Текст книги "Ленин в поезде"

С сегодняшнего дня я перестаю быть социал-демократом и становлюсь коммунистом³².

Социал-демократы, вызвавшие гнев Ленина, были членами Второго Интернационала, в который входили все сколько-нибудь значительные социалистические партии Европы. Теоретически их коллективная оппозиция мировой войне считалась такой же естественной, как и их неприятие империализма и рабовладения. На Штутгартском конгрессе 1907 года социалистические вожди из разных стран Европы призывали своих последователей к активной антивоенной кампании. Пятью годами позже, в 1912-м, они угрожали великим державам забастовками и даже революциями в случае, если правительства этих держав продолжат предпринимать шаги, ведущие к большой войне³³.

Однако в 1914 году нарастающее дипломатическое напряжение привело к тому, что многие социалисты – в том числе и большинство членов многочисленной и очень влиятельной социал-демократической партии Германии (СДПГ) – неожиданно перешли в стан патриотов. Летом фракция СДПГ в рейхстаге под нарастающим милитаристским давлением отказалась от риторики братства и всеобщего мира и проголосовала за выделение военных кредитов правительству. Глава фракции Карл Каутский выступал против, но при голосовании подчинился воле партии. Каутский “теперь вреднее всех”, – писал Ленин в октябре 1914 года Александру Шляпникову³⁴.

Никто не был удивлен, когда и британские левые отошли от мирных идеалов довоенной эпохи. В свое время Ленин и Крупская жили в Лондоне и были поражены бесхребетностью местных социалистов, в чем Крупская усмотрела одно из проявлений “бездонной пошлости английского мещанского быта”³⁵. Тем не менее в 1912–1913 годах международный комитет лейбористской партии организовал ряд антивоенных митингов. Второго августа 1914-го многие известные лидеры левых вышли на историческую Трафальгарскую площадь с намерением решительно осудить военную горячку. Перед собравшимися выступили ветеран пацифистского движения Кейр Харди и депутат парламента Артур Хендерсон. Но через каких-нибудь несколько дней парламентская фракция лейбористов проголосовала, как и их немецкие коллеги, за военные кредиты. Кейр Харди умер на следующее лето от удара, Хендерсон же полностью погрузился в политику времен войны и присоединился к созданному в мае 1915 года коалиционному правительству, в котором поддерживал все военные меры, включая контроль над ценами и всеобщую военную обязанность³⁶.

Во Франции события могли пойти иначе – здесь сопротивление милитаризму возглавил сам вождь социалистов Жан Жорес. В соответствии с духом Второго Интернационала и в знак протеста против военных планов он пробовал организовать не только во Франции, но и в Германии всеобщие забастовки. Но в июле 1914 года Жорес был убит националистом, верившим, что действует во славу Франции. Потеряв Жореса, даже его бывшие соратники, такие как Эдуар Вайан, были вынуждены пойти на национальное примирение и заключить с правительством соглашение, которое назвали Священным союзом (Union sacree)³⁷. Общественное мнение было на их стороне, поскольку французы мечтали о реванше и возврате Эльзаса и Лотарингии, отторгнутых Германией в 1871 году. Многие русские эмигранты во Франции были заражены этими настроениями и записывались в добровольцы, чтобы бороться с врагом как своей приемной, так и исторической родины. Даже некоторые большевики из парижской эмиграции собирались идти на фронт, по крайней мере до того момента, когда они узнали о взглядах Ленина по этому вопросу³⁸.

В самой России ура-патриотов было немало. В момент, когда кавалерийские полки на фронтах разворачивались в боевые порядки, Павел Милюков писал:

Каково бы ни было наше отношение к внутренней политике правительства, наш первый долг – сохранить нашу страну единой и неделимой и защищать ее положение мировой державы, оспариваемое врагом³⁹.

Идея священного союза на какое-то время отвлекла внимание общества от критики изъянов царского правительства. “Все мои русские знакомые, у кого только была какая-нибудь растительность на голове, – записывал Артур Рэнсом, – обрились наголо и облачились в униформу”⁴⁰. Живя в эмиграции, великий Георгий Плеханов не стал осуждать ни французских, ни русских патриотов; он был убежден в том, что поддержка войны оправдана необходимостью национальной обороны⁴¹.

Другие русские социалисты шли против европейского течения. Левая фракция в Думе была чуть ли не единственной парламентской группой на континенте, которая с самого начала не соглашалась на военные кредиты (еще одна такая группа имелась в парламенте Сербии)⁴². Мартов в Париже агитировал за немедленный мир и призывал участников военных действий отказаться от всех планов захвата новых территорий. Вместе с Троцким, находившимся в Швейцарии, Мартов с января 1915 года начал издавать газету “Наше слово”, которая была призвана помочь созданию антивоенной оппозиции во Франции. В эти усилия были вовлечены как французские левые, в частности Анри Гильбо, так и русские эмигранты⁴³.

По мере того как люди начинали осознавать настоящее лицо войны, оппозиция усиливалась, поначалу, правда, очень робко. На февраль 1915 года была назначена конференция социалистов в Лондоне, однако французские делегаты отказались приехать в том случае, если будут участвовать немцы. Мартов тоже не смог принять участие в дебатах, поскольку его паспорт не давал права въезда в Британию. Весной требование созвать антивоенную конференцию социалистов стало, однако, звучать повсюду – от Берлина до Брюсселя, от Парижа до Турина. Только Ленин стоял особняком, не желая присоединяться к столь вялому делу, как борьба за мир. В дни Лондонского съезда в феврале 1915 года (в котором он сам в любом случае не смог бы принять участия) Ленин созвал собственную конференцию в Берне.

Пропаганда мира в настоящее время, – заявил он своим ближайшим единомышленникам, – не сопровождающаяся призывом к революционным действиям масс, способна лишь сеять иллюзии, развращать пролетариат внушением доверия к гуманности буржуазии и делать его игрушкой в руках тайной дипломатии воюющих стран. В частности, глубоко ошибочна мысль о возможности так называемого демократического мира без ряда революций⁴⁴.

На этой точке зрения Ленин будет настаивать независимо от решений любых социалистических конгрессов. В мае 1915 года он отчитал авторов антивоенной статьи в The Economist, обвинив этот, по определению Ленина, “журнал английских миллионеров” в том, что он “стоит за мир именно потому, что боится революции”⁴⁵. В июле, когда левоцентристские социалисты Карл Каутский и Роберт Гримм из Швейцарии пробовали организовать общеевропейские переговоры, Ленин требовал продолжения кровопролития, потому что “мы вполне признаем законность, прогрессивность и необходимость гражданских войн”⁴⁶.

Нет ничего пошлее, нет ничего презреннее и вреднее, – продолжал он уже позже, в сентябре 1915 года, – как ходячая идея революционных филистеров: “забыть” разногласия “по случаю” ближайшей общей задачи в наступающей революции. Напротив, жизнь идет <…> к гражданской войне в Европе⁴⁷.

Что касается Мартова и его группы, сплотившейся вокруг газеты “Наше слово”, то в мае 1915-го стало ясно, что никаких шансов договориться с Лениным не оставалось.

После двухсот дней проповеди интернационализма, – иронизировал Ленин, – “Наше слово” расписалось в своем полнейшем политическом крахе <…>. Двести дней мы говорили о сплочении интернационалистов и пришли к выводу, что ровно никого, даже самих себя, редакторов и сотрудников “Нашего слова”, мы сплотить не можем⁴⁸.

Главную опасность для себя Ленин видел не столько в самой войне, сколько в том, что европейские левые смогут объединиться на платформе борьбы за мир. Это движение вполне могло стать популярным, но это еще было не самое плохое. Хуже всего было то, что он вряд ли смог бы возглавить это движение: заслуженный Карл Каутский или, скажем, бельгиец Эмиль Вандервельде имели гораздо больше шансов занять это место. Когда война вступила во второе свое лето, антивоенное движение стало пополняться все новыми сторонниками почти из всех социалистических партий Европы. Чтобы предотвратить успех движения, представлявшийся Ленину катастрофой, он должен был вбить еще более надежный клин между проповедниками мира и собственными сторонниками. На каждой встрече социалистов он не упускал случая подчеркнуть глубину разногласий. В сентябре 1915 года Роберт Гримм созвал конференцию социалистов, чтобы перезапустить Интернационал на мирной платформе. Ленин был готов к тактическому наступлению.

Тридцать восемь делегатов прибыли в бернский “Фолькс-хаус”. Гримм понимал, что ресторан полон шпионов, и сделал все, чтобы как можно скорее раздать участникам билеты на экипажи и отправиться в горное селение под Берном. В своих воспоминаниях Троцкий отмечает трагикомичность ситуации:

Делегаты плотно уселись на четырех линейках и отправились в горы. Прохожие с любопытством глядели на необычный обоз. Сами делегаты шутили по поводу того, что полвека спустя после основания Первого Интернационала оказалось возможным всех интернационалистов усадить на четыре повозки⁴⁹.

Для маскировки решено было выдать это собрание людей из разных стран – Швейцарии, Швеции, Германии, России и стран Восточной Европы – за встречу орнитологического общества⁵⁰. Группа отправилась в Циммервальд, деревню в два десятка дворов, разбросанных по травянистому осеннему склону. Все время пребывания делегаты почти не отлучались из гостиницы, а их развлечения ограничивались йодлями в исполнении Гримма⁵¹. Всё предприятие в целом было благородной жертвой – большинство участников видели в конференции шанс заново основать Интернационал без участия в нем мелкобуржуазных патриотов. В известном смысле это удалось. 8 сентября 1915 года был утвержден манифест, подписанный всеми участниками (включая Ленина), так что в следующие три года всякого социалиста, который отвергал войну или побуждал правительство к мирным переговорам, называли циммервальдцем.

Для Ленина Циммервальдская конференция означала возможность заявить о себе как о вожде истинных европейских левых. Швейцарский коммунист Фриц Платтен вспоминал, что великий большевик был на конференции внимательнейшим слушателем, но его собственные выступления действовали как ядовитый душ, всегда рождали обиду и раздоры. Он настаивал на масштабных совместных действиях, призванных обрушить всё здание империализма. Буржуазные правительства, внушал он, рассуждают о шансах на победу или на поражение, в то время как европейский рабочий класс сможет победить лишь тогда, когда ему удастся уничтожить саму систему угнетения.

Сильная сторона Ленина, – заключает Платтен, – состояла в том, что он с невероятной ясностью понимал законы исторического развития⁵².

На всех этапах дебатов фракция Ленина составляла лишь меньшинство (иногда казалось, что он остался вообще в одиночестве), тон, однако, почти во всех дискуссиях задавали именно большевики, так что Гримм и меньшевики вынуждены были с этим считаться⁵³.

В конце концов составилась группа из восьми левых, к которым перешел и Фриц Платтен. В группу входили шведские делегаты Туре Нерман и Цет Хёглунд, а также давний и верный соратник Ленина Григорий Зиновьев. Кроме того, к удивлению Ленина, к ним примкнул и живой, эмоциональный новичок по имени Карл Радек. Этот непредсказуемый и весьма разговорчивый господин был опытным беглецом в самых разных смыслах этого слова. Уроженец Львова, а значит, австро-венгерский подданный, Радек скрывался в Швейцарских Альпах от воинской повинности; одновременно он искал новый политический лагерь, к которому мог бы прибиться: из двух политических организаций он уже был изгнан при неясных обстоятельствах (ходили слухи о больших недостачах в партийных кассах)⁵⁴.

Его легкий живой стиль был весьма популярен в газете Гримма, но свое подлинное призвание Радек ощутил среди ленинской братии в Циммервальде. Он был почти уродлив, прошлое его было сомнительным, однако в немного обезьяньем лице Радека, в его круглых очках ощущалось нечто неизменно притягательное. К тому же он заразительно хохотал, а его аппетит к чтению и общению был ненасытен. Он был просто создан для того, чтобы стать связным Парвуса, и при первой же возможности посетил институт последнего в Копенгагене ⁵⁵.

Обращение в большевизм этого одаренного одиночки (при всей переменчивости его привязанностей) ясно продемонстрировало, каких результатов Ленин добился в Циммервальде. На международной арене он стал признанным вождем определенного политического направления, а именно европейского движения радикальных социалистов, которых отныне будут называть циммервальдскими левыми. В последующие месяцы Ленин и его единомышленники приложили усилия к тому, чтобы расширить свой круг. Во Франции эта задача была возложена на старинную подругу (и, возможно, бывшую любовницу) Ленина Инессу Арманд. Невзирая на сопротивление Троцкого, который по-прежнему оставался политическим союзником Мартова, зиму 1915–1916 годов Арманд посвятила тому, чтобы возбудить у парижских социалистов интерес к идеям Ленина⁵⁶. В апреле 1916 года, когда цим-мервальдская группа собралась вновь, на этот раз в швейцарской деревне Кинталь, атмосфера была еще более накаленной. Группа центра, защищавшая идею мира, казалась более уязвимой, и ленинисты, в особенности Радек, перешли в наступление ⁵⁷. Количество левых радикалов росло, росла их уверенность в себе, и перед Лениным забрезжила надежда на победу.

Ленин держал социалистов мертвой хваткой, но успокаиваться было рано. За исключением тех часов, что он проводил за горами книг в Центральной библиотеке, он постоянно вел непримиримую борьбу за особый курс своей фракции. В 1903 году он рассек надвое партию русских социалистов, теперь он собирался то же проделать и со швейцарской партией. Ленин признавал:

Раскол – тяжелая, болезненная история. Но иногда он становится необходимым, и в таких случаях всякая слабость, всякая “сентиментальность” <…> есть преступление⁵⁸.

Когда в конце 1916 года в Цюрихе стало известно о возможности мирного договора между царем и кайзером, Ленин, по словам Марку, “рычал как лев”⁵⁹, потому что в случае выхода России из войны разлеталась в прах его надежда на восстание, а вместе с ней – и на доминирующую роль в среде европейских левых.

Империалистская война, – писал он в ноябре 1916 года, – не может кончиться никаким иным, кроме как империалистским миром, если эта война не превратится в гражданскую войну пролетариата с буржуазией за социализм⁶⁰.

Или в другом месте:

Лишь после того как пролетариат обезоружит буржуазию, он может, не изменяя своей всемирно-исторической задаче, выбросить на слом всякое вообще оружие⁶¹.

Одно дело – вызвать на поединок европейских сторонников пацифизма, но совсем другое – завоевать сторонников среди рабочих, крестьян и солдат внутри самой России. Как бы ни были торжественны европейские встречи социалистов, как бы ни агрессивны были тексты Ленина, он оставался русским партийным лидером, и идеи его требовалось укоренять именно в России. Была серьезная опасность потерять почву под ногами. Начиная с 1914 года он все больше полагался на швейцарские газеты, так что петроградские новости доходили до него с задержкой в два дня. Переутомление сказывалось на здоровье и настроении. “Нервы никуда не годятся, – написал он после того, как отказался от одного публичного выступления, – мне страшно делать доклады”⁶². Ленин превращался в вечного эмигранта, отрезанного от своей страны и едва ли релевантного для России (в чем он сам никогда бы не признался). Валериу Марку словно высказал глубинный страх самого Ленина, написав:

[Около 1916 года] вся большевистская партия <…> состояла из кучки приятелей, переписывавшихся с ним из Стокгольма, Лондона, Нью-Йорка и Парижа⁶³.

Ни Марку, ни Ленин не представляли себе в точности, как обстоит дело с большевизмом внутри России. Картина была не такой плохой, как им, возможно, казалось. Хотя Охранное отделение – царская тайная полиция – годами пыталось искоренить всякую подпольную деятельность, большинство наблюдателей в России сходились в том, что среди тогдашних социалистических образований большевики представляли собой наиболее организованную и решительную группу⁶⁴. Члены этой партии, родившейся в среде профсоюзов и рабочих касс взаимопомощи, были по большей части молоды и сравнительно образованны. Активное ядро партии, пережившее репрессии 1906 года, продолжало рекрутировать новых членов, несмотря на неуклонное ухудшение политического климата. Местные активисты, которые вели работу в пролетарской среде, разбирались не только в теориях Маркса, но и в практических вопросах типа выплат по больничным листам и других деталей трудового права⁶⁵. В результате этих усилий большевики имели убежденных сторонников среди рабочих тяжелой индустрии, в рядах матросов и железнодорожников. Опорным пунктом партии был Петроград: согласно оценке Александра Шляпникова, в конце 1916 года около трех тысяч рабочих города были большевиками⁶⁶. Патриотический пыл войны не ослабил преданности этих рядовых членов партии, однако вследствие нескольких ударов “охранки” партия была истощена в финансовом отношении и осталась, по сути, без руководства.

У Охранного отделения было по меньшей мере двенадцать надежных информантов в главном штабе большевиков⁶⁷. Один из них, Роман Малиновский, как раз в дни пребывания Ленина в Поронине должен был предстать перед партийным судом из трех человек. Против него были выдвинуты тяжелые обвинения: предательская деятельность Малиновского привела к “мощной оргии арестов, обысков и облав”, – писал Сталин еще в 1913 году, за несколько дней до того, как он сам стал жертвой доноса Малиновского⁶⁸.

Однако Ленин все еще не был уверен. Он попросил Фюрстенберга и Зиновьева приехать в Поронин и помочь ему разобраться с собранными против Малиновского уликами. Втроем они изучили сообщения своих возмущенных товарищей из России, однако в конце концов пришли к выводу о невиновности Малиновского. Скоро он остался единственным в Петрограде большевистским руководителем, который все еще находился на свободе; на самом деле его доносы имели опустошительные последствия для партии. Одной из обязанностей Крупской было ведение партийной адресной книги, включавшей список важнейших имен и адресов. В 1916 году в книге было в общей сложности 130 имен, из них максимум 26 политических активистов находились в России. К 1917 году число этих последних сократилось до десяти⁶⁹.

Полиция пристально следила за всеми. Еще один шпион “охранки”, Мирон Черномазов, смог проникнуть в редакционное бюро большевистской газеты “Правда”, с 1912 года издававшейся в России. В июле 1914-го газета была запрещена, многие сотрудники арестованы. Партия потеряла при этом не только популярный инструмент пропаганды: “Правда” приносила доход, и теперь нужно было искать другие его источники⁷⁰. Еще худшая ситуация сложилась в декабре 1914 года, когда ЦК большевиков собрался на тайное совещание на окраине Петрограда. Среди присутствовавших были пятеро делегатов Думы от большевиков, в частности старый друг и советчик Ленина Лев Каменев. Полиция уже ожидала их на месте, и все были арестованы⁷¹. В феврале 1915 года в ходе следствия Каменев нанес партии еще один удар своим публичным отречением от антиимпериалистического и антивоенного курса заграничных руководителей. Однако это его не спасло, и Каменев вместе с другими отправился в длительную ссылку в Сибирь.

Аресты продолжались, продолжалась и война. Когда Шляпников в 1916 году приехал в Петроград, он нашел большевистскую организацию пусть и не окончательно разгромленной, но в крайне ослабленном состоянии. Центральный комитет, призванный возглавлять движение, в результате арестов последних месяцев почти полностью перестал существовать. Оставшиеся на свободе члены собирались редко. Они отказались от ведения письменных протоколов, избегали постоянных мест собраний и встречались под видом прогулки в пригородном районе Лесной⁷².

Такую ситуацию Шляпников счел неприемлемой и решил основать новое Русское бюро для контроля над повседневной деятельностью членов партии. В члены бюро вошел радикально настроенный молодой большевик, называвший себя Молотовым, а также некоторые испытанные товарищи из городского подполья. Однако параллельно существовала и другая местная большевистская организация, гораздо более активная, чем Российское бюро, – Петербургский комитет (его члены после начала войны отказались от патриотического переименования в Петроградский). В декабре 1916 года полиция провела операцию, в результате которой несколько членов Комитета были арестованы; особенно тяжелым ударом стала конфискация бесценного оборудования стратегически необходимой подпольной типографии⁷³.

Утрата собственного печатного станка была катастрофой: распространение информации среди членов движения почти полностью замерло. Тайком передавали друг другу устаревшие, зачитанные листки. В январе 1917 года петроградские большевики даже не могли напечатать листовки к очередной годовщине Кровавого воскресенья⁷⁴. Поддерживать постоянное поступление печатных новостей, а тем более манифестов и воззваний, и без того было трудно – царская цензура была строга, а в военное время еще более ужесточилась. Альтернативным источником информации с давних пор служили материалы, которые ввозились из-за границы – их зашивали в подол платья, прятали за корсет, закладывали между книгами. Все эти уловки еще больше затрудняла война: пограничный досмотр в Торнио был весьма тщательный.

В ответ Ленин стал еще больше писать. Главной опорой его пропагандистской деятельности была газета “Социал-демократ”, которую он сразу же по прибытии в Швейцарию возобновил с помощью жившего в Женеве библиотекаря Вячеслава Карпинского. Первый номер вышел в ноябре 1914 года. Члены партии ценили эту газету, но уступок массовому вкусу она не предполагала. Главным (и зачастую единственным) ее автором был Ленин. В военное время стало недоставать бумаги и типографской краски. Не хватало и средств, поэтому “Социал-демократ” выходил нерегулярно и объем его редко был больше, чем один лист убористой печати⁷⁵.

Но главной проблемой была пересылка. Экземпляры газеты почтой отправлялись в Скандинавию, откуда Александра Коллонтай и изобретательный Шляпников должны были переправлять их в Россию. Шляпников с помощью своих контактов в профсоюзах рыбаков Прибалтики организовал транспортировку газет, скрученных в рулоны, с острова на остров и далее в Финляндию. Имелся также некий сапожник в Хапаранде, который

фантазировал об устройстве особой переправы литературы через реку Торнио-Йоки в герметически закрытой посуде⁷⁶.

Сеть эта, однако, была не слишком надежной, так что нередко единственными читателями ленинских излияний в Петрограде оказывались агенты Охранного отделения, перехватившие нелегальный груз.

Ослабление руководства вынуждало рядовых членов партии к инициативности. Партийная организация Выборгского района Петрограда, насчитывавшая около пятисот членов, отличалась своим радикализмом⁷⁷. В августе 1914 года выборгская группа горячо поддержала воинственные тезисы Ленина – первые номера “Социал-демократа” были зачитаны в лохмотья. Один из участников событий с восторгом вспоминал: идеи Ленина

внушали нам смелость, оправдывали и вдохновляли нас, воспламеняли наши сердца непреодолимым желанием идти вперед, ни перед чем не останавливаясь⁷⁸.

Тем не менее не только Выборгский комитет, но и партия в целом должна была убедить широкие массы рабочих и солдат. Самое большее, что большевизм мог предъявить, была мускулистая (и маскулинная) воинственность, при этом большинство ленинских текстов – то ожесточенно ругательных, то академически сухих, нашпигованных незнакомыми иностранными именами, – оставались не только труднодоступными, но и малопонятными.

К тому же было похоже, что разрыв между большевиками-эмигрантами и их сторонниками внутри России в первые месяцы 1917 года усугубился. Этот вопрос французский посланник в Петрограде Морис Палеолог обсуждал в декабре 1916 года в беседе с одним из наиболее осведомленных своих информантов:

Я спросил Б***, имеет ли шансы распространиться в армии “пораженческая” теория знаменитого Ленина, живущего в эмиграции в Женеве. “Нет, – сказал он, – эту теорию здесь поддерживает горстка сумасшедших, о которых говорят, что они работают на Германию <…> или на Охранное отделение. В социал-демократической партии пораженцы <…> составляют ничтожное меньшинство”⁷⁹.

Ленин разразился бы проклятиями, услышав эти слова. К счастью, он привык заново отстраивать свою фракцию после каждого очередного поражения; чем меньше членов, тем строже дисциплина. Но настоящим ударом для него стала бы информация о том, что в разных городах России различные социалистические фракции начинают вступать в коалиции.

Ленин настаивал на различиях, которые отделяли большевиков от всех остальных группировок русской эмиграции, в то время как некоторые его сторонники в России шли на сближение с меньшевиками и другими социалистами⁸⁰. Такие большевики считали врагами не социалистов другого толка, а капиталистов-работодателей, полицию, ненавистного царя. Идея общеевропейской гражданской войны, которую проповедовал Ленин (и которая была главным камнем преткновения для многих членов партии), ужаснула бы их, если бы они вникли в нее более подробно. Главными проблемами для этих уставших от войны, изможденных людей были нищета и голод. Выбраться из кризиса можно было только сообща. А о разобщенности политических групп в России, особенно в Петрограде, не нужно было специально заботиться – с помощью дезинформации и массовых арестов с этим и без Ленина успешно справлялась охранка⁸¹.

Некоторые большевики решительно выступали за размежевание, однако многих простых членов партии больше соблазняла идея совместных усилий с интернационалистами из левых меньшевиков, а также с небольшой группой левых социал-революционеров (эсеров). В октябре 1913 года в столице был создан межрайонный комитет (“межрайонка”), имевший целью объединение всех социалистов⁸². Двое из основателей комитета были большевиками. Хотя и не очень многочисленный (в 1917 году в него входило около ста пятидесяти членов), он был отлично организован и пользовался большим влиянием.

Когда-то, в 1912 году, Сталин, в то время просто рабочая лошадка партии, написал в “Правде”:

Только на кладбище осуществимо “полное тождество взглядов”! Но это еще не значит, что пунктов расхождения больше, чем пунктов схождения. Далеко нет! <…> Поэтому “Правда” будет призывать, прежде всего и главным образом, к единству классовой борьбы пролетариата; к единству во что бы то ни стало⁸³.

Ленин был в ярости, но он был далеко. Межрайонный комитет, вооруженный эффективной типографией, продолжал агитацию в рабочих районах. Когда в первые недели 1917 года поднялась волна забастовок, усиливаемая антивоенными настроениями, члены объединенного Комитета печатали листовки день и ночь.