Текст книги "Дочери моря. Встреча"

Если он вдруг оговорится, забывшись, никто не обратит внимания, а вот если бы он изменил её имя на Барбару или Эмили, оговорку было бы трудно не заметить. Но Стэнниш никогда не забывался. Он переименовал её с лёгкостью. «Имя подошло!» – заявил он, отступая от неё, будто оценивая очередной портрет.

Этти шагнула ближе. Она так выросла, что её глаза оказались почти на одном уровне с Ханниными. Девочка устало покачала головой:

– Я просто не понимаю.

Она всматривалась в лицо Ханны, словно что-то в нём ища.

– Этти, – мягко проговорила Ханна, беря ту за руку, – это по-прежнему я.

– Нет. Не ты. Ты теперь просто холст, на котором он рисует.

Вдалеке послышались выкрики продавца «Бостон-Ивнинг-Транскрипт»:

– Нью-Йоркская убийца приговорена к смерти! Читайте всё!

Ханна с Этти в ужасе повернулись друг к другу и, не сговариваясь, ринулись с кладбища – к газетчику.

2. Хорошее лицо

– Пора идти! – рявкнула Марджори Сноу, войдя в бывшую спальню дочери и увидев мужа, уставившегося на большой кукольный домик. – Я пошлю записку в сиротский приют, чтобы его забрали.

Преподобный Стивен Сноу медленно повернулся к жене. Глаза его горели ледяным пламенем. Он по-прежнему сжимал «Нью-Йорк Таймс» со страшным заголовком: СМЕРТНАЯ КАЗНЬ ДЛЯ ДОЧЕРИ СВЯЩЕННИКА.

– Ты не сделаешь ничего подобного, – сказал он. Его тон был ровным, лишённым всякого выражения.

Марджори почувствовала, как по спине пробежал холодок. Что случилось со Стивеном? Разве она не пыталась изо всех сил держать хорошее лицо? Им предстояло поменять этот очаровательный дом, жилище приходского священника епископальной церкви святого Луки в Нью-Йорке, на никчёмную маленькую церквушку в Индиане. Она даже не знала, есть ли в этой Индиане епископальная церковь. Ей казалось, что там обитают только индейцы да неотёсанные пионеры, наверняка селящиеся в срубах и землянках. Просто ужасно. Но из двух зол выбирают меньшее. По крайней мере, они отправлялись туда, где нет крупных газет, а значит можно сбросить со счетов ужасные события, недавно произошедшие в их жизни.

– Не понимаю, о чём ты, дорогой. Но хандра уж точно не поможет, – заметила Марджори.

– Поможет? Поможет чему? – плечи его опустились, как будто он начал исчезать под одеждой, съёживаться под кожей.

– Нашему переезду в Индианаполис. Я понимаю, это не самый подходящий приход.

– Единственный человек, которому я хочу помочь, – наша дочь.

– Ты с ума сошёл?

Преподобный склонил голову набок, внимательно посмотрев на жену, прежде чем заговорить. В глазах, угрожая пролиться, стояли слёзы. Но вдруг он встал прямее, пытаясь расправить поникшие плечи:

– Нет, Марджори, я не сошёл с ума. Я хочу помочь нашей дочери Люси.

– Но она не наша дочь. Мы просто взяли её. Из того же приюта, куда отправим этот кукольный домик.

– Какая разница! – его наполненные слезами глаза блестели гневом, которого Марджори никогда не видела. Она шагнула ближе, удивлённая неожиданной реакцией своего обычно спокойного мужа. Между ними оставалось всего несколько дюймов.

– Ты не понимаешь, Стивен, – сказала она.

– Чего я не понимаю, Марджори?

– Она ненормальная. Она… она не человек… она подменыш.

Стивен Сноу моргнул. В его глазах отразилось замешательство. Марджори расслабилась. Сейчас он тоже придёт в себя. Но Стивен посмотрел на жену с чистой ненавистью:

– Думаю, что понимаю, – голос его ожесточился.

– Ч-что… ты хочешь сказать…? – её охватил страх. Он же не мог ничего знать.

– Яд.

– Какой яд? – переспросила Марджори.

– Крысиный. Ты положила яд в сумочку Люси, когда полицейские пришли её арестовать. Это… это… – он пытался справиться со сбившимся дыханием. – Ты подбросила орудие убийства, чтобы во всём обвинили Люси. Но это ты отравила герцога, верно? Ты убила его и переложила вину на собственную дочь. – Он отпрянул он неё, как если бы вглядывался в гадючью яму.

– Но… Стивен… другого выбора не было.

– Не было выбора, – прогремел он. Вдруг преподобный Сноу схватился за грудь и побелел, как полотно. Он шатнулся к жене, подняв одну руку, словно собирался ударить. В тот же момент его глаза закатились, и он рухнул на пол.

Марджори Сноу стояла над ним, как вкопанная. Она прижала руки ко рту, не веря в то, что увидела. Как до этого могло дойти? Что если кто-то слышал Стивена? Возможно, горничная, убирающаяся в соседней комнате, услышала, как он обвинил её в убийстве? Холодный страх охватил Марджори. Она посмотрела вниз, на мужа: язык высунут изо рта, словно он ещё не всё сказал. Уже не скажет. Не сможет. Слова медленно крутились в мозгу. Мой муж умер… мой муж знал… но я в безопасности.

Перед Марджори Сноу, казалось, открылся новый мир: вдова безвестного епископального священника. В безвестности были свои преимущества – особенно для убийцы. «Хотя это было не совсем убийство», – подумала она. Во всяком случае, у неё будет аннуитет. Она может куда-нибудь переехать, возможно, за границу. Может начать всё сначала.

Она посмотрела вниз, на Стивена. Лицо умершего исказила ужасная гримаса. Как полагается сообщать о смерти? Нет, не сообщать. Лучше она пойдёт и позовёт горничную, сказав, что преподобный вдруг просто упал. «Сердечный приступ», – подумала она, глядя вниз, на своего мужа. Его рука по-прежнему покоилась на груди, словно пытаясь удержать взбунтовавшееся сердце. Вторая рука безвольно лежала на полу.

Возможно, она должна положить вторую руку так, чтобы казалось, будто он пытался унять расшалившиеся лёгкие. Марджори нагнулась, аккуратно приподняла руку, а потом положила так, чтобы одна лежала поверх другой.

– Вот так! – чуть слышно выдохнула она.

Такой же тихий вздох частенько издавала её мать, вытаскивая идеально удавшийся пирог из духовки.

3. Мы плаваем по ночам

Финеас Хинсслер сидел, ссутулившись, на полу парусной мастерской, уставившись в пространство перед собой и чувствуя себя парализованным. С ним никогда не случалось такого, чтобы он не мог чего-то исправить. Если лодка, которую он построил, давала течь, её всегда можно было залатать. Если парус был неверно скроен, его можно было перекроить. Если руль был плохо сбалансирован, его можно было переставить. Но это: приговор к смертной казни через повешение – было неисправимо. Фин чувствовал, как тонет в горе и разочаровании.

Рядом лежала брошенная им газета со страшным заголовком и фотографией Люси, выводимой из здания суда. Её подбородок был приподнят, она смотрела прямо перед собой.

Как будто дерзила фотографам, словно говорила: «Посмотрите на меня!». Фин думал о том, как жизнь изменилась после откровения Мэй, признавшейся, что они с сёстрами «не совсем люди», как та боялась его отвращения.

Но, глядя на Люси, он чувствовал только гордость. Не совсем человек! Она была самым человечным созданием, которое он когда-либо встречал. Как вообще можно измерить человечность?

«Не совсем люди», Мэй прямо так и сказала, придя на верфь в тот страшный день, когда Люси арестовали. Фин не мог вспомнить, что сказал в ответ.

У парня почти что закружилась голова: рассказанное Мэй Плам, стоящей перед ним, сбивало с толку. Как он умудрился ни разу не заметить сходства между Люси и Мэй? Мэй, конечно, жила на Эгг-Роке с отцом, хранителем маяка Гаром Пламом, и его странной женой, Хепсибой. Семья вела затворнический образ жизни и не только из-за естественной изоляции. Так что случаев, когда пути Фина и Мэй могли бы пересечься, было не так уж много. К тому же Мэй с Люси не были точными копиями друг друга. Мэй, стоящая перед ним в тот день, больше походила на немного размытое изображение Люси. Пока Фин пытался осознать услышанное, Мэй заявила, что есть ещё и третья сестра – Ханна, работающая прислугой в Глэдроке. Это тоже оказалось для него новостью.

– И каждая из вас… не совсем человек? – переспросил он. Мэй молча кивнула. – Но что это значит?

– Мы – дочери моря.

Фин вспомнил, как зашевелил губами, пытаясь повторить эти слова, словно вернулся в начальную школу и учился читать, разбирая буквы в азбуке.

– Русалки, – пояснила она. – Из моря.

– Н-но, что это значит? Ты сейчас здесь. И живёшь на Эгг-Роке – не в море. – Он выглядел озадаченным. А Фин не привык быть озадаченным. Дни напролёт он проектировал яхты: вычислял силу ветра и предельную скорость; водоизмещение и формулы ватерлинии.

Но не было ни одной формулы, что подошла бы к тому, что Мэй так спокойно объясняла:

– Мы плаваем по ночам.

– Многие люди плавают.

– Не как мы. – Произнеся эти три простых слова, она как будто засветилась. А потом пустилась объяснять, как меняются их тела. Как ноги сливаются в длинные мерцающие хвосты. Как они плавают на огромные расстояния.

– Отсюда и до отмели Нантакет за одну ночь? – пробормотал Фин себе под нос, а потом посмотрел на девушку: – С какой скоростью?

– Быстрее, чем «Прути».

«Элизабет М. Прути» – прибрежный пароход, плавающий из Бостона в Бар-Харбор и дальше.

– Этого не может быть. «Элизабет М. Прути» даёт восемнадцать-девятнадцать узлов.

– Мы можем сорок против течения.

У Фина отвисла челюсть. Парень пытался соотнести образ девушки, стоящей перед ним, одетой в простое муслиновое платье, явно не раз перелицованное, и выцветшую шаль, с тем образом, что она только что описала. На ней были стёртые ботинки, левый прохудился на пятке. Он силился вообразить мощный хвост, рассекающий бурное море. Такое же таинственное превращение произошло и с Люси, и с их сестрой Ханной. Мэй же говорила про плавание за сто семьдесят миль на отмель Нантакет так, будто рассказывала о прогулке по парку. Затем девушка сказала кое-что ещё:

– Люси умрёт не от петли палача.

– Что ты имеешь в виду? – переспросил Фин.

– Она умрёт, потому что не плавает, – решительно ответила Мэй.

– Я… я… н-не понимаю, – он покачал головой, и Мэй пришлось отвести взгляд. Боль, отразившаяся на его лице, была невыносимой.

– Это трудно объяснить, но чем старше мы становимся, тем нам физически тяжелее находиться вдали от моря. Сейчас я и сама это чувствую. Настанет время, когда Люси, я и Ханна должны будем выбрать между сушей и морем.

– А иначе? – он наклонился вперёд, изо всех сил стараясь постичь то, что она говорила.

– Мы утонем, если попытаемся вернуться назад, когда будет уже слишком поздно.

– Н-н-но, – он запнулся, сделал глубокий вдох и начал снова. – Вы могли бы жить на земле. Могли бы? – казалось, он её умолял.

– Да, но больше никогда не поддаваться искушению моря. Для нас это будет не жизнь, а каторга. – Она почти что сказала «для некоторых». Но как она объяснит, что Ханнин жених, Стэнниш Уитман Уилер, процветает на суше: разбогател, став самым известным портретистом по обе стороны океана?

Но Финеас ничего толком не знал об Уилере, кроме того, что тот был любимцем высшего общества, иногда приезжающим в Бар-Харбор.

Фин вспоминал, что Мэй рассказала ему почти месяц назад, когда вдруг на лестнице раздался скрип. Парень знал, кто это, ещё до того, как поднял глаза. Мэй. Она подошла к нему и положила почти невесомую руку на плечо. Её глаза были красноречивее всяких слов: произошло худшее. Фин плотно зажмурился.

– Не время для слёз, – проговорила Мэй. – Мы должны вытащить её оттуда!

Он сглотнул и зажмурился ещё сильнее. Шестерёнки его разума, казалось, заскрежетали. Гранитные стены тюрьмы достигали в толщину около трёх футов. Динамит? Возможно. Заложить заряд? Пожалуй. Не время паниковать. Время действовать. Вычислять. Перекроить неверно скроенный парус. То, что Люси дочь моря – не беда. Она та, кто она есть. Это её природа. Её суть. Лучшая её часть. Она всегда была равна самой себе, как простое число. Другое дело тюрьма…

* * *

Тени, отбрасываемые светом, проникающим через зарешёченное окно в это время дня, порождали иллюзию, словно сам воздух заключён в тюрьму. Финеас сидел на маленьком стуле. Отис Гринлоу, констебль, притулился в углу, внимательно наблюдая за ними, пытаясь расслышать, о чём они шепчутся. Заключённым и посетителям было запрещено касаться друг друга. Взгляд Финеаса упёрся в руки Люси, держащиеся за решётку. Кладка была прочной. Камни идеально обточены. Каждый огромный гранитный блок весил, наверное, сотни фунтов. Одно крошечное окошко почти под самым потолком пускало внутрь осколок света и тоже было зарешёчено. «Взорвать не получится», – подумал он. На камни оказалось смотреть легче, чем на Люси. Смотреть на камни – это почти как проводить расчёт, вычисляя возможную скорость суда с заданной ватерлинией и парусностью. Но то были камни. И Люси, в известном смысле, выглядела такой же, как они. Её лицо было невозмутимым, почти безмятежным, как будто девушка покорилась судьбе. И это – её невозмутимость – убивало.

– Посмотри на меня, Финеас, – прошептала Люси. Она настолько уродлива? Неужели она так изменилась? Девушка знала, что её кожа стала другой. Каждое утро она убирала странные маленькие каплевидные кристаллы, обсыпающиеся с неё ночью. Ханна с Мэй рассказали, что с ним было то же самое, прежде чем они проявились и поняли свою истинную природу. Это прекратилось, как только они начали регулярно плавать. Они не сказали, но Люси и сама поняла: так отмирает морская душа.

Тем временем, вся духота земли, казалась, сосредоточилась в тюремной камере. Воздух был тяжёлым и плотным; маленькая миска воды, из которой она умывалась, – грязной, и девушка чувствовала, будто покрывается коркой земли, земли и того, что называлось обществом или цивилизацией. Внезапно она осознала, что не обязательно быть заключённой под стражу, чтобы чувствовать себя угнетённой. Прежде она никогда не видела так ясно, какой жестокой и ограниченной была земная жизнь. Её физическое существование может закончиться на конце верёвки, но сейчас она умирает другой смертью: увядает её духовная сущность.

Это был первый раз, когда Фин и Люси могли поговорить. В суд он приходил каждый день, но там разговаривать запрещалось. А теперь, когда им выпал шанс перекинуться парой слов, пусть и через решётку, даже не смотрел на неё! Наверное, Мэй рассказала ему о дочерях моря, предположила девушка. Это показалось ему отвратительным? Люси опустила взгляд на свои и его руки, обвивающие металлические прутья, и увидела застрявший в одном из них маленький блестящий кристалл. Она подняла глаза. Взгляд Фина блуждал по стенам и потолку. Точно так же он рассматривал чертежи яхт или масштабные модели, или сами яхты, когда вычислял давление ветра на квадратный метр паруса или предельную скорость или любые переменные, которые следовало учитывать при проектировке корабля. «Он хочет меня освободить!»

«Но это не яхта! – хотелось прокричать ей. – Это тюрьма. Стены гранитные. Решётка – железная. Окна ужасно маленькие – даже ребёнку не пролезть».

– Посмотри на меня, Фин. Послушай меня. – Она продела пальцы сквозь решётку и взяла его за руку. Парень повернулся к ней. Его глаза осветились мягким внутренним светом. Люси поднесла его руку к губам и поцеловала. – Я знаю, о чём ты думаешь. Но это невозможно. Она взглянула на констебля. Маленькие поросячьи глазки, бесцветно поглядывавшие с одутловатого красного лица, казалось, закатились. Он почти спал и не видел, как Люси поцеловала руку Фина. Тучное тело едва помещалось на маленьком стуле.

Теперь его глаза закрылись и больше не пялились на них, словно говоря: «Даже не думайте!» Только храп раздавался.

Сначала Отис Гринлоу находил захватывающим держать убийцу, «отравительницу», как он её называл, в тюрьме.

Прошло уже более тридцати лет с того дня, как последний настоящий уголовник, приговорённый к повешению, содержался в здешней камере. Это было ещё во времена его отца, он читал об этом. Сайлас Бентам, перерезавший горло собственной жене. Ужасное, жестокое преступление. Отис обратил внимание, что газетчики упоминали его отца, Отиса Старшего, не как охранника маленькой тюрьмы, но как «констебля». Посему он начал настаивать, чтобы все репортёры обращались к нему как к констеблю, а во всех газетных сообщениях величали его констеблем Гринлоу. Но шумиха скоро улеглась. Люси Сноу не была монстром вроде Сайласа Бентама. Она оказалась просто тихой, невзрачной девчонкой. Всё это стало довольно скучным. Когда Отис пожаловался жене, та ответила: «Не позволяй ей одурачить себя, От. В тихом омуте черти водятся. Яд, ведьминское варево и всё такое». Она окинула его мрачным взглядом – даже мурашки по спине побежали. Их вешали в Салеме, а сейчас – здесь. Его жена была права. В этой девушке таилась тьма.

Он догадался, кем был её приятель. Бедняга. Что она сделала с парнем? Тот выглядел болезненно влюблённым. Наверное, околдовала. Чем раньше они вздёрнут эту девчонку, тем лучше.

Однако ходил слух, что кое-кто может обогнать Люси Сноу на виселице. Некая Эдна Барлоу, убившая своего собственного ребёнка и подозревавшаяся в смерти ещё одного. Сейчас она содержалась в Миллинокетской тюрьме, но у них там не было виселицы. Значит, на повешение её отправят в Томастон. Констебль Гринлоу будет готов. Он уже приготовил камеру в другом коридоре – не хотелось сажать эту Барлоу рядом с Люси Сноу. Две убийцы бок о бок – не самая хорошая идея!

Супруга чуть сама не повесила Отиса, когда узнала, что тот водил их внука посмотреть на убийцу. Но это, казалось, никак не повредило парню. Более того, он сделал школьный доклад и получил пятёрку с плюсом. Первую пятёрку с плюсом в их семье, и сказал, что хочет стать репортёром. Только подумайте – крошка Джо, восьми лет отроду, уже говорит о том, что станет репортёром!

Констебль выдернул себя из лёгкой дремоты. Они говорили на пониженных тонах, Отис едва мог их расслышать. Он немного наклонился вперёд и поймал несколько слов.

– Значит, это не беспокоит тебя, Фин?

«Не беспокоит то, что она осуждена за убийство и вот-вот умрёт?» – предположил констебль.

– Нет, а должно?

«Должно! – хотелось прокричать констеблю Гринлоу. – Что она с тобой сотворила? Заколдовала?»

Люси опустила голос ещё ниже. Сейчас он совсем их не слышал. Голос Люси был хриплым:

– Не знаю, получилось ли бы у нас. Я имею в виду, пожениться и всё остальное, даже если бы я была свободна.

– У твоей мамы как-то получилось, – ответил Фин. Мэй рассказала ему о крушении «Решительного». – Она вышла за моряка, капитана корабля на службе Её Величества. Я не капитан, но кораблестроитель. Я живу морем. А ты сможешь плавать.

Люси просунула руки обратно за решётку и прижала к глазам. Она мечтала о такой жизни, но теперь это было невозможно. И какой смысл говорить о том, чему не суждено сбыться?

– Время вышло! – они услышали, как скрипнул стул, когда констебль Гринлоу встал. – Поторапливайся, парень.

Фин протянул руку и пробежал длинными пальцами по волосам Люси. Она коснулась ладонью его щеки.

– Хватит там! Никаких фокусов. Не в моё дежурство, – рявкнул констебль и грубо схватил парня за локоть.

Фин вырвал руку и обернулся через плечо. По лицу Люси струились слёзы. Она дотронулась до щеки, которой его рука касалась мгновение назад, а потом – к волосам. Неужели это их последнее прикосновение? Могут ли два эти прикосновения выдержать то короткое время, что осталось от её жизни? Сможет ли она унести их в вечность?

4. Нарушенное обещание

Стэнниша пригласили писать портрет в Нью-Йорк, что стало для Ханны большим облегчением. Это произошло через неделю после свадебной церемонии – время поговорить об ужасной участи Люси они так и не выкроили, а те несколько слов, которыми успели обменяться, были поверхностны.

– Моя дорогая, я знаю, как это, наверное, трудно для тебя. Мне так жаль. – Он взял её руку и прижал к губам. Но часть слов осталась невысказанными: она читала их в его глазах. Стэнниш явно находил успокаивающим, что в мире станет одной девушкой, столь похожей на его невесту, меньше. Его чуть удар не хватил тем днём прошлого лета, когда он случайно столкнулся с Мэй.

– Что ж, по крайней мере, она живёт в открытом море на маяке, – фыркнул тогда художник. Люси гораздо больше походила на Мэй, чем на Ханну, и теперь, когда он настоял, чтобы Ханна покрасила волосы, сходство стало ещё менее заметным. Кроме того, Стэнниш заставил её пообещать, что она больше не будет плавать.

– Ты излечишься к весне. Обещаю.

Излечишься – какое странное слово! От чего ей предстояло излечиться – от своей природы? Стэнниш называл это пристрастием. Но это же её суть, её неотъемлемое качество! Она – дочь моря, именно такой её создал Господь. Стэнниш сказал, что она привыкнет жить вдали от воды, и кристаллические чешуйки перестанут сыпаться с её ног. Даже дал ей мазь, облегчающую раздражение.

Ханна нарушила обещание, данное Стэннишу, спустя две ночи, как тот отбыл в Нью-Йорк, и впервые за последние шесть недель плавала. Стоило девушке только зайти в воду, как она снова почувствовала себя самой собой, даже тёмная краска, казалось, вымывалась из волос с каждой новой волной. Что-то глубоко внутри неё вновь обретало цельность, она как будто выздоравливала… Если Стэнниш любит её так сильно, как говорит, разве не именно это он полюбил? Её суть – то, что делало её Ханной. Девушку преследовали слова, сказанные Этти на ступенях церкви. Они как будто кружили над её головой назойливыми мухами: елейный, поверхностный, лакированный. Последнее – самое ужасное. Она действительно полюбила кого-то поверхностного и ненаполненного? Но он же был выдающимся художником. Самым известным в Бостоне, Нью-Йорке, Лондоне, Париже. Он черпал вдохновение из чего-то, находящегося глубоко внутри него. Из чего-то, от чего она приходила в восторг. Художник величины Стэнниша Уитмана Уилера не мог быть ненаполненным. Его искусство оставалось для неё загадкой, оно делало его тем, кем он был. И она гордилась этим, любила его за это, чтила и ничего не хотела в нём изменить. Почему же он не чувствовал того же по отношению к ней? Она прикоснулась к голове. Волосы становились более упругими и мягкими: ночные купания потихоньку вымывали краску.

В шумной Бостонской бухте было одно уединённое место: тихий канал Форт-Пойнт. Заброшенный буксир, уткнувшийся в пирс, если никто не спохватится, за год-другой опустится на илистое дно. Идеальное место, чтобы спрятать одежду и скользнуть в воду – только она и водяные крысы, не обращающие на неё никакого внимания.

Той ночью, впервые опустившись в воду, она испытала настоящее потрясение. Прошла целая вечность, пока ноги превратились в длинный сильный хвост. Ей пришлось грести руками, чего раньше никогда не случалось. Ноги били по воде, пока Ханна, наконец, не остановилась, испугавшись, что поднимает слишком много брызг и привлекает внимание с берега. Тогда девушка нырнула, но обнаружила, что не может задерживать дыхание с былой лёгкостью. Она едва доплыла до канала, когда ей пришлось всплыть, чтобы глотнуть воздуха. Повсюду были масляные пятна и мусор оживлённой городской бухты. Она повернула направо, нырнула поглубже и поплыла прямо в бухту, стараясь не попадать в сполохи света Бостонского маяка, когда её ноги наконец-то слились воедино. В первую ночь у неё не было сил, чтобы уплыть далеко. Но во вторую она чувствовала себя уверенней и взяла курс на юго-юго-восток к отмели Стеллваген. Ханна уклонилась от стаи дельфинов. Обычно она проплывала с ними по нескольку миль – те любили поиграть с ней, особенно когда у них появлялись детёныши. Девушка частенько помогала с дельфинятами: подгоняла вперёд, чтобы держались поближе к матерям и подальше от акул, или просто кувыркалась с ними в струях течения. Но этой ночью она не чувствовала себя готовой к общению.

По крайней мере, у неё был шанс снова встретиться с Этти. Девочка собиралась попробовать связаться с Мэй и её возлюбленным Хью. Молодой учёный – выпускник Гарварда, – Хью, как только началось судебное разбирательство, сказал, что они могут подать апелляцию, если Люси признают виновной. Ханна с Этти немногое понимали в законах. Мэй написала Ханне и Этти с Эгг-Рока, маяка у берегов Бар-Харбора, где жила со своим отчимом, Гаром Пламом, и его болезненной женой Хепсибой. Мэй тревожилась – уже несколько недель от Хью не было никаких новостей. Ханна знала, как это тяжело. Но была уверена: Хью не оставит Мэй. Она и сама часто беспокоилась, когда Стэнниш уезжал, как, например, сейчас, получив новый заказ в Нью-Йорке, знала тот блистательный мир, частью которого он был: мир эффектных женщин и экстравагантных вечеринок. Там было совсем не так, как в Бостоне. Он вернётся с рассказами о гранд-дамах города и последней моде. Стэнниш всегда возвращался и, обнимая Ханну, говорил, что никто не мог сравниться с её красотой. То были замечательные мгновения. Она хранила их, как драгоценные камни, нанизывая вместе, словно жемчужины ожерелья, подтверждающие истинность их любви.

Когда она приплыла обратно, занимался рассвет и накрапывал небольшой дождь. Башня старой таможни суровым наставником возвышалась над старым портовым городом, стрелки восточных часов показывали пять. Ханна решила, что должна отправиться повидать Мэй. Хью должен был нанять нового необыкновенного адвоката, во всяком случае, она так думала. И Этти – она встречалась с нею дважды после свадьбы. Ханна не знала, как Этти удалось выскользнуть из дома на Луисбург-Сквер и ускользнуть от зоркого глаза своей гувернантки, мисс Адмор, но она это сделала.

Этти отправляла Мэй в Бар-Харбор письма и телеграммы, сумела, перейдя реку Чарльз, разыскать в стенах Гарварда Хью, которого пыталась подвигнуть сделать что-нибудь ещё. Девочка рассказала, что бедный Хью делает всё возможное, одновременно заканчивая диссертацию по астрономии. Когда Ханна случайно назвала астрономию астрологией, Этти почти взорвалась:

– Астрономия! Ханна! Астрология – это лженаука. Нет, тут явная путаница в терминах, я думаю. Астрология основана на суевериях. Это, в лучшем случае, искусственная дисциплина, и самая недисциплинированная. – Она на мгновение остановилась, переводя дух. – Для недисциплинированных шарлатанов.

Тяжело спорить с кем-то вроде Этти – младше тебя почти на семь лет и уже умнее многих взрослых. Во второй раз, когда Ханна виделась с девочкой, та рассказывала о своих любимых дядюшках, Годфри и Баркли Эпплтонах, или Годе и Барки, как она их называла. Эти холостые джентльмены среднего возраста отличались тем, что единственные из всей семьи принимали Этти всерьёз и поощряли её образование сверх того, что они величали «гувернантским». Братья бурно обсуждали планы Этти поступать в Рэдклифф: женский колледж через реку от Гарварда.

Этти обладала несокрушимой силой духа, и было невозможно угадать, как далеко она зайдёт, спасая Люси.

Когда Ханна работала прислугой у Хоули, они с Этти неожиданно стали подругами. Чудно, как всё обернулось. В то время Ханна ещё не проявилась, понятия не имела о своей истинной природе и не подозревала, что вскоре обретёт двух сестёр. Этти же, две сестры которой жили с нею в одном доме, чувствовала себя чужой в своей семье. Они с Ханной притянулись друг к другу, как две заблудившиеся в бесконечном космосе звёзды, стремящиеся образовать свою собственную маленькую галактику.