Текст книги "Ленин в поезде"

Такова, по крайней мере, одна из версий этой встречи⁴⁴. В официальных документах советского времени, когда Ленин был бог, а Парвус – всеми забытый выскочка, упоминаний о ней вообще нет. В составленной в советский период летописи жизни (“биографической хронике”) Ленина под маем 1915 года отмечено, что Ленин взял в публичной библиотеке Берна книгу под названием “Влияние высокогорного климата и горных экскурсий на человека”, однако о встрече с Парвусом ни слова⁴⁵. В ноябре 1915 года лидер большевиков атаковал в печати своего недавнего гостя, назвав основанную Парвусом социалистическую газету “Колокол” “клоакой немецкого шовинизма”, а о самом издателе написал, что тот “опустился теперь <…> до… последней черты”⁴⁶.

Но на самом деле Парвус стал теперь слишком важной фигурой, чтобы Ленин мог его игнорировать. Ни один из тогдашних революционеров не пошел бы на риск ссоры с Парвусом. Его газета имела очевидный успех – “Колокол”, как выяснилось, особенно любили школьные учителя, – но у Парвуса были гораздо более амбициозные планы. Особенно бурную деятельность он развил летом 1915 года, вернувшись в Копенгаген, где основал институт для исследования социальных последствий войны. В институте работало много русских эмигрантов, что вызывало у датской полиции серьезные подозрения, но никто не мог доказать, что сотрудники института занимались чем-либо иным, кроме статистики и научного творчества.

В августе 1915 года человек по имени Макс Циммер, знавший Парвуса еще по Константинополю, отправил в Берлин донесение о его достижениях. Недавний совместный ужин, очевидно, удался: Парвус внушил своему гостю, что прорыв близок. Циммер пришел к выводу, что Парвус “экономно” распоряжается предоставленным ему немецким бюджетом и с помощью своего научного учреждения настолько скрытно осуществляет тайные маневры, что “даже господа из вышестоящей организации не подозревают, что за всем этим стоит наше правительство”. Парвусу удалось убедить Циммера и в том, что ему вскоре удастся объединить разделившиеся фракции русского революционного движения⁴⁷.

Тем временем появились и новые источники обогащения. С помощью немцев Парвус занялся импортом угля, что позволило ему приумножить состояние; попутно он занимался агитацией среди портовых рабочих Дании⁴⁸. Кроме того, Парвус контролировал основанную летом 1915 года посредническую “Компанию экспорта и торговли” (Handels– og Eksportkompagmet). Компания с конторой в Копенгагене поставляла товары из Германии через Данию и Швецию в Россию; конторой управлял польский еврей-эмигрант Яков Фюрстенберг, известный также под именем Якуб Ганецкий.

Мало у кого из своих сотрудников и партнеров он вызывал приязнь. Главными достоинствами Ганецкого были неистощимая работоспособность и пухлая адресная книжка. Уже через пару месяцев он стал ближайшим помощником Парвуса и, несмотря на вялое, словно у саламандры, рукопожатие, во всем остальном теперь выглядел как заправский бизнесмен: кожаные туфли ручной работы, костюм, сшитый на заказ, белоснежные перчатки и цветок в петлице⁴⁹.

Бизнес-модель “Компании” была чрезвычайно простой. Вся Европа отлично знала, что до войны большая часть российского импорта обеспечивалась Германией. Свечной воск, с которым пришлось возиться Хору, был сущей мелочью. Императрица Александра Феодоровна ездила на автомобиле марки “даймлер”, та же фирма поставляла арестантские фургоны для петербургских тюрем⁵⁰. Магазины в русских городах были полны немецких товаров – от велосипедов и швейных машинок до электрических выключателей и консервов. Военное эмбарго стало для русского рынка тяжелым ударом. В 1915 году, когда Фюрстенберг открывал свою датскую фирму, Россия испытывала крайнюю нужду в ряде товаров, особенно важных в военное время: не хватало лекарств, перевязочных материалов, градусников, шприцев, противозачаточных средств.

Именно этот дефицит и призвана была покрыть контора Фюрстенберга. Выстроив вдоль Северного транспортного пути надежную цепочку посредников, Фюрстенберг был в состоянии удовлетворить любые пожелания заказчика (скажем, согласно спецификациям, на российский рынок поставлялись исключительно “презервативы с резервуаром”)⁵¹.

Российский Комитет по ограничению снабжения и торговли неприятеля был не в силах поставить под контроль нелегальную коммерцию Фюрстенберга. Используя контакты на черном рынке, фирма ввозила товары из Германии в нейтральную Данию (что было законно) и там паковала их заново, снабжая датскими этикетками (что было незаконно). В январе 1917 года полиции удалось уличить мошенников, проверив в датском порту Фредериксхавн подозрительную партию товара, предназначенного для отправки в Швецию. В трех ящиках сотрудники полиции обнаружили 1150 градусников, 114 шприцев и 40 килограммов медикаментов – всё это в конечном итоге направлялось в Россию. Товары были немецкого происхождения (хотя какие-либо сопроводительные бумаги отсутствовали), но большинство из них прошло через множество посредников, прежде чем оказаться на складе Фюрстенберга⁵².

Торговец был взят под стражу; его несколько дней допрашивали, но его ответы только больше запутывали дело. В итоге деятельность “Компании экспорта и торговли” была признана незаконной, Фюрстенберга оштрафовали и в январе 1917 года выслали из страны. Поселившись в Швеции, он немедленно возобновил свой доходный бизнес. У фирмы появился совладелец по имени Георг Скларц – немецкий агент, работавший с Парвусом⁵³. Сам же Фюрстенберг, на первый взгляд, казался совершенно заурядным, пусть и весьма успешным дельцом черного рынка.

Будь датские полицейские немного более амбициозными, они бы изучили круг знакомств Фюрстенберга и тут же выяснили бы, что они с Парвусом живут рядом в модном районе Копенгагена Водрофсвей, так что следить за ними обоими было бы несложно. Среди деловых контактов Фюрстенберга был и еще один немецкий агент по кличке “К” – его предприятие занималось контрабандным импортом резины в Германию с помощью скандинавских фирм⁵⁴. Австро-венгерский дипломат по фамилии Гребинг, живший тогда в Копенгагене, позднее рассказывал, что ему было известно об этих сделках:

Парвус и Фюрстенберг-Ганецкий могли вести и действительно вели, с помощью Германии, экспортную торговлю через Скандинавию с Россией. Этот экспорт германских товаров в Россию шел регулярно и в значительных количествах через фирму Парвуса – Ганецкого⁵⁵.

Парвус получал немецкие поставки, Фюрстенберг направлял их дальше, контролируя процесс с помощью надежных людей в Петрограде. Деньги поступали на счет в одном из известных шведских банков. Связь с Берлином, передавал Гребинг ходившие тогда слухи, поддерживалась через специальный департамент МИДа с кодовым названием “Стокгольм”.

Гребинг полагал при этом, однако, что немецкие поставщики так и не получили денег за свои товары (“за эти проданные товары они [Парвус и Фюрстенберг] Германии ничего не платили”)⁵⁶. Последнее звено цепочки, возможно, вело в Цюрих, так как Фюрстенберг-Ганецкий был не только другом и компаньоном Парвуса, но и одним из самых доверенных помощников Ленина⁵⁷.

Господа, возглавлявшие Министерство иностранных дел, очевидно, вплоть до 1917 года не понимали, кто такой Ленин. Разжигание революции было по меньшей мере опасной игрой, однако если Россия и впрямь шла прямиком к революции, то именно Парвус, по единодушному мнению специалистов, был идеальной кандидатурой для управления этим процессом. А пока он готовил обещанную волну забастовок, те же эксперты занимались и другими клиентами из своего списка. Так, на начало 1916 года ирландские республиканцы планировали восстание, которое могло бы значительно подорвать мощь Британии, причем за сравнительно небольшие деньги.

Этот проект, как и романтические обещания Парвуса, не принес ничего, кроме разочарования. В июне Берлин сократил финансирование тайных операций, и инициатива опять перешла к военным с их новыми идеями – неограниченной подводной войной и применением горчичного газа на фронтах. К сентябрю 1916 года идея об использовании социалистических инсургентов в качестве боевого оружия была практически заброшена, и даже наиболее изощренные стратеги делали попытки договориться с царем о мире⁵⁸. Несмотря на всё это, наблюдательный чиновник мог бы заметить, что в секретных документах нередко всплывало имя Ленина – и Парвус был не единственным агентом, который его упоминал.

Еще в 1914 году, всего через несколько дней после объявления войны, эстонец по имени Александр Кескюла появился в немецком посольстве в Берне⁵⁹. Как и Парвус, он ненавидел Российскую империю, а будучи националистом, мечтал поднять престиж своей страны в глазах Европы и достичь этого путем присоединения к Эстонии псковских земель и, возможно, самого Петрограда⁶⁰. Кескюла имел репутацию радикального социалиста, так как в 1905 году он на короткое время примкнул к большевикам. Скоро он установил прочные контакты в нелегальной среде и в сентябре 1914 года впервые встретился с Лениным⁶¹.

Александр Шляпников, один из наиболее прагматичных людей из окружения Ленина, относился к Кескюле [Шляпников называет его Кескула] с недоверием. Тот, вспоминал позднее Шляпников,

предлагал через посредство различных лиц деньги, оружие и все нужное для революционной работы в России. Все это предлагалось такими путями и через таких лиц, что источник мог казаться надежным. Однако, будучи всегда настороже, я смог установить, что за этими деятелями стоит стратегический маневр милитаризма⁶².

Впрочем, Кескюла, хоть и считался марксистом, находился на периферии русской эмигрантской колонии. Как у всякого аутсайдера, разделение эмигрантов на мелкие фракции и группировки вызывало у него недоумение. Он представлял себе дело таким образом: члены одного влиятельного блока (Кескюла называл их “социал-патриотами”) исключали всякие враждебные действия по отношению к русскому правительству до тех пор, пока идет война, – и вообще подозревали, что Россия не так уж и готова к социализму. Это позволяло им забыть о каких-либо действиях и проводить время в бесплодных теоретических дискуссиях. Другие русские социалисты, казалось, считали, что кайзер ничем не лучше царя, и это соображение тоже давало им возможность пребывать в сладкой дреме, пропитанной папиросным дымом. И лишь одна группа, сообщал Кескюла Ромбергу в сентябре 1915 года, хочет, может и готова свергнуть русское самодержавие.

По мнению Кескюлы, – передавал Ромберг в Берлин, – важно срочно поддержать движение Ленина в России. Он [Кескюла] готов лично сделать доклад об этом в Берлине. Согласно мнению его информантов, момент для свержения правительства был благоприятным, <…> но <…> действовать нужно без промедления, чтобы не дать социал-патриотам перехватить инициативу⁶³.

Кескюла утверждал, что уже обсуждал с Лениным условия, на которых в случае победы революции новое правительство России заключит мир с Германией. Ромберг скептически оценивал всю эту информацию: оценки Кескюлы ему представлялись раздутыми, а революционный потенциал большевиков – преувеличенным. Однако, прочитав пассаж об условиях сепаратного мира, он понял, что этот момент сам по себе можно использовать как инструмент пропаганды.

Если этот документ умело предать гласности, – писал Ромберг, – то, учитывая чудовищное невежество французов в иностранных, и в частности русских, делах, наибольшего успеха можно было достичь именно во Франции. <…> Я бы предложил с помощью наших тайных агентов распространить эти сведения среди членов оппозиции, чтобы создать видимость того, что у нас созревает соглашение с влиятельными русскими кругами.

О возможной реакции британцев Ромберг ничего не писал, но нет сомнений, что, если бы записка Кескюлы стала известна в Лондоне, она бы вызвала там большое беспокойство. Возникала тревожная вероятность того, что в случае победы революции Ленин согласится отправить русские войска в Азию, чтобы помочь немцам уничтожить британскую Индию⁶⁴.

Четыре месяца спустя, когда революция все еще оставалась весьма отдаленной перспективой, Кескюла находился в Швеции. В январе 1916 года он сообщал представителю Главного командования германской армии о своем новом контакте, который, по словам Кескюлы, даст ему возможность работать по всей Скандинавии и по всей России.

На днях этот тайный агент отправится недели на четыре в Россию, с тем чтобы обсудить с тамошними революционными центрами финансовую помощь из Западной Европы.

Кескюла предлагал финансировать сразу несколько проектов, среди них подпольную типографию:

Сегодня или в ближайшие дни из России Ленину будут отправлены крайне любопытные революционные документы. Я просмотрел их вчера, но не имел возможности снять копии. Не смогли бы вы сделать копии и прислать их мне? Прошу также обращаться с этими бумагами со всей возможной осторожностью, поскольку я не хотел бы хоть каким-то образом омрачить Ленину его русское Рождество⁶⁵.

Как и Парвус, Кескюла получал за информацию и пропагандистскую работу щедрое вознаграждение: в общей сложности более двухсот тысяч рейхсмарок⁶⁶. Как и Парвус (и как почти все остальные), он в какой-то момент поссорился с Лениным (вероятно, на почве своего любимого национального вопроса), и с осени 1916 года всякие контакты между ними прекратились.

Если верить Шляпникову, Кескюле никогда не доверяли и поэтому он почти с момента своего появления был исключен из узкого круга большевиков. Сам же Кескюла уже на склоне лет сделал экстравагантное заявление, которое, может, и не соответствует действительности, но зато многое говорит о революционном подполье тех лет – с его борьбой амбиций, безумными планами, пачками наличных в конвертах и тайными кличками, которые можно произносить только шепотом.

Ленин был моим протеже, – сказал Кескюла историку Майклу Футреллу. – Это я вывел Ленина в люди⁶⁷.

Пустое бахвальство? Разумеется, но пронзительное, словно эпитафия.

Глава 3
Красное озеро

Социалисту всего тяжелее не ужасы войны, <…> а ужасы измены вожаков современного социализма, ужасы краха современного Интернационала.

В. И. Ленин

В отличие от Парвуса, Троцкого и Моэма, Ленину Швейцария пришлась по душе. Ему нравились горы и озера, возможность, как он писал матери, “гулять, плавать и ничего не делать”¹. Комнату в таком большом городе, как Цюрих, найти было нетрудно. Кухня Ленина устраивала, тем более что он едва ли придавал значение еде. К тому же в Швейцарии и в военное время, когда остальная Европа бедствовала, были и молоко, и сыр, и свежий белый хлеб. После полудня, когда любимая его библиотека была закрыта, Ленин, закусив дешевым (“по пятнадцать сантимов”) ореховым шоколадом, шел с Крупской гулять. Хотя плата за визиты к врачам была высокой, случись нужда, он не стал бы лечиться ни в какой другой стране. Свою первую поездку в Швейцарию Ленин совершил еще лет двадцати с небольшим – проконсультироваться у специалиста по болезням желудка.

В 1916 году Ленин постоянно осел в Цюрихе. Отчасти из-за относительной дешевизны, но во многом из-за центральной библиотеки, только что открывшейся в просторном здании поблизости от средневековой Проповеднической церкви (Predigerkirche). Здесь, облюбовав себе определенное место, он собирал материал для новой работы.

Он старался использовать все время, пока была открыта библиотека, – вспоминала Крупская, – шел туда ровно к девяти часам, сидел там до двенадцати, домой приходил ровно в двенадцать часов десять минут (от двенадцати до одного часу библиотека не работала), после обеда вновь шел в библиотеку и оставался там до шести часов².

Он напряженно работал – обложившись стопками книг и не выпуская из рук остро отточенного карандаша.

Мы все <…> постоянно восхищались умом нашего лектора, – вспоминал один из слушателей Ленина на занятиях в социалистическом кружке, – продолжая острить между собою, что от слишком большого ума у него волосы вон лезут³.

Как следует из заметок Ленина, за время пребывания в Цюрихе он прочитал 148 книг и 232 статьи на русском, английском, французском и немецком языках, среди них сочинения Аристотеля и Гегеля, Чехова и Фейербаха. К июню 1916 года он подготовил пространную статью, позднее опубликованную под заголовком “Империализм как высшая стадия капитализма” ⁴.

Других эмигрантов притягивало кабаре “Вольтер”, находившееся на той же улице, где жил Ленин. На открытии этой колыбели дадаизма играл оркестр балалаечников, а в анархических шоу, которые проходили в кабаре по вечерам, иногда принимал участие цыганский хор⁵. Если же диссонанс и деструкция приедались, то в Цюрихе можно было найти множество других культурных возможностей. Город в нейтральной стране, свободный от повинностей и тягот войны, он как магнит притягивал к себе людей искусства и литературы. К западу от района, где жил Ленин, на набережной реки Лиммат находилось кафе “Одеон”, где постоянно бывали Стефан Цвейг и Джеймс Джойс, Альберт Эйнштейн, Эрих Мария Ремарк и злополучная Мата Хари. Ленин ничего не имел против одной-другой чашки чаю в кафе, но никогда не забывал о том, что его жизнь посвящена более высокой цели, чем пустая болтовня. Никакое веселье не могло отвлечь его от дела: рассказывают, что однажды он в парижском кафе настолько погрузился в чтение газеты, что Амедео Модильяни смог поджечь ее прямо в руках у Ленина⁶. Неслучайно в большевистской среде его называли Старик, хотя в 1916 году ему было всего сорок шесть.

Будучи главой наиболее непримиримой фракции марксистов, Ленин выглядел опасным исключением на фоне большинства русских эмигрантов. Он нисколько не сожалел о том, что в 1903 году втянул партию в раскол на большевиков и меньшевиков. Через год после этого события, отзываясь на брошюру Ленина “Шаг вперед – два шага назад”, Юлий Мартов писал, что она дышит “мелкой, подчас бессмысленной личной злобой”, “поразительной самовлюбленностью”, “слепой, глухой и вообще какой-то бесчувственной яростью”⁷. Однако самому Мартову его собственные слова только вредили, а харизму Ленина – усиливали⁸.

В любом собрании европейских социалистов Ленин сразу ощетинивался. В 1907 году, слушая программную речь чрезвычайно авторитетного марксиста Георгия Плеханова, он весь издергался, он не находил себе места, плечи его тряслись “в беззвучном смехе”. На банкете в честь Августа Бебеля, одного из самых заслуженных социалистов Германии, он в своей речи бросил публичный вызов почетному гостю⁹. Такая агрессивность, конечно, объяснялась самозабвенной погруженностью в тактику революционной борьбы, но она много говорила и о его личности.

В 1916 году румынский марксист Валериу Марку, пацифист и в тот момент беженец, решил, что он непременно познакомится с человеком, которого он называл “атаманом разбойников”. Этот импульс был одновременно романтического и политического свойства, так как Марку был очарован некой фантазией о России, в которой он никогда не бывал и которая пленяла его одновременно образами революции и бескрайних сибирских просторов. Может ли реальность соперничать с подобным величественным представлением?

В погоне за своей химерой Марку углубился в переулки, отходящие от набережной Лиммата, и забрел в ресторанчик, который содержала белокурая дама лет сорока с небольшим по имени фрау Преллог. Поднявшись по шаткой деревянной лестнице на второй этаж, он обнаружил, что заведение состоит, собственно, из узкого коридора с голыми стенами, большую часть которого занимает длинный некрашеный деревянный стол. Пахло плесенью – “как в погребе”, подавали “жидкий суп, пересушенное жаркое и дешевые десерты”¹⁰.

Ленин пока не пришел, и молодой человек мог еще несколько минут побыть наедине со своим воображаемым идеалом. В заведении фрау Преллог, как обнаружил Марку, Ленина знали под его настоящим именем – господин Ульянов, – здесь его уважали и любили. Марку думал увидеть рослого и привлекательного или, по меньшей мере, импозантного господина – образ, часто возникавший в воображении читателей Ленина. Как такой выдающийся герой мог столоваться у фрау Преллог, было не вполне ясно; другие посетители за столом были “сплошь молодые мужчины, на вид смелые и весьма загадочные”¹¹.

Но когда появился Ленин, фантазии Марку должны были уступить место реальности. Легендарный орел революции был невысок (“коренастый рыжеватый человек среднего роста”, как вспоминал другой восторженный юноша), почти лысый, с редкой рыжеватой растительностью вокруг крупного черепа. Молодой человек ожидал хмурого и неприветливого взгляда, но лицо Ленина “мгновенно растянулось в насмешливую улыбку” ¹².

Не только Валериу Марку – многих вид Ленина сбивал с толку. Роберт Брюс Локкарт, встретившийся с ним позднее, считал, что первый в мире и, безусловно, выдающийся руководитель социалистического государства выглядит как “провинциальный лавочник”¹³. Максим Горький, тоже находивший, что Ленин “как-то слишком прост”, замечал: “Не чувствуется в нем ничего от «вождя»”¹⁴.

С полицейской фотографии 1895 года на нас смотрит презрительное, малосимпатичное лицо молодого человека с брезгливостью во взгляде. По словам Ариадны Тырковой, жены журналиста Гарольда Уильямса, глаза у Ленина были “волчьи, злые”¹⁵. Но лицо его притягивало и каждого заставляло взглянуть на него еще раз. Лицу Ленина была свойственна живость, которую не передает ни одна фотография. Лучше всего видел его тот, кто смотрел ему прямо в глаза. По словам Глеба Кржижановского, они были “необыкновенные, пронизывающие, полные внутренней силы и энергии, темно-темно-карие”¹⁶.

Эти глаза вспыхнули от удовольствия, когда после обеда фрау Преллог высказалась в том смысле, что солдатам на фронте хорошо бы перестрелять своих офицеров и вернуться домой. “Перестрелять офицеров! Великолепная женщина!” – воскликнул он. Это было первое, но далеко не последнее, что поразило Марку. Ленин пригласил его в гости, и на следующий день молодой человек уже стучался в дверь квартиры по адресу Шпигельгассе, 14 – в одном из многочисленных старинных домов в лабиринте горбатых улиц старого Цюриха. Ленин и Крупская снимали жилье у сапожника, которого Ленин с удовлетворением отрекомендовал как “интернационалиста”. Комнаты были маленькие и душные: окна открыть было невозможно из-за тухловатого запаха, доносившегося из колбасного цеха, разместившегося в подвальном этаже¹⁷. Тесная квартира с простой мебелью казалась суровой (“как тюремная камера”, по отзыву другого посетителя). За разговором о забастовках, гражданской войне в Европе и тому подобном незаметно пролетели два часа. То, что говорил тогда Ленин, Марку запомнилось навсегда. Даже особенности речи собеседника помогали памяти (его грассирование усиливало империализм, превращая его в имперрриализм)¹⁸.

Одно меня удивляет, – говорил Ленин, – вы и ваши друзья хотите целиком изменить этот мир, который провонял низостью, рабством и войной, и все-таки вы категорически отвергаете всякое применение силы.

Среди молодых левых пацифизм стал распространенной формой реакции на войну – точка зрения Ленина была иной. Открыв ящик стола, он вынул черновик только что дописанной статьи [“О лозунге «разоружения»”] и прочитал:

Угнетенный класс, который не стремится к тому, чтобы научиться владеть оружием [тут он тоже грассировал], иметь оружие, такой угнетенный класс заслуживал бы лишь того, чтобы с ним обращались как с рабами. <…> Требование разоружения в нынешнем мире является не чем иным, как проявлением отчаяния¹⁹.

В печатной версии статьи, опубликованной в сентябре 1916 года, те же мысли были сформулированы еще жестче:

Если теперешняя война вызывает у реакционных христианских социалистов, у плаксивых мелких буржуа только ужас и запуганность, только отвращение ко всякому употреблению оружия, к крови, смерти и пр., то мы должны сказать: капиталистическое общество было и всегда является ужасом без конца ²⁰.

В Цюрихе нельзя было расслышать артиллерийскую канонаду на европейских фронтах, но все же такой отклик на страшную катастрофу Европы казался странным.

Марку смог убедиться в том, что ленинское видение будущего заключало в себе черты скорее апокалипсиса, чем просто вооруженной борьбы. Беседуя со своим гостем в сытом Цюрихе, лежащем на берегу прекрасного озера, вождь большевиков пророчил мировую революцию, говорил о серии хорошо скоординированных и безжалостных кампаний насилия, которые позволят навсегда уничтожить двойное угнетение – и капиталистическое, и империалистическое. Буржуазия должна погибнуть, крупные земельные владения и поместья исчезнут в огне, рабовладельцы сами превратятся в рабов.

Ленин не планировал никаких вторжений извне, – вспоминал Марку, – лишь восстание внутри страны <…>. Каждый революционер, говорил он, должен способствовать поражению своей собственной страны. <…> Главная задача состоит, полагал он, в том, чтобы <…> организовать все моральные, физические, географические и тактические элементы будущего восстания и чтобы собрать воедино всю ненависть, пробужденную империализмом на всех пяти континентах²¹.

В 1914 году Ленин сформулировал это следующим образом:

Превращение современной империалистической войны в гражданскую войну есть единственно правильный пролетарский лозунг²².

“Он писал так, будто тысячи людей жадно ожидают его слов, – вспоминал Марку, – как будто наборщик уже стоит у дверей” ²³. Этот человек не удовлетворился бы мирными переговорами или планами общественного контроля над капиталистическими фабриками; его целью было разрушить до основания систему, порождающую войны. Павел Аксельрод, меньшевик и соратник Мартова, еще в 1910 году говорил о Ленине как о человеке, “который двадцать четыре часа в сутки занят революцией, который не думает ни о чем другом, кроме революции, который во сне видит сны о революции”²⁴. “Недаром, – писал Троцкий, – в словаре Ленина столь часты слова непримиримый и беспощадный”²⁵.

Старая революционерка Вера Засулич еще раньше приходила к похожим выводам, сравнивая молодого Ленина с Плехановым, пользовавшимся наибольшим авторитетом среди эмигрантов-марксистов:

Вера Ивановна, по ее собственному рассказу, говорила Ленину: “Жорж (Плеханов) – борзая: потрепет, потрепет и бросит, а вы – бульдог: у вас мертвая хватка”. Передавая мне впоследствии этот диалог, – вспоминал Троцкий, – Вера Ивановна добавила: “Ему (Ленину) это очень понравилось. «Мертвая хватка?» – переспросил он с удовольствием”. И Вера Ивановна добродушно передразнивала интонацию вопроса и картавость Ленина²⁶.

В Швейцарии Ленину нравилось, однако поселиться там его вынудила война. До ее начала они с Крупской жили в тихом местечке Поронин в предгорьях Татр (на территории тогдашней Австро-Венгрии, ныне Южная Польша). Более близкое от России место изгнания трудно было и вообразить. Якуб Фюрстенберг помог ссыльной паре с устройством на месте и с документами. Другой добровольный помощник, Григорий Зиновьев, поселился со своей второй женой Зиной поблизости, и Ленин объявил Поронин штабом заграничного бюро большевистского ЦК. Ленин часто ездил на важные встречи руководящих социалистов Европы, но в остальное время он вел в сонном Поронине тихую жизнь, работал над вопросами революционной теории, отвлекаясь на дальние прогулки и походы за грибами. Нервические головные боли, до этого мучившие его годами, понемногу утихли, да и вести из России были неплохие. Для царизма лето 1914 года было тяжелым: в Баку бастовали рабочие, в Петербурге строились баррикады²⁷. Но 6 августа австрийское правительство объявило России войну, и мирная жизнь вдруг оборвалась.

Тысячи людей в Европе внезапно оказались не на своем месте. Ленин с женой находились теперь на территории Австро-Венгрии в качестве подданных враждебного государства. На рассвете у дверей их жилища выросли жандармы, обыскали дом и нашли множество листов, исписанных четким нетерпеливым почерком большевистского вождя: по преимуществу это были статистические выкладки и заметки по сельскому хозяйству. Один из жандармов обнаружил пистолет – заряженный браунинг. В военное время русский в приграничной зоне в любом случае вызвал бы подозрения, а тут налицо было свидетельство шпионской деятельности в Австрии.

Ленин был арестован и вечером того же дня помещен в тюрьму окружного центра Новый Тарг. Вновь помог Фюрстенберг, который организовал кампанию по его освобождению²⁸. Благодаря телеграммам и переговорам власти отпустили Ленина, убедившись в том, что ни один австриец не мог ненавидеть русское правительство яростнее, чем этот человек. Несколько дней спустя одному из друзей в Берне Ленин скажет:

Тот не социалист, кто во время империалистической войны не желает поражения своему правительству²⁹.

Тем не менее было очевидно, что Ленину и Крупской нужно переехать. Тем летом, пока еще не начались бои, супруги подумывали о Швеции, но через Германию они теперь проехать не могли, а другого пути не было. Тогда Ленин выбрал Швейцарию: там были надежные связи и, несмотря на повышение цен с начала войны, вполне доступные питание и жилье. Выбор этот имел непредвиденные последствия. Когда вещи были упакованы, главной заботой Крупской было привести в порядок бумаги и документы и выяснить расписание поездов в военное время. Ленин лишь изредка проявлял беспокойство по поводу различных жизненных неурядиц, да и то в несколько абстрактном духе, так что практическая сторона дела была полностью возложена на Крупскую. Сам он в это время был поглощен тем, как сформулировать свою первую реакцию на мировую войну.

Писать он начал еще на пути в Вену, а к моменту прибытия в Берн черновик был почти готов. Опасаясь потерять швейцарский вид на жительство, Ленин не решался поставить под статьей свое имя и в конце концов опубликовал ее анонимно, указав, что текст якобы заимствован из некоего воззвания, опубликованного в Дании³⁰. Впрочем, каждый, кто когда-либо читал Ленина, легко узнал бы его стиль. Ленинская оценка противостояния была кристально ясной: война идет “за рынки и грабеж чужих стран”. Лидеры европейских государств обнаружили, по его мнению,

стремление одурачить, разъединить и перебить пролетариев всех стран, натравив наемных рабов одной нации против наемных рабов другой на пользу буржуазии – таково единственное реальное содержание и значение войны³¹.

Всё это, говорит Ленин, разумеется, не явилось неожиданностью. Неслыханная низость, преступление против рабочего класса состоят, по его мнению, в том, что трусливые предатели европейской социал-демократии, те, кто должны были вести массы в их борьбе, отказались от классовой политики в пользу “буржуазно-шовинистического” национализма. Немецкие социалисты, только что заявлявшие о своем пацифизме, предоставили кайзеру необходимые для покупки оружия деньги. Узнав об этом предательстве, Ленин якобы сказал: