Текст книги "Грехи маленького городка"

Нейтан

Я выронил мешок с деньгами и ринулся к горящему типу, который мчался прямо на меня. Он был в агонии, пламя охватило плечи и затылок, а когда кожа горит, запаникует даже тот, кто знает правила пожарной безопасности.

Я схватил его за руки, сделал подсечку и повалил с криком:

– Катайся по полу! Катайся!

Он завопил. Я прижал его к полу (что не составило труда: в парне было меньше ста пятидесяти фунтов) и перевернул на спину, надеясь сбить огонь. Горящие волосы потрескивали, и я наглотался поднимавшегося от них дыма. Потом сорвал с парня рубашку и отшвырнул в сторону, опалив себе руки.

– Тут еще кто-то есть? – крикнул я ему. Зря старался: он только стонал и, наверное, вообще меня не слышал. Потом я заметил, что одно ухо у него совершенно сгорело. – Вставай! Скорее!

Я помог ему подняться, взял за обе руки и закинул их себе на плечо, как учили. Открыл одной рукой дверь, потянулся назад, вцепился в мешок с деньгами, и мы вывалились наружу.

Задняя часть дома стала проседать. Участок крыши рухнул, когда я положил парня рядом со своим автомобилем. Потом я вздернул пострадавшего на ноги, но, когда отпустил, он завалился набок. Неважно, лишь бы не лежал на спине: пока и так сойдет, а вот сзади кожа у него сильно обгорела и скоро пойдет волдырями.

Милях в двух от нас взревела сирена скорой помощи.

И тогда, и позже меня удивляло, насколько собранным я себя чувствовал. Как будто это всего лишь работа, которую нужно сделать, причем сделать как следует. Я поднял мешок с деньгами, подошел к кузову и затолкал свою находку под плоскодонку. Потом достал галлоновую бутыль с дистиллированной водой, которую на всякий случай всегда возил с собой, и пошел заниматься раненым. Тот что-то пробормотал. Я велел ему молчать и начал с ним разговаривать, хотя на самом-то деле говорил больше для себя, чтобы не пропустить ни одной детали.

– Три стадии помощи при ожогах: охладить, укрыть, вызвать спасателей. Помощь уже едет, так что я тебя, дружочек, сперва буду охлаждать вот этим, а потом укрою.

Он застонал, когда вода полилась ему на спину, а затем потерял сознание. Ожидаемо. Но лучше так, чем мучиться от боли, подумалось мне.

Крыша дома провалилась окончательно, и на нас дохнуло жаром, когда рухнула передняя стена. Я понадеялся, что припарковал пикап достаточно далеко и до него не долетит какая-нибудь шальная искра.

Подъехала скорая, и парамедики тут же взялись за дело. Не прошло и пяти минут, а пострадавшего уже загрузили и повезли в город. Скорую помощь сменила пожарная машина.

Пожарные стали поливать останки дома, которые еще не сгорели. Я занялся координацией деятельности прибывающих добровольцев, стараясь не подпускать их к моему автомобилю, чтобы потом, не вызывая подозрений, выехать на шоссе и ретироваться, как только подвернется подходящий момент. За считаные минуты ситуация была взята под контроль, и тут ко мне подошел начальник пожарной бригады Джек Нагл.

– Ты туда заходил? – спросил он.

– Да, но…

– Никаких «но». Правила не зря написаны.

– Я боялся, внутри могут оказаться какие-нибудь школьники.

– А кто там был?

– Парень, ему лет тридцать примерно. Точнее не скажу, он здорово обгорел.

– Надеюсь, ты держался возле входа.

– Да, я был осторожен. Руки немного обжег, ну а в остальном полный порядок.

Мы заглянули через окна в машину пострадавшего. Ничего не было видно, кроме старых газет и двух банок из-под пива на заднем сиденье. Мы оба знали, что открывать дверцы не следует: это забота полицейских, которые не обрадуются, если мы нечаянно уничтожим какие-нибудь улики.

– Как все выглядело внутри? – спросил Нагл.

– Там был газовый генератор электричества, так что… может, наркотики?

– Скорее всего, готовили метамфетамин, – согласился Нагл. – Здесь такое место, куда точно никто не заявился и не помешает им.

– Им?

– Такими делами обычно занимаются вдвоем, а то и компанией. Может, второй куда-то вышел или его завалило всем этим дерьмом. Если так, он уже покойник. Видел что-нибудь еще?

Я сделал вид, будто вспоминаю.

– Ничего особенного. Обычный бомжатник с кучей всякого мусора.

– Химикаты, которые нужны для производства мета, очень легко загораются. Наверное, какая-нибудь искра пролетела, и готово дело, все полыхнуло. Помнишь, как в прошлом году, возле Рэншоу?

– Еще бы, – сказал я.

Незачем было и воздух сотрясать, мы оба и так прекрасно знали, о чем речь. В то время это была самая громкая история в округе: два варщика мета нечаянно спалили тридцать акров леса и поджарились сами, избавив родственников от расходов на кремацию.

– Тащи-ка свою задницу в больницу.

– Вроде как незачем…

– Это приказ. Пусть там тебя осмотрят, просто для перестраховки.

– Да, хорошо, – согласился я. Вот у меня и появился отличный повод убраться отсюда вместе с деньгами. – Поеду прямо сейчас.

– Правильно. И кстати говоря: ты тут отлично поработал, – похвалил Нагл. – Если парень выживет, то благодаря тебе.

* * *

Пола вернулась во втором часу ночи с тем полуизмученным, полувозбужденным выражением лица, которое всегда бывает у нее после тяжелого вечернего дежурства. Порой я даже завидовал тому, что работа способна привести жену в такое состояние. Мне-то уж точно не видать подобных чувств, собирая стеллажи или работая с листовым металлом. Впрочем, в ту ночь я впервые был взвинчен больше Полы. Напряжение не отпускало с тех пор, как я вернулся домой с деньгами. Я пытался сдерживать нервную энергию во время нашего разговора, но внутри она так и кипела.

– Вот и мой храбрец! – воскликнула Пола, и я не смог сдержать улыбку. Она часто приветствовала меня комплиментами. Вряд ли я их заслуживал, однако они всегда казались искренними.

– Кто тебе рассказал?

– Ребята со скорой. Сказали, ты бросился в горящее здание. Страшно было?

– В той части дома, куда я зашел, мне ничего не грозило. Несколько минут уж точно.

– И ты вытащил парня наружу.

– Как он?

– Не слишком хорошо. Его привезли во время дежурства Келли, так что это она накладывала повязки. Пострадавший слишком плох и не перенесет транспортировки, иначе его отправили бы в Филадельфию.

– Он выживет?

– Это лотерея. Может и до утра не дотянуть.

Я кивнул, стараясь переварить информацию.

– Нагл тоже заскакивал в больницу, сказал, что велел тебе приехать на осмотр. Почему ты его не послушался?

– Мне стало лучше, – солгал я.

– А чего не спишь? Уже поздно.

– Да не уснуть никак.

– Давай я сделаю тебе перекусить? Или мелатонин прими, обычно помогает.

– Нет. Я хочу с тобой поговорить.

– Нервный ты какой-то. Ты нормально себя чувствуешь?

Я обдумал ее вопрос.

– Точно не знаю.

Пола отошла и собралась было сесть на диван, но я показал ей на стул. Мне хотелось, чтобы мы сидели лицом к лицу и могли смотреть друг на друга.

– Что случилось?

Вернувшись домой, я без конца прокручивал в голове все случившееся и гадал, как поведать о нем Поле. У меня было несколько часов, чтобы продумать свой рассказ и попрактиковаться в нем, но все же, когда настало время говорить, получилось как-то невнятно. И все же я решил не останавливаться: авось дальше дело пойдет более гладко.

– На чердаке… помнишь тот старый оружейный шкаф?

– Ну да.

– В нем около двух миллионов долларов.

– Ты банк ограбил?

– Сомневаюсь, что во всех банках Локсбурга, вместе взятых, наберется такая сумма.

– Пожалуй, ты прав.

– Но на чердаке лежат два миллиона. Наличными.

Пола засмеялась.

– Спорим, вы сегодня гуляли всей пожарной командой? – спросила она. – Я ехала мимо бара «У Макси», там акция: два напитка по цене одного. Зная тебя, можно подумать, что ты купил восемь по цене четырех! Молодец, герой. Заслужил.

– Пола, по-твоему, я пьян?

На мгновение она включила свой медсестринский взгляд, чтобы всмотреться в меня.

– Вроде нет.

– Тогда слушай. Когда я вбежал в горящий дом, там был мешок. Набитый деньгами.

– Чьими деньгами?

– В комнате никого не было. Я оказался там первым. Ну и спрятал мешок в кузове. А потом привез домой.

– Но зачем ты взял деньги? Разве место им не в полиции?

– Полиция о них понятия не имеет. И никто другой тоже. Только ты.

– Чьи это деньги?

– Мои.

– Нет, не твои.

– Теперь мои. Через десять минут после того, как я выбрался из дома, там одни угольки остались.

– Но деньги ведь кому-то принадлежат.

– Наверное, это навар от продажи наркотиков. Если отдать деньги копам, они запустят туда лапы, а потом перешлют остатки дальше, какому-нибудь политикану, который сделает то же самое.

Пола встала. Взяла свою сумочку и ключи от своей машины.

– Так, давай-ка вместе поедем в участок. Прямо сейчас. Скажешь, что не сообразил сразу, как поступить. И что ты был…

– Я не собираюсь отдавать деньги.

– Они не твои! Это неправильно!

Я не сдержался и фыркнул.

– Тут не может быть никакого «правильно» или «неправильно». Как вышло, так и вышло. Я тут шесть часов просидел в размышлениях.

– У меня есть право голоса?

– Конечно, есть. Только пойми: если я сдам сейчас деньги, меня арестуют. А если и не арестуют, из пожарной охраны точно выгонят.

– Ты же волонтер, так что какая разница.

– А если об этом узнают у меня в мастерской, что тогда? Я тебе скажу: меня уволят.

Заметив, что она призадумалась, я решил поднажать:

– Во всем городе станут называть меня вором. Я сделал выбор, и теперь надо с этим жить. Там два миллиона долларов, которые…

– Ты их пересчитал?

– Нет. Побоялся. Вдруг там GPS-маячок или какой-нибудь дистанционный датчик. Поэтому и запихнул мешок с деньгами в оружейный шкаф, он ведь из стали в полдюйма толщиной. Через такую никакой сигнал не пройдет. Но вначале я по-быстрому подсчитал пачки.

– И что ты намерен делать? Ходить по городу и тратить чужие деньги направо и налево?

– Выждать пару недель и уехать из Локсбурга. Мы всегда можем сказать, что переезжаем во Флориду.

– Слушай, это просто наша семейная шутка! Мы никогда всерьез не собирались никуда ехать. Что мы там забыли, во Флориде? Наша жизнь здесь.

– Наша жизнь! – Я буквально выплюнул эти слова, и они прозвучали неожиданно зло. – Я работаю на заводишке, который вечно на грани закрытия. Это, по-твоему, жизнь? Дрянная работа, дрянной городок и дрянное будущее…

На этом месте я осекся. Еще чуть-чуть, и мы ступим на опасную почву, заговорим о вещах, в которых боялись признаться друг другу, и почти все они касались нашей бездетности. Каждый день мы будто исполняли некий танец. Если на глаза нам попадались отец с сыном, которые проводили время вместе, Пола отвлекала меня каким-нибудь вопросом, и я поступал так же, если в магазине мы вдруг оказывались среди товаров для младенцев. Это стало для нас второй натурой.

Пока меня не занесло не в ту степь, я продолжил:

– Нет мне счастья в этом городе. И никогда не было.

– Разве со мной ты не чувствуешь себя счастливым?

– С тобой – чувствую. Но… подумай вот о чем, Пола. Мы можем продать дом. Поехать во Флориду или в Калифорнию, купить что-нибудь поменьше и посимпатичнее, никогда больше не работать…

– Мне нравится моя работа!

– Тогда работай! С деньгами можно сделать много полезного. Инвестировать их и жить на проценты. Заниматься благотворительностью. Да мало ли что еще!

Она по-прежнему была настроена скептически, но вроде бы начала прислушиваться ко мне, пока я не испортил дело опрометчивым предложением:

– Просто поднимись на чердак и посмотри на эти деньги.

Жена тряхнула головой, словно хотела избавиться от мыслей, которые, кажется, начали пускать корни в голове под влиянием этого диалога.

– Нет. Не хочу я их видеть. Они не наши. И чем дольше ты будешь держать их у себя, тем глубже влипнешь в неприятности.

– Да кто узнает? Полиция? Ребята из пожарной команды? Никто ничего не видел. Даже если кто-нибудь предполагал, что внутри были деньги, дом-то сгорел. И если у пострадавшего были дружки, они тоже так подумают.

– Но сам-то он тебя видел. Тот парень.

– Он был почти в агонии, ничего не соображал. Не знаю, что он видел. И что запомнит. К тому же ты сама сказала, что он может не пережить эту ночь.

Пола отвергала каждый мой разумный довод, и сколько я ни пытался ее убедить, ничего не выходило. Еще полтора часа мы пережевывали одно и то же, продолжая спор. Жена то и дело выходила из себя, а я раздражался настолько, что начинал покрикивать от злости. Наконец мы пришли к шаткому перемирию и решили лечь спать, а завтра продолжить. Дело шло к четырем часам.

В кровати жена еще час вертелась с боку на бок. Разумеется, я знал об этом, потому что тоже не мог уснуть. Едва я вроде бы начинал проваливаться в сон, мысли возвращались к деньгам на чердаке. И эти мысли то радовали, то пугали, и так без конца, снова и снова.

* * *

На следующее утро мы проснулись и, не перекинувшись ни словом, отправились на кухню варить кофе. И первым делом Пола, словно продолжая ночной спор, спросила:

– А если парень выживет? Если он поправится и вспомнит, что видел, как ты взял деньги?

Келли

Я позвонила доктору Леннарду и сообщила, что везут пациента с ожогами. Леннард был главным врачом больницы, и, что в данном случае еще важнее, у него имелся опыт работы в ожоговом отделении во время ординатуры в Питсбурге. Однако даже он дышал сквозь стиснутые зубы, когда осматривал нового пациента: похоже, на спину пострадавшему попал какой-то пылающий химический состав. Местами плоть сожгло так, что стал виден позвоночник и вздувшийся пузырями подкожный жир. Обгоревшая кость приобрела мерзкий красно-коричневый оттенок. И воняло все это отвратительно, как смесь паленой пластмассы и пережаренных гамбургеров.

Доктор Уиллис ассистировал, и мы втроем усердно трудились, стараясь стабилизировать пациента. Для провинциальной больницы мы справились весьма неплохо – во всяком случае, подготовили пациента к перевозке в Филадельфию, где более приличное оборудование. Вот только дорога туда занимала четыре часа в карете скорой помощи или два с половиной часа на вертолете – при условии, что нам удастся его выбить.

– Он не вынесет транспортировку, – сказал доктор Леннард, словно прочтя мои мысли.

– Не вынесет.

– Если бы дорога занимала поменьше времени, в пределах получаса, мы могли бы рискнуть. А так лучше подержать его у себя какое-то время, стабилизировать. А там посмотрим.

– Согласна.

Мы обработали парню раны, поставили капельницу, надели маску и подали на нее кислород. К тому времени, когда появилась Пола и взяла на себя заботы о пациенте, мне уже пора было встречаться с Джо Крайнером, шефом полиции, который приехал вместе с вернувшейся каретой скорой помощи.

Скорая привезла двух покойниц, которых следовало поместить в морг: тридцатичетырехлетнюю женщину и ее девятилетнюю дочь. В городе была только одна скорая, поэтому их положили на носилки бок о бок. У девочки был синдром Дауна, и она, вероятно, умерла от врожденного порока сердца, а женщина намеренно устроила себе передозировку героином. Неважно, сколько трупов я перевидала за годы работы в медицине и какой язвительной стала (пусть только в мыслях, а не в словах), смерть ребенка всегда вызывает у меня лишь глубокую скорбь.

Доктор Уиллис еле слышным шепотом формально констатировал, что они обе мертвы. Шеф полиции Крайнер снял шляпу.

Я пригладила девочке волосы, прежде чем накрыть ее простыней.

* * *

Единственное, чего я когда-либо хотела, это стать медсестрой. Какой-нибудь доморощенный психолог скажет: мол, все дело в том, что ребенком я слишком много времени проводила в больницах. Возможно, так и есть. Медсестры относились ко мне хорошо, во время разговора смотрели мне прямо в глаза и никогда не лгали. А вот врачи, наоборот, заверяли, что все будет прекрасно и следующая операция починит меня на всю оставшуюся жизнь. Но потом, когда лицо не заживало как следует, обещали, что уж в следующий-то раз все пойдет как надо, давая мне надежды, которые в конечном итоге оказались напрасными. Медсестры ничего не обещали, только подбадривали и учили быть сильной.

Мой официальный диагноз звучал так: врожденная двусторонняя полная челюстно-лицевая расщелина с сильной деформацией верхней губы и нёба. В наше время этот дефект устраняется несколькими операциями, после которых, если сделать их в детстве, остается лишь небольшой шрам. Однако около тридцати лет назад технологии еще не были столь совершенны, а две чуть не отправившие меня на тот свет инфекции, которые последовали за хирургическим вмешательством, так усугубили проблему, что врачи почли за лучшее больше не вмешиваться.

– Ей нужно просто научиться с этим жить, – сказал как-то один из хирургов, обращаясь к моей матери, а не ко мне, хотя я сидела тут же на соседнем стуле.

В результате я осталась с грубым розовым шрамом длиной в два дюйма от носа до верхней губы, который иногда заставляет рот кривиться, будто в усмешке. А ярко-рыжие волосы, похоже, лишь усугубляют ситуацию, потому что привлекают внимание к лицу. Ковид стал для нашего городка катастрофой, но для меня лично у пандемии нашелся интересный побочный эффект. Маска отлично скрывала шрам, и как-то раз я даже отправилась в Харрисбург, убеждая себя, что еду за покупками, хотя на самом деле мне было просто интересно, как станут вести себя незнакомые люди, если не видят нижнюю часть моего лица. В тот день двое мужчин попытались назначить мне свидание. Не знаю уж, обрадовало меня это или опечалило. Я вежливо отказала обоим, и по этому поводу чувства у меня тоже были двоякие.

Но точно могу сказать, что к двадцати восьми годам меня ни разу не приглашали на свидание, пока я не вышла в люди в маске.

* * *

На следующий день я приехала на работу, проверила журнал пациентов и обнаружила, что занята лишь одна палата, та, где лежал мужчина с ожогами. Ночная сестра при моем появлении удалилась, оставив меня в обществе администраторши и доктора Уиллиса, который пошел вздремнуть в свободную палату, наказав не будить его без крайней необходимости.

Одноэтажная больница на десять коек вполне может в течение нескольких часов быть очень тихим местечком, и я подумывала тоже прилечь, но тут у входа остановилась машина. Ее водитель вошел в автоматические двери.

– У вас есть инвалидная коляска? – спросил он. В голосе не было тревоги, и я сделала вывод, что посетитель, вероятно, привез старичка с больной спиной или вывихом голеностопа.

Я подкатила к автомобилю неприлично скрипящее инвалидное кресло и увидела девушку лет шестнадцати, которая тихо постанывала от боли. Вот и доверяй после этого логике!

– Привет, моя хорошая, – сказала я. – Что случилось?

– Мне немножко больно, – отозвалась она, изо всех сил стараясь скрыть страдание. Однако правду можно было легко прочесть по глазам.

– Я не хочу тебя двигать на случай перелома или…

– Никаких переломов, – заверила она, а потом добавила будничным тоном: – У меня рак.

Тут девушка попыталась улыбнуться, но рот искривился в гримасе, когда накатила новая волна боли.

– Меня зовут Келли, – представилась я. – А тебя?

– Габриэлла.

– Ясно, Габриэлла. Давай помогу тебе выбраться из машины.

Отец девушки стоял чуть в стороне, словно стыдясь происходящего.

– Я забыл ее обезболивающие, – пояснил он. – В смысле, не пополнил запас.

Охренительный папаша, подумала я и кивнула, давая понять, что услышала. А потом спросила у него:

– Кто ее ведет?

– В смысле?

– Кто ее лечащий врач?

– Какое это имеет значение? Нам же просто нужно что-нибудь от боли.

– Доктор Стейси Йеллен, – вмешалась Габриэлла. – Мы из Пайн-Хилл.

– Понятно. Давай-ка поедем в палату.

Я устроила девушку в постели, разбудила доктора Уиллиса, а когда тот отправился к больной, пошла звонить ее лечащему врачу.

– У нас ваша пациентка, Габриэлла Стэнхоуп, – сообщила я доктору Йеллен.

– Как она?

– У нее сильные боли. Доктор Уиллис интересуется, что ей прописать.

– Пусть даст ей гидроморфин, – ответила доктор Йеллен. – С кем она?

– С отцом.

– Отлично, – буркнула моя собеседница, явно имея в виду нечто совершенно противоположное.

– А что такое?

– Вы совсем не знаете ни девочку, ни ее родню?

– Нет. Я в первый раз вижу Габриэллу.

– Напомните, пожалуйста, как вас зовут.

– Келли.

– Келли, я могу поговорить с вами конфиденциально? Чтобы все осталось между нами. Мне нужно знать, что…

– Доктор, у меня за стенкой шестнадцатилетняя девушка, которой очень больно. Пожалуйста, давайте поскорее.

– Вы правы, извините. Сделайте вот что: введите ей гидроморфин внутривенно и побудьте с ней в палате. И не в коем случае не оставляйте Габриэллу наедине с отцом.

– Почему?

– Пойдите и займитесь ею, а мне перезвоните попозже, и я все вам расскажу. Но помните: они не должны оставаться вдвоем. Вам понятно?

– Понятно, – заверила я и повесила трубку.

Пока доктор Уиллис вводил Габриэлле лекарство, ее отец сидел, подавшись вперед на стуле и сложив руки, будто в безмолвной молитве. Он не сказал дочери ни единого слова утешения, не задал нам ни одного вопроса. Я не понимала, какая опасность может от него исходить. При росте примерно пять футов восемь дюймов он был таким худым, что пиджак на нем болтался. Правда, если бы вдруг пришлось его хватать, то явно не за волосы: они были коротко подстрижены и зализаны назад.

Чтобы скоротать время, я задала все вопросы, необходимые для заполнения медкарты, и попросила мужчину поставить подпись в нужных местах.

– Помолимся? – вдруг спросил он. Сперва я подумала, что он обращается к дочери, но та дремала. Он говорил со мной.

– Конечно, я помолюсь за нее, – ответила я. Никогда не была религиозной, но если это кого-то поддержит или как-то поможет, я готова молиться каким угодно богам. Мужчина перекрестился, я последовала его примеру, чувствуя себя самозванкой, а то и шпионкой: в жизни не участвовала ни в каких обрядах, а в церкви бывала разве что на похоронах да на венчаниях.

– Давайте произнесем молитву. Отец наш небесный, – начал он, и я сложила руки как полагается, – благодарим Тебя за Твои неизреченные милости и за наши страдания, которые приближают нас к Тебе. Мы…

Дальше я перестала слушать. Бог, который поступает так с ребенком, не может быть милосердным и не заслуживает благодарностей. Отец Габриэллы еще минуты две упражнялся в многословном подхалимстве и закончил словом «аминь», которое я подхватила исключительно в силу привычки.

Отец Габриэллы встал.

– Теперь я могу забрать ее домой?

– Э-э, нет, – сказала я, подозревая, что он все-таки шутит. – Ей нужна следующая доза гидроморфина, и выпускать ее в таком состоянии нельзя. Она должна отдохнуть хотя бы до утра.

– Ну тогда ладно, – бросил он, словно я предложила ему выбор.

– Если вам куда-то нужно, можете идти.

– Да, нужно. У меня и другие дети есть, за ними надо присматривать. Если что, у вас есть мой телефон. Завтра вернусь, и благослови вас Господь.

Когда он уехал, я снова позвонила доктору Йеллен.

– Габриэлла уснула, а ее отец только что отбыл.

– Как она?

– Показатели у девочки небезупречные, но ей лучше. Теперь вы можете рассказать мне об этой семье?

– Отец Габриэллы – пастор Храма скинии и посоха в Пайн-Хилл. Знаете что-нибудь о тамошних прихожанах?

– Да, слышала. Это ведь сектанты какие-то фанатичные?

– Вот именно. Они не верят в медицину, только в молитвы. Пару месяцев назад Габриэлла потеряла сознание в гастрономе, и кто-то ее подобрал. У нее саркома Юинга.

– Родители знали, что она больна?

– Они, конечно, замечали, что девочка нездорова, но решили ее отмаливать. Идиоты долбаные. Если саркома Юинга диагностирована на ранних стадиях, есть весьма неплохие шансы с ней справиться. Но теперь метастазы пошли по всему телу. У Габриэллы четвертая стадия.

– А пятой не существует.

– Вот именно. Такая славная девочка.

– Почему нельзя было оставлять ее с отцом?

– Я ему не доверяю. Сомневаюсь, что он дает дочери выписанные мной лекарства. А мне хочется точно знать, что она получит нужное лечение.

– Но почему он сегодня приехал сюда, а не к вам?

– У меня есть предположения. В прошлый раз я пригрозила, что посажу его, если он не будет заботиться о Габриэлле. Он возражал против назначенного лечения. Говорил, что имеет право отказаться от него. Я сказала: хорошо, а я имею право подать заявление о пренебрежении родительскими обязанностями, а потом посмотрим, что решит по этому поводу суд. Похоже, больше меня пастор ненавидит только огласку, вот и делает теперь для дочки только самое необходимое, по минимуму, чтобы его полиция не прихватила.

– Он сидел в палате и молился, чтобы Бог спас Габриэллу своими методами.

– Да, при мне он тоже пытался молиться. И тогда я сделала глупость.

– Какую?

– Вы религиозны?

– Нет, – ответила я.

– Когда он разразился очередной тирадой о том, как его хваленый Бог исцеляет, я спросила: «Скажите, а Бог когда-нибудь выращивал новые конечности на месте ампутированных? Если да, то покажите мне, уж будьте любезны. Очень хотелось бы посмотреть на такой чудесный фокус». Тогда он начал разоряться, что, мол, не допустит к ребенку нехристь вроде меня. Думаю, поэтому он и обратился в вашу больницу.

– И что же нам теперь делать?

– А что тут поделаешь? Будем стараться, чтобы она не страдала.

– Сколько ей осталось?

– Судя по результатам последних анализов, около недели.

* * *

На следующий день я пришла к Габриэлле в палату. Она спала с тех пор, как накануне днем оказалась в больнице. Чтобы она не мучилась ночью, ей ввели серьезные обезболивающие. Саркома Юинга поражает кости и мягкие ткани, в случае Габриэллы – на ногах и бедрах, которые сильно отекли. Однако к лицу больной вернулись краски. Сон, похоже, придал ей сил. Если бы я не видела Габриэллу накануне такой слабой, пожалуй, с трудом поверила бы в ее диагноз. За исключением некоторой простоватости – Габриэлла не носила украшений, а длинные прямые волосы цвета кукурузного зерна вызывали в памяти книгу «Маленький домик в прериях», – она ничем не отличалась от других шестнадцатилетних городских девчонок, которые хихикают с подружками и беззаботно шагают в школу с набитым учебниками рюкзаком. Только вот Габриэлла вместо этого лежала на больничной койке.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила я.

– Лучше.

– Лучше по сравнению с чем?

– Лучше, чем если бы меня заживо пожирали росомахи.

– Это хорошо. Для тебя, а для росомах не очень. Жаль бедняжек, они ведь остались голодными.

– Сколько я тут пробуду?

– По меньшей мере еще одну ночь. Тебе ввели сильные обезболивающие средства, и доктор Уиллис взял кровь на анализ. Результаты будут не раньше завтрашнего полудня.

Габриэлла окинула взглядом унылую больничную палату. Я сказала:

– Да, возможно, придется поскучать. У тебя есть мобильник, или книжка, или еще что-то в этом роде?

– Нет. Я вроде как упала прямо на улице, и папа привез меня сюда. Не было времени что-то захватить.

– У нас тут есть небольшая библиотека. В основном из книжек, которые оставили бывшие пациенты. Хочешь, принесу тебе парочку? Какие тебе нравятся?

– Любые про океан. Серьезно, подойдет что угодно: романы, книги про природу или научные. Я океаном уже много лет одержима. Изучала всяких рыб и морскую биологию и читала все-все-все про море.

– Хорошо, посмотрю, найдется ли у нас что-нибудь.

– А можете еще научить, как им пользоваться? – И она показала на телевизор. Это несколько удивило меня, ведь большинство пациентов телик вообще не выключают, только и скачут с канала на канал, пока сон не сморит.

– У вас дома нет телевизора?

– Нам только изредка разрешают его включать, когда папа рядом.

– Но сейчас-то тебе можно его смотреть или нет?

– А мы никому не скажем. – И Габриэлла схватила пульт.

Я включила телевизор и пошла поискать книгу про море. Когда я проходила мимо стойки администратора, Мона, которая работает по утрам, смотрела в потолок и безуспешно пыталась что-то сказать в трубку невидимому собеседнику, который, похоже, не желал ее слушать. Я вознамерилась проскочить и прибавила темп, но Мона протянула ко мне руку с трубкой и пояснила:

– Он требует кого-нибудь из медперсонала.

Я наморщила нос, словно мне совали раздавленного на шоссе скунса, и попыталась испепелить Мону взглядом. Она только пожала плечами: мол, а я-то что сделаю?

– Горбольница Локсбурга! – Мой голос излучал фальшивую бодрость.

– Вы врач? – поинтересовался мужской голос. Я немедленно вообразила себе его обладателя: сидит, бедолага, в глубоком кресле и потеет сквозь майку-алкоголичку, на которой больше еды, чем во всем его заплесневелом холодильнике.

– Я медсестра.

– Ладно, может, и медсестра сгодится.

– Давайте попытаемся выяснить.

– Я больше ни хрена не помню. Какую таблетку принять, чтобы это прошло?

– Вам нужно принять… вот черт! Забыла!

– Что ты за медсестра после этого?

– Я медсестра, которая не занимает телефон больницы с дебильными вопросами.

– Я нажалуюсь твоему начальнику! Как тебя звать?

– Мона, – ответила я и сбросила соединение.

У администраторши отпала нижняя челюсть.

– Не переживай, он все равно не запомнит. – И я осклабилась, давая понять: впредь будешь думать, прежде чем совать мне трубку.

Я нашла для Габриэллы журнал «Нэшнл джиографик» с морскими черепахами на обложке и посвященной им статьей, а также, судя по всему, довольно вульгарный любовный роман, действие которого разворачивалось в рыбацкой деревушке. Меня не было в палате от силы минут пятнадцать, но девушка уже выключила телевизор.

– Больше не хочешь смотреть?

– Слишком утомительно.

– Знаю.

– Мне больше нравятся настоящие люди, – заявила она.

– Мне тоже люди нравятся. Особенно когда их нет поблизости.

– Это называется когнитивный диссонанс.

– А еще это называется жизнь.

– Вы прямо всезнайка.

– Это хорошо или плохо?

– Вообще-то, типа, плохо.

– Ну, типа, извини.

– Ничего. Все постоянно стараются казаться милыми, и я вроде как тоже, но иногда очень надоедает. Как думаете, это плохо?

– Что ты имеешь в виду?

– По-вашему, нужно всегда быть милой, двадцать четыре на семь, даже если не хочется? И если не хочется, но все равно ведешь себя мило, это ведь вроде как обман?

Не первый такой случай, но достаточно редкий: философские вопросы от пациента. Я настолько привыкла к безумным звонкам и вечным ипохондрикам, которые воспринимают каждую царапину как конец света и трагедию века, что попросту растерялась, услышав глубокую мысль.

– Ты… кажется, ты не того человека спрашиваешь, – пробормотала я. – Стыдно признать, но я далеко не всегда такая уж милая. Даже наоборот случается: когда легко можно быть милой, я решаю вести себя как… ну ты сама сказала, как всезнайка.

– А если, например, вести себя не мило, но быть милой в душе? – спросила Габриэлла. – Или нет, погодите: если ваши действия помогают людям, а мысли при этом злые? Типа, делаешь людям добро, а в глубине души злишься.

– Ого! По телику такого точно не услышишь.