Текст книги "Мария кровавая"

ГЛАВА 9

Что было счастьем моим – отныне стало тоской,

Что было блаженством – печалью стало теперь.

Стал болью обмана доверья дал золотой,

А радость отныне – лишь слезы горьких потерь.

Зачем ты отнял любовь свою у меня ?

Зачем так холоден, злобой меня казня?

Ведь помню – была вчера мила тебе я…

Для Марии эти страшные годы королевского развода были полны разочарований и страданий. Казалось, только что весь двор радостно праздновал ее помолвку с французским дофином, и вот она уже полностью забыта. Совсем недавно ее обожали любящие родители, а сейчас их маленькая семья уже не существует. С одиннадцати с половиной лет до шестнадцати Мария жила, ощущая всю неопределенность своего положения. Она никак не могла смириться с мыслью, что мать навсегда отстранена от двора, и не переставала надеяться на ее возвращение, которое почему-то откладывалось и откладывалось.

А тем временем все, к чему она привыкла, постепенно изменилось до неузнаваемости. Отец стал каким-то странным и жестоким, правда, иногда он еще бывал с нею ласков. Ее обожаемую матушку преследовали, королева тщетно пыталась защитить свое достоинство, но ее место во дворце начала занимать другая женщина. Двор стал враждебным, похожим на осиное гнездо, там царили мелкая зависть и злословие, а в его центре вместо утонченной, всегда приветливо улыбающейся королевы Мария видела вздорную, коварную и бесстыдную женщину, которая отобрала у них с матерью все, что было хорошего.

Но самым тяжелым для Марии было сознавать, что она, жемчужина королевского двора, наследница престола, теперь стала лишь дочерью отвергнутой королевы. Мария будет оставаться принцессой лишь до тех пор, пока Екатерина остается королевой, но отец и могущественные люди, которые ему служат, всеми имеющимися в их распоряжении средствами пытаются Екатерину свергнуть. И если это им удастся, Мария окажется всего лишь внебрачным ребенком короля, то есть бастардом, таким, как Генри Фитцрой. Но тому хотя бы повезло родиться мальчиком, а незаконнорожденные девочки (пусть королевской крови) при дворе мало кого интересовали. Итак, отрочество Марии (переход от идиллического детства к тревожной юности) пришлось на бурное время затянувшихся споров по поводу королевского развода.

О том, что пришлось пережить в эти годы Марии, можно только догадываться, потому что в официальных записях, донесениях и письмах принцесса почти не упоминается. Тем не менее совершенно ясно одно: с самого начала Мария сопереживала испытаниям матери и была на ее стороне. Всю жизнь дочь вдохновлялась примером героизма Екатерины, а уроки, которые преподала ей мать: об обязанностях жены, о том, что никогда нельзя идти против совести и все страдания следует переносить со смирением, – она не забудет до самой смерти.

«Моих невзгод не счесть, – писала Екатерина Карлу V. – Король и некоторые из его советников почти ежедневно преподносят мне новые каверзы, которые неустанно изобретают, чтобы продвинуться еще дальше в направлении порочных намерений короля, и это все так ужасно! А как они обращаются со мной, лишь одному Богу известно. Всего этого достаточно, чтобы сократить десять жизней, а не одну лишь мою». К моменту написания этого письма (в ноябре 1531 года) она уже почти пять лет жила в условиях, которые называла «земным адом». Ее то и дело без предупреждения навещали депутации королевского Совета. Они были посланы нагнать на нее страх и заставить покориться судьбе. Короче говоря, согласиться на развод. Визитеры обвиняли Екатерину в непокорности воле короля, упрямстве, скверном характере и строптивости. Они всячески ее унижали, попрекали старой болью – тем, что она рожала мертвых.детей, говорили, что Бог не одобряет ее брак, потому и наказывает «проклятием бесплодия».

Королева стойко отбивала каждую атаку, игнорируя оскорбления, а па любой аргумент приводила несколько контраргументов. Когда ее уж очень сильно допекали, она советовала им поехать в Рим, причем таким тоном, как будто это было чистилище. Ее ответы советникам короля были не только убедительными, но отличались также остроумием и логикой. Вначале это сбивало их с толку, а позднее, как считал посол императора, Шапюи, Екатерина постепенно завоевала их симпатии. «Когда какой-нибудь довод, который она приводила, попадал в цель, они тайком толкали друг друга локтями», – писал он. Наблюдатели, утверждавшие, что искренность этой женщины смущала законников короля, а «все их ухищрения разбивались в прах», не так уж были не правы. Генрих, хорошо знавший красноречие королевы и ее умение спорить, с нетерпением ожидал докладов о результатах этих встреч и всякий раз, когда обнаруживалось, что Екатерина опять вышла из спора победительницей, качал головой и говорил, что именно этого он и боялся, и «потом долго пребывал в весьма задумчивом состоянии».

В первые годы конфликта он встречался с Екатериной лично. Однажды в конце 1529 года он обедал с ней и начал обсуждать вопросы развода прямо во время еды. В этом споре Генрих терял позиции одну за другой, пока наконец не выложил самые последние заключения, которые дали самые образованные толкователи законов, каких ему только удалось найти. В ответ Екатерина, у которой знатоков было не меньше, со смехом опровергла его доводы и похвалилась, что на каждое такое заключение может собрать тысячу своих. Генрих встал, быстро покинул комнату и до конца дня «ходил очень расстроенный и угнетенный». За ужином с Анной он вспомнил об этом разговоре и разозлился.

«Разве я не говорила вам, мой государь, – заметила с упреком Анна, – что в любых ваших спорах с королевой она всегда будет брать верх? Наверное, в одно прекрасное утро вы не устоите перед ее доводами и покинете меня. Я бы уже давно могла выгодно выйти замуж, но все ждала вас».

Генриху было стыдно, что он, прежде такой уверенный в успехе, не смог в споре с Екатериной найти нужные доводы. Он был подавлен, и Анна на этом играла.

«Увы, – грустно проговорила она, – прощай, моя молодость, проведенная в тщетных надеждах!»

Несмотря на все ухищрения Анны, Генрих по-прежнему продолжал дискутировать с королевой. Прекратив встречи, он продолжал спорить с ней в письмах, которые составляла целая бригада секретарей и чиновников. Прежде чем отправить, эти письма по нескольку раз перечитывали. В течение долгого времени две умные женщины (Анна и Екатерина) тянули Генриха каждая в свою сторону, и, хотя все преимущества были на стороне Анны, а окончательный результат был заранее известен, это все еще продолжалось.

Письма не помогали, и, чтобы воздействовать на Екатерину, Генрих начал прибегать к другим формам давления. Угрожал ей лично и через посыльных, грубо разговаривал, но тем ие менее до лета 1531 года на больших празднествах во время трапезы продолжал сидеть рядом с королевой. Порой он был злым и угрюмым, а иногда в хорошем настроении и даже любезным. Ему нравилось держать Екатерину в состоянии неопределенности, чтобы она никогда не знала, что произойдет в следующую минуту. Он начинал злиться, когда она заговаривала о Марии, и еще больше гневался, когда она этого ие делала. Любое действие Екатерины вызывало его неудовольствие, и куда он нанесет удар в следующий раз, догадаться было совершенно невозможно.

Одна из особенностей его жестокой тактики в борьбе с королевой состояла в том, что по его велению Екатерина и Мария жили неподалеку друг от друга, но не вместе. Разлучены они как будто бы не были, потому что он позволял им видеться достаточно часто, но всегда вынуждал Екатерину выбирать между его обществом и обществом Марии.

«Если вы посетите сегодня принцессу, – заявлял он ей, – то вам придется остаться там навсегда, и вы потеряете привилегию бывать в моем обществе».

«Ни дочь, ни вообще никто в этом мире не вынудит меня покинуть вас», – спокойно отзывалась Екатерина, хотя этот выбор разрывал ей сердце.

«Если бы на вашу долю выпало хотя бы несколько таких горьких дней и ночей, какие переживаю я с тех пор, как все это началось, – сказала она одному из своих мучителей, настоятелю часовни Генриха, – вы бы не стали с таким нетерпением ожидать приговора суда и равнодушно обвинять меня в упрямстве и неуступчивости».

Если выходки Генриха приводили королеву в отчаяние, то что же тогда говорить о нападках Анны! Та устроила так, чтобы от Екатерины были удалены те несколько приближенных, которые постоянно ее навещали и приносили дворцовые новости. Она посылала к ней своих соглядатаев в дополнение к тем, которых Вулси внедрил в свиту королевы несколько лет назад. Она вовсю поносила Марию, а однажды вообще заявила, что «желала бы утопить всех испанцев в море». Анна уговорила Генриха отдать ей драгоценности Екатерины. Та вначале возражала, говоря, что это против ее совести – «отдавать драгоценности, которые должны будут украсить даму, возбудившую в христианском мире такой скандал», но в конце концов подчинилась воле Генриха. Есть свидетельства, что Анна пыталась убедить Генриха не бояться осуждения Карла V, который, женившись па своей кузине Изабелле Португальской, сам нарушил законы церкви и потому не имеет никакого права осуждать Генриха. И уж определенно не пойдет войной в защиту Екатерины. «Но даже если он это сделает, – добавляла Анна, – то в дополнение к королевскому мои родственники соберут войско числом не меньше десяти тысяч и император будет повержен».

Адом для Екатерины стало также и одиночество. Нельзя сказать, чтобы у нее совсем не было друзей, но от них мало что зависело. С тех пор как стало ясно, что свои словесные протесты император силой не подкрепит, на них при дворе Генриха вообще перестали обращать внимание. Императорский посол Шапюи утешал Екатерину как мог, но его визиты были нечастыми, и плохих новостей он приносил больше, чем хороших. Друзьям Екатерины было запрещено с ней общаться, и они были вынуждены делать это тайком. Так, герцогиня Норфолк послала ей тушеную курицу с апельсинами и в одном из апельсинов спрятала письмо от папского чиновника в Риме, но лишь немногие решались рисковать. В основном ей приходилось переносить свои муки одной.

Об этом свидетельствуют и священники из ее окружения. Одному из них, бывшему наставнику Марии, Вивесу, она доверилась как другу и соотечественнику. «Она обратилась ко мне, – написал Вивес своему родственнику в Испанию, – потому что мы с королевой говорим на одном языке и она считает меня понимающим вопросы морали и потому способным утешить». Она поведала ему о своих страданиях, о том, что «человек, которого она любила больше себя, стал таким отчужденным и задумал жениться па другой, которая принесет ему больше печали, чем любви». Вивес ответил, что нужно вспомнить о христианских мучениках и брать с них пример. «Ваши муки, – говорил он, – свидетельствуют, что вас избрал Господь, потому что он испытывает только тех, кем дорожит, с целью укрепить их добродетели».

Роль мученицы далась Екатерине довольно легко, она охотно примирилась с несправедливостью, уверовав, что ее жертва будет вознаграждена в ином мире, и прекратила в этой жизни ждать для себя чего-то хорошего. «В этом мире, – писала она, – я посвятила себя миссии быть доброй супругой короля, и, лишь когда отойду в мир иной, все поймут, как неразумно я была сокрушена». Смыслом жизни для нее стала жертвенность. Она заявляла, что «по приказу короля пойдет куда угодно, даже в огонь». Почитатели Екатерины довольно рано разглядели в ней черты христианской святости. Один дипломат императора писал императрице, что советует сохранить все письма Екатерины, потому что с годами они станут христианскими реликвиями.

Вот в таких условиях формировалась личность Марии, детство которой было безжалостно прервано и которую принудили наблюдать трагедию матери. Разумеется, Екатерина являлась для дочери образцом поведения, и в известной степени Марии суждено будет подражать ей всю жизнь.

Екатерина как бы выступала в трех противоречивых ипостасях: супруги, праведницы и королевы. Необходимо было одновременно исполнять обязанности жены и сохранять достоинство королевы, причем так, чтобы оставалась чиста совесть. Немало страданий доставляли усилия примирить эти три непримиримых устремления. В качестве жены ей в первую очередь предписывалось во всем подчиняться воле суп-Руга. Это вступало в конфликт с совестью, которая диктовала Екатерине свои требования. А в качестве королевы, строго говоря, она вообще никому не обязана была подчиняться, а наоборот, всем остальным следовало подчиняться ей. Как жена, Екатерина была обязана и склонна безропотно переносить любые испытания, каким вздумал бы подвергнуть ее супруг, даже пытки, но совесть запрещала ей подчиняться сумасбродствам мужа, а королевское достоинство вообще было несовместимо с дурным обращением. Жена молчала, страдая от бесчестья и унижения, совесть восставала и боролась против несправедливости, а королева призывала к незамедлительному и страшному возмездию за нанесенную обиду Екатерина была как бы королевой в изгнании, вынужденная покориться несправедливости и одновременно героически с ней бороться. Все это требовало чрезвычайного напряжения душевных сил. Если бы Екатерина воспринимала свои обязанности супруги менее серьезно, а в вопросах совести проявляла бы большую гибкость и к тому же не была гордой дочерью королевы Изабеллы Кастильской, то испытание, выпавшее на ее долю, оказалось бы не таким тяжелым. Эти конфликтующие друг с другом ипостаси сопровождали Екатерину до конца жизни, а Мария пыталась подражать ей, толком не понимая, чему же, собственно, она является свидетельницей.

Казалось бы, религиозное воспитание, которое получила Екатерина, должно было в этом конфликте на первое место выдвинуть требования совести, однако окончательной победы ни одна из противоборствующих сторон в ней так ни разу и не одержала. Например, выразив на папском трибунале открытое неповиновение Генриху, Екатерина почти сразу же пожалела о своей непокорности. «Прежде волю супруга своего я никогда не обсуждала, – заявила она в присутствии Марии, – и воспользуюсь первой же возможностью попросить прощения за свое непослушание». Ту же двойственность Екатерина проявляла по отношению к Генриху и не в таких крайних ситуациях. На любую обиду она всегда отвечала только лаской, продолжая обожать и чтить супруга независимо от его поведения. И Марию также побуждала к этому. Однако лишить себя королевского статуса и регалий не позволила Екатерина просто выбрала в качестве защиты мазохизм, обнаружив, что это превосходный компромисс – можно покориться Генриху (как того требуют обязанности жены) и сохранить самоуважение. Поскольку с ее стороны это был акт добровольный, у нее оставалась иллюзия, что своей жизнью управляет она, а не Генрих, а унижения и оскорбления положено переносить раболепной жене.

Вплоть до одиннадцати лет Мария была романтически настроенной девочкой, мечтающей о замужестве с принцем или императором и представляющей себе отношения мужчины и женщины в виде бесконечных любовных бесед, галантности и застенчивого восторга. Приятное времяпрепровождение с флиртом она считала серьезной любовной связью, а об особенностях династического брака, это уж трчно, никакого понятия не имела. Брака, о котором вначале долго договариваются, затем торжественно заключают, а потом, если того требует деспотичная логика власти, безо всяких сожалений разрывают. Теперь к этим романтическим образам отношений мужчины и женщины Мария добавила в своем сознании другие, существенно более мрачные. Она наблюдала, как любимый отец сотнями способов унижает обожаемую мать. Она наблюдала, как мать отвечает на эти обиды тем, что добровольно разрушает себя до основания. Мария все это видела и пришла к убеждению, что, когда выйдет замуж, должна ожидать только мучений и при всех обстоятельствах сохранять внешнюю невозмутимость, почитать своего мучителя, а ненависть и жажду мщения хранить внутри, оборачивая их против себя.

* * *

Есть основания полагать, что замужество Марии в те времена не было делом такого уж отдаленного будущего. Претендентов на руку принцессы не поубавилось, несмотря на ее неопределенное положение, а планы Генриха по устройству будущего дочери менялись не раз. Иногда ему казалось, что с помощью ее замужества можно будет развязать сложный узел развода. Среди претендентов на руку Марии был шотландский король, ходили также слухи, что Генрих вел переговоры о ее помолвке с монархом откуда-то из юго-восточной Европы. В качестве еще одной возможности рассматривался сын герцога Клевского, хотя ценность потенциального зятя снижалась тем, что у герцога, по слухам, было не все в порядке с головой, да и у сына тоже замечались некоторые отклонения. Когда принцессе исполнилось четырнадцать, возникло предположение, что она может выйти замуж за герцога Миланского Франческо Сфорца, хотя тот был «без рук и ног или просто забыл, как ими пользоваться, что, впрочем, одно и то же». Унизив Марию (а брак такого рода был бы настоящим унижением), Генрих в еще большей степени унизил бы Екатерину, что было совсем неплохо, но он почему-то откладывал любые переговоры о браке до достижения дочерью брачного возраста. Это оставляло некоторую надежду, что ко-роль в конце концов решит организовать для Марии достойный брак или даже оставить своей наследницей. Некоторые из советников убеждали Генриха выбрать наследника, а затем женить его на принцессе. Такая ситуация определенно удовлетворила бы папу, который теперь уже заявлял, что вопрос о разводе можно решить только в том случае, если «наследник престола будет супругом леди Марии». Когда принцессе исполнилось шестнадцать, Норфолк заверил Шапюи, что Мария «по-прежнему наследница королевства» и что, если Генрих умрет, не оставив наследника мужского пола, она будет иметь преимущество перед всеми другими дочерьми, которых он, возможно, еще произведет на свет. Но эти заверения мало успокаивали: посол хорошо знал, какие планы против Марии вынашивает Анна.

Если Анна Екатерину просто ненавидела, то Марию она ненавидела всеми фибрами своей души. Генрих уже давно отстранил от себя жену, но в силу двойственности характера продолжал любить Марию. Однажды в начале лета, когда король собрался в охотничий тур на четыре месяца, она написала, чтобы он позволил ей приехать повидаться. Генрих совершенно неожиданно явился сам и провел в ее обществе весь день, «обнаружив великое расположение». На следующее лето он снова «навестил ее, и было у них много веселья». Он говорил с дочерью, как в старые добрые времена, и по-прежнему называл «самой драгоценной жемчужиной королевства». Не стеснялся он превозносить Марию и в присутствии Анны, а та потом всячески ее обзывала. Шапюи полагал, что Анна специально постаралась поселить Марию подальше от двора, чтобы помешать Генриху часто видеться с ней.

В пятнадцать лет Марию все еще одевали как принцессу В 1531 году Генрих приказал своему смотрителю «большого гардероба» обеспечить дочь новыми одеждами из серебряной парчи, черного и пурпурного бархата, малинового атласа и верхними юбками из золотой и серебряной парчи. Одно из платьев и «ночной чепчик» были оторочены мехом горностая, а для комплекта к ее новым одеяниям он заказал шестнадцать пар бархатных туфель, две дюжины пар испанских перчаток, французских чепцов и накидку из атласа, привезенного из Брюгге. Для блузок и нижнего белья отпускались превосходная голландская материя и много метров лент для отделки. Генрих оплачивал стоимость гардероба Марии и расходы по хозяйству, а кроме того, посылал денег, по десять или двадцать фунтов – на Рождество, Пасху или чтобы просто «развлечься». Но людям, которые его развлекали, он платил существенно больше. Генрих не скупился, чтобы одарить тех, кто оказывал ему даже небольшую услугу. Например, женщину, которая возвратила дога Кати, или человека, который привел во дворец Болла, еще одного дога, потерявшегося в Волземском лесу, или простолюдинку, которая угостила его на охоте грушами и орехами, или немого, который принес ему апельсины, или слепую, которая играла на арфе, «парня с танцующей собакой» или бродячего акробата Питера Треме-зина, «который ездил на двух конях одновременно». В год он тратил на Марию немало, но это не шло ни в какое сравнение с суммами, которые он жаловал Анне в неделю.

Генрих осыпал ее нарядами, дорогими безделушками, одаривал землями и рентами. И конечно же, драгоценностями. Королевские ювелиры изготовляли кольца, ожерелья и пояса из драгоценных камней, бриллиантовые пуговицы и орнаменты для рукавов. А он постоянно придумывал новые подарки. Например, в 1531 году купил «для госпожи Анны диадему в виде сердечек и роз, в которые были вделаны двадцать один бриллиант и двадцать один рубин», а вскоре после этого подарил «девятнадцать бриллиантов на золотой короне в виде двойного узла восьмеркой»[16]16
  Двойной узел – символ преданности и любви.


[Закрыть]. Но это еще не все. У Анны были также крупные бриллианты, вставленные в заколки в виде сердечек, и небольшие камни для заколок меньшего размера, которые служили украшениями, когда она распускала свои пышные густые волосы. Для себя Генрих покупал подарки поскромнее. Когда ему перевалило за сорок, его стала мучить болячка на ноге. Он приобрел трость, выполненную из крупнозернистого шероховатого золота, полую внутри, куда вкладывались рулетка, проградуированная в футах, компас и щипцы. Красота ее исполнения не могла избавить Генриха от тревожной мысли, что палка – первый признак возраста. Чтобы сделать вид, что он ходит с ней не по необходимости, а как с модным украшением, король повелел изготовить еще несколько тростей и подарил их молодым приближенным из свиты.

Помимо возраста, на Генриха давила Анна. Причем значительно сильнее. Ей не терпелось стать королевой, и она уже завела королевскую свиту в миниатюре, включая даже альмоиариев[17]17
  Альмоиарий – чиновник, раздающий милостыню.


[Закрыть], окружив себя «почти таким же количеством фрейлин, как если бы была королевой», а по дороге на охоту занимала рядом с королем место Екатерины. Анна и ее приближенные чувствовали себя как дома в роскошных апартаментах всех дворцов, которые прежде принадлежали Екатерине. К визитам короля она надевала атласный черный пеиыоар, отороченный тафтой и бархатом, и изо всех сил старалась заставить короля вновь почувствовать себя молодым. К 1532 году ей удалось добиться заметных успехов. В январе Екатерина послала Генриху новогодний подарок – золотой кубок с прикрепленными к нему «благородными и смиренными словами». В это же самое время он тоже сделал новогодний подарок, но Анне – спальню, заново декорированную прекрасными гобеленами, с великолепной кроватью, снабженной покрывалами из золотой и серебряной парчи, малинового атласа, расшитыми богатыми узорами.

С каждый месяцем Анна захватывала не только апартаменты и драгоценности королевы, но также и королевскую власть. Казначей Генриха, Генри Гилдфорд, его «любимец» и известный непочтительный острослов, презирал Анну и не скрывал этого. Что же касается развода, то Гилдфорд считал всю эту теологическую софистику с обеих сторон полнейшим абсурдом и однажды шутя предложил «посадить всех этих умников, кто придумал подобную чушь, в повозку и отправить в Рим – пусть там болтают». Анну эти слова привели в ярость, и она сказала, тоже как будто шутя, что, как только ее коронуют, она немедленно удалит его из числа придворных. Он холодно возразил, что сделает это сам и гораздо раньше, чем такое случится, а потом, считая себя оскорбленным, пожаловался Генриху. Король нахмурился и сказал Гилдфорду, чтобы тот «не беспокоился насчет того, что говорят женщины», но все равно неприятный осадок от этого инцидента остался. Сестра Генриха, Мария, терпеть не могла Анну, а та в отместку обвиняла мужа Марии, Чарльза Брэндона, в инцесте с собственной дочерью. Тетку Анны, герцогиню Норфолк, которая была на стороне Екатерины, по настоянию племянницы отослали от двора, потому что та слишком много говорила на людях «лишнего», а дядя Анны, герцог, тоже не пользовался расположением своей племянницы. Она считала, что он строит планы женить своего сына на принцессе Марии, чтобы тот впоследствии стал королем. В конце концов, чтобы избежать преследования, герцог был вынужден поспешно организовать для мальчика не слишком выгодный брак.

Анна раскидывала сети все шире и шире, и скоро уже никто при дворе не был гарантирован от ее посягательств. Чувствуя приближающиеся испытания, Мария пребывала в страхе. Преклонив перед алтарем в своей спальне колени, она повторяла короткую молитву Фомы Аквинского[18]18
  Фома Аквинский (1225-1274) – итальянский мопах-домини-канец, теолог и философ; сформулировал пять доказательств бытия Бога; выдающийся представитель схоластики, применил методику Аристотеля к христианской теологии; его самое известное произведение – «Сумма теологии».


[Закрыть], которую в одиннадцать лет перевела во время школьных занятий. Эта мольба о выдержке и благодати полностью соответствовала главным принципам ее воспитания. «Господи, – молила она, – сделай меня смиренной без притворства, веселой без легкомыслия, грустной, но доверчивой, пребывающей в страхе, но не отчаявшейся, покорной без пререканий, терпеливой по своей собственной воле и непорочной без развращенности». Она молила Господа, чтобы он даровал ей спокойствие в тот момент, когда ломается судьба, «чтобы я всегда могла благодарить Тебя за все и терпеливо сносить испытания, любые – и возвышение, и угнетение…» Перед лицом надвигающихся событий Марии были очень нужны и выдержка, и спокойствие.