Текст книги "Любовь гика"

– Передай его мне, Лил, – произнес папа.

Он сошел вниз, на землю, обернулся к двери и увидел… и Арти увидел, и я тоже увидела, как Лил странно наклонилась, прижавшись виском к дверной раме, ее халат сам собой распахнулся, волосы цвета взбитых сливок встали дыбом. Пряди были как белые змеи, пытавшиеся сбежать с ее головы. Шпильки для волос разлетелись во все стороны, ударяясь о стены, о пол, об оконное стекло. Мама сдавленно вскрикнула и вдруг приподнялась и полетела, поплыла, лежа на воздухе, ее бюстгальтер с широкими лямками разорвался с противным трескучим звуком, ее дрожащие ноги в светло-сиреневых носках задрались к лампе на потолке, волосы упали тугими кольцами ей на лицо.

– Мама! Лил! Мама! – хором завопили мы.

Ее огромная, в сетке синеватых вен грудь вывалилась из бюстгальтера, и мама обрушилась грудью в коробку, руки молотили воздух, ее белые ноги дергались на полу под развевающимся халатом, один сиреневый носок смялся и слетел.

А потом Ал стоял на коленях в дверном проеме, гладил Лил по голове и приговаривал: «Что за черт, Лил», – сквозь ее приглушенные рыдания. Арти кряхтел на переднем сиденье, вытянув шею, чтобы видеть происходящее поверх спинки кресла. Глаза распахнуты широко-широко, взгляд диковатый. Я сидела на полу с вытаращенными глазами, с отвисшей челюстью, Элли и Ифи сидели на своей койке, озадаченные, полусонные, и звали маму протяжно и жалобно. Болезненный, тоненький свист вырвался из моего носа, и только один из присутствующих не издавал никаких звуков, единственный из всех Биневски, кого не было слышно: обложенный бумагой младенец в коробке, невидимый, за исключением крошечной ручки, сжимавшейся и разжимавшейся на спутанной пряди белых волос Лил. Ребенок уже не плакал. Когда на мгновение мы замолчали, нам стало слышно, как он, причмокивая, сосет грудь.

Лишь через пару минут Лил сумела засунуть руку в коробку и достать младенца. Прижимая его к груди, она рухнула на пол и села недалеко от меня, так что наши ноги соприкасались. Ребенок был запеленут в желтое одеяльце, из-под которого виднелась только одна пухлая ручка и покрытая пушком маленькая головка, присосавшаяся к груди. Ал на четвереньках заполз в фургон и сел рядом с Лил.

– Что это было? – спросил он.

Она посмотрела на него широко распахнутыми глазами – так широко, что вокруг дрожащих синих радужек были видны белки, – и нервно рассмеялась.

– Видимо, он хотел есть.

Лил взглянула в крошечное сморщенное личико, а Ал уставился на шпильку, лежащую на полу.

Близняшки, застывшие на койке, Арти, опершийся подбородком о спинку сиденья, и я, съежившаяся в углу, ошеломленно смотрели, как над маминой правой бровью медленно набухает большая шишка – в том месте, где она ударилась головой о стену, когда упала в коробку. Лил слегка сдвинулась, чтобы сесть поудобнее, и полы халата соскользнули с коленей. Кожа на них была стерта, мелкие капельки крови проступали сквозь поры.

– То есть ты говоришь, – Ал протянул руку и поднял с пола шпильку, – это сделал ребенок? Поднял тебя в воздух?

Ее глаза полыхнули гневом.

– Я тебе говорила, что он голодный!

Крошечный кулачок, словно паук на песчаной дюне, сжимался и разжимался на маминой груди. Чмокающие звуки не умолкали.

Папа смотрел на этот кулачок как завороженный. Его рот под усами представлялся до странности мягким и слабым. Он медленно встал на колени и поднял с пола еще две шпильки. Еще одну шпильку папа нашел на подоконнике, потом поднялся на ноги, растерянно глядя на шпильки у себя в руке. Мама не сводила глаз с малыша, сосавшего ее грудь. Она казалась спокойной, забывшей и о слезах, и о порванном бюстгальтере.

– Ну что же, – папа прочистил горло, – нам надо подумать, Лил. Сейчас мы поедем. Где-нибудь по дороге найдем подходящее место и остановимся на ночь.

Мама умиротворенно кивнула.

Близняшки снова заснули, я забралась в свой шкафчик под раковиной, Арти заполз к себе на койку, а мама с младенцем вернулись в спальню. Ал сел за руль. Вскоре он нашел небольшую площадку, окруженную высокими черными соснами, где и остановился. Мы с Арти долго не спали, слушая, что происходит в родительской спальне. Папа промыл и забинтовал мамины колени и приложил пузырь со льдом к синяку у нее по лбу. Уложил спящего малыша в колыбельку рядом с их большой кроватью, и они вместе смотрели на него, сидя рядышком на кровати. Они увидели, как тонкое фланелевое одеяльце, в которое был завернут младенец, медленно зашевелилось, развернулось и уползло в изголовье колыбельки, где и улеглось, легонько подергиваясь само по себе, пока малыш крепко спал. Мы с Арти услышали, как папа произнес:

– Он передвигает предметы. Передвигает предметы силой мысли.

Мама всхлипнула и тихонько расплакалась, и папа сказал:

– Он просто сокровище, дорогая. Лучшее из всего, что мы сделали! Он – настоящее чудо!

Вскоре они замолчали, и стало тихо. Только снаружи шумели темные деревья, шептались о чем-то своем. «Бедный Арти, – подумала я. – Он теперь весь исстрадается».

Мы остановились посреди бескрайней равнины, протянувшейся в никуда по всем направлениям, где глаз отчаянно ищет, за что зацепиться, а мозг спекается в сухой безнадежности между унылыми пластами земли и неба. Папа выбрался из кабины, распахнул боковую дверь и спрыгнул на землю. Мама еще спала, у себя в комнате, за закрытой дверью. Элли и Ифи сидели на своей аккуратно застеленной койке и собирали пазл. Я пыталась читать книжку через плечо Арти, пока переворачивала для него страницы. Никто из нас не смотрел в окна. Нам всем была неприятна эта тусклая, пустая равнина. Папа не закрыл дверь, и в фургон проникали порывы ветра, шелестели страницами и несли с собой едкий запах полыни и пыль. Папа находился где-то снаружи, в пустыне.

Все утро он был молчаливым и взвинченным. Не разрешил никому из нас сесть рядом с ним на переднем сиденье. Мы застелили свои постели, близнецы выдали всем на завтрак готовые хлопья и отнесли кружку кофе папе в кабину. Арти тоже все утро молчал.

Снаружи раздался скрип шагов по гравию. Папа заглянул в фургон сквозь открытую дверь.

– Выбирайтесь наружу, мои причудки, – сказал он и исчез.

Никому из нас не хотелось выходить в этот пропыленный ветер, но мы все равно вышли, молча. Арти выбрался из фургона последним, просто выскользнул на ступеньки и там и остался, лежа на животе и щурясь, чтобы поднятая ветром пыль не попадала в глаза. Близнецы прислонились к фургону, я встала рядом с ними, глядя на папу. Он расхаживал перед нами туда-сюда. Два-три шага в одну сторону, потом два-три шага – в другую. Ветер трепал фалды его пиджака, ерошил темные волосы и осыпал их песком. Папа по большей части смотрел не на нас, а на бесконечную равнину, где сухие кусты шелестели под ветром. Когда же он оборачивался к нам, в паузах между фразами, его глаза были темны и опасны. Мы сосредоточенно слушали.

– Мы с вашей мамой решили оставить ребенка.

Каждый из нас, говорил он, уникален и необычен, и этот малыш, хоть и выглядит совершенно нормальным, тоже имеет свою удивительную особенность. Он передвигает предметы силой мысли.

– Телекинез, – промолвил Арти скучным голосом.

Да, телекинез, кивнул папа. И объяснил, что ему ничего не известно об этой способности, и никому из нас неизвестно, и первое время нам надо быть очень осторожными, пока не поймем, как нам с этим справляться и чем это может быть нам полезно.

– К утру мы нагоним цирк и обсудим сложившуюся ситуацию с Хорстом. Он – дрессировщик, а нам как раз и нужна дрессура. Хорст не станет болтать. Кстати, сейчас это самое главное.

Папа добавил, что мы должны вести себя так, словно наш младший брат – самый обыкновенный, нормальный ребенок, даже на глазах у работников цирка, которых мы знаем и кому доверяем.

– Военные захотят забрать его себе, – сказал Арти.

– Они его не получат, – заявил папа.

Мы должны держаться вместе, как солдаты в одном отряде, а мальчика назовем Фортунато, что значит Счастливчик.

Хотя тело Фортунато вело себя так, как и положено телу нормального младенца трех недель от роду, его воздействие на окружающий мир было сравнимо с буйством гиперактивного, зловредного десятилетнего хулигана. Его приходилось держать под замком в отдельной комнате, служившей родительской спальней. Мама убрала оттуда все хрупкое, бьющееся и токсичное, чтобы малыш не навредил ни себе, ни кому-либо еще. Наш аккуратный фургон превратился в захламленную берлогу. В кухонных шкафах выстроились ряды косметики и кремов для обуви. Усыпанные блестками костюмы висели над койкой близняшек. Настольные лампы, часы и фотографии в рамочках под стеклом валялись на неубранной постели Арти. Повсюду громоздились стопки папиных книг и медицинских журналов. Мамина швейная машинка переехала ко мне в шкафчик под раковиной. Я спала, скрючившись в три погибели, касаясь коленями подбородка.

Нам шестерым вполне уютно жилось в нашем фургоне тридцать восемь на десять футов, но этот уют создавался исключительно благодаря фанатичной приверженности к чистоте и порядку. Мы ненавидели беспорядок. Он выводил нас из себя. Всем было ясно, что нужно как можно скорее «дрессировать» седьмого члена семьи.

Не без тонких намеков старшего сына Артуро мой изобретательный папа сообразил, как с помощью глицерина и изоленты подсоединить ягодицы маленького Фортунато к миниатюрному трансформатору и батарее от детской железной дороги. Всякий раз, когда Фортунато разбивал тарелку, или тянул кого-нибудь за волосы, или поднимал Лил в воздух и держал под потолком, папа аккуратно включал ток. Однако уже через несколько дней сообразительный Цыпа, как мы его называли, научился отключать трансформатор и стегать папу проводом по кудрявой макушке.

Папа попробовал наказывать Фортунато, лишая пищи по методу Клайда Битти, однако во время этого эксперимента Фортунато пришлось держать в клетке из толстой проволоки: когда Лил не давала ему грудь, отказываясь кормить, он просто притягивал ее к себе и повторял свое дебютное представление.

Невозделанный потенциал возможностей Фортунато подвиг наших родителей на всесторонние изыскания. К тому времени Цыпе исполнилось четыре месяца. Ал решил применить на практике бихевиористские принципы Берреса Скиннера, и методика позитивного подкрепления с успехом сменила пищевую депривацию.

Наконец мама решилась вынести Цыпу из «цыпоупорной» спальни. Но лишь через месяц она смогла выходить из фургона с малышом на руках и гулять по всему лагерю, не опасаясь, что ее младшенький станет передвигать все ярко раскрашенные предметы, попадавшиеся ему на глаза.

Глава 7
Зеленый – как мышьяк, патина на старых ложках и двери газовых камер

Но настоящие неприятности, как всегда, исходили от Арти. Он всегда был завистливым. Он ничего не имел против меня, потому что главной причиной для зависти у него были деньги, а я не зарабатывала ни гроша.

Однако близняшки доводили его до бешенства. После каждого представления Арти клал подбородок на край своего аквариума, обдавая меня градом брызг, и сурово выспрашивал, сколько было продано билетов.

– Сколько? – кричал он.

Но количество было не так уж и важно: тридцать в Оук-Гроуве, триста в Фениксе, тысяча в Канзас-Сити. На самом деле, Арти интересовало другое. Сколько он собрал зрителей по сравнению с близнецами. Если они собирали столько же или больше, Арти впадал в ярость.

В такие дни он иногда опускался на дно аквариума и лежал там с мрачным видом, задерживая дыхание на невероятные несколько минут. Лежал с выпученными глазами, так что век было не видно.

Когда мне было пять лет и я только начала помогать ему после представлений, эта уловка страшно меня пугала.

– Я умру, – бормотал Арти. – Все равно я здесь никому не нужен.

А я рыдала и билась в агонии, когда он опускался на дно, глядя на меня через стекло совершенно пустыми глазами. Я с воплями бежала к папе. Тот хлопал себя по щеке и орал на меня, чтобы я не потворствовала Арти, когда он «разыгрывает примадонну».

В смятении я неслась обратно и кусала себе пальцы от страха, пока Арти не соизволял перевернуться вверх животом и медленно всплыть на поверхность, где мои короткие ручки могли зацепить его крюком на палке и подтащить к бортику. Я разглаживала сморщенную от воды кожу на его лысой голове, целовала в щеки, уши и нос, заливалась слезами и умоляла не умирать, потому что я – пусть и такое никчемное, бесполезное существо – очень-очень его люблю. Наконец Арти моргал, тяжко вздыхал, позволяя мне увидеть, что он все-таки дышит, и орал, чтобы ему подали полотенце.

И все это – из-за нескольких несчастных билетов, когда ему было десять.

Я знала, что Арти не примет Цыпу.

Почти рассвет. Представления давно закончились. Лил с папой спят. Близняшки сопят на своей койке. Фортунато – Цыпа – тихонько сопит в колыбельке, его одеяльце подергивается над ним. Однако в дальнем конце фургона двенадцатилетний Артуро сидит, склонившись над столом, и изучает гроссбух с данными о продаже билетов. Я сижу на полу, привалившись спиной к дверце шкафчика. Если Арти рассердится, я быстренько распахну дверцу, заползу внутрь, свернусь там калачиком в темноте, накроюсь старым свитером Лил, натяну на глаза свою шапочку и буду плакать в теплую шерсть. Арти качает головой. Желтый свет отражается бликами от его безволосой головы. Я тихо шмыгаю носом. Он искоса смотрит на меня – быстрый, резкий взгляд. Я глотаю сопли и улыбаюсь ему слабой, дрожащей улыбкой. Он возвращается к записям. Его голос звучит тихо и вкрадчиво:

– Ну, в общем, ты сама знаешь, что я здесь вижу.

Арти не смотрел в мою сторону, но я все равно закивала, чуть не плача. Он глядел на бумаги, разложенные на столе, скорбным, полным сомнений взглядом. Его голос источал приторное сожаление:

– Никто и не ждет, чтобы ты приносила в семью столько же денег, сколько приношу я.

Я покачала головой. Конечно, нет. Это было бы просто смешно.

– И даже, – Арти поджал губы, – сколько приносят близняшки.

Я опустила голову и вздохнула, дрожа всем своим маленьким, никчемным тельцем.

– Ты не виновата, что родилась такой обыкновенной, – продолжил Арти. – Папа взял всю вину на себя.

Он на мгновение замолчал, и я поняла, что он смотрит на меня. Я почувствовала его взгляд на своем горбе.

Я все же расплакалась. Арти этого не замечал. Он указал мне на разницу. Когда я работала зазывалой на его представлениях, билетов продавалось значительно меньше (от 15 до 50 процентов), чем в те дни, когда зазывалой был Ал. Мы оба знали, что Ал доверял мне зазывать публику, только когда мы делали быстрые промежуточные остановки в захолустных, полупустых городках, где люди вообще не спешили расставаться с деньгами ради увеселений, предлагаемых бродячим цирком. И все же в колкостях Арти была некая страшная правда. Указание на мою непростительную вину, хотя Арти и врал мне, будто я ни в чем не виновата.

Потом он грозил мне «заведением», куда меня обязательно отдадут, если я не стану работать над собой.

– Какими бы добрыми и великодушными ни были папа и Лил, у них просто не останется выбора, – говорил он.

Его понимание и сочувствие изливались на меня потоком бритвенных лезвий. Когда Арти описывал «заведение», для меня это было страшнее смерти и змей. Заведение представляло собой нечто среднее между сиротским приютом и скотобойней. И что хуже всего: им управляли только нормальные. Само это слово пугало меня до дрожи. Я плакала, умоляла, и он снисходительно говорил, что, пожалуй, мне можно дать еще один шанс.

– Нам вовсе незачем оставлять новых детей, – рассуждал Арти. – Иногда мы их отдаем, иногда они не выживают. – Он впал в свое едкое, поучающее настроение и постоянно поглядывал на меня, выворачивая шею, пока я толкала его коляску сквозь серый рассвет к трейлеру дрессировщицы собак. – Ты не знаешь о тех, кто были до тебя. О тех, кто умерли. Папа с мамой о них не рассказывают, но я помню.

– Я помогаю маме в Яслях, – пробурчала я, со всей силы толкая коляску, буксовавшую в опилках.

Арти фыркнул и покачал головой:

– До меня было трое, потом двое – до близнецов. И еще один – до тебя. Поэтому папа и разрешил ей оставить тебя. Она же только что потеряла ребенка. И очень расстроилась. Если бы он выжил, ты бы тут не осталась. Но она так горюет, когда теряет детей, и папе больно на это смотреть.

Арти пытался уязвить меня, довести до слез, но сейчас меня это не задевало. Я была счастлива, что он со мной разговаривает. В последнее время Арти был мрачным и раздраженным. Он давал представления, ел, спал, читал книги и почти ни с кем не разговаривал, разве что охмурял маму с папой, когда ему было от них что-то нужно.

– А кто был до меня?

Арти закатил глаза.

– Леона, – произнес он, понизив голос. И не просто сказал, а почти простонал, пристально наблюдая за мной.

Я наклонила голову и толкнула коляску вперед. Леона с ее крокодильим хвостом, безусловно, являлась бы гвоздем программы. У нее был бы свой собственный отдельный шатер и афиши, отпечатанные золотой и серебряной краской, светящейся в темноте. Арти задумчиво продолжил:

– Папа возлагал на Леону большие надежды. Хотел выставлять ее в стеклянном аквариуме. Считал, что она останется лысой, но если бы у нее начали расти волосы, то их можно было бы удалять. Он даже подумывал о том, чтобы мы с ней выступали вместе. Вроде как головастики. Разные стадии головастиков.

Он говорил об этом легко, даже весело. Я прекратила толкать коляску и обошла ее, чтобы заглянуть в лицо Арти. Он кивал и моргал, изображая тоску по бедняжке Леоне.

– Тебя, наверное, это пугало, Арти, – усмехнулась я.

Он медленно растянул губы в улыбке. Его гладкий лоб сморщился, брови выгнулись в точности как у папы.

– Бедняжка Леона. Она просто заснула однажды ночью и не проснулась. Мама чуть с ума не сошла, когда нашла ее утром.

Круглая широкая голова Арти исполняла свой танец со змеями, качаясь на шее в притворной скорби, и туго натянутая кожа у него на лице вдруг расслабилась, и я смотрела на него и любила до боли эти тени под острыми скулами, эти широкие пухлые губы.

И мне было страшно. Арти это заметил, прочитал у меня на лице и быстро вернулся к своему образу погонщика с кнутом.

– Вперед, Дживс! – рявкнул он. – К собакам!

Я вновь принялась толкать вязнущую в опилках коляску, крепко стискивая ягодицы, чтобы не испачкать трусы.

– Можно мы с Арти погуляем с Соплей? – спросила я.

Из двери фургона ощутимо несло псиной. Видимо, это был перегар миссис Минути. Она тяжело сглотнула и попыталась сфокусировать похмельный взгляд. В ее коротких, торчавших дыбом волосах застрял кусок вчерашнего ужина. Она оттянула ворот ночной рубашки и тихо рыгнула.

– Можно, – кивнула миссис Минути.

Она не стала ворчать, что мы заявились так рано и Сопля – ее лучший пудель. Мы были детьми ее босса, а найти новую дрессировщицу собак не составит труда. Миссис Минути исчезла в глубинах фургона. Арти напряженно смотрел в открытую дверь. Сопля появился в дверном проеме и спрыгнул на землю. Его длинный поводок тянулся к трясущейся руке дрессировщицы. Она вручила мне поводок и велела следить, чтобы пес не бродил сам по себе.

Я привязала поводок к задней стойке коляски Арти и повезла его на пятачок голой земли, располагавшийся за киосками. Сопля бежал вприпрыжку, обнюхивая все, что попадалось ему по пути. За две минуты он десять раз поднял лапу. Когда мы добрались до места, пес слегка упокоился.

– Будь рядом, но не мешай, – велел мне Арти.

Я села на землю и стала смотреть. Арти подозвал Соплю, и глупый пудель подбежал к нему, положил лапу на коляску, навострил уши и завилял помпоном на кончике тощего хвостика.

Арти не говорил мне, что он задумал.

– Арти – укротитель диких зверей, – усмехнулась я себе.

Цирковой лагерь уже потихонечку просыпался. Тут и там хлопали двери фургонов. Раздавались редкие голоса. Механик завел мотор карусели, дал ему потрещать и отключиться.

Арти смотрел прямо в глаза Сопле. Пудель, послушный и готовый услужить, сидел прямо перед ним, наблюдая за его лицом. Арти не моргая смотрел на пса сосредоточенным взглядом, но его лицо было непроницаемо-гладким, словно во сне. Поначалу Сопля радовался, как дурак: доверительно бил хвостом по земле, вертел ушами, улыбался, вывалив язык. Но постепенно пес утратил уверенность, убрал язык и закрыл пасть, вопросительно наклонив уши к Арти. Хвост нервно забился. Потом Сопля вытянул морду вперед, тревожно нюхая воздух, издал тоненький жалобный визг и заерзал задницей по земле. Арти сидел неподвижно, слегка подавшись вперед и скрестив плавники на груди. Пудель не осмелился отвести взгляд от Арти, но принялся беспокойно облизывать нос, встал на секунду, снова сел, подобрав под себя хвост и прижав уши к голове. Затем он заскулил, опустил голову и упал на бок, взвизгнув, словно его пнули.

Арти резко откинулся на спинку кресла-коляски. Он глубоко дышал, закрыв глаза. Сопля попятился и натянул поводок, стараясь выскользнуть из ошейника. Арти выпрямился, открыл глаза и огляделся в поисках пса.

– Сопля! Ко мне! – велел он.

Пес рванулся с поводка и взвился в воздух. Он упал на спину и остался лежать пузом кверху, тихо подвывая. Арти рассмеялся себе под нос и сказал, что можно вести Соплю обратно.

– На почтеннейшей публике тоже можно тренировать мысленный посыл ненависти, – добавил он.

Арти никогда не злословил о Цыпе в открытую. Столь очевидная неприязнь сразу насторожила бы папу с мамой. Но я знала. Я общалась с Арти больше всех. Я проводила с ним много времени и много времени – в мыслях о нем. Я любила его.

Втайне я думала, что мама с папой любят Арти, лишь потому что совершенно его не знают. Ифи любила его, потому что он так хотел, и она не могла ему сопротивляться. Элли знала Арти и ни капельки не любила. Она боялась его и ненавидела, поскольку сумела разглядеть его истинную сущность. Я была единственной, кто знал его темные стороны, его горькую злобу и едкую зависть, его болезненные устремления, и все равно продолжала его любить. Также я знала, какой Арти ранимый и хрупкий. Его не волновало, знаю я или нет. Не волновало, люблю я его или нет. Он понимал, что я буду самозабвенно служить ему, даже если он очень сильно меня обидит. Я не была для него соперницей. Не выступала с собственной программой. Я зазывала толпу к нему, а не к себе.

Мне поручили присмотреть за Цыпой. Он спал на маминой кровати, и мне надо было дождаться, когда он проснется, поменять ему пеленку, дать яблочный сок и поиграть с ним, пока мама не закончит урок фортепьяно с близняшками.

Но погода была замечательная, окна распахнуты настежь, и рыжеволосые девчонки болтали снаружи, неподалеку от нашего фургона. Я слышала их смех. Они лежали на одеялах, расстеленных на траве, пили газировку и мазались маслом для загара. Ветерок доносил запах кокоса и ланолина.

Мне надо было сидеть внутри и читать, но Пегги начала рассказывать историю мягким голосом, и остальные девчонки притихли. Мне было не слышно, что она говорит. Я вышла наружу, обошла фургон и плюхнулась на траву рядом с их одеялами. Подумала, что если окна открыты, я сразу услышу крик Цыпы, когда он проснется. Я жевала травинку и слушала Пегги.

Она рассказывала о парнишке, совсем молоденьком, лет четырнадцати, и утверждала, что это чистая правда. Он умер ради любви. Это был мальчик из очень бедной семьи. Подрабатывал за гроши и часто пропускал школу, но он был хорошим и добрым. И был влюблен в первую школьную красавицу. Она, разумеется, даже не замечала его. Жила совершенно другой жизнью. Но однажды девочка заболела, и врачи сказали, что это сердце. Врачи сказали, что она умрет, если не пересадить ей новое сердце. В школе все знали, что девочка ждет донора. Парнишка ходил мрачнее тучи, а потом сказал маме, что готов умереть и отдать свое сердце той девочке. Мама решила, что это просто фигура речи, такое образное выражение. Парень был абсолютно здоровым. Но через несколько дней он вдруг упал замертво. На ровном месте. Мгновенная смерть. Кровоизлияние в мозг, объяснили врачи. И вот что удивительно: его сердце было полностью совместимо с организмом той девочки, и ей его пересадили. И оно прижилось. Теперь она снова живет и радуется жизни с сердцем того бедного мальчика.

Рассказ произвел впечатление на рыжих девчонок. Вики сказала, что это, наверное, жутковато – жить с сердцем того, кто тебя любил. Лиза спросила, не является ли к ней привидение того парнишки.

– Он сто́ит трех таких, как она, – заявила Молли. – С таким-то сердцем!

И тут из окна родительской спальни прямо у меня за спиной раздался оглушительный грохот, будто по стальному листу ударили тяжеленным молотком. Сквозь его отголоски прорвался пронзительный вопль Цыпы.

Я была уже на полдороге к двери, когда рыжие только начали говорить, что, очевидно, мой маленький братик упал с кровати. Пегги и Молли вскочили и бросились следом за мной. К счастью, дверь фургона захлопнулась у меня за спиной, когда я влетела внутрь.

Цыпа лежал на кровати с багровым лицом и вопил во весь голос. Я подбежала к нему и взяла на руки. Он весь дрожал и хватал воздух ртом в перерывах между воплями. Если бы что-нибудь застряло у него в горле, он бы не смог так орать. Я ощупала его пеленку. Может, расстегнулась булавка? Может, она его колет? А потом я увидела Арти.

Он лежал вниз лицом на полу в узком проеме между стеной и кроватью. Лежал и не двигался.

– Оли, с малышом все в порядке? – Молли дергала дверь. – Оли?

Цыпа уже не кричал, а только тихонько икал и хныкал, и я положила его на кровать.

– Арти? – прошептала я.

Он молчал. И не двигался. На кровати валялась большая подушка с серым влажным пятном посередине. Когда я в последний раз заходила в спальню, эта подушка аккуратно лежала в изголовье. Цыпа мог сдвинуть ее во сне, но мне почему-то вспомнился рассказ Арти о Леоне, девочке-ящерице. Я все поняла. Арти пытался задушить Цыпу. Я наклонилась к нему:

– Арти?

Его голова была невероятно тяжелой, плавники – вялыми и безвольными. Мама с папой не должны ничего узнать. Я схватила Арти за задние плавники и волоком потащила из спальни в общую комнату.

– Оли? У вас все в порядке? – окликнула Пегги снаружи.

– С малышом все в порядке? – крикнула Молли.

Цыпа икал на кровати в спальне. Иногда громко всхлипывал. Арти не шевелился. Я повернула его голову набок, чтобы видеть лицо. Глаза были закрыты. Огромный синяк у него на лбу уже наливался лиловым. Я сделала глубокий вдох и побежала к двери. Рыжие девчонки таращились на меня сквозь сетчатый экран.

– С Цыпой все хорошо… Но Арти…

Я открыла дверь и разрыдалась.

Пока не унялся переполох, я лежала на маминой кровати, свернувшись калачиком рядом с Цыпой. Мне было слышно, как взрослые говорили, что, наверное, Арти вскарабкался на разделочный стол в кухне, упал и ударился головой. Он так и не пришел в сознание, и мама распорядилась, чтобы его срочно несли в папин фургон-лазарет.

Всклокоченный Цыпа сидел рядом со мной и гладил меня по щекам крошечными ручонками. Он запускал пальчики мне в рот и нос, и я наконец слабо ему улыбнулась. Цыпа широко улыбнулся в ответ, показав все свои зубы, которые уже успели прорезаться.

Прямо над нами в металлической стенке виднелась неглубокая вмятина размером с блюдце.

– Ох, Цыпа, – прошептала я.

Вошли близняшки и отобрали у меня малыша.

– Если бы ты была дома, как тебе велели, ничего бы не случилось, – заявила Элли.

– Ты могла бы помочь Арти взять то, за чем он полез, – добавила Ифи.

Я сидела, поджав колени к груди и тупо таращась на близнецов. У меня в животе будто ворочалась зубастая крыса.

Они унесли Цыпу в столовый отсек, чтобы поиграть с ним, а я лежала на большой маминой кровати, пахнущей лавандой, и представляла, как Арти забрался в фургон, никого там не застал, проковылял в спальню и увидел, что Цыпа спит на кровати, а рядом никого нет. Я словно воочию видела, как Арти осторожно берет подушку, прижимает ее к лицу спящего малыша и наваливается сверху всем весом. Но Цыпа проснулся и отшвырнул Арти, как отшвырнул бы игрушку или кусочек банана. Не прикасаясь к нему.

Мама осталась с Арти в лазарете, а папа пришел сообщить нам новости.

– Бедняга пришел в себя, и первое, что он сказал: «Мама, папа». Я вздохнул с облегчением, а ваша мама перестала плакать. Он вообще ничего не помнит. У него сотрясение мозга и крошечный перелом черепа, но, слава богу, это не страшно. Он скоро поправится.

Элли пожала плечами. Ифи захлопала в ладоши:

– Я так рада.

Я сплела пальцы на своей острой цыплячьей груди и закрыла глаза. Я была благодарна судьбе за то, что Арти не убился из-за меня и что ему хватило ума «забыть» о случившемся.

Мама с Арти вернулись из лазарета только на следующий день, ближе к вечеру. Все это время мы кормили Цыпу из бутылочки, и он не возражал. А когда через несколько дней мама заметила вмятину на стене, я объяснила, что Цыпа швырнул бутылочку, когда ее не было дома. Мама поцокала языком, но не стала его ругать. Сказала, уже поздно.

– Ругать надо сразу, как только он сделает что-нибудь не так. А сейчас он вообще не поймет, за что я на него накричала.

Арти возлежал на своей койке, а мы все плясали вокруг него. Близняшки обслуживали его, я помогала ходить в туалет, а мама целыми днями готовила деликатесы, чтобы порадовать его вкусненьким. Он был доволен. Он был вежлив и мил. Он улыбался и смеялся над нашими шутками, которыми мы пытались его развлечь.

Какое-то время Арти не мог читать. Перед глазами все плыло, а когда он пытался сосредоточиться, у него начинала болеть голова. Я читала ему вслух, медленно и с запинками, а он постоянно поправлял меня, и ругался, и заставлял перечитывать, и все это тянулось часами. Когда Арти снова смог читать сам, я достаточно бегло уже читала почти любой текст, хотя иногда ставила неправильные ударения на незнакомых словах.

Мама заботилась о Цыпе, выполняя свой родительский долг, однако беспокоилась лишь об Арти. Тряслась над ним и сдувала с него пылинки. Несколько дней мама вообще не выносила Цыпу из спальни. Но однажды вечером принесла его в общую комнату и положила рядом с Арти, чтобы «вы вместе понаблюдали, как мама будет готовить ужин своим милым мальчикам», как сказала она. У меня все внутри оборвалось. Однако Цыпа радостно прильнул к Арти и принялся играть его плавником. Арти моргнул, но не стал убирать плавник.

Я мысленно поклялась сделать Арти властелином мира, чтобы он не завидовал Цыпе.

Большой шатер Арти оставался неразложенным на протяжении дюжины переходов. Наши доходы существенно сократились. Папа старательно скрывал от него, сколько денег мы теряли в связи с его недомоганием. Когда папа сидел поздно вечером в столовом отсеке и подсчитывал выручку, Арти спрашивал: