Текст книги "Когда ты был старше"

– Что?

– Я тебя звал.

– А-а.

Я пошел туда, где он стоял. Перед камином. Стоял и не сводил глаз с полки, так же, как и я в первую ночь своего возвращения. Я раздумывал о рождественской деревне. А о чем раздумывал Бен?

Подойдя ближе, я заметил, что нет фотографии мамы с папой. Но отыскал ее. Всего долю секунды спустя. У Бена в руках. Я вытянул руку и положил ее ему на плечо, но он стряхнул ладонь, отдалившись от меня. Это меня обидело. Я не был готов к тому, что это меня заденет.

– Ты тоскуешь по ней, – произнес я. – Да?

Он долго не отвечал. Я уже решил, что он так и не ответит. Бен не отрывал глаз от фото.

– Она не вернется, – проговорил он. – Так ведь?

Я от души и глубоко вздохнул.

– Вернулась, если бы могла, братишка. Но она не может. Никак, – еще одна долгая пауза. Потом я сказал: – Послушай. Разве не пора смотреть мультики, которые так тебе нравятся?

– Не знаю.

– Уже полседьмого. Разве не в это время их начинают показывать?

– Наверно.

– Хочешь, вместе посмотрим?

– Наверно.

Бен неспешно пошел со мной к телевизору, все еще сжимая в руках фотографию. Я усадил его в большое мягкое кресло.

– Какой канал, дружище?

– Не знаю.

Я понимал: оставь я его один на один с телевизором и пультом, он бы нашел мультики. Только я не хотел с ним спорить. Вот и принялся искать программу передач.

– Где телепрограмма?

– Что?

– Телепрограмма. Из газеты.

Ответа не последовало, и я просто продолжил искать. Посмотрел на кофейном столике. Под стульями. На телевизоре.

Потом услышал звук: что-то приглушенно звякнуло. Словно ударилось. Резко обернувшись, увидел, что Бен бросил фото в рамке на ковер и теперь сидел в кресле, подавшись вперед, и кулаками молотил себя по голове. И, поверьте мне, бил крепко.

– Бен! Эй! Не делай этого! Перестань! – он, однако, не переставал. – Слышишь! Не бей себя!

Только с тем же успехом я мог уговаривать фотокарточку или ковер. Я попытался схватить брата за руки. Но он все равно продолжал бить себя, подтягивая меня поближе при каждом ударе. Попросту тащил меня. Потом мне показалось, что Бену надоело сдерживаться, потому что он с силой, обеими руками сразу, толкнул меня, и я плюхнулся копчиком на ковер.

И тут началась моя вспышка гнева.

Стыдно признаваться в том, что последовало дальше, но мне все надоело, я был унижен и взбудоражен. Вот и принялся орать на маму.

– Ты зачем оставила меня с этим? – завопил я. – Мне не справиться с этим! Я не умею! Не знаю, как у тебя хватало терпения делать это столько лет, но я не могу! Тебе стоило бы оставить мне хоть какие-то инструкции или что-то в этом духе! – я умолк и вслушался в звуки ударов костяшек кулака по черепу. – Я не знаю, как ему помочь! Я для него не помощник! Это нечестно по отношению ко мне! Это нечестно по отношению к любому из нас!

Потом я принялся плакать.

Несколько секунд я тихо плакал, пока не понял, что в комнате стало тихо, если не считать моих редких всхлипов.

Чуть позже я почувствовал прикосновение к своей спине.

– Что это ты плачешь, братишка? – спросил он, усаживаясь рядом на ковер и охватывая своей длинной рукой меня за плечи.

– Я тоже тоскую по ней, понимаешь. Думаешь, я не скучаю по маме?

Молчание, он раздумывал над моими словами. Я ждал, что он скажет, это сложный вопрос.

– Но ты никогда ее не видел.

Я хотел возразить: «Совсем не никогда. Всего шесть лет», – но потом сообразил, что для Бена шесть лет были вечностью.

– Зато я всегда представлял, что вижу.

– Мне не нравится, когда ты плачешь.

– Да-а? Ну так мне не нравится, когда ты себя бьешь по голове. Я не могу с этим справиться. Совсем. Как ты можешь делать себе так больно? Видеть не могу. Это должно быть чертовски больно. У тебя разве голова сейчас не болит?

– Вроде бы.

– Тебе нельзя устраивать себе такую головную боль.

– Наверно.

– Аспирин хочешь?

– Нет. Не люблю таблетки.

– У меня такое чувство, что тебя надо отвезти к врачу. Убедиться, что у тебя нет сотрясения мозга.

Рука исчезла с моих плеч.

– Мне не нравится ходить к врачу.

– Безразлично, что тебе нравится, Бен. Иногда приходится делать то, что нам не нравится.

Бог знает.

– Но мне не нравится делать то, что мне не нравится.

Я рассмеялся, сам того не желая.

– Никому не нравится, приятель.

– Пожалуйста, а? Я себя прекрасно чувствую.

– Договоримся так. На этот раз буду считать, что сотрясения у тебя нет. Но только на этот раз. Зато, если ты еще раз станешь бить себя по голове, мы пойдем к врачу.

– Ладно. Тогда не буду.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Бен встал на ноги. Я остался сидеть, будто прирос к ковру. Очень скоро услышал мультик. Звук на всю мощь. «Хитрый койот и Дорожный бегун».

Вздохнув, я поднялся с пола. Подобрал с ковра фото мамы и папы.

– Я поставлю его обратно. Не возражаешь? – но я спросил как раз тогда, когда койот бежал по краю утеса, осторожно ощупывая воздух одной лапой, потом махнул на прощанье и упал.

Веселый, от всей души смех Бена. Я понял, что лучше не пытаться завладеть его вниманием.

Я отнес фотографию обратно в гостиную, поставил на полку. Я смотрел на маму и словно понимал, что бы она сказала мне, если бы была здесь: «Видишь? Ты же соображаешь».

– Нечестно, – произнес я вслух. – Нечестно, что мне приходится соображать. Тем более все самому.

«Расскажи мне все об этом», – попросила она.

Во всяком случае, так прозвучало в моей голове.

18 сентября 2001 года

На следующее утро я проснулся рано. Четверть седьмого. Пробовать уснуть опять было без толку. Бен все равно разбудил бы меня через несколько минут.

Я лежал в свете ночника, стараясь решить, нужно ли мне ехать сегодня в пекарню. Говорить честно, я был слегка напуган напором Назира. Не то чтобы очень сильно. Но в моем изможденном состоянии… Я закрыл глаза и мысленно ощупал дыру внутри себя. Сказывалась нехватка ресурсов, недостаток сопротивления. По причинам, в которых я и сам не мог разобраться, мне не хотелось ехать к Назиру. По крайней мере не в то самое утро.

Открыв глаза, я увидел стоявшего у кровати Бена.

– Я встану через минуту, дружище, – сказал я.

– Я не хочу ехать на работу сегодня. Неважно себя чувствую.

– Голова? – спросил я, не на шутку встревожившись. Быстро сел.

«У него сотрясение, конечно же, сотрясение, – подумал я, – надо было везти его в травмпункт, нравилось ему это или нет, а вот теперь аукнулось, и хоть локти кусай… я ужасный, ужасный брат».

– Нет. Не голова.

– Что же тогда?

– У-у. Уф. У меня… живот.

– Что с ним?

– Он… болит.

– Тебя тошнит? Не кажется, что вот-вот вырвет?

– Нет. Он просто болит. Так, чуточку. Не настолько, чтобы идти к врачу.

– Если всего лишь чуточку, может, тебе все же стоит поехать на работу?

– Нет. Слишком болит, чтобы работать. Но не настолько, чтобы к врачу.

– Ты уверен, что это не голова? Я все еще боюсь сотрясения мозга.

Только я не боялся. Уже не боялся. Просто исследовал границы его все более необоснованных жалоб.

– По-моему, и голова тоже. Болит. Немного. Но не так, будто у меня сотрясение. Как-то по-другому.

– Как-то по-другому. Интересно. Так что, по-твоему, нам делать?

– Ты должен сказать мистеру Маккаскиллу, что я не приеду.

– Я должен? Почему не ты? Это твоя работа.

– Я не знаю номер его телефона.

– Как так можно: ты там работаешь и у тебя нет номера телефона?

– Потому что он был записан у мамы.

Я вздохнул.

– Понял. Ладно. Ты отправляешься обратно спать. Я посмотрю, сумею ли разобраться с этим.

Я встал, оделся, потом взглянул на телефонные номера на стенке холодильника. Удалось отыскать только мой. И ничей больше. Я порылся в до смешного тонюсеньком телефонном справочнике (на всю страну) в ящике под телефоном на кухне. Выискал Герсонов рынок.

Позвонил, но попал только на автоответчик, сообщавший часы работы.

Бена я нашел в спальне, он лежал на боку под одеялом, свернувшись в клубок.

– Ничего, если ты побудешь немного один?

– Ага.

– Уверен?

– Ага.

– Хорошо. Я ведь не нашел нужного телефона. Вот и придется съездить на рынок и сказать лично.

– Хорошо. Скажи, что я болен по-настоящему.

– Болен по-настоящему? – спросил я, заметив, что за последние две минуты он стал еще бледнее.

– Нет. Не по-настоящему болен. Не совсем, чтобы доктора звать. Просто слишком, чтобы быть на работе.

Я притормозил, проезжая мимо пекарни, и напрягся. Ощутил некое сопротивление, как будто броня защищала уязвимое место внутри меня. То место, что просило не наведываться к Назиру. Место, которому было больше невмоготу справляться самому.

Но, по-видимому, ночь прошла хорошо, к счастью Эль-Саидов.

Я встал на рыночной стоянке и прошел сквозь предрассветный сумрак к двери, где сразу же был замечен той самой бойкой женщиной. Конечно же, она отперла дверь и приоткрыла ее.

– Брат Бена, – произнесла она.

– Кажется, меня совсем не так зовут, а?

– Простите. Расти.

– Вообще-то сейчас меня называют Расселом.

– Еще раз простите.

– Не стоит извиняться. Мистер Маккаскилл где-то здесь?

– Наверняка. Я разыщу его. С Беном все нормально?

– Наверное. Но он считает, что болен.

– В самом деле? Очень на Бена не похоже. Он за два с половиной года ни одного дня не пропустил.

Потом она пропала, позволив сквозняку закрыть дверь, а мне поразмышлять над этим.

Маккаскилл появился, казалось, считаные секунды спустя. Его лицо показалось мне знакомым. Неудивительно: я же рос в одном с ним городе. Но я не знал его настолько хорошо, чтобы сопоставить его фамилию и внешний вид. До того самого момента.

– Все нормально? – спросил он.

– Вероятно, – ответил я. – Только Бен считает, что заболел. Считает, что у него то ли живот, то ли голова болит. Или то и другое. Достаточно болит для того, чтобы остаться дома, но не настолько сильно, чтобы вызвать врача, который ему не нравится.

– Очень не похоже на Бена.

– Это я уже слышал. Может, стоит принять во внимание, что прошлым вечером до него наконец-то дошло, что наша мама ушла навсегда.

– О-о. Бедняга Бен. То есть… и вы тоже бедняга. Соболезную вашей утрате. Итак…

– Итак. Мне нужно было приехать и уведомить вас.

– Я что-то упустил? – спросил он. – Вам нужна какая-то моя помощь в этом?

– Нет. Просто я извещаю вас, что он не придет сегодня на работу.

Поразительно, но он продолжал разглядывать меня в явном смятении. Я едва сдерживался, чтобы не сказать какую-нибудь грубость. Чуть не выпалил: «Что из этого вам непонятно? По мне, все просто и без утайки».

– Бен сегодня не работает, – сказал мистер Маккаскилл. – Сегодня у него выходной.

Я закинул голову и глянул в едва светлеющее небо.

– Разыгрываете?

– По вторникам и средам у него выходные.

– И он даже не в курсе этого?

– Хотите честно, как перед Богом? Я не знаю, что он знает. Только то, что он хорошо справляется с работой. Что каждую неделю с четверга по понедельник он неизменно появлялся здесь и еще ни разу не приходил на работу в свой выходной. Понятия не имею, знал ли он об этом, но теперь расстроился и забыл, или ваша мама следила за его расписанием.

Я опустил голову, упрятав лицо в ладони.

– Вы представить не можете, – выговорил я тихо, – как бы я хотел знать, где взять руководство по управлению Беном.

– Могу представить.

– Извините, что попусту отнял у вас время.

– Да не беспокойтесь вы об этом. – Когда я уже уходил, он окликнул: – Расти.

Я остановился, обернулся.

– Рассел. Меня зовут Рассел.

– Рассел. Простите. Я вас вообще-то не знаю. Но в каком-то смысле знаю. Я имею в виду, что в некотором роде вы росли у меня на глазах, только на расстоянии, понимаете? Короче… позвольте спросить… вы намерены отдать Бена куда-нибудь?

– Нет.

– Правда?

– Правда. Не отдам.

– Вы молодец, – и когда я подумал, что на этом все, он добавил: – Наверное, не стоило бы вам рассказывать…

«Но вы расскажете», – подумал я. И был прав. Маккаскилл рассказал.

– Мы тут, как бы это сказать… делали ставки. Почти что. Без денег и всякого такого. Просто многие из нас предполагали, что вы вообще не вернетесь. Так, позвоните по телефону и пристроите его куда-нибудь. Но потом поняли, что вам все равно приезжать на похороны матери, а значит, те предположения были глупыми. Тогда большинство из нас решили, что вы приедете, возможно, дней на пять и пристроите его куда-нибудь. Не могу припомнить, чтобы кто-то думал, что вы вернетесь и в самом деле станете заботиться о брате. Это не простая задача.

– Так и есть.

– Представляю. Короче. Я вот о чем… я знал вас недостаточно хорошо, чтобы судить, полагаю, никто из нас не знал. И мы явно поняли все неправильно. Вот и прошу прощения за это.

Я немного покопался у себя в душе, решая, стоит ли обижаться. Получалось, что это было ни к чему.

– Вот черт, – произнес я. – Наверное, я бы тоже поставил против себя.

Маккаскилл улыбнулся. И это был шанс вырваться на свободу. Только я им не воспользовался. Подошел поближе к месту, где он стоял, все еще в обрамлении раздвижных дверей рынка.

– Позвольте мне спросить. Вы когда-нибудь покупали хлеб в пекарне?

– Я – нет. Нет.

– Какая-то особая причина?

– Аллергия на глютен.

– А-а. Основательная причина. И все же не могли бы сделать мне одолжение? Вы у себя на работе каждый день видите множество людей. Так вот, если бы вы сумели уговорить кого-нибудь зайти в пекарню, это было бы здорово. Эль-Саиды обижены, и им неприятно. Подумайте, как вам будет больно, если в ваш магазин никто не заглянет целую неделю. И никакого просвета впереди…

– Понимаю, да. И только потому, что они арабы.

– Они египтяне.

– О-о. С Ближнего Востока. С Ближнего Востока, я имел в виду.

– Мне пора возвращаться к Бену. Не знаю даже, стоило ли вообще оставлять его одного. Не знаю, оставляла ли мама его самого по себе. Не знаю…

– Удачи вам в поисках того руководства.

И он рассмеялся. Хотя нам обоим было известно, что ничего смешного здесь не было.

По-моему, мы оба знали также то, что меня ждет на самом деле: придется писать собственное руководство. С нуля.

Проезжая мимо пекарни, я не мог не вглядываться в их витрину. Увидел в окне мелькнувшую фигуру. Это оказался не Назир. Это была Анат. Нога моя будто сама собой нажала на педаль тормоза, и шины слегка заскрипели.

Пока я подъезжал к краю дороги, сердце колотилось так, словно в любую минуту могло вырваться на волю. И вовсе не в хорошем смысле. Я не мог дышать, отчего легче не становилось. И подумал: «Отчего любовь считается благом? Почему она внушает тебе, будто ты вот-вот умрешь? Разве она не должна заставлять тебя жить?»

Дрожавшие ноги едва несли меня к двери.

Она была открыта, я и просунул в нее голову.

– Неужели я перепутал дни? – спросил я, гадая, выдавал ли голос мое волнение.

Анат подняла взгляд, и ее лицо засияло, когда она увидела меня. Это было прекрасно, хотя и все усложняло. Потому что в учащенном сердцебиении, прерывистом дыхании и попытке устоять на ногах ничего прекрасного не было.

– Не знаю, брат Бена. Сдаюсь. Какой сегодня, по-вашему, день?

Я вошел: ощущение было такое, словно я опять хожу во сне. Или все еще. Просыпался ли я вообще когда-нибудь? Уверенности в этом у меня не было.

– По-моему, вторник. И, по-моему, ваш отец говорил мне, что у вас выходной по вторникам.

– Обычно так и есть. Обычно я отдыхаю. Но он неважно себя чувствовал вчера вечером и сегодня утром. Что вам предложить? Отец говорит, что ваши деньги здесь не годятся, поэтому – все, что угодно. Это он особенно подчеркнул, когда я уходила. Чего бы вы ни захотели – платы не берем. Он рассказал, как вы ему помогли. Так что будете?

Я, словно во сне, подошел к стойке, грезившейся мне во сне.

– Что еще не остыло?

– Я только что доделала те, что в шоколадной глазури.

– Беру.

Я облокотился на стойку и смотрел, как она выбирает для меня пончик. Старался вести себя непринужденно, словно наклонялся поближе случайно. А не так, словно делал это умышленно.

– Значит, с ним, с вашим отцом, все хорошо?

– О, по-моему, да. По-моему, он просто принимает все слишком близко к сердцу. Слишком серьезно. Словно не может сбросить камень с души. Вы понимаете меня? Вот он и переживает. Но я не могу ему помочь, потому что на самом деле он беспокоится о деньгах. Но только он такой… не могу подыскать верное слово, только он слишком…

– Напряженный?

– Да. То самое. Он слишком напряженный.

Анат принесла мне пончик, старательно избегая смотреть мне в глаза. Во всяком случае, мне так показалось. И хотя я всегда во всем сомневался, что-то внутри меня говорило об этом с непоколебимой уверенностью. Ощущение знать все наверняка было странным и непривычным. И в тот момент кое-что еще стало ясным: почему я боялся встречи с Назиром. Не из-за того, что он яростно защищал свою дочь, и даже не из-за его крайней откровенности в разговоре об этом. Все было проще. Он был не в силах справиться со стрессом. И я лишь усугублял это волнение, когда говорил с Назиром.

Глубоко вздохнув, я уселся со своим пончиком, благодарный за ясность.

– Сейчас много подобного вокруг, – сказал я. – Бен сегодня тоже посчитал, что заболел. Вчера вечером у него, похоже, случился прорыв. Он понял, что наша мама не вернется. Вот сегодня у него живот и болит. Только я думаю – стресс, – я поднес все еще горячий пончик ко рту. Тут меня как ударило: – Вот, блин! Нельзя же мне сидеть здесь и есть пончик. Я оставил его одного. Я даже и не уверен, можно ли оставлять Бена одного.

– Ничего страшного, – успокоила она. – Не тревожьтесь. Я заверну пончик вам с собой.

– Спасибо, – произнес я, гадая, удалось ли мне скрыть свое огорчение. Вот, смотрите, каким я стал рассеянным, наслаждаясь украденным утром с Анат. И теперь во мне росло ожидание того, что все это удовольствие улетучится, оставив в груди одну лишь пустоту.

Хотелось сказать: «Так нечестно». Но тогда я бы повел себя еще более по-детски, чем Бен.

Я вернул пончик.

– Я положу его вместе с повидлом для Бена. Скажите ему, что это от Анат. Скажете? Передайте, я надеюсь, что скоро ему станет лучше.

– Обязательно, – буркнул я, угрюмо наливая себе кофе в дорогу.

– Ой, надо же, – воскликнула она, – вы только посмотрите! У нас покупатель. И это не вы!

Подняв взгляд, я увидел вошедшего в дверь Маккаскилла.

– Вы открыты? – спросил он.

Потом заметил меня и приветственно кивнул, я кивнул в ответ. Момент получился славным.

– Конечно, открыты, – произнесла Анат.

– Извините, что не заходил к вам. Но я аллергик.

– Глютен?

– Да-а. Глютен.

– Я когда-то делала хлеб без клейковины, но перестала, потому что не так много людей его покупали.

– Я бы купил.

– Хорошо. Я испеку в любой день, если пообещаете, что вы зайдете и заберете его.

– Хорошо. Может, так и сделаю. Спасибо. А сейчас, не отберете ли вы мне дюжину пончиков. Такой хорошенький набор – на ваш вкус. Я утром подумал, положу-ка их в комнату, где работники проводят перерыв. В последнее время настроение у всех испортилось, вы же знаете. Тяжелое выдалось время. Вот и будет им угощение.

– Какая прелестная мысль! – оценил я.

И прошел к стойке забрать свой заказ.

– Для вас и Бена, – сказала Анат, вручая мне пакет. – Не забудьте передать: Анат желает, чтобы он скорее поправлялся.

Когда я забирал пакет, моя рука коснулась ее. И – на мгновение – мы посмотрели друг другу в глаза. И я понял. Я понял, что она чувствует то же самое.

Только мне было нельзя там остаться и показать, что я понимаю. Пришлось отложить такую невероятную возможность на потом, до той самой «следующей жизни» завтрашнего утра.

Как же много всего было мне не подвластно! Неужто так было всегда? Не мог вспомнить. Не мог больше протянуть связь к своему прошлому. Это было так давно. Это было… я занялся арифметикой в уме. Десятое сентября было «до того», а оно случилось… восемь дней назад.

Все это казалось непостижимым, и сил думать об этом не было. Надо засунуть это в самую дальнюю ячейку памяти под названием «Сведения, смысл которых, возможно, появится позже». Потому что в данный момент в них точно не было никакого смысла.

Когда я вернулся, то все еще не мог наладить дыхание. О, будьте спокойны, вид у меня был нормальный, и голос звучал обычно. Только осознанно. Не безотчетно. Малейшее отвлечение – и я переставал дышать. Во всяком случае, мне так представлялось.

Бен лежал в постели, там, где я его и оставил. Слава богу.

– Как твой живот?

– Плохо.

– А-а. Очень жаль. Анат передала тебе пончик с повидлом.

Бен резко сел на кровати:

– Пончик с повидлом я мог бы съесть.

– А у тебя живот от него не заболит?

– По-моему, у меня не живот. По-моему, у меня больше голова.

– Но не как при сотрясении?

– Нет. Не так.

– Что ж, тогда давай к столу, поешь, – сказал я, разворачивая пончики.

– Почему мне нельзя съесть его в постели?

– Потому, что повидло, когда ты откусишь, вылезет, да и весь пончик обсыпан сахарной пудрой.

– Я встаю, – объявил Бен.

Он притащился на своих длинных, плохо слушавшихся ногах к столу, оставаясь в байковой пижаме. Я положил все на тарелки и поставил на стол. Бен жадно набросился на свой пончик, отхватил кусок, и вылезшее повидло расползлось по тарелке. И по столу.

– Извини, – выговорил Бен.

– Не страшно. Я потом вытру. Так, послушай. Расскажи-ка мне кое о чем, дружище. Ты знаешь, когда у тебя на работе выходные?

– Ты имеешь в виду, когда я туда не езжу?

– Именно.

– Знаю.

– Какие же?

– Дни, когда я должен сам себе делать хлопья, потому что мама готовится отвезти меня на работу, – это дни, когда я езжу. Дни же, когда она печет мне блинчики и потом опять уходит спать, – это дни, когда я не езжу.

Я вздохнул, откусил кусочек своего шоколадного пончика. Он был еще слегка теплым, и это навело меня на мысли об Анат. Хотя, в общем-то, а что бы не навело?

– Понял. Значит, мне нужно следить за твоим распорядком. Это еще одна страница в моем руководстве.

– В чем? Что ты только что сказал?

– Руководство? Это такая книжка, по которой понимаешь, как что-нибудь нужно делать.

– Я бы мог им пользоваться, – сказал он.

– Мы все могли бы. Ой, я забыл. Анат, когда давала твой пончик, просила передать, чтоб ты скорее поправлялся.

Бен поднял на меня взгляд. Посмотрел прямо в глаза. В первый раз с тех пор, как я вернулся. Меня это поразило. Я думал, что он никогда никому не смотрит в глаза.

– Она тебе нравится! – воскликнул он. Громко. Напористо. Как будто хвастливо меня в чем-то обличал.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что так оно и есть!

– Но почему ты это говоришь?

– Потому что это правда!

– Давай-ка попробуем зайти с другого конца, брат. Откуда тебе известно?

– Это все прямо там, – произнес он.

И показал двумя пальцами правой руки. Двумя обсыпанными сахарной пудрой пальцами указал прямо в мои глаза.

Если у меня и были какие-то сомнения в том, что нелады со здоровьем Бена проистекают от тоски по нашей маме, то его гневная выходка за ужином прояснила все.

Я разморозил и разогревал найденную в холодильнике лазанью, уже разрезал ее, когда, подняв взгляд, увидел стоявшего в дверях кухни Бена.

– Я хочу макароны с сыром, которые делаются из коробки, – сказал он.

– Знаешь, мы будем это есть, – сказал я.

– Но я хочу то.

– Тогда я приготовлю это завтра.

– Мама всегда готовит макароны с сыром, когда я ее прошу.

Ну вот, опять двадцать пять. На этот раз довольно просто.

– Может, потому, что ты вовремя предупреждал, и ей уже не нужно было хлопотать над готовкой чего-то другого.

– Нет. Всегда. Когда я просил.

Я в этом сомневался. Зная свою маму. Но не сказал этого.

– Что ж, я не мама.

Более или менее я понимал, что он заведется. Но ответить было нужно именно так.

Бен ничего не сказал, только лицо у него перекосилось, он снова принялся расхаживать по квадрату, сжав руки в кулаки, колотя ими себя по бокам и роняя злые слезы.

Я решился на эксперимент.

Уселся у кухонной двери и нарочито бурно разыграл истерику. Напоказ. Как можно громче. Голову уткнул в ладони. Издавал звуки, будто меня душили. Однажды такое сработало. Может, это был ключ.

От Бена – никакой реакции.

Поэтому я заплакал.

Не по-настоящему. Мне стыдно признаваться, но я изобразил плач. Но очень похоже. Устроил представление из слез. Спустя секунду-другую Бен плюхнулся на кухонный линолеум рядом со мной и обнял меня рукой за плечи.

– Что стряслось, братишка?

– Я выбился из сил, готовя тебе вкусный ужин, и мне обидно, что ты его не хочешь.

– Я хочу его, – отозвался Бен.

– Ты сказал, что хочешь макароны с сыром.

– Нет. Не хочу. Хочу, что ты приготовил. Правда-правда.

– Хорошо. Я рад. Мне становится лучше.

Он помог мне подняться на ноги, и мы поели – мирно и молча.

Примечание для моего руководства: Бен отдает предпочтение моим печалям перед собственными.

В ту ночь я плохо спал. Терзался раздумьями.

Что означает, когда человек теряет способность пользоваться большей частью мозга, но это делает его добрее?

Я не мог дождаться утра, чтобы поговорить об этом с Анат, узнать, как она считает. Но я и так знал, что она скажет. Что это, должно быть, вернуло Бена к его первозданной природе.

Но она не знала Бена, как знал я. Она не знала, каким он был раньше, когда был старшим братом. И то, что случилось, не было похоже на его истинную природу.