Текст книги "Красный замок"

– О! – воскликнул я, немедленно догадавшись, что он имеет в виду ее величество королеву. Иногда Холмс прибегал к рискованным, крайне прозрачным формулировкам именно в том случае, когда хотел запутать собеседника.

– Я очень сожалел, что вынужден вас обманывать. Вы мой старый, безупречно верный друг и заслуживаете большего. Однако у вас есть привычка вести записи о расследованиях, и более того: вы стремитесь эти записи публиковать. Но теперь…

– Полагаю, теперь мы со стариной Тоби заслужили маленькую сахарную косточку.

Выглянув из-за чашки любимой черной глиняной трубки, Холмс смерил меня удивленным взглядом в ответ на мое упоминание о собаке-ищейке, которую он иногда использовал в расследованиях.

– Не стоит обижаться, – мягко заметил он. – Если ранее это была государственная тайна, сейчас проблема приобрела международный характер.

Теперь он поймал меня на крючок, как лосося в ледяной шотландской реке.

– Международный?

– Именно так, – пробормотал он в просмоленную трубку, под которую особенно любил поразмышлять. – Слушайте, Уотсон. Я рассчитываю на ваш опыт в данной области и полагаюсь на ваше милосердие. Отправляйтесь со мной в Уайтчепел и покажите, как подобное место видится джентльмену и как он производит выбор.

– Джентльмен?

– По крайней мере, достаточно добропорядочный человек. Не будете же вы утверждать, что за время пребывания в заграничных краях не испробовали на себе… местные развлечения.

– Но ведь тогда я служил в армии, Холмс! И я не святой.

– Именно поэтому ваши знания для меня сейчас особенно ценны. Я никогда не был в армии, и, хоть не стремлюсь к святости, меня не тянет и грешить. Я долгое время считал это преимуществом в служении своему призванию, но теперь нахожу, что в данном случае подобное обстоятельство только во вред.

– Признавать свои слабые стороны – это так на вас непохоже.

Холмс засмеялся в дыму, валящем из трубки:

– В самом деле, положение несколько унизительное: воздержание, которое обыкновенно расценивается как признак высокой морали, встает преградой на пути расследования.

Он, по своему обыкновению, внезапно вскочил, подошел к книжной полке и вернулся, неся в руках небольшую книгу, которую я видел впервые. Хотя его походка всегда отличалась уверенностью, сейчас детектив слегка запнулся, проходя мимо камина: взгляд его упал на какой-то предмет.

Я тоже посмотрел на каминную полку: ее поверхность оставалась неизменной, как проклятые барханы Афганистана. Все вещи покоились на своих местах: складной нож, пригвоздивший к деревянной плоскости пачку писем, персидская туфля, кабинетный портрет погибшей авантюристки Ирен Адлер и на самом краю – забытая щепотка табака.

– Вы читаете по-немецки, Уотсон?

– С запинками. Сами понимаете, только медицинские книги. Хм, Ричард фон Крафт-Эбинг, – пробормотал я, глянув на название книги. – Я слышал о нем; правда, вокруг этого имени разразился скандал.

– Превосходно! – Холмс устроился в плетеном кресле и принялся дымить как паровоз. – Поведайте мне о нем.

– Крафт-Эбинг утверждает, что выделил целый класс преступников: он называет их «убийцами на почве похоти».

– И что он под этим подразумевает?

– То, что желание убивать у них связано с плотскими побуждениями.

– И в чем отличие этих маньяков от тех, что движимы жадностью и жаждой мщения, или от совершающих злодеяния сумасшедших?

Я внимательно изучал плотные страницы томика:

– Не могу сказать. Я только слышал о нем, но работ его не читал.

– И как же получилось, что новость об этом чрезвычайно полезном издании совершенно обошла меня стороной? – заметил Холмс несколько раздраженно. Тон его голоса был слегка выше обычного. Когда сыщик чувствовал, что на него не обратили должного внимания или, того хуже, принизили, его голос взлетал к высочайшим нотам.

– Холмс, такие вещи по всему миру обычно обсуждаются исключительно тайком, в мужском кругу, в клубах и барах для джентльменов. Подобная информация не предназначена для широкой публики.

– И для женщин.

– Разумеется! Я бы собственноручно наказал того, кто подсунул бы подобное непотребство моей Мэри.

– И тем не менее жертвами убийств на почве похоти чаще всего становятся именно женщины, и иногда дети, если верить Крафт-Эбингу. – Холмс мог многого не знать, но неизменно умел выделить главное.

– Для начала нужно принять его теории за истину, а они подвергаются серьезным нападкам.

– Галилея тоже распекали.

– Не помню, чтобы вас хоть сколько-нибудь беспокоило вращение Солнца вокруг Земли или наоборот. Мы с вами уже спорили на эту тему.

– Меня, как и прежде, ни на йоту не волнует скучный порядок небесных светил. – Холмс сопроводил свои слова презрительным взмахом длинной узкой кисти.

Я впервые с удивлением заметил, что у него руки дирижера, которые говорят невероятно красноречиво, в то время как лицо его часто не отражает эмоций. Между тем мой друг продолжал:

– Я просто-напросто указал на то, что кажется мне интереснее предмета сего издания: новые идеи часто решительно отвергают. Впрочем, подозреваю, что теории фон Крафт-Эбинга принесут мне и делу гораздо больше пользы, чем круги, которые небесные светила навернули за несчетные тысячи лет.

Не сдержавшись, я рассерженно цокнул. У меня не укладывалось в голове, как детектив, настоящий ученый, исследующий через микроскоп мельчайшие частицы вещественных улик, может не придавать значения величественному ежедневному танцу планет и звезд, который виден невооруженным глазом.

Холмс пожал плечами и одарил меня одной из своих редких очаровательных улыбок – обычно так он поступал в разговоре с нервными клиентами, но не со мной.

– Я беспринципный человек, Уотсон, во всем, что никоим образом не касается непосредственно хода расследования. Однако я охотно узнаю новое. И похоже, этот Крафт-Эбинг в своей монографии, которую многие ненавидят, но все же жадно читают, описал целый класс Джеков-потрошителей.

Я начал перелистывать страницы в поиске группы слов, которую смог бы с ходу перевести.

– Как вы нашли эту книгу?

– Мне ее подарили.

Я ошеломленно взглянул на него. За свою работу Холмс получал оплату, иногда в виде весьма дорогих безделушек от богатых и титулованных персон, но никогда не брал ничего личного, вроде традиционных подарков.

Его губы были сжаты так плотно, что, казалось, их и динамитом не разомкнуть, но я заметил, что он слегка улыбается. Самодовольно.

– Итак, вы считаете, что эта странная книга поможет вам найти Потрошителя, который, по-видимому, еще в прошлом году закончил свою деятельность и исчез в тумане, из которого и явился.

Глаза Холмса сузились – возможно, от зловонного дыма, который старая глиняная чашечка трубки извергала с мощью Везувия.

– Это самый грязный след, по которому мне когда-либо приходилось идти, Уотсон, и я уже знаю, что пострадали достойные девушки. Я чувствую, как у меня вскипает кровь от возмущения. Даже насилие над непорядочными девушками выводит меня из себя. Ни один истинный англичанин не должен сносить того, во что превратился Уайтчепел – и до прихода Потрошителя, а тем более теперь. Я поймаю мерзавца. Возможно, мне придется иметь дело со столь низменными и темными материями, с которыми я еще никогда не сталкивался, а вы знаете, что мне выдалось встречаться лицом к лицу с немыслимой человеческой дикостью, с палачами, с заключенными, наркоманами и прочими отбросами общества. Но Потрошитель достиг нового уровня ужасов. Однако я сумею понять его кошмарную логику. Я сумею понять его самого. И я его поймаю. Вам хватит смелости составить мне компанию?

– Конечно, Холмс. Я взял с собой старый армейский револьвер.

Гений дедукции горько улыбнулся:

– Против того, с чем мы встретимся, пули могут оказаться самым слабым оружием. Но я рад, что буду бороться не один.

Глава четвертая
Безжалостный Уайтчепел

Здесь я знатен; я магнат; весь народ меня знает, и я – господин. Но иностранец на чужбине ничто; люди его не знают, а не знать человека – значит не заботиться о нем.

Граф Джонатану Харкеру (Брэм Стокер. Дракула)[18]18
  Здесь и далее цитируется пер. Н. Сандровой, А. Хохрева.


[Закрыть]

Из записок доктора Джона Уотсона

Перед тем как отправиться на наше малоприятное задание, Холмс переоделся в одну из своих пиджачных пар, какие все чаще можно было видеть на улицах Лондона, – этой американской моде, я уверен, не осмелился бы последовать ни уважаемый врач с Харли-стрит, ни даже некий скромный доктор из Паддингтона. Новая модель пиджака была лишена свойственных городскому платью украшений: шлиц и фалд. Таким образом, костюм походил на более скромную одежду, в которой посещают спортивные мероприятия, однако пошит он был из дымчатой черной шерсти хорошего качества, а не из трикотажа или парусины.

– Говорят, Уотсон, что по утонувшим в нечистотах улочкам Уайтчепела неторопливо расхаживают уважаемые господа, хотя пока я видел там лишь мнимых джентльменов, донашивающих остатки прежней роскоши, подобно тому как их еще более несчастные собратья рядятся в бархатный берет.

Двухколесный экипаж оставил нас там, где указал Холмс, – на углу Фэрклоу и Бернер-стрит. Союз этих названий заставил меня, отличающегося крепким телосложением, встрепенуться, поскольку они часто мелькали в газетах посреди историй о разных злодеяниях.

– Вы подозреваете, что Потрошитель – джентльмен? – поинтересовался я тихо, чтобы меня не подслушали, и держа руки в карманах во избежание кражи.

– Я? Нет. Но сейчас эта теория популярна среди мошенников с Флит-стрит, которые выдают себя за журналистов. Недостаточно, значит, того, что смертоносный монстр выслеживает своих жертв по переулкам, – он непременно должен быть привилегированным господином, занимающим высокий пост. Если бы я получал по фартингу, Уотсон, за каждую выдуманную историю, завязанную на действиях Джека-потрошителя, я бы… пожалуй, я бы смог позволить себе табак сортом получше.

Я слегка откашлялся, вдохнув тлетворную смесь, которая наполняла искривленные полупустынные улицы вместо воздуха:

– Зачем я вам нужен?

– Вы никогда не бывали в Уайтчепеле?

– Я женатый человек, Холмс!

– Не всегда же вы были женаты, Уотсон.

– Нет, но даже раньше я ни разу не осмелился отправиться сюда. Любого разумного человека отвратит риск подхватить заразу.

– Мы ищем не разумного человека. – Холмс остановился под одним из газовых фонарей, которые по пальцам можно было пересчитать, чтобы осмотреть улицу. – Мы ведем охоту на того, кто упивается обратным. Но это не значит, что в другом месте он не может спать на шелковых простынях.

– А как насчет писем Потрошителя?

– Считаете, они от этого чудовища? Возможно. Но почему тогда они испещрены американизмами и неумелыми подражаниями произношению кокни[19]19
  Лондонский просторечный диалект, назван по пренебрежительно-насмешливому прозвищу уроженцев Лондона из средних и низших слоев.


[Закрыть]? – Он осмотрел слабо освещенную картину: вне обличающего круга газового света люди шли вразвалку, будто массовка в каком-нибудь современном представлении, изображающем урбанистический ад. – Я понимаю опиумного наркомана, Уотсон. Наркотики вызывают видения и создают иллюзии. Некоторое время боль ощущается как удовольствие. Но я не понимаю тех мужчин, которые приходят сюда в поисках именно такого обмана чувств, чтобы удовлетворить свои потребности или испытать наслаждение.

Я проследил за его взглядом, который был устремлен на идущую заплетающимся шагом женщину по другую сторону дороги.

Несчастное создание явно принадлежало к прослойке бездомных – людей с обочины, которые привыкли к жестокому обращению. Она обладала крупным телосложением, но во внешнем виде читались признаки плохого питания; лицо распухло от чрезмерного употребления алкоголя, – она напоминала женщину не больше чем подставка для дров в гостиной. На взгляд врача – ходячий комок болезней и гниения. Неудивительно, что таких женщин называют пропащими.

– Зачем утруждаться и умерщвлять подобное печальное создание? – продолжал детектив. – И все-таки мужчины водятся с ними. Вы можете это объяснить?

– Мужчины тоже зачастую бывают пьяны.

– Я искренне благодарен за то, что бокал хорошего портвейна, который я могу изредка пропустить, не ввергает меня в такое состояние.

Я указал головой на кучку оборванцев, которые стояли вдоль аллеи, облокотившись на фонарные столбы:

– Большинство из этих мужчин – грубые чернорабочие. Работа у них муторная, грязная и гнусная – таковы же их порочные желания. Но, говорю вам, Холмс, в ту же игру еженощно играют в Вест-Энде – только в более симпатичных костюмах.

– Похоже, я понимаю. Или даже могу быть уверен. Та же игра, говорите вы, Уотсон. Значит, человек с чистой игровой площадки может захотеть… испытать свои умения в… более опасном районе.

– Это правда, Холмс. Убежденный гедонист ищет эмоций в их чистой форме. Психически больной аристократ может пожелать окунуться в худшую выгребную яму города.

– Глядите, – перебил меня детектив. – То безобидное на вид обветшалое здание – опиумный притон, который… мне знаком. Ручаюсь, что все, кого можно найти внутри, потеряны для мира, Уотсон. Жизнь, протекающая на этих улицах, руководствуется другими законами. Если здесь кто-то умирает, никто не видит в этом ничего необычного. Где начало и конец Потрошителя? Я начинаю думать, что он бесконечен. Не человек, а… сама бесчеловечность.

– Как можно найти и обличить бесчеловечность, Холмс?

– Не знаю. Подозреваю, что этого еще никто никогда не делал. – Он остановился под другим фонарем, чтобы закурить трубку, и поздоровался с проходящим полисменом.

– Вы были здесь раньше! – упрекнул я друга.

– Я часто здесь бывал. Во многих обличиях, в том числе и в своем.

– Ваша личность – не костюм, Холмс.

– Разве нет? Однажды я стоял шагах в десяти от Потрошителя.

– Вы видели его? – изумился я.

– Я краем глаза заметил его тень. И пустился вслед за другой тенью, решив, что она скорее принадлежит убийце. – Он так яростно втянул воздух через глиняную трубку, что чашечка запылала ярко-красным цветом свежепролитой крови. – Я пошел по неверному пути. Я преследовал свидетеля, а не преступника. И оставил Потрошителя, позволив ему совершить свою кровавую работу.

– Вы, Холмс?

– Я, Уотсон. Мужчина, за которым я наблюдал, распекал женщину. Он повалил ее на землю, но, исходя из моего недавнего исследования окрестностей, тут это скорее обычное дело, чем исключение из правил. Я принял происходящее за рядовую уличную ссору. Когда я вернулся, она была еще теплая, но уже не дышала. Все, что я мог предпринять, – убраться из этого района, чтобы меня самого не сочли Потрошителем.

– Боже правый, старина! Вы были так близко?

– Я был слишком далеко, и никогда себе этого не прощу. Если мне когда-нибудь все же случится предстать перед апостолом Петром и он будет готов пустить меня во врата рая, я немедленно брошусь в противоположном направлении уже из-за одного того зла, которое я совершил в ту ночь, приняв неверное решение. Я не знал местных обычаев, Уотсон. Я чужестранец в чужой земле.

– Охотно верю – когда вы цитируете Священное Писание.

– Что я цитирую?

– «Чужестранка в чужой земле» – это то, кем стала Руфь ради своей свекрови Наоми.

– Я должен знать этих людей?

– В общем, да. Начитанные люди должны.

– Я прекрасно начитан, Уотсон, только я не изучал тех фолиантов, которые в наше время считаются основополагающими. На самом деле я настолько начитан, что даже знаком с работами Крафт-Эбинга. – Это был верх насмешливости, которую Холмс себе позволял. Он взглянул на меня, наклонив голову, как дрозд, ожидающий, пока какой-нибудь наивный червь не вылезет из земли на поверхность: – Вы думаете, что в работах этого автора найдется полезная информация относительно данного места?

– Едва ли. Если вы хотите знать мое мнение, то он лишь предлагает кучку жутких баек.

– Как хорошо вы сказали, Уотсон! Значит, вы считаете, что эти жуткие байки не заслуживают даже обсуждения?

– Я готов обсудить их, дружище, как только мы выберемся из этого ужасного места. Я прекрасно представляю, как Потрошителю удалось незаметно шнырять по этим слабо освещенным переулкам и внезапно нападать на своих жертв, а затем исчезать, – если вы меня сюда привели, чтобы я это увидел.

– Я привел вас сюда, чтобы вы увидели то, чего не смог увидеть я.

– Здесь нет ничего, что скрылось бы от ваших глаз, – возразил я.

– Возможно. Но буду вам премного обязан, если вы немного прогуляетесь среди здешних потерянных и проклятых душ. По возвращении на Бейкер-стрит мы можем выпить согревающего пунша и сравнить впечатления.

– Одного пунша будет недостаточно, чтобы забыть эту вонь.

– По крайней мере, этот район со всей его грязью останется далеко позади. Местные жители и того не могут себе позволить. Ага! – Он остановился, чтобы окинуть взглядом невзрачное четырехэтажное кирпичное здание перед нами. – Международное общество обучения рабочих! Где-то рядом с этим местом я потерял бдительность и погнался не за той дичью. Теперь мы к чему-то приближаемся.

– Холмс, я уверен, любой мог бы так же ошибиться!

– Но я-то не любой. Постойте со мной здесь, у дороги, и давайте критически разберем те кошмарные события. Было около часу ночи. Главная дверь в клуб, вон та, была закрыта, но ворота сбоку были распахнуты: они ведут через небольшой двор к задней двери, так что посетители могут приходить и уходить когда вздумается.

– Это не подпольный клуб, Холмс?

В тусклом свете я заметил блеснувшие лунным серпом в улыбке зубы.

– Это не тайное непотребное заведение, Уотсон, если только вы не считаете социализм общественным злом. А сами участники заявили бы, что единственное их дело – борьба с изъянами общества. Да, так они говорят, и раввин подтвердил эту информацию, хотя, как вы сами слышали, он не особенно жалует молодых революционеров, что здесь собираются.

– Мудрый человек.

– Я думаю, клуб соответствует своему названию, хотя в запутанных вопросах веры, касающихся любой религии, я абсолютно несведущ. Так или иначе, в ту ночь я занял пост напротив клуба; разумеется, я был переодет.

– Зачем?

– Зачем? Затем, что некоторые из первых подозреваемых – евреи. А это центральное место, через которое пролегает их путь. И после двух убийств, особенно захвативших воображение общества, поскольку они выбивались из череды обычных здешних преступлений, я заметил, что в выборе дат нападений на Мэри Энн Николз и Энни Чэпмен прослеживается определенная логика. Мне показалось, что злодеем движет некая закономерность.

– Вы пошли на поводу у опасной догадки, Холмс!

– Я следовал собственной логике. – Он глубоко затянулся трубкой, прежде чем снова заговорить: – Я признаю, что есть несколько, пусть и немного, областей, в которых я как личность ограничен. И возможно, здесь они пересеклись – к моему большому разочарованию и к несчастью жертвы, Элизабет Страйд. Уверен, в списке грехов у апостола Петра разочарование стоит гораздо ниже, чем бессмысленная смерть. Какая удача, что я не верю в сказки о загробной жизни.

Я не знал, что сказать. Мне случалось видеть Холмса пребывающим в растерянности, полностью захваченным охотой или торжествующим. Но я никогда не видел, чтобы гений дедукции проявлял смирение, и, подозреваю, сейчас он подошел к этому чувству ближе, чем когда бы то ни было.

Детектив не отводил глаз от противоположной стороны улицы:

– Ни одну из убитых в Уайтчепеле женщин до, во время или после тирании Потрошителя не видели со столькими мужчинами различной наружности, как Элизабет Страйд, сорокачетырехлетнюю потаскушку, у которой не хватало двух передних зубов. Я сам повстречал ее с одним из клиентов, хотя вряд ли стоит списывать со счетов и других мужчин, с которыми она общалась ранее, причем иногда, по словам свидетелей, достаточно тесно. Согласно свидетельским показаниям, она не скупилась на выражения теплых чувств по отношению к любовникам, что меня порядком удивляет. Возможно, вам удастся это объяснить.

– Это игра, Холмс. Женщины притворяются, что мужчина им интересен, льстят ему и кокетничают. Но на самом деле им нужны лишь деньги, которые на ближайшие несколько часов облегчат им жизнь, и не важно, потратят они их на пиво или на койку в ночлежке. Обычно они настолько пьяны, что едва ли осознают, что творят. То же самое относится и к мужчинам.

– Отличная реклама для подобных сделок, Уотсон. Даже в опиумном притоне мне случалось наблюдать более теплое взаимодействие между людьми.

– В таких делах оба участника – темные, несчастные души, Холмс. Это известно всему миру. И тем не менее в крупных городах насчитываются десятки тысяч проституток и еще большее число их покровителей. Этот обычай стар как мир.

– Неудивительно, что звезды, луны и планеты стараются держаться подальше от нашего земного шара. Давайте вернемся в вечер двадцать девятого сентября прошлого года, Уотсон. Где-то между семью и восемью часами Элизабет Страйд заработала полшиллинга за уборку. В планах у нее были другие, и более прибыльные операции: она одолжила щетку для одежды у цирюльника Чарльза Престона и оставила отрез бархата поденщице Катарине Лейн – двух своих друзей она встретила на углу Флауэр и Дин-стрит.

Уже в одиннадцать часов вечера двое рабочих, входя в паб «Герб каменщика» на Сеттл-стрит, видели ее снаружи в обществе некоего мужчины. Их поразило, что пара обнимается и целуется в открытую. Мужчина был слишком благородного вида, чтобы позволить себе такое поведение: опрятная черная визитка и пальто, котелок, черные усы, ростом около пяти с половиной футов[20]20
  1 фут – около 30 см.


[Закрыть].

Я кивнул: картина вырисовывалась ясная, как если бы я смотрел пьесу.

– Рабочие не удержались, чтобы не поддразнить женщину. Они объявили, что ее спутник якобы вылитый Кожаный Фартук.

– Кожаный Фартук! Боже милостивый, Холмс, это достаточно жуткая персона! Он был одним из первых подозреваемых в преступлениях Потрошителя.

– Одним из первых и самых маловероятных, однако прессе хватило глупости обличить его как убийцу – в умении упускать истинных виновников журналисты даже инспекторам полиции фору дадут. Хотя в тот раз я и сам отличился в духе лучших умов Скотленд-Ярда, – заключил он с горечью.

Великий сыщик и впрямь не мог простить себе досадный промах, в каких он столь часто упрекал официальных стражей порядка.

– Тот человек действительно носил кожаный фартук, а когда его арестовали, обнаружилось, что он хранит дома несколько подозрительных ножей, не так ли? – уточнил я.

– Вы правы, мой дорогой друг. Он работал сапожником – отсюда и фартук, и, вероятно, длинные ножи. Он грубо обращался с жрицами любви, тут не поспоришь, и к тому же был евреем. Хуже всего – его звали Джек. Джек Пицер. Он считался местным жупелом – о таком подозреваемом полиция и пресса могли только мечтать: «сумасшедший еврей», которого можно представить народу и вышестоящим чинам как виновника и чьим именем впору запугивать детей в колыбелях, – закончил Холмс почти презрительно.

– Не буду отрицать, что я тоже ухватился бы за такое имя и использовал его в своей истории.

– В вашей истории или моей? – уточнил сыщик ехидно.

– Вашей… конечно. Все мои истории… ваши.

– Хм-м-м, это не так лестно, как вы полагаете, Уотсон. Я настоятельно запрещаю вам выдумывать какую-либо «историю» на основе этого дела. Слишком ужасно было бы навсегда окрасить свое имя такой кровавой славой. Как бы то ни было, на Кожаного Фартука и так было потрачено чересчур много времени. Но вернемся в двадцать девятое сентября восемьдесят восьмого года. Незадолго до полуночи Мэттью Пэкер в передней своей квартиры дома номер сорок четыре по Бернер-стрит продал фрукты мужчине и женщине.

– Это следующая дверь от места преступления, рядом с которым мы сейчас находимся!

– В самую точку, Уотсон. Никто не ориентируется в уличных адресах лучше доктора, который часто отправляется на вызов среди ночи. Тут я должен отметить ваше явное превосходство над заурядными обонятельными способностями пса Тоби.

Я знал, что если бы мне удалось разглядеть Холмса в свете керосиновой лампы, я увидел бы лукавые искорки в его глазах: он деликатно отплатил мне за сварливое недовольство, которое я недавно высказал на Бейкер-стрит.

– Бедный старик Пэкер! – продолжил он. – Его показания ненадежны, как его старческие руки. Хоть он и узнал в женщине Долговязую Лиз и описал ее спутника как человека тридцати – тридцати пяти лет, смуглого мужчину среднего роста, это остается сомнительным свидетельством.

Холмс сильно затянулся трубкой и, прежде чем снова заговорить, выдохнул столько дыма, что хватило бы для миниатюрного паровоза. Он повернулся и посмотрел вдаль.

– Следующий свидетель – единственный, кто слышал слова будущей жертвы. То был Уильям Маршалл, другой рабочий: он стоял снаружи своего дома номер шестьдесят четыре по Бернер-стрит и заметил пару у соседней двери на улице. Он упомянул, что ни один из них не выглядел пьяным, но они вовсю целовались. Впрочем, подобное поведение привычно для этого района. Он указал, что мужчина – средних лет, полный, чисто выбритый, ростом немного повыше пяти с половиной футов, – произнес: «Болтай что угодно, только не молись», а затем проводил женщину к Датфилдс-Ярд. – Детектив кивнул на ворота через дорогу.

– Звучит так, будто он знал ее, Холмс! Это явное предостережение, с незнакомцами так не разговаривают.

– Очевидно, однако, что в Уайтчепеле все друг друга знают, раз волей-неволей то и дело целуются.

– Было ли в этом мужчине что-нибудь необычное, помимо его солидного возраста? Другие подозреваемые были решительно младше тридцати пяти, а характеристика «средних лет», как мне видится, подразумевает человека лет сорока пяти или пятидесяти.

– Да, этот мужчина представляется мне особенно интересным не только из-за своего загадочного замечания. Он был одет скромно, как клерк: визитка, темные брюки, форменная фуражка; ничего, что привлекало бы внимание, хотя морская фуражка выбивается из общей картины и отдает чем-то зловещим.

– Вы так полагаете, старина?

Он пожал плечами и опять припал к мундштуку. Мне показалось, что мое простодушное чутье только что себя оправдало, хотя я так и не понял, каким образом и относительно чего.

– Однако, к сожалению, отсутствует описание лица этого человека: Уильяму Маршаллу не удалось его разглядеть – без сомнения, из-за жарких поцелуев.

– Холмс, поцелуи в Уайтчепеле – все равно что рукопожатие в других частях Лондона. Это начало сделки, а не ее результат.

– Мне остается только радоваться, что я сам избежал заключения подобных сделок. Время идет, и близится мое появление на сцене. Уже полпервого, и Долговязую Лиз Страйд до сих пор видят на улице, что озадачивает. Констебль Уильям Смит во время обхода замечает мужчину и женщину: они стояли почти там, Уотсон, откуда мы сейчас ведем наблюдение, напротив места, где через час будет обнаружено тело жертвы. Он узнал Страйд, и был первым, кто разглядел красный цветок на ее жакете.

– И, надо полагать, с ней опять был какой-то другой мужчина.

– Ха! – Если бы мы находились сейчас дома на Бейкер-стрит, Холмс взвился бы и начал расхаживать по комнате от возбуждения. – Пять футов семь дюймов[21]21
  1 дюйм – 2,54 см.


[Закрыть], Уотсон! Двадцати восьми лет – обратите внимание на профессиональную точность свидетеля, – смуглое лицо и черные усы; одет в черную саржевую визитку, жесткую фетровую шляпу, белый воротничок и галстук.

– Как элегантно, прямо денди!

– И в руках у мужчины был газетный сверток размером восемнадцать на шесть и восемь дюймов.

– Что ж, вряд ли он нес завернутую рыбу с картошкой.

– Да, Уотсон, там был не ужин. Размер и форма упаковки скорее говорят о том, что в ней лежала коллекция ножей для проведения импровизированной уличной операции, вы не находите?

– Пока не увидишь содержимого, трудно говорить с уверенностью. Внутри могла быть… кухонная утварь.

– Ну разумеется, мужчине может до зарезу понадобиться приобрести кухонную утварь, чтобы под покровом ночи пронести ее по любовным закоулкам Уайтчепела. Интересно, что мимо этого дома примерно в то же самое время прошел местный житель Моррис Игл, но никого не заметил.

Я задумался:

– За зданием Международного общества обучения рабочих есть ворота. Пара могла нырнуть туда, чтобы заняться своими делами, едва констебль исчез из виду.

Холмс одобрительно кивнул:

– Именно этого я и ожидал от вашего живого ума: вы способны проникнуть в суть подобных вопросов, Уотсон. Однако в течение следующих нескольких минут, около тридцати пяти – сорока минут после полуночи, добросовестный молодой человек по имени Моррис Игл вернулся, проводив свою подругу до дома. Не могу передать вам, насколько меня обнадеживает, старина, что кто-то до сих пор провожает своих подруг до дома и этот обычай все еще можно наблюдать в Уайтчепеле! Итак, Игл обнаружил, что входная дверь в заведение закрыта ввиду позднего времени суток, и воспользовался боковыми воротами. Он прошел по переулку до конца, однако вновь никого не встретил на пути. Поэтому версию, что там скрылась ранее виденная пара, приходится отбросить, дружище.

Я окинул взглядом улицу в обе стороны в поисках других уголков, где они могли бы укрыться.

– Но, – начал снова Холмс, – мистер Игл признал, что было очень темно и он мог не заметить людей в переулке. В любом случае, – добавил он мимоходом, – я прибыл на место сразу после того, как прошел мистер Игл, поскольку я его в ту ночь не видел. И практически тогда же улица снова стала крайне оживленной. Я занял именно это место, стараясь быть как можно более незаметным, и увидел ту, чье тело совсем скоро опознают как труп Элизабет Страйд: она стояла у ворот Датфилдс-Ярда. Понятия не имею, как она туда попала. Ни малейшего! Пока я следил за Лиз, по улице к ней приблизился мужчина и остановился, заведя разговор. Причем он не является ни одним из описанных свидетелями мужчин, что развлекались со Страйд ранее!

– И впрямь настоящая головоломка, Холмс.

– И этот человек не был один. К ним сразу подошел еще кто-то. К черному жакету женщины был приколот красный цветок, что отметили и другие очевидцы. Я его видел. Здесь достаточно освещения, чтобы различить такие детали. После этого началось действие.

Я увлекся рассказом Холмса. Тут, во мраке и сырости, под скудными лучами, которые пробивались сквозь окутавший уличный фонарь туман, я ощущал присутствие множества людей, которые прошли здесь в ту ночь восемь месяцев назад. Я чувствовал слабый запах плесени и кухонные миазмы из паба. Пятна на газетном свертке, в котором мужчина нес странной формы предметы, – были ли это следы жирной еды… или крови? У меня живое воображение, и, будучи врачом, я стараюсь его скрыть. Но как писателя меня будоражит любой намек на потрясающую историю! Впрочем, я осознаю, что Холмс особенно недолюбливает эту мою склонность, так что строго слежу за своими словами и действиями.

Между тем мой друг продолжил повествование: