Текст книги "Железная леди"

Глава вторая
…Восток сходится с Западом[7]7
  Парафраз строки «Баллады о Западе и Востоке» Р. Киплинга: «Запад есть Запад, Восток есть Восток – им не сойтись никогда» (пер. В. Бетаки).


[Закрыть]

Битва при Майванде. 27 июля 1880 года

Жаркая дымка и пыль исполняют вдали танец крутящихся дервишей. А на расстоянии в нескольких тысячах ярдов[8]8
  1 ярд – 0,91 м.


[Закрыть] клубится невидимая масса движущихся людей и лошадей: силы Аюб-хана выдвигаются на позиции.

Сейчас рано, всего девять пятнадцать утра. Между двумя армиями лежит плоская, беспощадная афганская равнина, которая уже дрожит от жара как из доменной печи, будто отражение в изогнутом зеркале. Впереди возвышаются горбатые руины пары деревень. Единственное другое укрытие на безжалостной пустоши – ущелье, обследованное ранее: пятнадцать на двадцать пять футов[9]9
  1 фут – 30,48 см.


[Закрыть] в глубину и пятьдесят на сто футов в ширину, как рана на поверхности земли, тянущаяся в сторону северо-востока.

Бригадный генерал Барроуз выезжает вперед вместе с генералом от кавалерии Наттоллом.

– Блэквуд! – отдает он приказ. – Выведи части Фаувелла и Маклейна вперед через ущелье в сопровождении взвода Третьей легкой кавалерии. – Он наблюдает, как войска со скрежетом движутся вперед по пыльной ничейной земле между позициями британцев возле расщелины и пока невидимыми, но ожидаемыми афганскими ордами, которые выстроены в дугу в форме ятагана в двадцати пяти ярдах от них.

Так что для британцев сражение начинается с запоздалых решений. В десять тридцать утра два орудия Фаувелла открывают огонь с позиции в пятистах ярдах к северо-западу от расщелины. Пока два генерала наблюдают с некоторым удовлетворением, что, как и ожидалось, их приказы выполняются, передовую линию Аюба прорывает неожиданная вспышка, взбивающая внезапный гейзер пыли.

– Что?.. – начинает Барроуз, уверенный в том, что афганская артиллерия еще не доставлена на позицию.

– Должно быть… Маклейн! – Наттолл приподнимается в стременах. – Проклятый дурак, он скачет со своими орудиями прямо на позиции афганцев, как в открытые ворота. Что за черт?..

– Он ослушался приказа, – рычит Барроуз. – Вот что.

Оба генерала неожиданно замолкают, каждый подсчитывает преимущества и недостатки того, что артиллерийская часть находится на милю впереди регулярных войск. Вскоре на позиции уже скачет в пыли конный посыльный с приказом для Маклейна отвезти орудия назад. Блэквуд также посылает сообщения, в которых говорится, что артиллерийская часть Фаувелла должна быть выдвинута вперед, где у них есть возможность поразить вражеские позиции.

Через некоторое время в результате перестановок подразделение Маклейна сдвинуто назад, а Фаувелла – вперед на две тысячи ярдов за ущельем. Они образуют единую линию при поддержке саперно-минерной полуроты и пехоты, с Шестьдесят шестым Беркширским на крайне левом фланге.

В течение получаса только британская артиллерия бьет по опаленной афганской земле. Затем начинают стрелять орудия Аюба, забрасывая линию англичан тяжелыми снарядами из пушек с казенной загрузкой.

– У Аюба больше орудий, чем у боевого корабля! – кричит Наттолл среди пыльного грохота, видя, как наносятся многочисленные удары по артиллерийским частям и его кавалерии.

– Об этом говорилось в донесении Кобры, – ворчит бригадный генерал. – Почему Шестьдесят шестой Беркширский так плохо держит строй?

В этот момент разведчик объясняет причины:

– Перпендикулярно к этому ущелью примыкает другое, сэр, помельче! По нему вооруженные афганцы быстро обходят наши тыловые части и обозы. Люди и лошади разбегаются в панике, а Шестьдесят шестому приходится изогнуть линию, чтобы защищаться.

– Другое ущелье? Никто из разведчиков не докладывал об этом! Значит, нам грозит окружение, а у Аюба от десяти до пятнадцати тысяч человек против наших тысячи девятисот солдат! – Бригадный генерал неожиданно замолкает. Только теперь до него доходит, что, возможно, лучи солнца не осветят победу Британии.

– Пушки! – орет другой офицер, подъезжая к ним. – Во втором ущелье. Два артиллерийских орудия бьют по Шестьдесят шестому.

После этого бригадного генерала Барроуза поражает страшная новость: левый фланг, состоящий из потрепанного Шестьдесят шестого полка, несет катастрофические потери; батарее Е бригады Б Королевской конной артиллерии приказывают дать еще по одному залпу, но, находясь впереди пехоты, она уже почти окружена. Маклейну в авангарде не удается отвести свои орудия, они достаются врагу, а он отступает под залпами, которые бьют с расстояния всего в пятнадцать – двадцать ярдов.

– Нужно вернуть эти пушки! – рявкает бригадный генерал Барроуз.

– Позвольте дать приказ Наттоллу провести кавалерийскую атаку на захваченные орудия, – предлагает Лич.

Через несколько мгновений генерал наблюдает, как кавалеристы пробиваются сквозь завесу пыли в сторону окруженных афганцами орудий, но скоро атака захлебывается, и они отступают.

Подъезжает Наттолл; его лицо сплошь в песке.

– Атакуйте снова, – приказывает ему генерал.

– Невозможно, сэр, – отвечает Наттолл.

Генерал смотрит на облако пыли, заслоняющее поле боя:

– Если новая атака невозможна, то и победа тоже.

Наттолл встречается с ним взглядом, но ничего не говорит.

К половине второго дня у гладкоствольных батарей заканчиваются снаряды и их отводят в главное ущелье для пополнения боеприпасов. Серьезно раненный Блэквуд тоже отходит в тыл, а с ним и тяжело раненный Фаувелл. Вражеские солдаты треплют бока доблестного Шестьдесят шестого.

Через полтора часа бой закончен; широкая колонна британских солдат и сипаев, национальных отрядов индусов, устремляется на юг в сторону Кандагара, сопровождаемая конными афганцами, которые атакуют фланги.

Поле боя усеяно телами – тысячи воинов Аюб-хана в национальной одежде, сотни британцев в форме. Тяжело раненные попадают к врагам-афганцам и умирают, прежде чем их успевают спасти. Отступление не только позорно, но и мучительно, поскольку отовсюду грозят пули афганских снайперов и ножи местных крестьян. Хаос перемешивает людей и животных.

Среди них бредет ошеломленный и потрясенный лейтенант Гектор Маклейн. Этот человек провел много часов в сражении без отдыха, еды и питья. В сумерках Маклейн решается зайти в деревню в поисках самого главного – воды. Жители нападают на него и пятерых индийских солдат, взяв их в плен. Никто не замечает их пропажи.

Среди несчастных бегущих людей находится и разведчик, известный как Кобра. Отступление кавалерии, которое захлестнуло лагерь, привело его в чувства после мощного удара по голове. Шатаясь, он направляется в ту же сторону, куда двигаются британские войска: на юг к Кандагару, шестьдесят миль через холмы и по горным перевалам.

Кобра сомневается, что в своем нынешнем состоянии осилит такой маршрут, но он должен. Должен рассказать командованию о предательстве Тигра. Должен добраться до Кандагара. Должен сделать шаг одной ногой, потом другой, и еще раз…

Он падает, чувствуя знакомую пыль на лице. Теперь он уже вдыхает песок, а не воздух, и может ощутить жаркое дрожание почвы от бегущих по земле раздора людей и животных-тяжеловозов. Сквозь семь покрывал пыли, собирающейся в алый шлейф закатного солнца, Кобра видит фигуру из лихорадочного сна, которая направляется к нему: это мужчина в форме, несущий кожаную сумку.

Уже слишком поздно, хочет сказать Кобра, но его сухие, запекшиеся от жары губы почти не шевелятся. Человек с сумкой все ближе.

Глава третья
Вспоминая Афганистан

Лондон. Июнь 1889 года

– Что ж, Уотсон, я вижу, вы снова думаете об Афганистане.

– Простите, Холмс?..

– Надеюсь, мне не нужно извиняться за свою наблюдательность?

– Пожалуй, следовало бы, раз вы способны без спросу проникать в мысли другого человека.

– Значит, вы признаете?

– Что признаю?

– Афганистан, конечно.

– Не то чтобы я представил, что вновь оказался на той неприветливой земле, но мои мысли, вероятно, устремились в том направлении. Не сомневаюсь, что вы скоро расскажете мне, как сумели их прочесть.

Холмс откинулся в бархатном кресле с довольным видом:

– А может, вы будете так любезны и сами объясните мне?

– Не вижу смысла, ведь вы наверняка выбьете почву из-под моих скромных умозаключений, как обычно и поступаете, – проворчал я.

– Что вы, Уотсон, не стоит недооценивать собственные способности. Подумайте, дружище! Ведь предполагается, что я прочел именно ваши мысли. Или опровергните мои умозаключения, или объясните их.

Я оглядел слишком знакомую гостиную на Бейкер-стрит, стараясь восстановить ход мыслей, которые праздно блуждали у меня в голове, пока я смотрел через выступающее окно эркера на моросящий дождь пасмурного летнего дня.

– Полагаю, – начал я, – я остановил взгляд на каком-то предмете, который меня и выдал.

Однако на стенах гостиной не было ни одного сувенира, напоминавшего о днях, что я провел в качестве военного хирурга в Афганистане. Наберись я наглости, я бы сказал, что Холмс сентиментален. И уж во всяком случае он походил на запасливого хомяка, потому что его домашнюю обстановку заполняли вещи, ясно говорящие о профессии детектива-консультанта, и не последним среди них был пунктирный рисунок из дырок от пуль, которые изрешетили дальнюю стену в виде восхитительного вензеля «V. R.»[10]10
  Victoria Regina – королева Виктория (лат.).


[Закрыть].

– В этих комнатах можно найти много предметов-улик, – с улыбкой произнес Холмс, наблюдая за мной. – К счастью, большинство из них уличают других, а не нас. Продолжайте.

– Гм. – Куда точно я смотрел, когда Холмс прервал мои мечтания? В окно? Не совсем. Ага. – Фотография генерала Гордона привела вас к мысли об Афганистане, верно, Холмс?

– Да неужели? Гордон вел кампанию в Китае и умер в Египте; и то и другое достаточно далеко от Афганистана, чтобы иметь очевидную связь.

– Но все же я смутно припоминаю, что рассматривал расшитую золотом форму старика. Он, по крайней мере, представляет ту часть глобуса, где находится и Афганистан.

– Очень хорошо, Уотсон, очень хорошо! Признаю, вы действительно любовались покойным генералом, а он является симпатичным объектом для наблюдения с этой его феской и орденскими звездами, украшающими восточный мундир. Но вы сами в первую очередь подсказали мне направление ваших мыслей.

– Я ничего не говорил.

– Нет, но вы рассеянно массировали левое плечо в том месте, где получили ранение при Майванде, что и стало причиной увольнения из армии. Эта сырость вас беспокоит?

– Не столько сырость, сколько сухость ваших умозаключений, – пробормотал я, ерзая на стуле и только теперь понимая, что плечо действительно ноет, как и нога.

Холмс быстро проследил за моим взглядом на ногу:

– Вторая рана, Уотсон?

Я неловко пошевелился, уязвленный назойливостью, которую редко ощущал в общении с Холмсом при всей его бесконечной и поразительной проницательности.

– Всего лишь несчастливое сочетание сырого дня и определенного возраста, – сказал я, – обычное для обитателей нашего чудесного, но слишком туманного города. Тело затекло от сидения.

– Вот как, – прокомментировал Холмс с вежливым скептицизмом терапевта, который слышит перечисление симптомов самим больным. – Без сомнения. Однако я и раньше видел, что вы бережете ногу.

– Я был ранен в плечо, Холмс. Вы это знаете! И хирург, лечивший меня в Афганистане, тоже знает! Эта чепуха по поводу ноги – полная профанация, которую вы состряпали, чтобы потешить свою дедукцию. Я знаю, о чем думаю, и мне не требуется перевод находящегося рядом наблюдателя, даже самого блестящего.

– Разумеется нет, дорогой друг, – покаянно пробормотал детектив. – Мне просто было любопытно, почему вы снова начали думать об Афганистане в последнее время. Очевидно, – натянуто закончил он, – я ошибся.

Я не произнес больше ни слова. Дружба с Холмсом нечасто доводила меня до приступов раздражения, но сегодня был один из тех редких случаев. Нелепо было предполагать, что мне нравится вспоминать об Афганистане после серьезного ранения и долгого утомительного лечения – всего того, что мне пришлось перенести в тех несчастных местах.

Раздробившая плечевую кость и разорвавшая подключичную артерию вражеская пуля должна была стать смертельной, если бы мой ординарец, Мюррей, не взвалил меня на вьючную лошадь и не домчал до британских позиций. Когда я уже поправлялся в индийском Пешаваре, меня свалил брюшной тиф. Несколько месяцев я балансировал на грани жизни и смерти. В 1881 году, когда от меня осталась только тень, я добрался домой в Англию на военном корабле «Оронт». Тот человек-тень и познакомился с Шерлоком Холмсом. Когда мы решили снять квартиру на двоих, я вряд ли догадывался, что меня ожидают непредвиденные изменения в жизни и что я стану свидетелем поразительных дедуктивных способностей своего нового друга. Но меня вовсе не радовало, когда его острый и неутомимый ум принимался за чтение моих мыслей.

Однако, что касается Афганистана, на этот раз мой друг-детектив пошел по ложному следу. Я фактически забыл Афганистан. И даже если бы я не хотел его забыть, месяцы болезни с изматывающей лихорадкой стерли из памяти б́ольшую часть подробностей ранения и лечения столь тщательно, что даже обманули мистера Шерлока Холмса с его хваленой способностью к чтению мыслей.

Глава четвертая
Жемчуга и попугаи

– Ар-р-р… Восемь штук. Восемь штук. – Казанова выглянул поверх моего плеча и наклонил свою пеструю головку.

– Возможно, ты способен подражать безупречному французскому, – сурово произнесла я, – но считать не умеешь ни на одном языке. Здесь всего пять предметов.

Отсвет рубинов, алмазов и жемчуга разжег аппетит в глазах-бусинках Казановы. К счастью, он сидел в клетке, иначе, как я подозревала, он тут же стащил бы одно из моих сокровищ.

Попугай принялся топтаться по своей шершавой жердочке, тихо фыркая, а я вернулась к своим обязанностям, которые сама себе определила: перебирать фамильные драгоценности.

Моя американская подруга Ирен Адлер Нортон обладала несколькими ценными украшениями, которые соответствовали ее несравненно прекрасной эпохе. В миланской опере она продемонстрировала публике эффектную перевязь от плеч до бедра от Тиффани, украшенную бриллиантами, а во время собственной свадьбы надела утерянный когда-то Бриллиантовый пояс королевы Марии-Антуанетты (скромно спрятанный под верхней юбкой), но не сохранила эти сказочные сокровища – то ли в силу бедности, то ли из-за безразличного отношения.

В ее обтянутой гобеленом шкатулке для драгоценностей сияла довольно скромная россыпь ювелирных изделий, но каждая вещь имела свою историю. В дождливые дни я развлекалась, наводя лоск на собственные воспоминания и на украшения Ирен, потому что сама она никогда не заботилась о своем имуществе, даже о самом редком и ценном.

Итак, передо мной блестели как обычные безделушки, так и настоящие сокровища. Среди них был и один выдающийся экземпляр – бриллиант двадцати пяти карат, единственный, который Ирен сохранила из утраченного и затем найденного ею драгоценного пояса французской королевы длиной до пола. Следующим по ценности предметом было, без сомнения, разложенное на бархате бриллиантовое колье. Оно являлось проявлением благодарности Чарльза Льюиса Тиффани, известного во всем мире американского ювелира, которому Ирен продала Бриллиантовый пояс королевы, после того как увела его из-под весьма выдающегося носа консультирующего детектива Шерлока Холмса с Бейкер-стрит.

А сейчас передо мной сияла, словно гигантская капля росы, весьма ценная вещица, купленная у Тиффани; пусть она была скромной по цене и исполнению, но являлась первым подарком моей подруге от ее будущего мужа, адвоката Годфри Нортона, который проявил точность законника, когда под воздействием романтических чувств выбрал идеальный символ для Ирен: усыпанный бриллиантами ключ, который пересекался со столь же сияющим скрипичным ключом на манер скрещенных шпаг.

«Загадки и музыка. – Я до сих пор слышала, как Годфри произносит эти слова с легкой серьезностью, которая ему так шла. – Вот лейтмотив твоей жизни, моя дорогая Ирен».

Боюсь, музыка отошла на задний план, когда примадонне пришлось покинуть Пражскую национальную оперу и жить инкогнито в Париже после истории с фотографией короля Богемии, не забывая о возможном преследовании со стороны Шерлока Холмса. Загадки тоже оказались весьма недолговечной забавой.

Я поместила двойной ключ на болотно-зеленый бархат в шкатулку для драгоценностей и принялась за другой предмет. Здесь, как в Музее восковых фигур, наиболее ужасные экспонаты вызывали самое сильное восхищение. Я взяла яркую, кроваво-красную рубиновую брошь в форме пятиконечной звезды. Она лежала у меня на ладони, словно стигмата, – знак принадлежности, единственный дар, который Ирен приняла от Вильгельма Готтсрейха Сигизмунда фон Ормштейна, короля Богемии. Он предполагал, что брошь станет утешительным призом для Ирен, когда из потенциальной королевской невесты она неизбежно превратится в королевскую любовницу после его восшествия на престол, последовавшего за смертью отца Вилли. Ирен отказывалась от всех драгоценностей во время их отношений, но приняла этот последний ядовитый символ предательства короля и бежала со мной на другой край Европы.

Желая получить фотографию, на которой они были сняты вместе и которую Ирен забрала с собой как гарант безопасности, король Вилли проследил ее до Лондона. Когда его головорезам не удалось преодолеть броню ее холодного ума, он нанял Шерлока Холмса, чтобы достать фотографию, но даже это ему не помогло. Свежеотполированная ветошью рубиновая брошь блестела, как капельки крови, и я бросила ее на бархатную подложку с неожиданным отвращением.

На декоративном шарфе из валенсийского кружева моего внимания ожидал другой предмет, который был противен не по ассоциациям, а по исполнению. Это была работа сына Чарльза Тиффани, Луи, представляющая собой причудливое морское чудище неизвестного происхождения, усыпанное жемчугом. Ирен настаивала, что брошь уникальна и однажды будет стоить целое состояние, но ей всегда и во всех ситуациях был присущ оптимизм. Я же испытывала страшное искушение «утратить» уродливую вещицу во время одной из регулярных чисток. Уверена, мир немногое потерял бы без этой мерзкой эмалевой побрякушки.

Вероятно, наибольшее содрогание среди сувениров Ирен вызывало у меня простое обручальное кольцо из золота, имевшее отношение к тому дню, когда мы с ней впервые встретились в 1881 году. Она получила его из рук человека, которого я никогда не забуду: Джефферсона Хоупа, американца, везшего нас в кэбе в нашу первую совместную поездку. После серьезного сердечного приступа по дороге к убогому жилью Ирен в Сефрен-Хилл бедняга открылся нам, поведав историю вероломства, произошедшую в соляной пустыне на просторах Америки. Речь в ней шла о женщине, которую предали, и о мести, на которую потребовалось почти два десятилетия. Тот человек был убийцей, но его жертвами стали настоящие злодеи, а Ирен он подарил кольцо своей трагически погибшей возлюбленной Люси.

Через несколько дней после той драматической встречи мы прочли о его поимке в квартире мистера Шерлока Холмса, детектива-любителя. Мы больше не видели мистера Джефферсона Хоупа. Вскоре после ареста полицией он умер. Мистер Шерлок Холмс действительно показал себя в том деле.

И все-таки Ирен удалось разрушить планы бесподобного детектива и короля Богемии в деле с фотографией и – о чем они и не догадывались – с Бриллиантовым поясом. Она обручилась и бежала во Францию с куда более достойным, чем король, мужчиной, своим мужем Годфри, а также с поясом и фотографией – и, что еще важнее, с незапятнанными достоинством и честью.

Теперь французская деревушка Нёйи близ Парижа стала домом для молодоженов. И я, Пенелопа Хаксли, бывшая компаньонка Ирен и машинистка Годфри, присоединилась к ним. Конечно, здесь Годфри потребовался секретарь, чтобы вести его корреспонденцию по международному праву. Приехав во Францию прошлым летом, я усовершенствовала свой письменный французский, но все еще ошибалась в произношении при разговоре.

Меня, осиротевшую незамужнюю дочь приходского священника слегка за тридцать, должен был бы устраивать такой образ жизни: блаженствовать, оттачивая пунктуацию Годфри и полируя драгоценности Ирен. Человеку моего социального положения не следует ожидать особенно шикарного времяпровождения, хотя моя дружба сначала с Ирен, а теперь с обоими супругами Нортон, к сожалению, вовлекала меня время от времени в таинственные дела или запутанные ситуации. На самом деле, если бы не мои благоразумные советы во многих случаях, мои добрые друзья могли бы и не находиться теперь здесь, наслаждаясь беззаботной жизнью после продажи королевских бриллиантов. Однако они и за границей оставались весьма импульсивной парочкой, даже обычно спокойный Годфри, особенно если рядом маячила какая-нибудь загадка.

К счастью, после дела Монпансье – которое началось с утопленника на столе в доме Брэма Стокера[11]11
  Брэм Стокер (1847–1912) – английский писатель, автор романа о Дракуле; импресарио актера Генри Ирвинга.


[Закрыть] в лондонском Челси несколько лет назад, а закончилось предательством и потерянным сокровищем в Монако, – все было тихо. Впрочем, то дело было раскрыто прошлой осенью, а 1889 год уже наполовину прошел, и, к счастью, на горизонте не наблюдалось никаких признаков нового запутанного расследования. И нынче я, словно праздный матрос, полирующий латунь, наводила лоск на реликвии, оставшиеся от предыдущих приключений, и в тайне надеялась, что они станут последними в своем роде. Для уважаемой супружеской пары существуют более приличные занятия, чем вмешиваться в чужие дела, особенно если таковые касаются краж, убийств, незаконных отношений и других еще более отвратительных вопросов.

Тихо клокоча в горле согласными и гласными за моей спиной, Казанова покивал красно-зеленой головкой в знак согласия и обратил жадный взор на осьминога от Тиффани, щелкая большим желтым клювом. Раньше я не задумывалась о подобной возможности и, перестав полировать, принялась смаковать восхитительную перспективу – конечно, сугубо теоретическую, – убить, так сказать, двух зайцев одним камнем, скормив отвратительную брошь столь же мерзкой птице.