Текст книги "История ворона"

Глава 12
Линор

– У меня есть для тебя два совета, моя Девочка-Ворон, – говорит кто-то густым, журчащим голосом, который мог бы принадлежать как мужчине, так и женщине.

Язык у меня пересох, душа изголодалась. Я открываю глаза и вижу два желтых глаза с огромными черными зрачками, которые глядят на меня откуда-то сверху. На меня смотрит странное существо – наполовину сова, наполовину человек; диковинное создание с женской фигурой и пушистыми крапчатыми перьями на круглой голове. На макушке у нее торчат два хохолка, похожие на рога.

– Первый, – произносит сова маленькими, золотистыми губами, по форме точь-в-точь как человеческие. – Больше не подпускай юного По к бутылке. Это жизненно важно. Ты меня поняла?

Я хмурюсь, но не произношу ни слова.

Сова склоняется ко мне, и перья у нее на шее негромко шелестят.

– Стоит ему сделать только глоток, и тебя тут же окутывает дурман. Так было всегда – даже когда ты еще таилась во мраке, мечтая обрести форму. Удивлена, что ты ничего не помнишь.

Я приподнимаюсь на колючем, соломенном матрасе и оглядываю комнату, где я оказалась. Размером она не больше сарая, а из мебели в ней только кровать, умывальник и шкафчик с ящичками. Бревенчатые стены украшены венками из засушенных цветов, а в воздухе чувствуется запах дерева гикори, доносящийся с кухни «Молдавии».

– Где это я? – спрашиваю я у незнакомки. В ушах гулко отдается стук сердца.

– И второй совет, – продолжает сова, а потом вдруг дает мне подзатыльник покрытой перьями рукой. – Прекращай себя так опрометчиво и вызывающе вести! Немедленно! И о чем ты только думала, разгуливая у всех на виду?!

– Не знаю, кто ты такая, а я – великолепная, несравненная муза. И хочу, чтобы мир меня заметил.

Сова хмурится и неодобрительно косится на меня.

– Ах ты спесивое, бестолковое создание. Большинству из нас и в голову бы не пришло принять такое дерзкое обличье. У нас нет цели доказать миру, как мы великолепны. Мы просто совершенствуемся день ото дня.

– Что-то слабо верится, – подмечаю я, с сомнением покосившись на сову.

– И напрасно, ненасытная подруга! Наслаждение, которое мы получаем, когда помогаем творцам создавать настоящие произведения искусства – вот всё, что нам нужно для процветания!

Потираю затылок и внимательно рассматриваю это странное, неприветливое существо – наполовину сову, наполовину девушку, сидящую на деревянном изголовье кровати. Фигурка у нее женская, да и рост под стать. Она укутана в длинный – до самых лодыжек – плащ, расшитый серыми и коричневыми перьями, напоминающими своим цветом древесную кору. Шею незнакомки украшает ожерелье из маленьких косточек, похожих на бедренные кости мышей.

– Кто ты такая? – спрашиваю я.

– Мой творец зовет меня Мореллой, – отзывается незнакомка, разминая шею.

– А кто твой творец?

Она опускается на подушку и усаживается поудобнее, прижав колени к груди и поплотнее укрывшись своим пушистым плащом.

– Мой творец превосходит твоего и годами, и мудростью, а еще очень за тебя переживает. Она спасла тебя от смерти на морозе и спрятала в своей комнате, так что будь к ней поуважительнее. В большинстве своем музы прячутся во мраке или в огне, пока не произойдет слияние.

– Какое еще слияние?

Сова снова хмурится.

– И она еще смеет носиться по городу! Да ты ведь совсем ничего не знаешь!

– Так что такое слияние?

– Благословенный миг, когда наши творцы посвящают нам свою жизнь. Когда провозглашают: «Будь проклято, уныние!» – и дают обет следовать своей страсти до последнего вздоха. Тогда-то мы и преображаемся! – Она наклоняется ближе, и ее огромные, словно планеты, зрачки под полупрозрачными белыми ресницами становятся еще шире. – И тогда никто уже не в силах нас убить, даже наши творцы. Но если ты так и продолжишь разгуливать по городу с напыщенностью пуделя, – добавляет она и звучно бьет меня по руке, – то жить тебе осталось не больше недели.

Желудок болезненно скручивает от голода. Сгибаюсь пополам, схватившись за живот.

– Как же есть хочется!

К моему изумлению, Морелла грубо сталкивает меня с кровати.

Я падаю на спину и морщусь от боли.

– Да что с тобой такое?! – спрашивает Морелла. – Я с тобой говорю о куда более важных вещах, между прочим!

– Я не понимаю, о чем ты говоришь. О том, что ты не такая, как я?

– Меня смертные, кроме моего творца, в этом обличье не видят. Для них я обычная птица. Они слышат лишь совиные крики, но на самом деле я говорю с ними через истории, рассказанные моим творцом, и это самое важное. – Морелла усаживается на деревянный пол рядом со мной. – Никто не может меня умертвить, потому что я уже преобразилась, обрела цельность. Мой творец всегда будет слышать меня и чувствовать, всегда будет во мне нуждаться, даже на смертном одре, испуская последний вздох. Вот в чем мое могущество. Но я вздохнула полной грудью только тогда, когда мой творец был к этому готов.

– Мой творец никогда не будет готов к такому, – усмехнувшись, говорю я. – Его слишком волнует мнение его папаши, будь он проклят. А я умираю с голоду! – Я с трудом поднимаюсь на четвереньки и ползу к двери.

Морелла хватает меня сзади и скручивает руки. Мои локти больно врезаются в пол, левая щека ударяется о половицы.

Морелла прижимает меня коленом.

– Мой творец вот уже многие годы печется о твоем, – говорит она мне на ухо, и этот голос пронзает меня до костей. – Она любит его, как родного сына, хотя в его жилах течет совершенно чужая кровь, хотя эту привязанность можно назвать варварской, неестественной, губительной для души. Уважай моего творца, даже если своего ни во что не ставишь. Мой творец хочет, чтобы ты оставалась в этой комнате, пока юному джентльмену не придет пора уезжать в университет, – здесь тебя точно никто не убьет. Хозяйка будет кормить тебя историями о кладбищах и всякой нечести – а они, поверь, куда вкуснее, чем рассказы Эдди По, потому что именно они и пробудили в нем страсть к сочинительству!

Я резко перестаю вырываться и замираю. Во мне вспыхивает интерес – кажется, я догадываюсь, о каких историях идет речь.

Морелла убирает колено с моей спины и ослабляет хватку.

– Какая же ты дикая и наивная, Девочка-Ворон. Не ценишь того, что имеешь.

– Никакая я тебе не девочка! И уж точно не ворон!

– Но скоро ты примешь это обличье.

Сажусь на полу и зубами вынимаю из пальца занозу.

– Мой творец назвал меня Линор.

– Слишком милое имечко для тебя, – хихикнув, замечает Морелла. – В жизни не видела никого ужаснее.

– В ужасе – своя красота!

Ее золотистые губы расплываются в улыбке.

– Коли так, то я – Елена Прекрасная, – отвечает она, приглаживая перья на голове.

Тихонько смеюсь и при помощи этого странного, очаровательного создания поднимаюсь на ноги. Меня чаруют тихие трели, зарождающиеся где-то у нее в горле, и стук косточек на украшении у нее на шее – почти таком же жутком, как мое.

– Обещаешь, что не сбежишь отсюда? – спрашивает она, заключив меня в теплые объятия. – Клянусь, если ты выживешь, если сможешь обрести свободу, преобразиться и посвятить всю свою жизнь искусству, то обретешь поистине божественное могущество! Ты будешь жить в великолепном мире, сотканном из воображения твоего творца, и испытывать невероятное духовное наслаждение, подобных которому ведать смертным не давалось до того!

С губ моих срывается тихий вздох, и я расправляю плечи.

– Правда?

– Я никогда не лгу, Линор. – Она целует меня в щеку, и кровь моя вскипает от сладостного предвкушения. – Тебе нужно продержаться неделю – и ты воспаришь к небесам!

– Хорошо, я не сбегу, – обещаю я, хотя от голода всё внутри вновь болезненно сжимается.

– Разумное решение! – Она вскидывает руки и окутывает меня своими крыльями.

Под складками этого землистого плаща, прижавшись к пернатой и крепкой груди Мореллы, я слышу тихие, уже знакомые мне истории – когда-то давно, когда Эдди был еще маленьким, а я таилась во мраке, их рассказывала ему женщина с красивой черной кожей и бархатистым голосом, сидя у кухонного очага, – истории о появлении кладбищенских демонов и призраков, которые хватали маленьких мальчиков за руки и утаскивали их в холодные и туманные могилы. Подробные описания испуганных детских криков услаждают мне слух, будто венский вальс.

Глава 13
Эдгар

В домике, где живут Джудит, Дэбни и старина Джим, слышится какая-то возня.

Матушка вместе с тетушкой Нэнси вяжут шарфы для богадельни у матушки в спальне, а отец с самого утра работает в своей конторе. Джудит и Джим трудятся на кухне, а Дэбни, судя по звукам, убирается в конюшне, возведенной неподалеку.

Но я отчетливо слышу какое-то движение и дыхание в деревянном домике, стоящем прямо передо мной.

В правом кулаке я сжимаю кулон с сердечком, найденный в коробке с костюмами и украшениями, в которой мы с приятелями хранили реквизит для представлений нашего Театрального общества, пока родители не положили конец нашим сценическим экспериментам. Красное хрустальное сердце теплеет от моего прикосновения, а серебряная цепочка выскальзывает из пальцев и повисает над землей.

Я силюсь удержать в уме десять новых поэтических строк, которые я сочинил, пока оправлялся от воздействия хереса.

Подхожу к двери в домик, тяжело дыша. В голове вновь вспыхивает неприятное головокружение.

Сова, или, как ее назвала Джудит, Морелла, садится на край крыши и громко хлопает полосатыми крыльями. Стараясь не обращать внимания на эти жалобные крики, я отвожу взгляд от ее страшных желтых глаз и громко стучу в дверь.

Никто не отзывается.

Оглядываюсь. Вокруг никого, не считая совы. Не теряя времени, отодвигаю задвижку, юркаю внутрь и закрываю за собой дверь.

В гостиной, где спят Джим и Дэбни, вплотную к голым бревенчатым стенам стоит пара простых деревянных кроватей, застеленных серыми шерстяными покрывалами. По центру комнаты стоит стол с тремя стульями, но им, судя по всему, уже давно никто не пользовался.

Я шагаю по полу, и нелакированные старые половицы жалобно стонут под моими подошвами. Опустив глаза, я замечаю на желтом коврике, у самых моих ног, щепотку золы и цепочку таких же черных следов, ведущую к слегка приоткрытой двери в спальню Джудит. Окна в спальне плотно занавешены, к тому же за окном пасмурно – и комната кажется и не комнатой вовсе, а черной бездной.

Крепче сжав хрустальное сердечко и не сводя глаз с двери, я делаю еще пару робких шагов. По спине пробегают мурашки – словно я вновь услышал какой-нибудь из жутких рассказов Джудит, которыми она всегда охотно делилась со мной и другими слугами. Мне вдруг вспоминается ее громкий голос, выводящий каждый слог для драматического эффекта, и ее лицо, на котором пляшут оранжевые отсветы от очага. Всякий раз после таких вот фантастических историй она укладывала меня спать, а я натягивал одеяло на голову и лежал под ним, пока хватало дыхания. Больше всего на свете я боялся, что из темноты высунется ледяная призрачная рука и утащит меня во мрак – или что я открою глаза и увижу призрачное лицо склонившегося ко мне мертвеца!

– Линор! – зову я, не сводя глаз с двери.

Но в ответ ничего – ни голоса, ни дыхания, ни скрипа деревянных половиц.

И всё же я решаю подарить ей первые строки моего нового стихотворения, как дарят в знак примирения оливковую ветвь.

 
И будет дух твой одинок.
Под серым камнем сон глубок, —
И никого – из всех из нас,
Кто б разгадал твой тайный час!
Пусть дух молчание хранит:
Ты одинок, но не забыт,
Те Духи Смерти, что с тобой
Витали в жизни, – и теперь
Витают в смерти. Смутный строй
Тебя хранит; их власти верь![11]11
  Здесь и далее стихотворение «Духи Смерти» цитируется в переводе В.Я. Брюсова.


[Закрыть]
 

И снова никакого ответа, лишь тишина. И эхо моих же слов, отражающихся от стен.

Я собираюсь уже уйти, но стоит мне только повернуться к выходу, как дверь в спальню открывается шире.

Я замираю, дыхание у меня перехватывает.

– Запиши эти слова, – требует голос, отдающийся дрожью у меня в груди.

По спине снова бегут мурашки, а на коже выступает холодный пот – я чувствую, как он стекает к плечам.

Я вижу ее – мою Линор, эту живую тень, рожденную из пламени моей души. Она выглядывает из-за двери и выходит мне навстречу. У ее губ всё тот же бордовый оттенок, что и у стены, из которой она появилась, и я даже замечаю у нее на нижней губе тот же узор – геральдические лилии, – что и на обоях в моей комнате. Ее мертвенно-бледное лицо еще сильнее осунулось с нашей прошлой встречи, отчего круглые, черные как уголь глаза кажутся еще больше. Я вдруг замечаю, что ее широкий лоб, обрамленный спутанными черными кудрями, которые давно бы пора расчесать, очень похож на мой.

– Запиши эти слова, – повторяет она уже медленнее.

– Н-н-не… не могу! – отвечаю я, отпрянув. – Только когда покину «Молдавию». Но зато я уже придумал название – «Духи Смерти»! Тебе нравится?

Она кивает на серебряную цепочку, которая свисает с моей руки:

– Что это у тебя?

Я разжимаю ладонь и показываю ей хрустальное сердце темно-красного, почти черного цвета, напоминающего цвет глаз моей музы.

– Подарок. Для тебя.

Она склоняет голову вправо и с сомнением смотрит на меня, давая понять, что украшение не вызывает у нее доверия.

– Я хочу извиниться за то, как нахально себя вел по отношению к тебе, – говорю я. – И за то, что напился. Прошу, прими этот дар в знак моих искреннейших извинений.

Она поджимает бордовые губы.

– Ты говоришь совсем как мерзавец, вызубривший вежливые фразы.

Мне не удается сдержать короткий смешок.

– Меня и впрямь учили этикету, однако я нисколько не лукавлю. Один человек, который знает о музах куда больше моего, разъяснил мне мою неправоту.

Линор осторожно направляется ко мне, не сводя глаз с поблескивающего украшения.

Рука у меня подрагивает.

Цепочка тихонько звенит.

А жуткие человечьи зубы на ее шее стукаются, ударяясь друг о друга – кажется, что это щелкает зубами живой человек!

Она берет хрустальное сердце и принюхивается к нему. Ей так нравится его аромат, что она закрывает глаза и с наслаждением выдыхает.

– Пахнет театром! – замечает Линор, и ее голос вдруг становится теплее, мягче, приятнее на слух.

Я с облегчением выдыхаю.

– Я нашел его в коробке с реквизитом.

Она вновь открывает глаза. В зрачках вспыхивают поэтические искорки.

– Цепочка длинная, – сообщаю я. Мой собственный голос отчего-то вдруг стал высоким и нервным. – Поэтому ты легко наденешь подвеску через голову – мне не придется ее застегивать.

Она надевает украшение сама – Слава Небесам, мне не приходится к ней притрагиваться! А потом высвобождает волосы из-под цепочки и поправляет сердце на перепачканном золой корсаже, в нескольких дюймах от ожерелья с зубами. Хрустальный кулон заливает черную ткань алым сиянием.

Я прочищаю горло.

– Вы можете сопроводить меня в университет на грядущих выходных, мисс Линор…

– «Вы»?! «Мисс»? – фыркнув, переспрашивает она.

– Именно. – Я вновь прочищаю горло и расправляю плечи. – Но у меня есть одно условие: вы должны будете сжиться с университетским миром, в который, как вам, возможно, известно, допускаются лишь мужчины.

Линор напряженно стискивает зубы.

– Надо было тебе представить меня юношей, Эдди.

– Что ж, мы придумаем какой-нибудь хитрый способ, чтобы… – Я прикусываю губу, и сам не зная, как закончить свою мысль, гадая, каким же образом спрячу такую диковинку в Университете Виргинии, созданном для самых талантливых и благородных молодых южан.

– Может… – Я жестом указываю на ее шею и расплываюсь в улыбке, надеясь, что она и без слов поймет, что мне бы очень хотелось, чтобы она сняла свое жуткое украшение из зубов.

– Может, что? – переспрашивает она, искоса глядя на меня – такое чувство, будто она прекрасно всё понимает, но хочет, чтобы я произнес свою просьбу.

– Может, вы снимете то, другое украшение?

Ее взгляд вдруг становится угрожающим. Она смотрит на меня злобно, как бык на красную тряпку, но я стою на своем – иначе нам с ней просто не выжить.

– А еще… предлагаю вам заколоть волосы, как это делают современные девушки. И, пожалуй, воздержаться от погрома спален моих друзей… и от запугивания горожан…

– Ты. Мне. Не хозяин, – цедит она, приблизив свое лицо вплотную к моему.

– Я и не претендовал на это.

– Мы с тобой должны действовать сообща. Быть заодно.

– В самом деле? – Я слегка отстраняюсь – ее пламенное дыхание обжигает мне лицо.

Застонав от отчаяния, она хватает меня за плечи.

– Не смей мне указывать, как выглядеть и как себя вести! – восклицает она и толкает меня к выходу. – Между прочим, именно ты меня такой создал! Хочешь, чтобы я была покорной и скучной? Ну, так готовься писать беззубые любовные стишки, наивно подражая Лорду Байрону! – злобно говорит она и с силой прижимает меня к входной двери.

– Вы говорите точь-в-точь как отец, – цежу я сквозь зубы.

– Потому что мы с ним оба знаем, что ты достоин большего. Разница лишь в том, что Джон Аллан боится твоего потенциала, а я разжигаю его.

Оборачиваюсь на звук копыт, чавкающих по дорожной слякоти.

– Мне пора, – говорю я. – Отец вот-вот вернется.

– И как же это я отправлюсь вслед за тобой в университет, Эдгар? Как ты вообще намереваешься меня там поселить, если так меня стыдишься? Если так боишься, что меня увидят?

Удрученно качаю головой в ответ.

– Я… я и сам не знаю. Может, вы станете бестелесным духом? Или вновь укроетесь во мраке?

– Ни за что! Теперь уж меня все должны увидеть. Пути назад нет.

Стук копыт приближается. Молю небеса о том, чтобы это были не отцовские скакуны, запряженные в его экипаж.

– Что ж… – шумно сглатывая, говорю я. – Тогда, пожалуй, нас выручит плавучее судно. Вы сядете в лодку, поплывете по реке Джеймс на север, а потом подниметесь вверх по Риванне и доберетесь до Шарлоттсвилля.

С ее лица вдруг исчезает хмурое выражение, и сведенные вместе брови, похожие на две шпаги, распрямляются.

– Начертить вам карту?

Она качает головой.

– К северу по реке Джеймс, а потом вверх по Риванне, – повторяет она.

– Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы отец узнал, что вы здесь. Соблюдайте осторожность, пока я не уеду в университет! Не вздумайте шуметь!

Она отскакивает от меня, шелестя юбками своего узкого платья.

– Буду сидеть тихо, как мертвая мышка.

– Сомневаюсь, что так говорят…

Она склоняет голову набок и щурится, ожидая, осмелюсь ли я поправить ее и уточнить, что в поговорке мышь была живая, а вовсе не мертвая.

– Очень вам признателен, – говорю я вместо ожидаемых исправлений.

– Не пытайся меня изменить.

– Я и не…

– Я – лучшее, что в тебе есть, Эдгар По.

Боже правый! Надеюсь, это не так.

– Я не… – начинаю я, качая головой.

– «Будь проклято, уныние!» – вот и всё, что нужно сказать. Всё, что нужно, чтобы меня спасти. Посвяти всего себя нашему искусству, отдай ему всю свою жизнь, до последнего издыхания, иначе… – ее глаза наполняются слезами – странно, обычно она вовсе не склонна к меланхолии. Она сжимает хрустальное сердце, которое висит у нее на шее, и хмурится, словно не зная, что делать с собственными чувствами. – Иначе ты меня потеряешь, – договаривает она таким мягким, таким человечным тоном, что на миг я забываю, кто она на самом деле.

– Едва ли такую, как вы, можно быстро потерять, – тихо хихикнув, отвечаю я.

Она задерживает на мне взгляд, а потом говорит – так пронзительно, что ее голос забирается мне в самую душу:

– Я одержима смертью, но боюсь умереть.

В ответ изумленно ахаю.

Я одержима смертью, но боюсь умереть.

Это удивительное создание только что нашло точнейшие слова, чтобы выразить то, что давно жаждет высказать мое сердце – еще со смерти моей дорогой матушки. Горло тут же обжигает боль, будто кто-то полоснул мне по шее лезвием, только хуже, а в следующее мгновение тело мое вдруг начинают сотрясать рыдания, внутри всё сжимается, губы дрожат.

– Я понимаю, – хриплым шепотом, с трудом отвечаю я, сжимая ладони в кулаки в отчаянной попытке вернуть самообладание.

По щеке Линор бежит слеза, оставляя за собой след цвета сажи.

– Тогда посвяти себя мне – и мой огонь никогда не угаснет! Я всегда буду рядом с собой, пока жив ты сам!

– Мне пора, – говорю я, открываю дверь и выскальзываю на улицу.

– Эдди…

– Простите. Отец вот-вот вернется, – отзываюсь я, закрыв дверь.

И торопливым шагом устремляюсь к поместью, стараясь всё же не переходить на бег. Я понимаю, что не в силах посвятить себя такому странному, такому непостижимому существу, ведь я сам – такое же непонятное, странное создание, которое только делает вид, что отыскало свое место в этом мире.

Глава 14
Линор

Звон церковного колокола возвещает о том, что уже пять часов.

С того мига, как мой поэт захлопнул прямо у меня перед носом очередную дверь, прошло уже два часа.

Морелла приносит мне кусок белого пергамента – записку некой Кассандре, которую она нашла в пустой коробочке из-под табака, спрятанной в сугробе у входа на Кладбище Шокко-Хилл. Я стряхиваю с записки сосновые иголки, разворачиваю ее и с наслаждением читаю подражание шекспировскому Восемнадцатому сонету, написанное Джоном Алланом. Оно питает меня, будто сладкий нектар.

 
Сравню ль твои черты я с утром зимним?
Нет, холодней ты, диче, беспощадней.
Убиты розы ветром, снегом, ливнем,
Но скорый ход зимы всего досадней…
 

– Кровь застыла, пальцы – лед, – начинаю я, царапая острыми ногтями пергамент. – Старший Аллан к нам идет. Неудачи По он прочит, а сам млеет и хохочет! Эдгар По меня боится, быть со мною не решится! «Лучше б нам навек проститься!» – скажет он и дверью – хлоп…

– Тише, Линор! – шикает на меня Морелла. Она сидит на подоконнике в спальне Джудит, спрятавшись под желтыми кисейными занавесками, и смотрит в окно. – Джон Аллан идет!

Я кидаюсь к ней, встаю на четвереньки, чтобы снаружи меня не было видно, и осторожно выглядываю в окно.

Джон Аллан решительно шагает к чахлому деревцу, стоящему у каретника. Грудь он горделиво выпятил вперед, словно павлин, из-за чего спина неестественно изогнулась. Его латунная трость то и дело с хлюпаньем погружается в слякотные лужи у него под ногами.

И хотя он в нескольких ярдах от нас и его мысли явно заняты не мной, я чувствую, как его цепкие пальцы сжимаются на моей шее.

Бросаю на Мореллу отчаянный взгляд в надежде, что она меня успокоит, но она и сама потирает шею, морщась от боли.