Текст книги "Грехи маленького городка"

Келли

– Вы мне давление измерять будете?

«Нет, я тебе манжету вокруг шеи оберну и стану качать грушу, пока у тебя рожа не покраснеет, а щеки не надуются, как у хомяка».

Вот что мне хотелось сказать, но я, конечно, смолчала. Лишь растянула губы в натужной улыбке и кивнула.

– Зачем? – спросила пациентка сквозь щель на лице, затерявшуюся в складках над двойными подбородками. Мне пришлось посмотреть дважды, чтобы понять, откуда, собственно, исходит звук.

– Стандартная процедура проверки жизненно важных показателей.

– Но у меня все в порядке с давлением, – заявила пациентка, безмятежно игнорируя многочисленные свидетельства собственной неправоты. – У меня лодыжки болят.

– Я понимаю, но…

– А можно поговорить с доктором? – Она указала на дверь. Манжета тонометра надулась до предела, липучка отклеилась, и пришлось все начинать сначала.

– Он скоро придет.

– Не буду же я сидеть тут весь день.

«Ну еще бы. Тебе же надо поскорее нажраться шоколада».

Этого я тоже не сказала.

Именно сарказм, пусть даже он не прорывается наружу, в последнее время помогает мне сносить тяжесть многочисленных дежурств в больнице. Да и в повседневной жизни приходится через раз к нему прибегать. Сказать по правде, веселого тут мало. Особо не поухмыляешься, когда приходится иметь дело с капризулей вроде этой дамочки или с предыдущей пациенткой, двадцатишестилетней молодухой. С прошлого ее визита прошло всего три недели, и вот она опять здесь, на этот раз со сломанным носом и подбитым глазом: муж поколотил ее на глазах у их четверых детей. Когда я подсунула ей номер телефона горячей линии для жертв домашнего насилия, она разорвала его в клочья и велела мне не лезть, на хрен, не в свое дело. А потом уставилась мне прямо в лицо и процедила:

– Откуда вам-то знать, как обращаться с мужчиной?

Миссис Больные Лодыжки кривилась, пока я снова закрепляла на ней манжету и нагоняла воздух.

– У меня болят лодыжки, – заявила она. Как будто, если сделать акцент на второе слово, а не на первое, тут же примчится нобелевский лауреат по медицине и бросится ее осматривать. Но лучший (и единственный) врач, который дежурит сейчас в городской больнице общего профиля города Локсбурга, – это наш семидесятисемилетний доктор Уиллис. Когда он занимается пациентом, я держу под рукой судно. Дважды, когда Уиллис ненароком начал клевать носом во время первичного осмотра, мне пришлось якобы случайно уронить посудину. Миссис Больные Лодыжки лучше быть настороже, чтобы он ненароком не диагностировал ей по ошибке малярию.

– Хорошо, позвольте мне задать вам несколько вопросов, – начала я.

Доктор Уиллис ожидался минут через двадцать, да и то в лучшем случае, так что требовалось хорошенько затянуть разговор и занять пациентку. Или хотя бы отвлечь ее, чтобы наконец перестала ныть.

Дама вздохнула, и ее гигантский бюст всколыхнулся.

– Насколько сильные у вас боли по шкале от одного до десяти?

– Десять! – взревела она.

– Когда они начались?

– Вчера! – Так-так, у нее новая стратегия: произносить каждый ответ с восклицательными интонациями.

– Вы были у семейного врача?

– Нет! Я пришла сюда!

– Это отделение неотложной помощи. Оно предназначено для…

– Я знаю, для чего оно! Мне и нужна неотложная помощь! У меня болят лодыжки!

Терпение у меня лопнуло.

– Врач скоро придет.

Я вышла в коридор, дважды постучала в дверь, расположенную напротив, и заглянула в смотровую. Доктор Уиллис был там, он рассказывал о том, как служил в военном флоте, седовласой вдовушке, которая пришла пожаловаться на артритные боли. Я сочувствовала ей, на самом деле сочувствовала, но ведь и этой пациентке тоже следовало бы обратиться к семейному врачу, а не ломиться в отделение неотложной помощи всякий раз, когда подкрадывается приступ. И, как обычно, доктор Уиллис рад был поболтать, а вдова улыбалась и кивала, будто прикидывая, годится ли он на роль третьего мужа.

– Доктор! – перебила я. Вдова бросила на меня такой взгляд, словно я выхватила у нее изо рта последний кусок десерта.

– Что? – встрепенулся врач. – Что-то срочное?

– Серьезный случай, – сказала я. И не соврала, учитывая, что по моей личной шкале миссис Больные Лодыжки набрала больше трехсот очков.

– Ох, Мириам, прошу прощения, – обратился к вдове доктор Уиллис. Та его не поправила, даром что ее звали Рита-Анна: я собственноручно записывала ее имя в карту. – Продолжайте принимать то, что я вам выписал, и снова почувствуете себя юной девушкой.

Я кашлянула, чтобы замаскировать смешок, и препроводила врача к кабинету, где маялась дама с лодыжками. Потом извинилась и прошла двадцать футов до стойки регистратуры.

Наша администраторша сказалась больной, поэтому я включила звонок на полную громкость и постоянно прислушивалась. Суббота выдалась довольно сносной, однако своей сменщице я не завидовала. По графику у Полы стояло ночное дежурство, а уж тогда-то тут не будет недостатка в алкашах с черепно-мозговыми травмами от пивных бутылок и в драчунах с заплывшим подбитым глазом, который не удастся открыть еще несколько дней.

Зазвонил городской телефон. Я сдвинула вниз маску и сняла трубку:

– Городская больница Локсбурга.

– У меня во дворе лиса.

Я опешила.

– Вы слышали?

– Это больница, – сказала я. – Позвоните в полицию или в ветслужбу. Может, там вам…

– Не-е, мне как раз вы и нужны.

– Почему?

– Ну потому что я, типа, хочу выйти и погладить ее. А ну как она меня тяпнет? Тогда мне придется ехать в больницу. Вы же открыты, да?

– Давайте лучше постараемся не допустить травмы, хорошо?

– Я ж просто действую… забыл слово, как его… дефективно!

– Сэр, вы выпили?

– Ну да, – ответил мой собеседник таким тоном, будто о подобных вещах даже спрашивать глупо.

– Э-э…

– Погодите, не то слово! Наверное, правильнее сказать «превентивно»?

– Оставьте лису в покое и…

– Черт, она деру дала, – пробормотал он. – Ну ты глянь! Видали, как припустила?

Я не сразу поняла, что он спрашивает всерьез.

– Э-э, – снова протянула я, надеясь дать понять, что разговор пора заканчивать.

– Ну ладно, братан, увидимся в другой раз! – гаркнул мой собеседник и сбросил звонок.

А ведь это был далеко не самый странный звонок месяца. Нам звонили с вопросом, может ли внезапная диарея в День благодарения оказаться симптомом рака печени определенного типа, того самого, о котором рассказывали на этой неделе в телешоу «Сегодня», или требовали сообщить, какую марку аспирина лучше купить и можно ли расплатиться продовольственными талонами: «И отвечайте поживее, я же в очереди стою, в аптеке, чего вы там тормозите!» В таких случаях проще назвать бренд, чем объяснять, почему не следует звонить по такому вопросу в больницу. Вешать трубку тоже не рекомендуется, ведь за этим неизбежно последует повторный звонок (и не лень же людям!) и хамская ругань.

Доктор Уиллис вышел из смотровой в противоположном конце коридора. Я натянула маску и направилась к нему.

– Келли, ты можешь подобрать миссис… как ее фамилия?

– Мейсон.

– Как?

– Мейсон.

– Я что-то не… – Он сделал движение сперва к своему уху, а затем – к моей маске. Даже в самые удачные дни он почти ничего не слышит, тем более если собеседник в маске. Пришлось стянуть ее вниз, на шею.

– Миссис Мейсон.

– Да, миссис Мейсон. Можешь подобрать компрессионные носки для лодыжек?

– Конечно, – буркнула я.

Несмотря на глухоту, он понял, что у меня за настроение.

– Извини, Келли, я бы и сам этим занялся, но артрит у меня тоже что-то разыгрался.

– Я все сделаю, доктор, – сказала я и похлопала его по плечу, давая понять, что на самом деле не слишком злюсь. Он ведь старается как может, изо всех сил.

Когда я вернулась в смотровую, пациентка уже разулась. Я выудила из выдвижного ящика пару компрессионных носков и, усевшись в кресло на колесиках, подкатила к миссис Больные Лодыжки, а потом похлопала себя по коленям:

– Не могли бы вы положить сюда ногу?

Она попыталась, но горы сдавленной плоти не позволили поднять ногу выше шести дюймов над полом. Я откатила кресло, опустилась на одно колено и стала натягивать ей носок. Пациентка покряхтывала, явно испытывая неудобства, но я хорошо справляюсь с такими процедурами. Оба носка были надеты в рекордно короткое время.

– На всякий случай я дам вам запасную пару: скорее всего, она понадобится. Вы должны носить их по крайней мере…

– Доктор мне объяснил, – перебила она. – И что ноги нужно держать повыше.

– Совершенно верно.

Я встала, вернулась к выдвинутому ящику, достала еще одну пару носков и повернулась к пациентке.

– Вы попали в автомобильную катастрофу? – вдруг спросила она.

И коснулась своей верхней губы. Можно подумать, я и без того не понимаю, о чем речь. Можно подумать, я не живу с этим каждый божий день с момента появления на свет.

Но все-таки пациентке удалось слегка меня ошеломить, поэтому я не сразу ответила. И прокляла себя за то, что не вернула на место маску.

Когда живешь с уродством, забыть о нем невозможно. Напоминания каждый раз смотрят из зеркала в ванной, оживают, когда прикасаешься к своему лицу, неизменно читаются во взглядах незнакомцев, которые разглядывают тебя, стараясь делать это незаметно.

Уродство видят все, но крайне редко о нем заговаривают. Вообще-то люди – существа отстойные, но тут надо отдать им должное: им не хочется выглядеть грубыми.

– Нет, – ответила я. – Это врожденная черепно-лицевая патология. Сложный случай заячьей губы и волчьей пасти. Шрам остался после одной из операций.

– Не болит, милая? – спросила миссис Мейсон.

Больше всего, черт его дери, меня взбесило, что это прозвучало искренне. Она действительно надеялась, что я не испытываю физических страданий.

– Нет, – заверила я, – совсем не болит.

– Вот и хорошо, – сказала она со слабой улыбкой. Я тоже улыбнулась в ответ. А потом устыдилась, что раньше мысленно гнобила ее. Уж кому-кому, но не мне критиковать чужую внешность.

Я вручила пациентке еще одни носки и сказала, что она может идти, когда обуется. Я бы даже, наверное, помогла ей с туфлями, но тут начал звонить телефон. Пришлось выскочить из смотровой и мчаться по коридору к стойке администратора.

– Горбольница Локсбурга, – сказала я в трубку.

Это был водитель скорой. Он звонил предупредить, что везет пострадавшего при пожаре на Мишо-роуд и парень в тяжелом состоянии.

– Один из наших пожарных? – спросила я. Следующей дежурить Поле, и не дай бог жертвой огня окажется ее муж Нейтан.

– Нет, – ответил водитель, – просто какой-то гражданский.

Я пообещала, что мы подготовимся, хотя могла лишь накачать доктора Уиллиса кофе, чтобы тот не падал с ног, и вызвать доктора Леннарда, самого крупного авторитета нашей захолустной больнички. А затем мы все втроем станем дожидаться возле входа приезда скорой.

Я повесила трубку. Через пять секунд телефон зазвонил опять.

– Горбольница Локсбурга.

– Келли, вы?

– Да.

– Это шеф полиции Крайнер.

– Вы насчет пожара?

– Какого пожара?

– На Мишо-роуд дом сгорел. Нам везут пострадавшего.

– Ни о чем таком не слышал. У меня портативная рация сдохла, а из машины я вышел, был в доме на Клей-стрит.

– Что там произошло? Нам готовиться принять пациента?

– Когда скорая освободится, пускай едет сюда. Она мне тут нужна.

– Лучше сами позвоните. Я могу оказаться занята.

– Позвоню. А вас хочу предупредить: когда скорая приедет к вам снова, то привезет двоих.

– Какое лечение им потребуется?

– Никакого, – ответил шеф Крайнер. – Они мертвы и успели остыть. Один трупик – детский.

Энди

Кейт подвязала с героином в тот же день, как мы узнали о ее беременности.

Я обещал бросить вместе с ней, а потом стал ждать, когда мы оба сдадимся. Мы годами ширялись, а торчков вроде нас обычно останавливает только смерть. Раньше мы на чем свет стоит поносили знакомых, которые пытались соскочить. Глумились над их высокопарной словесной херней, их предательством, отказом от нашей жизненной позиции.

И вот пожалуйста, сами оказались на их месте.

Спустя два дня с последней дозы одежда у нас насквозь промокла от пота, мы накричались до хрипоты. Нас часами колотил озноб, блевать над тазиками было уже нечем. Я два раза обоссался, а потом смотрел, как Кейт сковыривает болячки, которые фиг заживут.

В самый разгар кошмара она полезла в ящик комода и вытащила оттуда старый добрый жгут и закопченную ложку. Я захихикал, как слюнявый имбецил, горя желанием раскумариться, а Кейт уставилась на то, что держала в руках, и зарычала сквозь стиснутые зубы. Звук рождался где-то в верхней части ее горла. Потом она отыскала молоток и принялась со всей дури колотить по наркоманским прибамбасам, пока те не расплющились. А после повыбрасывала их прямо в окно.

Это произошло десять лет назад, но я до сих пор в потрясении. Нам обоим было тогда по двадцать четыре, мы вели себя омерзительно, а наше влечение к запретному не знало пределов. Барыга, у которого мы брали наркоту, как-то сказал, что по сравнению с нами Сид и Нэнси просто Иисус и Мария. Он шутил лишь отчасти: ему явно было неуютно под взглядами наших запавших глаз. Но когда на полоске теста появился плюсик, у Кейт осталось лишь одно желание: завязать. И родить ребенка. Так мы и поступили. Прошли через это все втроем.

Энджи появилась на свет в филадельфийской бесплатной клинике. Я примчался через двадцать минут после того, как Кейт родила. Я запыхался, потому что улизнул с автовокзала, где работал уборщиком, и пробежал две мили. Когда вошел врач, я как раз пытался отдышаться, согнувшись пополам и уперев руки в колени.

– Здравствуйте, – сказал доктор, – вы отец?

– Он самый, – подтвердил я. Не помню, когда улыбался в последний раз, и вот пожалуйста, рот сам собой растянулся от уха до уха оттого, что меня впервые назвали отцом.

Врач переключился на Кейт.

– Вам что-нибудь известно о синдроме Дауна? – спросил он.

Она кивнула. Врач посмотрел на меня. Я выпрямился и выдавил:

– Ага, – хоть и не был до конца в этом уверен.

Врач пустился в объяснения. Кейт смотрела на него во все глаза, словно пытаясь запомнить каждое слово о заболеваниях сердца, часто встречающихся у детей с синдромом Дауна, об их особых нуждах, о социальных службах, в которые мы сможем обращаться. Без тени сочувствия в голосе доктор заявил, что ему очень жаль, и собрался снова выйти в коридор.

– Это потому что… Ну, раньше мы… – Кейт кивнула в сторону старых «дорог» на локтевых сгибах.

– Употребление опиоидов… не уверен, что тут есть связь. Да и вряд ли тема хорошо изучена, – отметил врач. – Если хотите, я уточню и свяжусь с вами.

Больше мы никогда его не видели.

– Чё теперь делать-то? – спросил я Кейт.

Она молча отвернулась к окну.

Когда я вернулся на работу, меня уволили за прогул.

Я не спорил, просто прошел по пустынному коридору к своему шкафчику и забрал вещи. В голове было почти пусто. Говорить я не мог.

Через два дня мы привезли Энджи домой. Ее плач скорее напоминал мяуканье, и Кейт мяукала в ответ, брала дочку на руки, и все это с неизменной мягкой улыбкой. Кейт оставалась в комнате Энджи, пока та не засыпала, мурлыкала песенки ночи напролет, если надо, укачивала малышку, рассказывала длинные добрые сказки. Я стоял под дверью детской и слушал, упиваясь кротостью женщины, которой случалось колоться в вены на шее и которая как-то раз порезала вора-наркомана его собственной опаской, вырвав ее из дрожащей волосатой руки.

Мы гуляли с Энджи, катая коляску по городским тротуарам, и смотрели в упор на тех, кто провожал малышку жалостливыми взглядами. Мы не стремились понравиться, но требовали уважения к себе. Непоколебимые в своей взаимной верности, мы заботились друг о друге и с прежней страстью ненавидели почти всех: толстяков из среднего класса с их избалованными тупыми отпрысками, чиновников с их квадратными рожами, насквозь фальшивые телевизионные семьи, самодовольных привилегированных козлов с их уверенностью в собственной исключительности и всю эту бесконечную фальшь, которую постоянно видели вокруг.

Я ушел в работу с тем же упорством, которая раньше помогала мне добыть дозняк. Пахал по двенадцать часов в день, брался за любое дело, лишь бы заработать денег, чтобы Кейт могла оставаться дома с Энджи и неделями напролет учить ее говорить новые слова, ходить не спотыкаясь, держать карандаш.

– Ура! – закричала Кейт, когда Энджи наконец сумела произнести свое полное имя и фамилию. – Да, да, да! – восклицала она, вскидывая в воздух кулак, и дочка копировала ее движения.

Я тоже присоединился, а потом посадил Энджи на плечи и стал скакать с ней по комнате. Втроем мы прошли полмили, чтобы купить малышке рожок мороженого, и всю дорогу смеялись в голос. Мне никогда не забыть этого простого момента.

В пять лет Энджи на две недели положили в бесплатную клинику из-за шумов в сердце, которые все усиливались. Кейт находилась там все время, а я отлучался только на рабочие смены по мытью полов в доме престарелых. После того как Энджи выписали, я однажды проснулся и услышал, как Кейт в ванной взывает к Богу, в которого не верит, моля о чуде, которое никогда не произойдет. По другую сторону дверей я тоже молился за них обеих, за жену и дочь.

Отмечать шестой день рождения Энджи мы поехали в парк аттракционов. После трех часов в пути я сразу же отправился в туалет, а когда вернулся, обнаружил, как Кейт колотит какого-то подростка. Потом она объяснила мне, что этот долговязый прыщавый хорек показал пальцем на Энджи и рассмеялся. Кейт ударила его головой в переносицу, а потом врезала кулаком по зубам. Когда она замахнулась в очередной раз, дружок хорька перехватил ее руку и дернул на себя. Я влепил ему с разворота и добавил ботинком по яйцам. Когда набежала охрана, Кейт уже пинала хорька в живот. Я замахивался на всякого, кто подходил слишком близко, а краем глаза наблюдал за Энджи в инвалидной коляске. Она брала пухлыми ручками картофельные чипсы и отправляла их в рот, спокойная и холодная, как форма для ледяных кубиков. Потом перестала есть и захлопала пухлыми ладошками.

Нас выгнали из парка аттракционов, и мы поехали обратно домой. Всю дорогу Кейт читала Энджи на заднем сиденье книжку с картинками, и обе они были такими довольными, точно мы провели день на пляже.

Помню, я глянул в зеркало заднего вида, увидел, как Кейт ведет пальцем по буквам, которые произносит вслух, и едва подавил подступивший к горлу всхлип. Вряд ли можно объяснить, что я ощущал в тот миг: пульсирующую боль в скуле, куда меня двинул охранник, грусть о нашей больной дочери, восхищение красотой материнской любви… Как передать словами эту смесь чувств? Даже пытаться незачем.

Вот так и шли наши годы, полные незамутненной любви и неистовой ненависти с редкими проблесками промежуточных эмоций. Каждый триумф Энджи превозносился до небес, каждое нанесенное посторонним оскорбление влекло за собой суровое наказание. Каракули Энджи помещались в рамочки и развешивались по стенам. Мы так много фотографировали, что угробили добрую дюжину камер. Спорили с бесчисленными больницами, чтобы обеспечить дочке надлежащее лечение. А когда добивались своего, развитие порока сердца вроде бы притормаживалось, но не прекращалось.

Отец Кейт умер, и она унаследовала обветшавший дом в Локсбурге. Мы переехали туда, радуясь возможности убраться из большого города, который ничего не мог предложить нам, а лишь искушал вновь вернуться к употреблению наркотиков.

Наш крошечный задний дворик стал местом, где Энджи могла побегать, не опасаясь наступить на использованный шприц, как на детской площадке в мегаполисе, за что мы были благодарны. Я нашел работу на заправке, а свободное время проводил с Кейти и Энджи, взбираясь на зеленые холмы, окружавшие серый городишко, и болтая босыми ногами в холодных, как лед, ручьях.

– Что самое хорошее произошло с тобой сегодня? – спрашивала Кейт у Энджи, подтыкая ей одеяло.

Как-то раз дочка выдала целый список радостей за день: объятия, кусочек шоколада, соседский пес, которого она погладила. А потом, когда Кейт вышла из комнаты, добавила:

– А самое хорошее в завтра – что появится еще больше вещей, которые можно любить.

Кейт восхитилась этой фразой и вышила ее, вкривь и вкось, по канве, разделив слова так, чтобы вышло хокку, и объявив нашу дочь гением.

В девять лет Энджи начала слабеть и бледнеть. Мы повезли ее в Харрисбург, а потом в округ Колумбия. Тамошний специалист употреблял слова вроде «неоперабельный» и «осложненный», а потом сказал, что для сердца Энджи мало что можно сделать. Пока он говорил, Кейт гладила нашу дочь по голове, и впервые с тех пор, как мы расстались с пагубной привычкой, я увидел, как по щеке жены ползет слеза.

Через месяц Энджи стала еще слабее. Она спотыкалась на ходу, часто падала. Когда мы наклонялись к ней, она отказывалась от нашей помощи и старалась встать самостоятельно. Дочка всегда оставалась бойцом.

– Может, мне побыть дома, с вами? – спросил я Кейт наутро после особенно поганой ночи, худшей в череде просто тяжелых ночей.

– Иди на работу, – сказала она. – Тебе нельзя терять заработок. Он нам нужен.

Перед уходом я поцеловал их обеих. С заправки я несколько раз набирал номер Кейт, а когда ответа не последовало, убедил себя, что они вышли на прогулку или сидят во дворе.

К моему возвращению со смены домой там стояла тишина. Я позвал Кейт, но она не ответила. Тишина была тяжелой как никогда, и я сразу все понял.

Я поставил на плиту кофейник и заплакал, мысленно взывая ко всем богам и обещая отдать все, что у меня есть, лишь бы Кейт вышла сейчас из комнаты Энджи и рыкнула на меня: «Чего ты тут разнылся, придурок?» Не сводя глаз с закрытой двери, я жаждал всей душой, чтобы она открылась, хоть и знал, что этого не произойдет. Боги вечно про нас забывают.

Пока вода не закипела, я так и стоял на одном месте. А потом собрался с силами и толкнул дверь в комнату Энджи.

Обмякшее тело дочки с закрытыми глазами лежало на коленях у Кейт. А сама Кейт сидела на полу, привалившись к стене спиной, и в ее полуприкрытых глазах не было жизни. Тут же валялся шприц, лишь недавно выпавший у нее из руки. А на кровати лежала записка: «Энджи умерла во сне около полудня. На прошлой неделе я купила чистого герыча, потому что знала: ей недолго осталось, и когда ее не станет, я должна уйти с ней. Прости, что не дождалась тебя. Не хотела, чтобы она долго была там одна. Мы тебя любим».