должны распускать слухи, Фаустина. В наше время из-за сплетен люди гибнут. – Он говорил не слишком серьезным тоном, но, глядя на них, я насторожилась.

– О ком ты говоришь? Этим занимается кто-то из наших знакомых?

– Пожалуйста, не надо об этом, Алина, – сказала Труда, многозначительно кивнув в сторону Эмилии. Я взглянула на свою «младшую сестренку». Она пристально смотрела на меня, и мне вдруг стало не по себе – от меня снова отмахнулись в ее присутствии.

– Я так устала от того, что вы все обращаетесь со мной, как с ребенком! – воскликнула я. – Вы хотите, чтобы я притворялась дурочкой, делала вид, что я слепая. Неужели никто в этой семье мне совсем не доверяет?

– Мы доверяем тебе, – сухо сказала мама. – Мы не доверяем всем остальным. И к тому же тебе всего семнадцать лет. Тебе следует принять, что есть причины, по которым мы кое-что от тебя скрываем. Я не должна была позволять себе несдержанность. Пожалуйста, извини меня.

– У меня нет от тебя секретов, старшая сестра, – нерешительно произнесла Эмилия. Взгляды присутствующих устремились на нее, и она вздернула подбородок. – Я все рассказываю Алине, потому что она готова меня слушать.

– Знаю, что у тебя их нет, малыш, – негромко сказала я, потянулась через стол и сжала ее ладонь. – И ты знаешь, что мне нравится разговаривать с тобой. – Эмилия кивнула и с укоризной оглядела взрослых, сидевших за столом, как будто они каким-то образом подвели нас обеих. Труда сменила тему, и беседа продолжилась, но после ухода гостей я еще долго вспоминала мамины слова. Ночью я снова и снова прокручивала их в голове, перебирая всех наших знакомых в городе и на окрестных фермах. Такие люди, как отец Юстины – Ян, который ясно дал понять, что ненавидит евреев, сразу отпадали. Однако многие отчаянно нуждались в еде, и все были чрезвычайно бедны, а на золото можно было купить продукты на черном рынке. Понимая отвращение Матеуша, я в то же время могла себе представить, что едва ли не любой из наших знакомых согласился бы прятать евреев, если бы можно было заработать хорошие деньги.

На следующее утро я последовала за мамой, когда она отправилась за водой к колодцу, и, как только мы остались одни, прямо спросила ее:

– Кого ты имела в виду прошлым вечером? Когда сказала, что люди, которых мы знаем, прячут евреев за деньги.

– Даже не сомневалась, что ты спросишь, – пробормотала мама.

– Ну, дело в том… – Помолчав немного, я отчаянно выпалила: – Мама, ты должна позволить мне вырасти. Даже Эмилия взрослеет, но вы с отцом ограждаете меня от всего, как младенца.

– Однажды, когда эта война закончится, ты оглянешься назад, и по прошествии времени все, что сейчас кажется несправедливым обманом, покажется милосердием, – сказала мама, и ее взгляд стал отстраненным. – Возможно, это не так уж много, но это все, что мы можем сделать, дабы защитить тебя. Именно поэтому мы ограждаем тебя от тяжкого знания. Однажды ты будешь благодарна нам за то, что мы сдерживали тебя и позволили сосредоточиться на выживании. Однажды, дочка, все эти страдания останутся в твоих воспоминаниях, и ты будешь свободна.

Это показалось мне несбыточной мечтой, на которую не стоит тратить душевные силы. Я поникла, как только она закончила говорить, и слезы наполнили мои глаза. Я сморгнула их и прошептала:

– Ты действительно в это веришь?

Она печально вздохнула.

– Алина, если бы я в это не верила, то утром не могла бы заставить себя встать с постели.

* * *

Снова пришла весна, но было трудно радоваться цветению полевых цветов, тут и там распускающихся в траве вокруг наших полей. У нас с мамой вновь начались безумные посадки. Однажды, когда мы вместе работали в поле, я увидела, как Юстина приближается к границе между нашими владениями. Она неуверенно помахала мне рукой.

– Кажется, твоя подружка хочет поболтать, – пробормотала мама.

– Можно? – спросила я. Мама кивнула, и я тут же вскочила на ноги и побежала, чтобы поприветствовать Юстину.

– Привет! – воскликнула я, взволнованная возможностью поговорить с кем-то, кроме членов своей семьи. – Как у тебя дела? Я не видела тебя несколько месяцев.

– Ну да… – проговорила она, опуская взгляд. – Отец загрузил меня работой. Я уверена, у тебя то же самое.

– Так и есть. – Я вздохнула, но вдруг заметила ее поджатые губы. – Юстина, у тебя все в порядке?

– Моя тетя… моя мама… – начала она нерешительно, потом вздохнула и выпалила: – Я точно не знаю, что происходит, но думаю, что моя тетя Надя может что-то знать о твоем Томаше.

У меня сердце ушло в пятки, потому что я сразу же предположила худшее.

– О, нет, Юстина… плохие новости?

Подруга поспешно мотнула головой, пожала плечами:

– Если честно, не знаю. Я только слышала, как папа и мама шептались. Они спорили – отец хочет, чтобы мы остались, но мама настаивает, что меня нужно отвезти к ее сестрам в Краков. Она говорит, что в наши дни в деревне слишком опасно. Отец сказал что-то о Наде, а потом мама определенно сказала: «Томаш Сласки». Я мало что услышала, но это было ясно, как звон колокола.

– Ты же спросила их, о чем они говорили? – прошептала я внезапно онемевшими губами. Юстина кивнула, ее взгляд стал печальным.

– Они мне ничего не сказали. Отец только разозлился, а мама чем-то очень расстроена, она так много плакала прошлой ночью. Ты же знаешь мою тетю Надю. Она так добра… и она стольких потеряла, я уверена, что она бы с пониманием отнеслась к твоей ситуации. Если бы ты нашла способ увидеться с ней, я почти уверена, она бы рассказала тебе все, что знает.

Дом Нади находился в Тшебине, прямо на нашей стороне города, всего в нескольких улицах. Я могла бы сбегать туда, поговорить с ней и вернуться домой меньше чем через полчаса.

Я обернулась на наш участок и наткнулась на пристальный мамин взгляд.

– Я не была уверена, должна ли я тебе об этом рассказывать. Знаю, что твои родители никогда не отпустят тебя к ней, – сказала Юстина, проследив за моим взглядом. Я сглотнула и кивнула. – Хотя я не могла не сказать. Если Филипе… еще раньше… ну, если бы у кого-нибудь были известия… Любая весточка! Я бы хотела знать.

Могла ли я попросить Труду навестить Надю вместо меня? Я сразу же отбросила эту мысль. Она никогда бы не решилась на это, даже через миллион лет уговоров. Впрочем, даже если бы я смогла убедить ее сделать это, я бы никогда не простила себе, если бы Надя была замешана в чем-то опасном и это имело последствия для моей сестры и ее семьи. Какие бы новости ни были у Нади о моем Томаше, я сомневалась, что она узнала об этом без риска.

– Что ты собираешься делать? – спросила Юстина.

Я приподняла подбородок, совсем чуть-чуть.

– То единственное, что могу.

* * *

Ночь была не по сезону прохладной, но я оставила окно открытым, чтобы родители не услышали скрип деревянной рамы, когда придет время вылезать наружу. Я сидела на кровати, полностью одетая, прячась под ворохом одеял, страшась момента, когда мне придется покинуть теплый дом. Светила полная луна, которую временами закрывали клочки облаков. Я ждала, глядя в окно и наблюдая, как появляется и исчезает лунный свет.

Сколько историй я слышала за месяцы, минувшие с начала войны, о том, как кто-то ушел из дома и просто не вернулся? Иногда семьям удавалось узнать о судьбах ушедших, но чаще всего эти люди просто исчезали. Я не могла попросить у мамы свое удостоверение, и мои родители наверняка застукали бы меня, если бы я попыталась найти его сама, так что мне пришлось сбежать без документов, в комендантский час. Я понимала: если солдаты хотя бы увидят меня, мне конец.

Чем все это может кончиться для семьи? Неужели родители проснутся завтра и обнаружат, что я пропала, и никогда не узнают, что со мной стало? Они просто не переживут этой потери, тем более теперь, когда наши мальчики мертвы. И ферма без меня окончательно придет в упадок, и тогда солдаты заберут и родителей.

Или я бы вылезла в окно, быстро взбежала на холм, спустилась с другой стороны без происшествий, постучала в дверь Нади и уговорила ее рассказать мне все, что она знает. Пусть даже новости плохие – по крайней мере, сейчас я была готова услышать любую правду. Я представила, как рыдаю на обратном пути, и почувствовала, как напряглись мои мышцы. Существовала вероятность, что этот поход станет концом, а не началом.

Когда-то я убедила себя, что отсутствие новостей лучше, чем плохие новости, но в тот момент у меня не было ни малейшего шанса получить к ним доступ. Теперь же, когда я знала, что могут быть новости о Томаше, ожидающие меня на другой стороне холма, я никак не могла сидеть спокойно. Я бы прошла сквозь огонь ради этой новости. Я просто надеялась и молилась, чтобы мне не пришлось этого делать.

Я должна была рискнуть, потому что риск, на который я шла, мог все для меня изменить. Если бы я узнала, где Томаш, я могла бы попытаться выяснить, как до него добраться.

И с этой мыслью я осторожно вылезла через окно. Воздух был таким прохладным, что мое дыхание превращалось в пар. Я проглотила свой страх, посмотрела в сторону холма и заставила себя бежать.

В любой обычный день я была медлительна и довольно неуклюжа, но сейчас волнение было на моей стороне, и я двигалась так быстро, как только могла. Я не пошла по пути, по которому ходят все остальные, потому что это был не самый короткий маршрут, и я подозревала, что именно на нем меня может поджидать нацистский патруль. Я никогда не видела солдат в лесу, но даже будь они там, они не знали эту территорию так хорошо, как я. Я взбиралась на холм сотни раз, в любую точку, куда только можно было взобраться. Лучшие минуты моей жизни прошли на его вершине, и я знала это пространство так, как знала свое собственное тело.

Поэтому я поднялась по самой крутой части склона: самой прямой, но и самой сложной дороге в город. Я совершенно запыхалась еще до того, как добралась до верхушки, однако заставила себя продолжать идти, даже когда мои легкие, казалось, вот-вот лопнут, а сердце так сильно колотилось в груди, что я искренне боялась, что люди могут услышать это даже в нескольких милях отсюда.

Когда я приблизилась к вершине, у меня по затылку пробежало покалывание, и как только я определила это как ощущение, что за мной наблюдают, где-то позади меня раздался хруст ветки. Я сказала себе, что это мое воображение, но ощущение, что я не одна, не ослабло, даже когда я пошла быстрее, и вскоре я была уверена, что слышу позади мягкие шаги. Была это паранойя или там действительно кто-то шел? Я не могла рисковать и останавливаться, чтобы проверить. Я сказала себе, что это, вероятно, Юстина – возможно, она собиралась составить мне компанию? Потом я сказала себе, что это мама или папа, которые идут за мной по пятам. На миг это показалось наихудшим сценарием. Быть пойманной ими – ужасно; их разочарованию и гневу было бы трудно противостоять.

Впрочем, здравый смысл быстро исправил это мнение, потому что, конечно, быть пойманной родителями при попытке ускользнуть из дома – далеко не худший исход. И с приближением этих шагов я действительно стала молиться, чтобы это были папа с мамой, бросившиеся за мной вдогонку, потому что теперь я окончательно уверилась, что сзади кто-то есть. Кто-то определенно преследовал меня по лесу. Кто-то, кто не хотел называть себя. Мама или папа окликнули бы меня. Как и Юстина.

Меня больше не волновало, доберусь ли я до дома Нади – откровенно говоря, теперь я даже не была уверена, что мне следует идти туда, даже если каким-то чудом я доберусь до вершины холма, а затем спущусь с другой стороны целой и невредимой. Потому что если меня преследовал патрульный, какое невинное объяснение я могла бы дать своему полуночному бегу через лес?

И теперь я уже не бежала, я неслась вперед, спасая свою жизнь. С тех пор, как началась война, я натерпелась страха, но то, что я чувствовала в этот момент, было глубже, чем просто страх. Это было какое-то инстинктивное бегство всего моего существа от опасности, я была уверена, что смерть вот-вот настигнет меня, и ощущала ужас от этого осознания каждой клеточкой своего тела.

Приблизившись к поляне, я неожиданно услышала свое имя. Это был не крик и даже не зов, это был отчаянный шепот, и когда мой мозг зафиксировал этот звук, паника, неверие и облегчение слились так внезапно, что все мои мысли спутались. Я бежала слишком быстро, чтобы внезапно остановиться, но все равно попыталась это сделать, одновременно оборачиваясь, чтобы посмотреть, правильно ли я определила владельца голоса. Поэтому неудивительно, что я оказалась на спине в грязи, моя голова кружилась, пока я наблюдала, как преследователь наконец нагоняет меня и опускается на землю рядом.

– Когда я отдышусь и ты отдышишься, ты объяснишься, Алина Дзяк, – пропыхтел Томаш. Его голос звучал измученно, но в его шепоте чувствовалась нотка добродушного юмора. – Как ты вообще узнала, что я здесь? Я был так осторожен. Это все из-за яиц, да? Я знал, что забрал слишком много. Ты злишься, что я обокрал твою семью? Я сделал это только потому, что у вас так много кур… Я не думал, что это будет заметно.

Я потерла голову, нащупывая шишку. Неужели я сама себя вырубила? Должно быть, последние минуты мне чудилось, что за мной гонятся, и теперь у меня были галлюцинации на основе моего самого глубокого желания. Но мои пальцы не могли нащупать шишку – ягодицы пульсировали от боли, но по большей части я была целой и невредимой. Кроме того, если я не пострадала, почему я вдруг увидела Томаша? Неужели я сошла с ума?

– Я… – попыталась я заговорить, но слова застряли во рту. Я была слишком смущена, чтобы надеяться. Луч лунного света внезапно упал на его лицо, и я прищурилась, пытаясь понять, что я вижу. Это были волосы Томаша, отросшие, но такие знакомые, и красивые глаза Томаша, едва различимые в темноте, и лицо Томаша, пусть даже скрытое под спутанной бородой. Еще до того, как появилась надежда, меня неумолимо потянуло к нему. Я поняла, что ползу по земле, а слезы текут из моих глаз. Мне все еще было страшно, но теперь я просто боялась поверить собственным глазам. – Я…

– Ты ушиблась? – спросил он и преодолел оставшееся расстояние, чтобы встретиться со мной. Я протянула руку, чтобы недоверчиво, осторожно коснуться его лица, просто подушечками пальцев, на случай, если от слишком резкого прикосновения он исчезнет. Но Томаш не был так нерешителен – он обхватил мое лицо руками и посмотрел на меня сверху вниз, внимательно изучая выражение моего лица.

– Алина, боже, Алина, пожалуйста, скажи мне, что тебе не больно! Я не могу этого вынести. Прости, что погнался за тобой – я пытался привлечь твое внимание, не крича, но не знал, как это сделать, чтобы они не смогли найти меня здесь. – Я продолжала смотреть на него с недоверием, и он вдруг опустил руки мне на плечи и легонько встряхнул меня. – Алина, любовь моя, ты меня пугаешь. Пожалуйста, скажи мне, что с тобой все хорошо.

Я сделала единственную разумную вещь, учитывая обстоятельства: я ударила его. Мои руки все еще были сжаты в кулаки, и я снова и снова, рыдая, колотила по его груди.

– Томаш! Я тебя пугаю?! Это ты напугал меня до полусмерти!

Он отвел мои руки в сторону, притянул меня, усадил к себе на колени и прижал мое лицо к своему плечу, прошептав:

– Тссс… Мне жаль, любовь моя, мне так жаль.

Я отстранилась от него, чтобы схватить воротник его пальто обеими руками, и сильно встряхнула его. Мельком я отметила, насколько он был грязен. Под пальцами я почувствовала шероховатость от грязи, засохшей на меховом воротнике.

– Что ты здесь делаешь?

– Может, прячусь? – предположил он, одарив меня слегка кривой усмешкой. Я яростно встряхнула его еще раз.

– Томаш! Как долго ты прятался в лесу?!

– Тссс! – попросил он настойчивее, потому что я, будучи в замешательстве и ужасе, кричала, потеряв всякую осторожность. – Всего несколько недель… Я… – Он посмотрел на меня удивленно. – Подожди – ты не знала, что я здесь? Как же ты меня нашла?

– Недель?! – выдохнула я и уставилась на него. – Ты здесь уже несколько недель и не пришел сообщить мне, что с тобой все в порядке?! Ты хоть представляешь, как мне было страшно?!

– Алина, – мягко упрекнул он меня. – Ты же знала, что я вернусь за тобой.

– Да, знала! – рассерженно ответила я и снова заплакала. – Я так боялась! Я так волновалась, что с тобой что-то случилось… или что ты решил начать другую жизнь…

Он откинул мои волосы с лица.

– Я сказал тебе той ночью перед отъездом: мы созданы друг для друга. Я всегда возвращался за тобой и всегда, всегда буду возвращаться.

Мы оба замолчали одновременно и просто смотрели друг на друга, нежно улыбаясь. Я вытерла слезы и приказала себе немедленно перестать плакать. Несмотря на то что в те дни было много поводов для печали, именно в эту ночь, в это мгновение все сразу стало выглядеть намного ярче. Я решила, что позже у нас будет достаточно времени для взаимных обвинений, поэтому молча обхватила ладонями его покрытые щетиной щеки, притянула его лицо к себе и осыпала поцелуями. О, это райское блаженство снова быть с ним – блаженство прижиматься губами к его губам и вдыхать его, всего его, запах леса в его отросших волосах, его одежде и даже запах его пота – просто потому, что все это было Томашем, и все это делало его возвращение намного более реальным. К тому времени, когда мы оторвались друг от друга, наши лица были мокрыми от слез.

В жизни случаются моменты, которые искажены долгим предвкушением. Оно каким-то образом непомерно раздувает наши ожидания. Но только не сейчас. Каждая мелочь в эту минуту, когда мы с Томашем встретились вновь, была именно такой восхитительной, как я предвкушала. Снова погрузиться в его объятия было настолько чудесно, насколько обещали все часы, которые я провела, мечтая об этом.

– Где же ты был все это время? – прошептала я.

– Сначала в Варшаве, – ответил он и глубоко вздохнул, потом заговорил снова, качая головой: – Последние несколько месяцев я возвращался сюда, к тебе. Это было нелегко.

Ему был всего двадцать один год, но все его поведение изменилось. Его плечи были опущены, и теперь, когда я сидела у него на коленях и была достаточно близко, чтобы разглядеть в темноте его лицо, я заметила, что его скрытые бородой щеки измождены, что блеск в этих прекрасных зеленых глазах немного померк. И все же я любила его с яростью, которая почти пугала меня. Грязный, голодный, несчастный и усталый – все это было неважно, кроме единственного мимолетного признания. Я любила его так сильно, что все, что я действительно видела, это то, что он снова стал моим. Все остальное в мире могло катиться в тартарары, но этот факт был неопровержим.

– Все будет хорошо, – пообещала я ему. – Теперь мы снова вместе – это все, что имеет значение.

– Я знаю, любовь моя. Но ты должна понимать: никто не должен знать, что я здесь, даже твои родители. У меня некоторые неприятности, – признался он. И, прежде чем я успела подумать о значении его слов, меня пронзила мысль, что он, вероятно, понятия не имеет о судьбе Алексея или о том, насколько трудной стала наша жизнь.

– Я должна тебе кое-что сказать, – пролепетала я, глядя ему прямо в глаза. На мгновение я почти перестала узнавать юношу, которого любила. Он вдруг показался мне стариком – усталым и измученным войной и печалью.

– Если это касается моего отца, то я уже слышал, – прошептал он.

Я выдохнула от облегчения, что мне не нужно сообщать ему эту новость, но печаль в его глазах была такой тяжелой, что мне пришлось отвести взгляд. В прежнем Томаше не было ничего такого. Он скользнул руками по моим плечам и волосам, снова повернул меня лицом к себе. Наши глаза встретились, и бабочки заплясали у меня в животе от силы любви в его взгляде.

– Я знаю, что ваша семья сделала для моей сестры, Алина, что вы спасли ее в тот день. Я любил тебя раньше… ты знаешь, что я всегда любил тебя, даже не осознавая этого. Но то, как ты заботилась о ней… – Его голос чуть дрогнул, и он остановился, резко вдохнул, неровно продолжил: – Если бы мы уже не были помолвлены, я бы сделал тебе предложение прямо сейчас.

– И я бы снова ответила «да», – прошептала я, коснувшись губами его губ, но когда он снова придвинулся, чтобы ответить на поцелуй, я немного откинула голову назад. – Подожди, Томаш! Что у тебя за неприятности? Кто за тобой охотится? Нацисты?

Он вздохнул, но не отпустил меня – лишь наклонился вперед, прижался своим лбом к моему и закрыл глаза. Я тоже их закрыла, и какое-то время мы просто сидели в тишине.

– Все охотятся, Алина. Я хотел бы не говорить тебе этого, но у меня неприятности со всеми, – нерешительно прошептал он. – Поляки… нацисты… такое чувство, что мне удалось разозлить весь мир.

Я обвила руками его шею, желая прижать его ближе, и открыла глаза, чтобы посмотреть на него.

– Что, черт возьми, ты сделал? – нерешительно спросила я.

– Я совершил несколько ошибок в Варшаве, – признался он. – С тех пор я пытаюсь наверстать упущенное. Я все еще пытаюсь. – Я ждала, что он расскажет мне, но миг спустя он открыл глаза и отвернулся, судорожно выдохнул, снова умоляюще посмотрел на меня. – Я не хочу говорить об этом сейчас, Алина, пожалуйста, не проси меня об этом. Время обсуждений придет позже. Я просто хочу обнять тебя и на пять минут в этой проклятой богом войне почувствовать, что жизнь стоит того, чтобы жить.

В его взгляде сквозило такое отчаяние, что мое сердце сжалось.

– Вместо того, чтобы смотреть на меня, просто поцелуй, – сказала я. Тогда он снова прижался своими губами к моим, и это было все, чего мне не хватало, и все, в чем я нуждалась в его отсутствие. «Дом, – подумала я, – я дома». Это могло показаться бессмысленным, поскольку к тому моменту я застряла в своем доме, казалось, навсегда. Но объятия Томаша были совсем другим домом – и я так долго тосковала по этим объятиям! Когда мы оторвались друг от друга несколько минут спустя, он снова обхватил мое лицо руками, чтобы заглянуть мне в глаза.

– Алина, знай, что я всегда найду тебя. Пообещай мне, что ты всегда будешь помнить об этом. Неизвестно, что нас ждет впереди, но когда мы расстаемся, у меня на уме только одно, и это возвращение к моей девочке.

– Конечно, я буду помнить, – пообещала я ему. – Я чувствую то же самое. – И Томаш поцеловал меня еще раз.

– А теперь расскажи мне, как ты меня нашла. Я чем-то себя выдал?

– В общем-то я и не искала тебя. Я собиралась к дому Нади Новак, – призналась я. Он тут же напрягся и чуть отстранился от меня.

– И зачем ты туда направлялась?

– Юстина слышала, как ее родители спорили и говорили что-то о Наде… что-то о тебе… – осторожно сказала я. Томаш выдохнул и немного отодвинулся от меня. Он явно был встревожен этой вестью, и я нежно прикоснулась тыльной стороной ладони к его щеке.

– Алина, – строго произнес он, настороженно глядя на меня. – Что ты знаешь о Наде Новак?

– Что ты имеешь в виду? Разумеется, я ее знаю. Она сестра Олы и… Я знаю, что ее муж умер, а большинство ее детей забрали… – Он по-прежнему выглядел встревоженным, и я встряхнула головой. – Томаш, я не понимаю. Что ты имеешь в виду?

– Это все, что тебе известно? – настаивал он, и я нахмурилась.

– А есть что-то еще?

– Я должен попросить тебя держаться подальше от дома Нади, пожалуйста. И держаться подальше от Яна Голашевского.

– Я собиралась к Наде, чтобы расспросить о тебе, Томаш. Я так отчаянно нуждалась в новостях, и это была первая весточка о тебе за долгое время, так что я должна была попытаться. А отец давно запретил мне ходить домой к Юстине, и он так нагрузил меня работой, что я едва могу перекинуться с ней парой слов в поле, так что не беспокойся, – тихо сказала я ему. Он кивнул, снова притянул меня к себе и зарылся лицом в мои волосы. – Скажи мне… расскажи мне все. Пожалуйста, Томаш. Где ты прячешься?

Он колебался всего секунду, прежде чем признаться:

– Пока только в лесу. Я хотел дать тебе знать, что со мной все в порядке и что я здесь, но… Я боялся, что это подвергнет тебя опасности. Я подумал, что если подожду здесь, то смогу присмотреть за твоей семьей и сделать все возможное, чтобы убедиться, что ты в безопасности. И я видел, как Эмилия проходила мимо по воскресеньям, так что это… это очень хорошее место для меня. Я рядом, но своим присутствием не несу угрозы никому из вас.