Текст книги "Стеклянная женщина"

– Но на нем же все селение держится.

Катрин открывает рот, но передумывает и кивает.

Роуса теребит нитку, выбившуюся из платья. Катрин очень добра к ней, почти как мама.

– Анна тоже была одинока?

Улыбка сходит с лица Катрин.

– Анна была… не такая, как ты. Сильная она была. И из-за этого ей, ясное дело, приходилось нелегко.

– С Йоуном?

Катрин ежится.

– Ну и ветер! Зима уже на пороге.

Роуса кусает губу, припоминая, что Йоун похоронил Анну чересчур поспешно и втайне от людей.

Катрин сжимает ее ладонь.

– Есть вещи, которых лучше не знать. Коли ростки уже взошли, выполоть их трудно.

Роуса ждет продолжения, но Катрин заговаривает о другом.

– Приходи в селение, когда Йоуна нет дома. Только смотри, чтобы Олав тебя не увидал. Или Эйидль. Думаю, тогда оно полегче будет. Ноура и Клара – славные женщины. Ты говорила с ними вчера у ручья?

– Они мне понравились, и я… я хотела…

– Ну конечно. Все мы знаем, как бывает одиноко, когда мужчины дни напролет проводят в поле или на рыбалке. А Йоун бывает дома пореже прочих.

Роуса кивает. Всякий раз, стоит ей подумать о возвращении в дом, о тяжелых мыслях в тишине и о странных звуках, что-то мучительно сдавливает ей грудь. Однако она выдавливает улыбку.

– Стало быть, вы все замужем?

– Да. Но наши с Гвюдрун мужья погибли много лет назад.

– Сочувствую вашей утрате.

– Они не вернулись с рыбалки. Разыгралась буря, они налетели на камни. Временами такое случается. Море глотает людей. Тел мы так и не нашли, только обломки лодки. – Катрин переводит взгляд на усеянную островами спокойную морскую гладь, над которой кружат птицы.

Роуса уже готова сочувственно положить руку на плечо своей собеседницы, но так и не решается. У нее никогда не было подруги.

– Ты, наверное… – начинает она.

Катрин склоняет голову.

– Да. Это разбило мне сердце. – Глаза ее блестят от слез. – Но скорбеть было некогда. Наши земли не прощают праздности, а тогдашняя зима была сурова. Кабы я сидела и рыдала, мы с Доурой, моей дочерью, так и умерли бы с голоду.

– Мне все это знакомо. Пока был жив пабби, еды у нас было вдоволь, но эта зима стала бы для мамы последней, не выйди я…

Катрин натянуто улыбается.

– Ты выменяла себя на еду. Стыдиться тут нечего, я поступила бы точно так же. Зимой и здесь бывало несладко, покуда Йоун не привел к нам торговцев.

– Как же ты выжила? – спрашивает Роуса.

– Собирала шерсть. Ходила под чужими заборами и подбирала валяющиеся в снегу клочки. Пряла и вязала всю зиму напролет. Еле-еле хватало нам на еду.

– Повезло твоей дочери.

– Может быть. Только она… тоже умерла. Снег…

Губы Катрин собираются в складки, и в какое-то мгновение Роуса боится, что та вот-вот начнет всхлипывать, а сама она ляпнет что-нибудь глупое или бестактное. Она осторожно кладет руку на плечо Катрин.

Та вытирает глаза и испытующе смотрит на Роусу.

– Увидав тебя впервые, я подумала, что ты вовсе не похожа… Но есть в тебе что-то… – Она склоняет голову набок. – Интересно, заметил ли он?

Не успевает Роуса спросить, о чем речь, как Катрин встает и отряхивает юбки.

– Постой, не уходи!

Катрин предостерегающе поднимает руку.

– Мы и так проболтали слишком долго. Не будем рисковать. Тебе пора. Но… – Помолчав, она продолжает: – Исхудала ты что-то. Нельзя же… – Губы ее кривятся. – Помни, что мой дом недалеко. На рожон лезть не нужно, но я не допущу, чтобы ты плакала и голодала.

Роуса натянуто улыбается.

– Я редко плачу, – лукавит она.

– Вот и хорошо. Я боялась, что он уже сломил твой дух.

Роуса выжидает.

Катрин молчит, тщательно подбирая слова, и наконец продолжает:

– Ты так мне напоминаешь… Не повторяй судьбы Анны.

Роуса ежится.

– Но Анна ведь умерла от лихорадки?

Катрин берет ее за руку.

– Слушайся его во всем. Или хотя бы делай вид, что слушаешься. – И не успевает Роуса открыть рот, как Катрин говорит торопливо: – Мне пора.

Она подхватывает корзину с так и не стиранным бельем и спускается с холма. Роуса смотрит ей вслед, и к горлу подступает комок.

Она и без того очень осторожна – куда ж еще? Когда Катрин говорила о Йоуне, в глазах ее плескался настоящий страх. Но не только страх… У губ залегли складки – признак гнева.

Роусе кажется, что она стоит у самого жерла вулкана и старается удержать равновесие над огненной пропастью, пузырящейся лавой.

Нужно отнести мужу в поле dagverður, но ее ужасает одна лишь мысль о том, что придется сидеть подле него, улыбаться, вести беседу о сенокосе и море и притворяться, что она не замечает мрак, заполняющий паузы между словами.

Роуса поднимает свою корзину и, хотя солнце уже высоко и ей пора готовить еду для Йоуна, отправляется совсем в другую сторону. Поднимаясь по склону, она ищет среди травы крест. Вот наконец и он – маленький, деревянный. Говорят, Анна умерла летней ночью и Йоун похоронил ее еще до рассвета.

Плакал ли он, копая могилу? Роуса не спрашивала его об Анне. Она не смеет задать вслух ни один из мучающих ее вопросов.

На деревянном кресте что-то нацарапано. Роуса вглядывается пристальней. «Притч. 12:4». Наверняка там будет сказано, что жена, покорная воле мужа, – это дар Божий.

Она возвращается в дом, отыскивает в baðstofa, возле постели Йоуна, томик Библии и листает перепачканные, замусоленные страницы в поисках нужного места. Так она и думала. «Добродетельная жена – венец для мужа своего». Глаза ее скользят дальше: «…а позорная – как гниль в костях его».

Роуса захлопывает книгу, кладет ее на кровать и начинает ходить туда-сюда, из кухни в кладовку, пытаясь выровнять дыхание.

Наконец она находит перо и чернила и принимается было сочинять письмо к Сигридюр, но не знает, что ей рассказать. Прежде она никогда не лгала маме. Она перечеркивает строчку за строчкой, затем несколько раз складывает лист, испещренный кляксами и вымаранными фразами, и прячет его в щель между половицами.

Потом она замирает в тишине и напряженно прислушивается – не раздастся ли шум наверху. Ей вспоминается собственное нелепое предположение, что Анна может быть все еще жива и заперта на чердаке. Безумие, не иначе. Вдруг в ней вскипает злость на мужа, на этот дом, на эту удушающую тишину.

Роуса бросается к лестнице и карабкается наверх, ступенька за ступенькой. Она ударяет кулаком в запертую дверь чердака, и та отзывается мелодичным стоном, будто поют мертвые деревья.

– Кто там? – Ее голос эхом разносится во мраке.

Это все твои фантазии. Глупая!

Роуса уже собирается спускаться, но вдруг слышит приглушенный выдох, словно вздыхает сам дом. Ее пронизывает холод, и руки покрываются гусиной кожей. Древний животный инстинкт подсказывает ей, что надо бежать.

И все же, не обращая внимания на дрожь в коленях, Роуса дергает дверную ручку и налегает всем весом на прочные доски. Ничего. Дверь не поддается. Роуса прижимается к ней ухом и не слышит ничего, кроме собственного сбивчивого дыхания и стука крови в ушах.

Она оседает на пол и закрывает лицо руками. Никого здесь нет. Ничего и никого. Даже встреча с призраком и то лучше одиночества. Пабби пришел бы в ужас, и Роуса гонит эту мысль прочь.

Вдруг что-то хлопает, будто простыни полощутся на ветру.

Она вскакивает, кубарем слетает с лестницы и выбегает на улицу. Студеный воздух обжигает лицо. Прислонившись к стене, Роуса вжимается в нее так сильно, что камень царапает кожу острыми зубами. Боль приносит облегчение. Боль хотя бы настоящая.

Роуса трет глаза. Руки ее дрожат. Она устала, ужасно устала. Именно поэтому ей и мерещатся эти звуки. Но она же слышит их. Она могла бы поклясться, что слышит их.

Она вглядывается в рябое лицо моря – сегодня оно нахмурилось и потемнело от ветра.

Никогда, думает Роуса, она не привыкнет к его шири, никогда не устанет поражаться тому, что оно сжимает ее в ледяном кулаке и в то же время простирается в неизвестные дали, где живет бесчисленное множество других людей, и у каждого из них свои беды.

Но бежать некуда. С каждым толчком сердца опутывающая Роусу веревка стягивается все туже, привязывая ее к этому телу и к этому дому.

Она даже не может написать маме. Что она ей скажет? Что муж холоден и чуждается ее? Что в доме, по-видимому, живут призраки? Что ей даже хочется, чтобы эти призраки оказались настоящими, потому что иначе, получается, она сходит с ума?

Когда Роуса приносит Йоуну dagverður, в глубине души ей хочется обвить руками его шею и прильнуть к нему, потому что он весь в поту, он осязаемый, он настоящий. Но она подавляет это желание. Оттолкни он ее сейчас – и она останется совершенно одна.

– Ты веришь в призраков? – спрашивает Роуса.

Лицо Йоуна темнеет.

– В чем дело?

– Я недавно прочла отрывок из Библии, в котором…

– Дьявол не дает нам постичь Слово Божие. Какой отрывок ты читала?

– Не могу припомнить.

– Должно быть, тот, где Моисей и Илия явились ученикам Христа, хотя были уже давно мертвы. Однако то было Преображение Господне – видение, дарованное Иисусом. Пророки не были призраками. Не глупи, Роуса.

Роуса рассматривает собственные сложенные на коленях руки.

– Но если душе нет пути в Царствие Небесное, пока не наступит день Страшного суда, разве не могут души тех, кто был несчастен при жизни, бродить по земле?

– Кто внушил тебе такие богомерзкие мысли? – Глаза Йоуна бешено сверкают. – Катрин? Я велел тебе держаться от нее подальше. Эта женщина отравит твою душу.

– Нет! Не Катрин. Я… я просто подумала… – Глаза ее застилает пелена слез.

Он смягчается.

– О своем пабби? Вот я болван! Ну же, не плачь. – Йоун дотрагивается до ее щек уголком льняного полотенца, явственно раскаиваясь, и Роусе начинает казаться, что его свирепость ей просто померещилась.

Он утирает ее слезы и натянуто улыбается.

– Ну, довольно толковать о призраках, Роуса. Твой пабби этого не одобрил бы. Ты как дитя малое. Но я не дитя брал в жены.

Она переводит взгляд на море, смаргивая горячие капли с ресниц.

Он отворачивается и снова принимается скирдовать сено. Лицо его сурово, точно пустынный утес.

С подступающей тошнотой Роуса вспоминает холодок, пробежавший по ее спине на могиле Анны. Словно она заразилась чем-то. Она дотрагивается до ямки между ключиц и ежится, ощутив под пальцами суматошное биение жизни.

– Ты озябла, – говорит Йоун. – Возвращайся-ка в дом, а не то простудишься – так и умереть недолго.

Она вздрагивает. Он целует Роусу в щеку, и по ее коже ползут мурашки.

Роуса бредет по продуваемому всеми ветрами склону обратно к дому, напоминающему скорчившегося от холода нищего горбуна. Если призраков не существует, значит, она сходит с ума.

Ощущение, будто она расползается по швам, нарастает, и паника все сильней сдавливает грудь при каждом вдохе. Роуса с головой уходит в мелкие хлопоты по хозяйству: собирает клочки шерсти, которые овцы оставляют на перекладинах в хлеву, вычесывает их, потом прядет. Она вытаскивает прялку на улицу, словно солнечный свет может защитить ее от неизвестного вздыхающего существа, которое живет в доме – или в ее голове? Она уже и сама не знает.

Снова и снова Роуса принимается за письмо к матери, но никак не может сочинить больше пары строк. «Все здесь так странно. Если бы только я могла вернуться домой! Я то и дело думаю о тебе. Иногда мне слышатся какие-то звуки, и я вспоминаю твои рассказы о draugar, духах умерших, которые лишают живых рассудка и пьют их кровь…»

Всякий раз она или комкает лист, или складывает его квадратиком и прячет под кровать или в щель между половицами, где Йоун его никогда не найдет. Потом она допишет эти письма и отправит на юг с каким-нибудь торговцем. Нужно только подобрать правильные слова.

Руки у нее дрожат, и временами она не может удержаться от слез. Если бы только поговорить хоть с кем-нибудь, свидеться с Катрин…

Неделю спустя Роуса говорит Йоуну:

– Мне хотелось бы взять помощницу.

Он провел в море целый день, лицо у него землистое от холода и усталости, и весь он словно высечен из камня. Только что он тер глаза и зевал, но, услышав ее слова, настораживается:

– Зачем? Ты прекрасно справляешься: в доме прибрано, одежда выстирана и починена, и готовишь ты умело.

Роуса трет друг о друга обветренные ладони.

– Но мне не хватает людского общества.

Йоун обхватывает и сжимает ее запястья большим и указательным пальцем, и они тонут в его огромных ладонях. Немалая сила, думает Роуса, должна таиться в этих руках, которые играючи орудуют косой и веслами, – в этих руках, которые вырыли могилу для его первой жены.

Она нервно сглатывает, высвобождается из его рук и стискивает в кармане стеклянную фигурку, словно та может придать ей храбрости.

– Тебя так часто не бывает дома.

– Меня не бывает дома куда реже, чем следовало бы, – отрезает он. – Мне нужно торговать в Дании. Роуса, я останусь на зиму в Стиккисхоульмюре только из-за тебя.

Она смотрит себе под ноги и шепчет:

– Я и сама управлюсь. – Ей жутко от одной мысли о том, что зимовать придется в одиночестве, но зато, не чувствуя на себе его взгляда, она вздохнет свободнее. Быть может, и странные звуки прекратятся. – Поезжай в Данию.

– Не могу! – рявкает Йоун, и она вздрагивает.

Он делает вдох. Сжатые в кулаки руки подрагивают.

– Ну же, Роуса. Мне не по душе оставлять тебя одну, но, как видишь, я добываю нам пропитание. В детстве ты не скучала в одиночестве. Я полагал, что ты не станешь возражать.

Она вспоминает длинные летние дни и игры с Паудлем.

– Когда я впервые тебя увидел, ты прекрасно владела собой. Казалась счастливой и держалась с достоинством. Я не для того тебя в жены брал, чтобы ты проводила время в пустой болтовне.

Он молча смотрит на нее и ждет, пока она кивнет.

Тогда он делает шаг ей навстречу и снова берет ее за руку.

– А вот Библию можешь почитать. Я уверен, с хозяйством ты справишься сама.

Она думает о бесконечном вязании, подметании, готовке и штопке. Думает о саге, которую начала писать целую вечность назад в Скаульхольте. Но сейчас в голове у нее такой сумбур, что о сочинительстве и помышлять нечего. Весь мир сжался до крохотных размеров ее тела, до груди, поднимающейся и опускающейся в такт дыханию, до биения сердца.

– Уединенная жизнь должна укрепить тебя в вере. Время, проведенное с Богом, – это дар. Ты должна быть благодарна. – Он не говорит, а отдает приказ, как и полагается bóndi.

Она хочет напомнить ему, что, согласно Библии, не хорошо быть человеку одному[15]15
  Быт. 2:18.


[Закрыть], но перечить Йоуну, как она уже успела понять, – все равно что кричать в метель.

По воскресным дням Роуса выходит на холм и наблюдает за тем, как молятся и слушают проповедь жители Стиккисхоульмюра. Отзвуки их голосов прокатываются над ней. Она все равно что трава под ногами – никто не обращает на нее внимания. Сельчане делают вид, что не замечают ее; взгляды их устремлены на Эйидля и на Йоуна, который сменяет его на кафедре.

Роуса вспоминает, как в день ее приезда Эйидль назвал Йоуна дьяволом и заявил, что люди его не любят. Потом она даже подумывала навестить старика и расспросить подробнее, но есть в его взгляде что-то поистине хищное.

Эйидль бесстрастно произносит внушающую ужас проповедь о разверстой пасти Ада, которую узрят грешные души на вершине Геклы. Потом начинает говорить Йоун, и, пока он ведет речь о мирских заботах – какого урожая ждать в этом году и где лучше рыбачить, – Эйидль отходит подальше. Он худощав, а взгляд у него изголодавшийся, как у стервятника. За спиной у него, скрестив громадные ручищи на бочкообразной груди, маячит Олав. Оба они хмуро следят за тем, как Йоун произносит последнюю на сегодня молитву о богатом урожае и сухой погоде, а все остальные вторят ему.

Когда служба подходит к концу, Роуса заставляет себя подойти к ним и набирает в грудь воздуха, чтобы заговорить, но не может подобрать слов. Оба мужчины холодно смотрят на нее.

– А ты все такая же исхудавшая, дитя мое, – говорит Эйидль и улыбается. – И вид у тебя несчастный.

Она открывает было рот, но тут на ее плечо ложится сильная рука, и Йоун оказывается подле нее.

– Идем, Роуса. – Лицо его сурово. – Ты устала. Тебе нужен отдых. – Он обхватывает ее за плечи и притягивает к себе. Это похоже на объятие, но он увлекает ее за собой, словно горный обвал.

Сперва Роуса сопротивляется, но наконец позволяет себя увести. Поворачиваясь к Эйидлю спиной, она успевает заметить на его лице ухмылку, похожую на трещину во льду.

Когда они возвращаются в дом, Йоун берет ее за руку и подводит к постели.

– Ляг, отдохни. И не ходи на службы, если они тебя утомляют.

– Вовсе нет. – Роуса приподнимается, но он надавливает ей на плечо и заставляет лечь обратно.

– Что ж, – говорит он, – раз уж тебе так хочется посещать службы, стоять будешь рядом со мной. Хорошему мужу положено заботиться о своей жене. Не хочу, чтобы Эйидль огорчал тебя.

– Я…

– Отдыхай, Роуса, отдыхай. Закрывай глаза. – Он ждет, и она послушно делает то, что он велит. – Ты знаешь, Роуса, что тебе очень повезло жить в довольстве. Так ведь?

И он крепче стискивает ее руку. Она сжимает зубы и кивает.

– Вот и славно, – говорит он. – Напиши своей маме и расскажи, как хорошо тебе здесь живется и как ты счастлива со мной. Она будет рада узнать об этом.

У Роусы внутри все так и скручивает, она открывает глаза. Йоун улыбается и продолжает шелковым голосом:

– Ты ведь хочешь порадовать маму?

Роуса сглатывает: пересохло во рту. Йоун сжимает ее ладонь еще крепче, так сильно, что похрустывают кости. Она шепчет:

– Я… я напишу.

– Хорошо. – Йоун улыбается, и лицо у него светлеет. – Потом отдашь письмо мне, и я отправлю его с проезжим купцом.

Он выпускает руку Роусы, треплет ее по щеке, потом разворачивается и, широко шагая, выходит вон. Как только он скрывается из виду, Роуса вытягивает руку перед собой. Рука бледна и бескровна – ни дать ни взять чье-то обмякшее, бездыханное тельце.

На десятый день после отъезда Пьетюра Йоун уходит в море на рассвете, а Роуса, проснувшись, понимает, что больше не может оставаться в этом доме одна.

Она снова отправится в селение и навестит Катрин.

Еще совсем рано, когда она начинает спускаться по склону к теснящимся вдали домам. Она вернется до заката. Йоун так и не узнает, что она его ослушалась.

Сбегая по тропинке, она оглядывается. Подворье выглядит безмятежно. Ветер кружит у порога березовые листья, поблескивающие золотом в лучах осеннего солнца. От этой красоты у Роусы захватывает дух. Она напоминает себе, что солнце скроется, листья сгниют, и дом ее мужа обретет свой истинный вид и станет похожим на могильный холм, где обитает неупокоенная душа.

Говорят, места, в которых бродят мертвые, снаружи зачастую кажутся красивыми. Draugar поселяются там, где любили бывать при жизни, или там, где у них остались неоконченные дела. Торгунна, героиня «Саги о людях с Песчаного берега», перед смертью завещала сжечь свое постельное белье, но ее волю нарушили, и она снова и снова вставала из могилы. Кто знает, какие дела не успела завершить Анна?

Роуса встряхивает головой, отворачивается и продолжает спускаться по склону – прочь от Йоуна, прочь от той себя, которую она больше не узнает.

Взметнувшиеся к небу горы и резкий запах черно-красной земли наполняют ее головокружительной легкостью, и все страхи прошедших недель начинают казаться смешными. Нет никаких призраков. Она расскажет Катрин, что ей померещилось чье-то дыхание и шуршание на чердаке. А Катрин ответит, что только глупцы верят в draugar и что не существует никаких духов, которые сводят людей с ума и пьют их кровь.

Должно быть, Катрин заметила гостью издалека: Роуса еще не успела спуститься с холма, а та уже выходит ей навстречу.

– Роуса! – Катрин поспешно обнимает ее, и Роуса сразу чувствует себя живой.

Ей уже начало казаться, что она тает, что она сама превращается в draugur. А теперь она улыбается – впервые за долгое время.

– Надеюсь, я не помешала?

– Я очень тебе рада. Но как же Йоун?

– Он… он не знает, что я здесь. Он в море. Пожалуйста, не…

– Я не настолько глупа. – Катрин сжимает плечи Роусы. – Я ему не проговорюсь. Остальным тоже можно доверять – по крайней мере, в этом.

Роусу захлестывает волной облегчения, но оно тут же сменяется тревогой.

– Остальным?

– Они будут рады видеть тебя. А все, что мелет острый язык Гвюдрун, пропускай мимо ушей.

Не успевает Роуса воспротивиться, как Катрин уже ведет ее в душный полумрак комнаты, где вокруг очага за вязаньем сидят четыре женщины. Три из них Роусе уже знакомы: это старуха Гвюдрун с пустым взглядом и волосками на подбородке и Ноура с Кларой, которые приходили к ручью со своими детьми. Оба ребенка играют тут же, катаясь по полу, как кутята, а матери зорко следят, чтобы они не обожглись, и сердятся, когда они путают пряжу.

Четвертая женщина моложе всех прочих и выглядит сверстницей Роусы. У нее кожа цвета skyr, волосы почти белые, а глаза голубые и такие светлые, что кажутся подернутыми дымкой. Она восхитительно хороша собой, и Роуса невольно улыбается. Женщина отвечает ей хмурым взглядом. Роуса краснеет и начинает осматриваться по сторонам.

Дом невелик, примерно такого же размера, как у них в Скаульхольте, однако стены обшиты деревом, как у Йоуна. Кухни нет – только узкая baðstofa, в которой одновременно готовят, проводят время днем и спят ночью. Отдельная дверь ведет в чулан, где на полу стоят бочонки, а со стропил свисает сушеная рыба. Несмотря на полумрак и тесноту, комната эта кажется светлой, и дышится здесь свободнее, чем у Йоуна.

Знакомя Роусу с сельчанками, Катрин держит ее за руку, и прикосновение теплой ладони успокаивает.

– Гвюдрун ты уже знаешь. Клару и Ноуру тоже.

– Да. Bless. – Роуса делает книксен, и женщины хихикают.

Катрин досадливо цокает языком.

– Ты с ними учтива, а они как дети малые.

Клара и Ноура подавляют смешок и приветствуют Роусу ответным книксеном.

Катрин указывает на бледную красавицу с холодным взглядом:

– А это Аудур.

Роуса снова приседает:

– Komdu sœl og blessuð. – Почему-то официальное приветствие кажется ей более приличествующим случаю. – Ты красива, как Гудрун из «Саги о людях из Лососьей долины».

Глаза Аудур остаются такими же пустыми и бесстрастными. Книксена она не делает.

– Знает ли твой муж, что ты саги читаешь?

Катрин сердито косится на нее, усаживает Роусу и протягивает ей комок пряжи.

– На-ка, распутай, – произносит она. – Будет чем руки занять.

Роуса замечает, что пальцы у нее дрожат. Она с благодарностью принимается за работу и начинает превращать спутанные нитки в гладкий клубок.

Женщины задумчиво умолкают, и в комнате становится тихо.

Наконец Катрин говорит:

– Снег в этом году выпадет рано.

– Вздор какой! – восклицает Гвюдрун. – Погоды стоят мягкие. Погляди на море – оно не потемнело.

– Да ты дальше собственного носа ничего не видишь, – огрызается Катрин.

– Нахальная девчонка! Я непогоду завсегда заранее чую, а в этом году – ничегошеньки.

– Твои глаза и уши никуда не годятся. Откуда нам знать, что и нос тебя не подводит?

Роуса ждет, что Гвюдрун обидится, однако обе женщины улыбаются. Наверное, они частенько подтрунивают друг над дружкой.

– Я свяжу тебе платок, чтобы ты не мерзла зимой, Гвюдрун, если твой всезнающий нос все-таки врет, – говорит Катрин.

– Не утруждайся, – фыркает Гвюдрун. – Я, наверное, еще до весны с голоду помру. – Она поворачивается к Роусе, моргая белесыми глазами. – Кабы только Йоун не пожалел для старухи еще мяса…

– Ну, значит, саван тебе свяжу, – ухмыляется Катрин. – И тогда ты перестанешь досаждать Роусе тем, что ее не касается.

– Сердца у тебя нет! – брызгая слюной, возмущается Гвюдрун. – Роуса вполне может дать мне мяса, ежели захочет. Анна вот частенько давала.

– Один-единственный раз! – встревает Клара. – Она дала тебе мяса один раз, уже под конец, и то наверняка сперва его прокляла.

Катрин застывает и бросает на Клару поистине свирепый взгляд. Та отворачивается, сердито отчитывает своего ребенка и отнимает у него куриную косточку, которую он пытался запихнуть себе в ухо. Ребенок ударяется в слезы, и Катрин, помогая успокоить его, что-то шипит Кларе на ухо. Это ее, по-видимому, урезонивает.

И тут, заглушая детский крик, подает голос Аудур:

– Надеюсь, ты довольна замужеством, Роуса. – Она едва заметно улыбается.

Роуса склоняет голову.

– Я довольна.

– Почему она еле шепчет? – ворчит Гвюдрун.

В тоне Аудур проскальзывает насмешка.

– Она такая тихая, потому что собиралась с пабби своим при церкви остаться.

– Я всегда любила читать в одиночестве, – лепечет Роуса.

Аудур тоненько и зло хихикает.

– Вот и наслаждайся одиночеством теперь.

– Аудур! – сурово одергивает ее Катрин.

Роуса вздергивает подбородок.

– Я знаю, мне повезло, что я умею читать. – И добавляет, не в силах удержаться: – Большинство женщин не знают грамоты.

Аудур пунцовеет.

– А детей ты хочешь? С ними тишины не жди. – И она кивает на дерущуюся у огня парочку: оба с покрасневшими от крика лицами вырывают друг у друга куриную кость.

– Господь дарит детей, когда на то будет Его воля, – отвечает Роуса, стискивая клубок шерсти. В Скаульхольте никто бы не осмелился задавать такие вопросы жене bóndi. Ее охватывает гнев. – Ты бы и сама знала это, если бы прочла Библию.

На бледных щеках Аудур от злости выступают красные пятна.

– Анна тоже мечтала о детях. Два года – и ничего. Оно и немудрено, что она начала…

– Аудур! Уймись! – перебивает ее Катрин.

Роуса прикусывает губу и поднимается, собираясь уйти, но Катрин усаживает ее обратно на скамью.

– Кажется, в моем доме стало тесновато. Ноура, Клара, детям стоит играть на улице, подальше от огня. – Она поворачивается к Аудур. – Гвюдрун пора в отхожее место. Аудур ее отведет.

Аудур морщится, но провожает Гвюдрун к выходу.

Как только они скрываются за дверью, Катрин ласково улыбается Роусе.

– Аудур остра на язык. Я выбраню ее за грубость, но тебе не стоит принимать все это близко к сердцу.

Роуса часто моргает и, боясь, что голос будет дрожать, выжидает немного, прежде чем заговорить.

– Но чем я ее оскорбила? И как она смеет задавать такие вопросы?

– Все знают, что Аудур хотела заполучить богатства Йоуна. – Катрин ухмыляется. – Только вот он, сдается мне, не захотел, чтобы от ее язвительных словечек все молоко у него в доме превратилось в skyr.

Роуса слабо улыбается.

– Спасибо.

Катрин протягивает ей тарелку.

– Поешь. Если ты от голода в обморок свалишься, мне придется объясняться перед Йоуном.

– Йоун так мало рассказывает мне о вас. Только велит держаться от всех подальше.

– Ему трудно доверять людям, – осторожно отвечает Катрин. – Те, кто видел тьму, всегда носят ее в себе. И Пьетюр такой же.

– Да, я знаю, что Эйидль… Но я не могу представить их…

– Пабби и сыном? – Катрин насмешливо фыркает. – Да никто из нас не мог. Эйидль был уверен, что делает все ему во благо, но любовь бывает удушающей. Пьетюр сперва навлек на Эйидля позор, а потом стал его чураться. Теперь между ними черная кошка пробежала.

Роуса проводит пальцем по краю тарелки.

– Анна была несчастлива?

Катрин сжимает губы.

– Сперва – нет. Она была… Поначалу она была как разлитое в воздухе солнце.

– А в конце?

– Есть люди, которые нуждаются в любви больше прочих. Анна была очень юна. Ластилась к людям. Очень она радовалась, что уехала из Тингведлира. Бывало, сядет подле меня, пока я вяжу, и говорим с ней о том о сем. Она напоминала мне мою Доуру.

Роуса вспоминает рассказы купцов о женщине, бродившей по ночам среди холмов, и о слетавших с ее губ проклятиях, которые ветер разносил повсюду.

– С Йоуном она переменилась?

Катрин кивает и смаргивает слезы, и Роуса не находит в себе сил продолжать, хотя ей так хочется спросить про странные звуки, так хочется рассказать, что стоны и вздохи, доносящиеся с чердака в темноте, вызывают у нее желание размозжить себе голову молотком, лишь бы больше их не слышать.

Катрин протягивает ей еще один ломоть хлеба.

– Йоун с ней тоже переменился. Он больше не тот человек, каким был раньше. Лучше слушаться его или хотя бы притворяться, что слушаешься. Он не жесток, но… – Она дотрагивается до руки Роусы. – Делай, как он велит. Прошу тебя, Роуса.

Роуса сглатывает, у нее щемит в груди.

Она поднимается с места, и Катрин обнимает ее и целует в щеку.

– Ты разумная женщина и не станешь лезть на рожон. Я знаю.

Роуса бредет домой, и тяжесть на сердце почти невыносима. Ей кажется, что она входит в ледяное море, зная, что тьма и стужа сдавят ей грудь, и придется открыть рот, чтобы сделать вдох. И тогда вода польется ей в уши, нос и рот, и никто ее не спасет, даже если и услышит ее последний захлебывающийся крик.

Стиккисхоульмюр, октябрь 1686 года

В один прохладный, утопающий в солнечном блеске день возвращается Пьетюр. Его не было почти две недели, и Йоун мало-помалу становился все более раздражительным, все чаще всматривался в даль и что-то бормотал об урожае и рыбе.

Пьетюр беззвучно появляется из ниоткуда, будто вырастает из-под земли. Только что Роуса смотрела на бегущие по небу облака – и вот за спиной уже раздается его голос.

– Будешь на солнце глядеть – ослепнешь.

Она резко оборачивается. Пьетюр стоит на расстоянии всего трех локтей от нее и улыбается. Как это она его не услышала?

Она поправляет чепец. Должно быть, волосы у нее растрепались на ветру, как у какой-нибудь торговки.

– Ты меня напугал.

– Извини. Когда сызмальства прячешься от чужих взглядов, ходить будешь не иначе как крадучись. – Он поворачивается к морю. Сегодня оно серебрится и в ожидании зимы дышит обещанием первого льда.

– Здорова ли моя мама? – спрашивает Роуса.

– Кашель ее прошел. Она просила меня передать тебе вот это.

Пьетюр целует ее в щеку. У него обветренное лицо, и пахнет он травой. Ахнув, Роуса отталкивает его. Он смеется и поднимает руки.

– Я всего лишь передал тебе подарок от мамы. Она сказала, что ты придешь в ярость, завизжишь и отвесишь мне пощечину. Я отвечал, что для этого ты слишком учтива. Выходит, я был прав.

Злость Роусы смягчается проблеском веселья: Сигридюр, должно быть, от души позабавилась, когда уговаривала Пьетюра поцеловать ее дочь, – значит, ей и впрямь легче.

Пьетюр кланяется.

– Извини, Роуса. Ты должна рассказать Йоуну о моем дерзком поступке. Он мне уши надерет.

Она не может сдержать улыбки.

– Я ему ни слова не скажу.

– Мудрая женщина. – Он подмигивает, и она вздрагивает, но он делает вид, что ничего не заметил. – Йоун в море?

– Нет. Он распахивает поле.

– Я сам отнесу ему dagverður. Только мне нужна твоя помощь, Роуса. Ступай в поле, помаши ему и скажи мне, когда он развернет плуг и пойдет в другую сторону. Тогда он будет ждать тебя, а тут появлюсь я – то-то он удивится!

Роуса невольно смеется, заражаясь его простодушной оживленностью.

Пьетюр прячется за угол дома, а Роуса поднимается по тропинке к полю. Завидев Йоуна издалека, она окликает его и машет. Он утирает лоб рукавом, машет ей в ответ и продолжает работать. Да, Пьетюр отлично знает ее мужа, и Роуса подавляет странное чувство, до нелепости похожее на ревность.