Текст книги "История ворона"

Глава 8
Линор

Мой поэт бежит по улицам Ричмонда, залитым светом фонарей.

Несется по снегу в полумраке с неистово колотящимся сердцем.

Со своего обледеневшего саркофага, окруженного духами, что таятся за могильными камнями, испугавшись моего появления и не решаясь мне показаться, я отчетливо слышу, как Эдгар По спешит по городу, сияющему у подножия холма.

А он вслушивается в новые строки «Тамерлана», вспыхивающие у него в голове в ритм его же шагов:

 
Триумф в отрепьях ореола
Над бриллиантами престола,
Награда ада! Боль и прах…
Не ад в меня вселяет страх.
 

Я соскакиваю с саркофага, торопливо выпутываюсь из одеяла и со всех ног, с проворностью львицы, бегу в сторону Ричмонда.

Глава 9
Эдгар

Впереди виднеется дом Эбенезера – моего доброго товарища, который каждое лето сплавлялся на лодке по местным водопадам со мной и другими ричмондскими сорванцами, катал меня по реке Джеймс на своем паруснике, выступал предводителем наших экспедиций на дикие озерные островки.

Пулей проношусь по лужайке перед его домом, запрыгиваю на дерево и забираюсь по стволу на побелевшую от снега черепичную крышу. Рама на окне у него скользящая, поэтому я без труда ее поднимаю и запрыгиваю к нему в комнату.

Эбенезер так и подскакивает на кровати – он еще не успел уютно устроиться под одеялом – и даже в ночную рубашку еще не переоделся. Приятель лежит с книгой прямо на хлопковом покрывале.

– Ого! – восклицает он, звучно захлопывая книгу. – Я так и знал, что сегодня ты меня навестишь.

– А с чего ты так решил? – в замешательстве спрашиваю я, закрывая за собой окно.

– Помнишь проповедь епископа Мура?

Слегка наклоняюсь вперед, чтобы отдышаться и отряхнуть снег с брюк. Вопрос приятеля остается без ответа.

Эб спускает на пол длинные ноги и усаживается на краешек кровати. Его рыжеватые волосы, примятые подушкой, теперь торчат во все стороны, как шерсть у непричесанной болонки.

– После того как епископ повелел не слушать муз, у тебя сделался такой вид, будто тебя вот-вот стошнит всем, что ты ел на завтрак, – замечает он. – А что он наговорил про театр, где играли твои родители! Это просто немыслимо! Сегодня он и впрямь вел себя как гнусный мерзавец! – Эб морщится от собственных слов и косится на дверь. – Только матушке не рассказывай, что я такими словами ругаюсь, – хихикнув, просит он. – Да и Господу знать о том незачем… Помилуй мя, Боже.

– Я из-за отца пришел, а не из-за епископа, – сообщаю я, потирая шею, которая всё еще побаливает после недавней стычки.

– Да ладно? – Эб кладет книгу на прикроватный столик, рядом с лампой. – И что же на этот раз учудил Король Иоанн Молдавский?

Вместо ответа я кидаюсь к платяному шкафу Эба, где всегда хранится обширный запас ворованной выпивки.

– Бог ты мой, всё настолько скверно? – спрашивает он.

Я ожесточенно копаюсь в его панталонах и ночных рубашках.

– Мне бы только дожить до выходных… – Пальцы нащупывают гладкое, фигурное стекло. С победной улыбкой достаю за горлышко из вороха одежды красивую черную бутылку хереса. – Если только получится уехать в университет, Эб, я наконец обрету свободу! Осталось всего ничего!

Оконное стекло у меня за спиной вдруг начинает дрожать и позвякивать.

Резко оборачиваюсь, не выпуская из рук бутылки, и изумленно смотрю на неистовую пляску ветвей в темноте. Стекло звенит всё громче, кажется, оно вот-вот разлетится вдребезги, и комнату Эба накрывает трескучей волной электричества, от которого волосы у меня на затылке встают дыбом. На нас надвигается какая-то жуткая сила.

Эб подпрыгивает от неожиданности.

– Это еще что за чертовщина?

– Надо поплотнее закрыть окна.

– Что?

– Надо поплотнее закрыть окна! – Я кидаю ему бутылку, подскакиваю к раме и изо всех сил прижимаю ее к подоконнику. Правым ухом я по-прежнему слышу громкое дребезжание оконного стекла, а потом – вот черт! – отчетливо ощущаю, как пара чьих-то сильных рук пытается поднять раму с другой стороны.

– Она хочет открыть окно!

– Кто – она?

Изо всех сил стараюсь удержать раму в опущенном положении и закрываю глаза, чтобы ненароком снова ее не увидеть – я этого попросту не выдержу. Я знаю, что это она. Недаром в комнате Эбенезера вдруг сделалось так темно и холодно, а меня самого накрыл леденящий ужас, словно меня заперли в гробу и похоронили заживо. Мне не хватает воздуха!

– Черт возьми, Эдгар, что происходит? – спрашивает Эб.

– В Ричмонде я не останусь! Ни за что! Что бы ни случилось! – задыхаясь, кричу я. – Прочь, Линор! Уходи! Отец увидит тебя! И упечет меня в бухгалтерию «Эллиса и Аллана»!

Но крики тщетны, а сил не хватает.

Окно распахивается, и комната тут же наполняется запахом дыма.

Глава 10
Линор

Мой поэт не хочет пускать меня в комнату!

НЕ ХОЧЕТ пускать МЕНЯ в комнату!

Но я всё равно распахиваю окно – причем с такой силой, что он отлетает назад и падает на пол обклеенной желтыми обоями комнаты, которую я вижу впервые.

А я влетаю внутрь и опускаюсь на ноги.

Эдгар неуклюже, словно краб, отползает от меня, а хозяин спальни – прыщавый трусишка с выпученными карими глазами – испуганно смотрит на меня, прижимая к груди черную бутылку.

– К-к-то это, Эдгар? – спрашивает парень, подскочив на кровати. В бутылке плещется темная жидкость. – К-к-то это?

– Я же просил тебя спрятаться, Линор, – напоминает Эдди, поднимаясь на ноги. – Я же просил…

– Ты сам меня призвал, Эдди, – сообщаю я, ткнув себя пальцем в грудь, и решительно направляюсь к нему. – Я здесь из-за тебя.

– Н-н-нет! – Он врезается спиной в распахнутый шкаф. – Зачем мне тебя призывать, если отец угрожает…

– Довольно! – Я хватаю его за шейный платок и с силой тяну на себя. Голова его резко откидывается назад. – Хватит жаловаться на то, как ты сильно боишься, что отец меня увидит. Хватит гнать меня из-за него. Ведь по его милости ты меня и призвал. По правде сказать, он уже меня видел. И ты сам захотел, чтобы это случилось, потому что прекрасно знаешь, сколько во мне силы.

Эдди бледнеет, словно лист бумаги.

– Он тебя видел?

– Он считает меня своей музой. И обещал угостить меня поэзией, но обманул, и теперь я просто умираю с голоду!

– Эдгар, это и впрямь твоя муза? – изумленно спрашивает юноша, сидящий на кровати. Голос у него стал неестественно высоким – еще чуть-чуть, и сорвется на визг. – Стало быть… твою музу можно увидеть? Вот как она выглядит?!

Эдди поджимает губы и поеживается, но не отвечает своему приятелю.

– Ты что же это, стыдишься меня?! – спрашиваю я, и глаза вдруг начинает щипать, словно кто-то колет их тоненькими иголочками.

Поэт опускает длинные ресницы. Дышит он судорожно, вся его фигура мгновенно никнет.

– Скажи честно! – требую я, сильнее затягивая узел на его шелковом платке.

Он судорожно вздыхает, кивает и тихо говорит:

– Да.

К горлу подкатывает ком. Оно болезненно сжимается.

Я отпускаю этого вероломного мерзавца.

– Если б я только могла сама себя прокормить! Если бы я могла сама сочинять стихи…

И вдруг я замечаю в противоположном углу комнаты, на столе, под картой мира, крапчатое перо, которое так и манит к себе.

Если б я могла сама сочинять стихи… и музыку… и питаться сладостью собственного творчества… я так бы и поступила. В этом нет никаких сомнений.

Решительно подхожу к столу и смотрю на перо. Мне не терпится ощутить его щекотное прикосновение к коже, погрузить его кончик в пахучие глубины чернильницы и записать на бумаге свои собственные слова.

«Что будет, если его коснуться? – думаю я, а перо гудит и шипит, кажется, из него вот-вот посыплются искры. – Обожжет ли оно меня? Умру ли я из-за того, что ступила на запретную территорию?»

Пламя сальной свечи с шипением тянется ко мне, и на мгновение даже кажется, что в этом огне обитает муза-соперница, завидующая выпавшему мне шансу взять в руки перо и оставить свой след на бумаге. Я задуваю свечу и хватаю перо.

И тут оно вспыхивает!

О боже!

Я с криком выпускаю перо из пальцев, и оно падает на пол. Ожог на ладони горит, а на нежной коже появляется пунцовая полоса и крупные волдыри. Я вскрикиваю от боли и падаю на колени, оплакивая свою горькую судьбу – ведь я навеки привязана к поэту, который меня отверг!

Застонав от ярости, швыряю на пол стул, стоящий у стола.

– Что происходит? – спрашивает какая-то женщина с нижнего этажа. – Эбенезер, что ты там затеял?

– Уведи ее отсюда, Эдгар! Сейчас же! – требует юноша – тот самый Эбенезер, судя по всему, – а потом проворно спрыгивает с кровати и кидается к двери своей спальни. – У меня Эдгар в гостях, мам! Мы читаем вслух «Юлия Цезаря».

– Прекращайте шуметь, я через пять минут спать ложусь, – отзывается женщина.

– Хорошо! – кричит ей вслед Эбенезер и закрывает дверь.

Издав громкий вопль, я хватаю с полки, висящей над столом, книгу в кожаном переплете и проворно швыряю ее в моего поэта, неподвижно застывшего у шкафа.

– Я не буду сидеть без дела! – кричу я и хватаю с полки вторую книгу. – Я не позволю себя спрятать, будто что-то постыдное, не позволю наплевать на себя!

Левым плечом Эдгар ловко отбивает обе книги.

– Дай бутылку! – просит он Эбенезера.

– Ты что, хочешь ее по голове стукнуть?

– Откупорь ее и дай мне, Эб! Скорее!

Срываю со стены карту, бросаю себе под ноги и остервенело топчу изображение стран и океанов. За спиной у меня что-то щелкает, но я не обращаю на это внимания, торопливо беру с полки томик «Робинзона Крузо», прицеливаюсь прямо Эдгару в голову и швыряю книгу.

Он перехватывает томик одной рукой, а другой принимает у приятеля бутылку, а потом запрокидывает голову – так сильно, что волна кудрей со лба падает на затылок, – и отпивает большой глоток.

О нет!

Только не это!

Я тут же чую неладное.

Горло мне обжигает мощный поток пламени, зрение мутится, и мне кажется, что я тону в какой-то дурманящей жидкости. Голова тяжелеет, туман застилает сознание, и я невольно покачиваюсь, размахивая руками, как маятниками.

Эдди возвращает бутылку своему приятелю, который немедленно делает из нее приличный глоток, а потом с моим поэтом происходит диковинная вещь: глаза его вдруг затуманиваются, невозмутимо глядят прямо перед собой. Теперь это и не глаза даже, а две пустые серые бездны. Видели бы вы его взгляд! От него у меня самой тут же мутится зрение, а глаза начинают устало зудеть. Грудь у Эдди тяжело поднимается и опускается, руки вытягиваются вдоль тела, а порозовевшие губы приоткрываются. А в следующий миг глаза у него закатываются – как и мои!

И он падает на пол без чувств.

Я падаю следом.

Глава 11
Эдгар

Следующим неожиданно холодным утром я просыпаюсь с неприятным соленым привкусом во рту.

Глаза болят. Боюсь, что стоит только их открыть – и они закровоточат.

Я проснулся и обнаружил, что лежу на полу в комнате Эбенезера, насквозь пропахшей дешевым хересом. Солнце нещадно светит мне в лицо, превращая веки в пламенеющие алые занавеси, и мой страх, что из глаз вот-вот брызнет кровь, только усиливается.

Меня бьет дрожь. Я перекатываюсь на левый бок и зябко потираю ноги одну о другую, словно две тщедушные палочки в надежде высечь искру. Кажется, будто пол, на котором я лежу, вовсе не из дерева, а изо льда.

А потом внезапно раздается звонкое «щелк-щелк-щелк» – это кремень ударяется о металл, и во мне пробуждается надежда, что кто-то – наверное, Эб или его матушка – склонился над трутницей, чтобы разжечь камин. Следующие пару минут неизвестный благодетель с усилием раздувает трут, чтобы получить огонек, который, в свою очередь, подпалит спичку, – во всяком случае, я очень на это надеюсь. Прижимаю подбородок к груди, сворачиваюсь в клубочек и с облегчением выдыхаю, когда слышу, как шипит сера на конце спички.

– Ну и представление вы вчера закатили, господа, – говорит матушка Эба, накачивая в камин воздух при помощи пары мехов[9]9
  Старинное приспособление для раздувания огня в камине.


[Закрыть]. – По вашим крикам и топоту можно было и догадаться, что вы устроили попойку.

Эбенезер отвечает ей горловым стоном. Я приоткрываю правый глаз и вижу, что мой добрый друг лежит на кровати лицом вниз. Рубашка выбилась из брюк, волосы встали дыбом. На ногах один носок.

По полу у его кровати, между дверью в спальню и башмаками, бежит тонкая струйка какой-то жидкости. Очень надеюсь, что это растаявший снег или пролитая из стакана вода, а не моча.

– Эдгар, – зовет меня миссис Бёрлинг, – а твои родители знают, что ты у нас?

– Мои родители мертвы, – выпаливаю я в ответ.

Она надолго замолкает. Я вновь прикрываю глаза, боль в которых никак не унимается. Со стороны камина слышится, как миссис Бёрлинг переворачивает кочергой дрова. К горлу подкатывает тошнота, но поблизости нет ни ведра, ни таза, поэтому я прижимаю колени к груди и замираю.

Вскоре я начинаю чувствовать на своем лице нежное тепло огня – будто пальцы касаются моей щеки и ласкают мое ухо. Миссис Бёрлинг подходит ко мне в своих мягких домашних туфлях. Полы ее длинного платья шелестят при ходьбе, и от них веет легким ветерком.

Она склоняется ко мне и гладит меня по волосам.

– Золото мое, ты себя неважно чувствуешь, да?

Коротко киваю – впрочем, не без труда.

– Дома опять неприятности?

Снова киваю, а из глаз вдруг брызгают слезы. Они непременно бы разъярили отца, но у миссис Бёрлинг такие нежные пальцы и такой ласковый голос, что я просто не в силах с собой совладать. Я прячу лицо в ладонях и начинаю горько плакать.

«Тебе же семнадцать! Ты уже почти взрослый мужчина! Ради всего святого, прекрати себя вести как тряпка, Эдгар!» – вот что сказал бы отец.

– Будь он проклят, Джон Аллан, за всё, что он сделал с Эдгаром! – восклицает Эб. – Не человек, а змеюка бездушная.

Миссис Бёрлинг отнимает руку от моих кудрей.

– Оставайся у нас, сколько вздумается, золото мое.

Не отрывая от лица соленых от слез ладоней, я сдавленно благодарю ее, шумно хлюпая носом. К горлу вновь подкатывает тошнота. Я плотно сжимаю губы, чтобы не запачкать обувь миссис Бёрлинг вином, готовым извергнуться из моего желудка.

Она уходит из комнаты, а я, удостоверившись, что тошнота отступила, вновь погружаюсь в сон.

Проснувшись, я тут же вспоминаю о Линор.

Приподнимаю голову и убеждаюсь, что мои догадки верны: в комнате нет никого, кроме нас с Эбом. Он сидит на коленях у камина, спиной ко мне.

– Где она? – спрашиваю я. – Где Линор?

– Боже, какая же она жуткая, Эдди, – не оборачиваясь, отвечает мне друг. – Какая страшная… – Его бьет крупная дрожь.

В шкафу у Эба что-то шевелится.

С трудом принимаю сидячее положение, не сводя глаз с закрытых дверей из кедра. Меня охватывает страх, что Эб затолкал мою музу в шкаф.

Эб энергично потирает ладони, чтобы согреться.

Встаю на ноги и выпрямляюсь.

Шум в шкафу возобновляется – там кто-то царапается и скребется!

Подхожу ближе. Ноги едва меня держат – кажется, что это и не ноги вовсе, а два стебля камыша. А Эб всё потирает и потирает ладони.

Делаю глубокий вдох и протягиваю руку к дверце шкафа, воображая самое страшное: обезглавленную и расчлененную, однако чудом выжившую и охваченную яростью Линор. Пока храбрость меня не оставила, я распахиваю обе дверцы.

На меня смотрят два испуганных черных глаза.

Маленьких и круглых, как бусинки.

В складках бежевой ночной рубашки Эба притаилась полевая мышь. В лапках она держит кусочек крекера – видимо, Эб хранит в шкафу еще и печенье. Линор нигде не видно.

С облегчением выдыхаю и поворачиваюсь к Эбенезеру:

– Эб, где та девушка?

Эб прекращает ожесточенно тереть ладони.

– Эта девушка, как ты ее называешь, рухнула на пол в ту же секунду, что и ты, хотя ни капли спиртного не приняла!

– И где она теперь?

Эб поднимается на ноги.

– Я не знал, что с ней делать. Не мог же я допустить, чтобы она осталась здесь и попалась матушке на глаза! Вот я и… – Он нервно провел рукой по волосам. – Дождался, пока опьянею настолько, что не испугаюсь к ней подойти, взял ее на руки и вынес на улицу.

Рот у меня так и распахивается от изумления.

– И далеко ты ее унес?

– Да нет, – Эб небрежно кивает на окно. – Оставил у обочины. Совсем рядом с домом, если подумать.

Распахиваю окно, высовываю голову на морозный воздух и замечаю в снегу, у дороги, след пепельного цвета, напоминающий по форме человеческую фигуру.

– Ее там нет! – вскрикиваю я, повернувшись к Эбу. – Когда ты ее туда вынес?

– Да не знаю. – Эб задумчиво почесывает макушку. – Где-то через четверть часа после того, как матушка легла спать.

– И она там всю ночь пролежала?!

– А почему ты так о ней беспокоишься, Эдди?

– Да потому что даже представить себе не могу, что со мной будет, если она погибнет – или если ее кто-нибудь найдет!

Эб встряхивает головой и издает короткий смешок:

– Друг мой, совершенно очевидно, что никакая она не твоя муза! Я, конечно, не знаю, кто она, но… ты видел у нее на шее человечьи зубы?!

Невольно морщусь.

– Да, но…

– Тебе же чертовски хорошо удается язвительная сатира и эпическая поэзия! Не можешь же ты писать о ней, если всерьез, как ты сам рассказываешь, переживаешь о том, что о тебе подумают люди!

– Да знаю! – отзываюсь я и громко хлопаю оконной рамой. – Но мне не хочется ее смерти. Я хочу спрятать ее ото всех, только и всего.

– Лично мне совершенно ясно, что она никоим образом не связана с твоим литературным даром! Да и вообще, как можно мечтать о свадьбе с самóй принцессой Ричмонда, Эльмирой Ройстер, если за тобой по пятам вечно бродит это мерзкое существо?

Встревоженно обнимаю себя за плечи, не смея и помыслить, что бы стало с Эльмирой, встреться она с Линор.

– На самом деле, эта мрачная муза живет в каждом слове моих стихов, – шумно втянув носом воздух, сообщаю я. – Даже если ты, Эб, этого в упор не замечаешь. – Прикусив нижнюю губу, я впитываю правду, которую только что высказал, а потом торопливо застегиваю пальто.

– Ты куда? Домой? – спрашивает Эб.

– Матушка будет волноваться, – говорю я, направляясь к двери.

– Я еще тебя увижу до отъезда в Шарлоттсвилль?

– Я зайду к тебе на неделе.

– Спасибо. Послушай, я ведь вовсе не хотел тебя обидеть, – начинает он, уперев руки в бока. – И уж точно не собирался поучать тебя в манере епископа Мура, твердить, чтобы ты не слушал свою музу. Просто я за тебя волнуюсь. Молю Бога о том, чтобы она оказалась просто жуткой галлюцинацией, явившейся нам из-за хереса.

– Ты прав, Эб.

Его плечи расслабленно опускаются.

– Так она нам в самом деле привиделась?

– Нет, – отвечаю я, приоткрыв дверь. – Ты прав в том, что мне, увы, действительно есть дело до того, что думают обо мне окружающие меня болваны.

Отпечаток тела Линор на снегу не дает ровным счетом никаких подсказок, где ее искать. Следы сажи, оставленные ее платьем, указывают на место, где она лежала, но вокруг снег абсолютно чист.

Однако мне всё же удается заметить несколько пар следов, ведущих к ее пепельному отпечатку на снегу – и от него. В воображении тут же всплывает толпа негодяев, которые сперва преследуют ее во мраке, потом заманивают в ловушку, убивают и бросают в реку…

Пошатываясь, направляюсь домой, растирая виски в отчаянной попытке сочинить пару стихотворных строк, чтобы убедиться, что моя муза еще жива – как бы я ни пытался прогнать ее, а ее судьба очень меня тревожит. Умом всё еще владеют алкогольные пары, и я вдруг замечаю, как это на самом деле сложно – просто идти прямо, не говоря уже о сочинении стихов, требующем едва ли не математической точности.

Я преодолеваю еще один квартал и вижу темнокожего раба, кузнеца Гильберта Ханта, местного героя, спасшего не одну жизнь, когда загорелся Ричмондский театр. Гильберт сосредоточенно бьет молотом по наковальне. Сколько себя помню, его ритмичные удары всегда аккомпанировали симфонии жизни Ричмонда, будто перкуссия, но этим утром мне кажется, будто старина Гильберт колотит меня прямо по черепу.

Ветер меняет свое направление, и кисловатый хмельной дух от пивоварен, выстроенных вдоль реки, наполняет воздух. Желудок у меня сжимается. Из-за угла выезжает экипаж, а меня накрывает новый приступ тошноты, такой силы, что мне становится всё равно, кто увидит мои позорные мучения. Не в силах сдерживать рвотных позывов, я падаю на четвереньки, и содержимое моего желудка потоком изливается на снег.

При приближении к дому я первым делом заглядываю в кухню – в одну из нескольких деревянных построек, расположенных за поместьем, где хранятся кухонные принадлежности, посуда и пряности, а в воздухе стоит сладковатый запах поджаренного мяса. Отец никогда сюда не заходит, и его отсутствие, а также огонь, который всё время пылает в жаровне, а еще собравшаяся здесь компания превращают комнату в самое теплое и приятное местечко во всём поместье.

– Доброе утро! – приветствует меня Джим, наш седовласый слуга с голосом грубее наждачной бумаги. Он стоит у стола по центру кухни и нарезает лук, от запаха которого тошнота у меня только усиливается.

– Доброе утро, Джим, – отзываюсь я ничуть не мягче.

Еще одна наша слуга, Джудит – высокая, крепкая женщина, которая всегда ухаживала за мной, когда матушке становилось совсем худо, – смотрит на меня через плечо. На ней светло-коричневое платье, и она помешивает варево, кипящее в одном из горшков. Как и матушка, на территории поместья она всегда носит белый муслиновый чепец, но кружевные оборки, которыми он украшен, слишком коротки и не могут скрыть морщинок, проступивших у нее на лбу и между бровей от беспокойства.

– Вы, никак, выпили накануне бокал вина? – спрашивает она.

– О, на той попойке было не до бокалов, – с усмешкой отвечаю я.

Джудит пристально смотрит мне в глаза без тени улыбки.

Тяжело опираюсь о стол и склоняюсь над высокими горами мелко порезанной моркови и редиса. В животе громко урчит.

– Вас что, тошнит? – уточняет Джим.

– Ерунда, скоро пройдет.

– Ваше отсутствие за завтраком не осталось незамеченным, – замечает Джудит.

– И что же, обрадовало оно всех или расстроило?

– Дамы, как водится, очень переживали за вас.

– А отец? – вскинув голову, спрашиваю я.

Джудит подходит ко мне и кладет руку мне на плечо.

– Он тоже выказал тревогу.

От жуткого птичьего крика по коже пробегают мурашки. В окне я замечаю пронзительные желтые глаза совы, оперение которой практически сливается с корой ближайшего дерева. Эта сова давно облюбовала его и садится на его ветви каждый день и каждую ночь, круглый год.

Джудит наливает в чашку воды из кувшина, стоящего на буфете у окна. Не сводя с женщины глаз, сова издает пронзительный крик, напоминающий лошадиное ржание, и голос у нее слегка дрожит.

Джудит прижимает коричневые ладони к оконному стеклу и ласково говорит:

– Морелла, крошка моя, давай попозже. У меня сейчас много работы. Оставим истории до вечера.

С трудом сглатываю комок в горле.

– Ты что, рассказываешь ей те же жуткие истории о могилах и не нашедших упокоения мертвецах, которых я так боялся в детстве?

Джудит отнимает руки от окна.

– А что, с годами они вас пугать перестали?

Ноги у меня подкашиваются от выпитого, а левая рука соскальзывает со стола.

– Идите прилягте, – просит Джим. – Вам явно нездоровится.

– Мне надо поднабраться сил – иначе я просто не поднимусь по лестнице, она же высокая, как Маттерхорн[10]10
  Одна из альпийских вершин, расположенная на границе Швейцарии и Италии. Ее высота составляет почти 4,5 км.


[Закрыть]!

– Вот, попейте, – говорит Джудит и протягивает мне жестяную кружку. – Вы бледны, как сама Смерть!

Делаю крохотный глоток с той же жадностью, с какой впитывает капли первого за год дождя иссохшаяся земля в пустыне.

Джудит берет со столика, стоящего у кирпичного очага, хлеб, замотанный в тряпицу, и разворачивает его.

– То странное видение, что вчера бродило по городу, пугая жителей, – начинаю я, надеясь, что она меня поймет, – это моя муза.

– Я знаю, – отзывается Джудит.

Рот у меня так и распахивается от изумления.

– В самом деле?

Она снимает с крючка хлебный нож, стоя ко мне спиной.

– Но откуда? Откуда ты знаешь?

Она старательно протирает длинное, тонкое лезвие тряпицей, в которую был завернут хлеб.

– Не забывайте, что оказались под моей опекой с того самого дня, как Алланы забрали вас к себе. Я наблюдала за тем, как этот ваш мрачный и меланхоличный дух просыпается и обретает форму, еще до того, как рассказать вам первую историю о привидениях.

– Неужели ты знала, что однажды она обретет плоть и кровь?

– Сказать по правде, я удивлена, что это случилось только сейчас.

Делаю еще один внушительный глоток.

– И что же мне с ней делать?

– Вы – свободный юный джентльмен, мастер Эдди, – подмечает Джудит, отрезая горбушку. – И вправе следовать велениям любой музы, какой только пожелаете, и создавать какие угодно произведения искусства!

– Отец так не считает.

– Ну ничего, совсем скоро вы обретете свободу!

– Так-то оно так, но что обо мне подумают люди, если я стану писать об одержимости демонами и о том, как восставали из могил мертвецы?!

– Не вижу ничего плохого в жутких историях на ночь, – замечает Джудит и кладет кусок хлеба на глиняную тарелку, разрисованную темно-синими маргаритками. – Благодаря им ваши слушатели будут по утрам просыпаться с благодарностью к Провидению за то, что они еще живы!

Из моего горла вырывается смешок, я согласен.

Служанка ставит тарелку напротив меня и вытирает руки о фартук.

– Порой музы не отступают от нас ни на шаг, даже если мы вовсе того не хотим. Но бывает и наоборот: их нет рядом, когда они нужны нам больше всего на свете. – Она опирается одной рукой о стол и склоняется ко мне, перебирая пальцами ракушки на своих бусах другой. – Мастер Эдди, когда вы пьете спиртное…

Я стыдливо опускаю голову.

– …вы тем самым заглушаете свою музу, перестаете ее слышать! Достичь такого эффекта вашему отцу не под силу, как бы он ни пытался. Вы – куда бóльшая угроза для собственного творчества, чем он.

Киваю, хоть и не до конца ей верю.

– Вчера мы – Джим, Дэб и я – принесли ее на территорию поместья, – понизив голос, сообщает она.

Ломоть хлеба выскальзывает у меня из пальцев и падает на тарелку.

– Она в моей комнате, – уже шепотом сообщает Джудит. – Спит, причем так крепко, что не добудишься. Мы нашли ее в снегу, у обочины.

– Но как ты поняла, где ее искать?

Джудит возвращается к чугунным горшкам, висящим над огнем.

Я слегка приподнимаюсь, чтобы получше ее разглядеть, хотя тело так и норовит разлечься на столе.

– Джудит? Как же ты узнала, что она там?

– Я слушаю свою музу, – отвечает служанка, помешивая гороховую кашу. – Возблагодарите Господа за то, что Морелла сообщила мне, где искать бедняжку, пока никто другой не нашел ее, не похитил и не убил и пока она сама не замерзла до смерти.

– Как ты сказала? Морелла? – нахмурившись, уточняю я и бросаю взгляд на окно – но желтоглазой совы на ветках уже нет.

– Когда-то и она была мрачной и необузданной, – рассказывает Джудит, имея в виду, по всей видимости, птицу. – По ее милости я часто лежала без сна по ночам, и такая дрожь меня била – словами не описать! А всё из-за жутких историй, которые приходили мне на ум – таких страшных, что любой, кто услышал бы, как они срываются с моих миленьких губ, пришел бы в ужас. Но я любила и берегла ее – и вам стоило бы последовать моему примеру, – подмечает она и кивает на окно. – Как только отдохнете, уж позаботьтесь о ней. Дайте ей набрать силу.

– Но ведь у меня на носу отъезд из «Молдавии».

– Вы будете страшно жалеть, если загубите это создание, – качая головой, заверяет меня Джудит.

– Но ведь я собираюсь поступать в один из самых именитых университетов…

– Ваша муза способна воспарить в небеса – надо только дать ей свободу.

– Но…

– Ваша муза, – повторяет Джудит, но уже медленнее, – способна воспарить в небеса – надо только дать ей свободу. Не стоит воспринимать этот дар как должное.

Делаю еще один глоток.

– Вы меня слушаете? – спрашивает Джудит.

Поперхнувшись, я кашляю и утираю рот рукавом.

– Все, кто только видел ее в Ричмонде, воспылали к ней ненавистью. Если я буду потворствовать ей и выставлять ее напоказ, меня самого возненавидят – еще сильнее, чем теперь, – говорю я, качая головой. – Не могу я и дальше очаровываться этим мрачным видением. Оно меня погубит.

Джудит со вздохом продолжает мешать кашу, едва слышно извиняясь перед Мореллой и «бедняжкой-вороном».