Текст книги "Крест и полумесяц"

Крест и полумесяц
Кэтрин Полански

© Кэтрин Полански, 2016

© Наталия Полянская, фотографии, 2016

ISBN 978-5-4483-1833-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Злата отложила вышивку и с тоской посмотрела в окно: третий день моросил мерзкий дождик и, кажется, собирался моросить еще столько же, если вообще не до самой осени. Приходилось сидеть дома и вышивать – а чем еще заняться, если из библиотеки мачеха прогнала, из врожденной вредности, конечно же. Злата даже не успела утащить книжку, которая существенно скрасила бы ей день. А к отцу обращаться бесполезно, он занят, о чем ей было не раз сказано. Что-то папенька слишком много над бумагами сидит в последнее время… Злата вздохнула и с отвращением уставилась на незаконченную вышивку: розочки, пастушок с пастушкой, милые овечки… Так и с ума сойти можно.

А вот Анне, сводной сестре Златы, вышивание явно было по вкусу. Умудрившись уютно устроиться в старом вольтеровском кресле и закусив губу от усердия, сестренка трудилась над не менее мерзкой картинкой: две воркующие птицы на цветущей ветке боярышника, и сердечки вокруг летают.

– Аннушка, неужели тебе нравится? – не выдержала Злата.

– Конечно, – пропела сестра, демонстрируя результаты своих трудов. – Посмотри, правда, красиво?

– Аж жутко становится, – сказала Злата с тоской.

Большие голубые глаза Ани наполнились слезами: сестра умела плакать по любому, даже самому незначительному, поводу.

– Неужели я где-то ошиблась с нитками, и неладно выходит?

– Нет, с рисунком все в порядке, и нитки в тон, – утешила ее Злата. – Сюжет подвел.

Анна, недоумевая, воззрилась на влюбленных птичек.

– Тебе не нравится? Но почему?

Злата только отмахнулась. Объяснять сестре, что пользы и смысла в этой вышивки не сыскать, бесполезно. Аня была красивой, но глупенькой, и за годы совместного сосуществования Злата с этим смирилась. Сначала она пыталась вовлечь Аннушку в свои игры, и сестричка покорно улыбалась и старалась делать все, как Злата говорит, но воображение у нее отсутствовало напрочь. Пока Злата придумывала отчаянные приключения, встречи с разбойниками и пиратами, дуэли и интриги, Аня садилась под дерево и предавалась созерцанию мира. Из кокона улыбчивой доброжелательности ее не мог вытащить никто. Младшая сестренка ничем не увлекалась, знала наизусть целый ворох плохих виршей, но сама сочинять даже не пробовала – и слава Богу, вышло бы ужасно. Анечкина память не задерживала фактов, содержания прочитанных книг, впрочем, чтением сестренка тоже не увлекалась: пара сентиментальных романов – вот и весь репертуар. Злата иногда думала, что Аннушка станет идеальной женой для какого-нибудь светского ловеласа, вроде графа Изюмского: нагулявшись, он со спокойной душою сможет возвращаться домой, где его будет ждать всегда улыбающаяся жена и выводок разновозрастных детишек.

Именно так полагала, видимо, и мачеха Златы, Любовь Андреевна: дочку она холила и лелеяла, но в свете оберегала, как шкатулку с фамильными драгоценностями. Голубоглазая, чуть пухленькая, с правильными чертами лица и роскошными золотистыми волосами, Аннушка привлекала внимание многих мужчин, но мать была неумолима: выдавать дочь замуж рано, нужно сыскать подходящую партию. Анна была младше Златы на два года – ей только что исполнилось пятнадцать.

Ну вот, стоит вспомнить черта, и он появится: открылась дверь гостиной, и Любовь Андреевна вошла, вернее, вплыла в комнату. Мачеха выглядела отлично: высокая, прямая, как жердь, с холодным аристократическим лицом и голубыми, как у дочери, глазами. Но если взгляд Анны не выражал ничего, кроме доброты или безмятежности, то под прицельный взгляд ее матери лучше было не попадаться. К дочери она была строга, но снисходительна, а вот Злате пощады не было. Нет, ничего такого ужасного, в духе сказок про Золушку, Любовь Андреевна не делала, но и не упускала случая попенять падчерице, а то и мелкую гадость устроить.

– Матушка! – заулыбалась Анна. Злата ничего не сказала, сделав вид, что увлечена левой ногой пастушка. – Взгляните!

– Молодец, дочка, – одобрила Любовь Андреевна премерзких птичек. И добавила уже более прохладным тоном, обращаясь к Злате: – Отец хочет тебя видеть. Иди.

Девушка обрадовано сложила вышивание, сделала реверанс мачехе и сбежала с той поспешностью, за которую еще нельзя заработать выговор. Поднимаясь по широкой лестнице в отцовский кабинет, она еле удержалась, чтобы не начать весело напевать. Разговаривать с папенькой, в чем бы не состояла беседа – что может быть лучше!

Дом у Алимовых был роскошный: отец всегда утверждал, что при разумном распределении денег незачем скупиться на личный комфорт. Алимовым многие завидовали, Злата слышала однажды, как недоброжелатели говорили, что Петр Алимов нажил состояние нечестным путем. Но она-то знала, что деньги не берутся из ниоткуда. Отец часто беседовал с ней о делах, о торговле, которую вел. Из-за этого тоже было много пересудов: достойно ли дворянина торговать? Однако Петр Евгеньевич от таких разговоров только добродушно отмахивался. Будь отец жестким, неприятным человеком, возможно, общественное мнение и предало бы его анафеме, но в свете его любили, несмотря на эксцентричное поведение и ядовитое чувство юмора.

Злата прошла по длинному коридору, увешанному портретами предков в тяжелых позолоченных рамах. Алимовы смотрели на нее недоброжелательно: девушка им явно не нравилась. Вздохнув, Злата потянула на себя тяжелую дверь отцовского кабинета и вошла.

Папенька, в великолепном бархатном шлафроке с кистями, сидел за конторкой, заваленной счетами, какими-то расписками, листками со столбиками цифр. Петру Алимову было почти пятьдесят, он уже начал лысеть, но это его не портило: в свете на него до сих пор заглядывались дамы, а о его холостяцких подвигах ходили легенды, хоть и минуло с тех пор уже почти двадцать лет. Отец был красив, хотя и слегка обрюзг к старости. Злата папеньку нежно любила, и он в ней души не чаял. Подняв взгляд от бумаг, Петр Евгеньевич тепло улыбнулся дочери.

– Заскучала небось, птичка?

– Ох, папенька, заскучала, – весело призналась Злата, устраиваясь в кресле. – Любовь Андреевна меня из библиотеки выгнала, пришлось вышивать.

– Что ж это она! – покачал головой Алимов. – Я ей скажу, чтоб больше не гоняла.

Ага, он скажет, а мачеха потом все это на Злате и выместит. Девушка решительно покачала головой:

– Не стоит, папенька, вышивание тоже полезно.

– Ладно, – согласился отец, порылся в бумагах и извлек на свет Божий несколько листков. – Вот, возьми. Кокошкин заезжал, его племянница для тебя передала.

Злата жадно схватила листочки. Ах, как мило со стороны Верочки переписать ей стихотворения Давыдова! Это вам не сладкие вирши, в которых только о любви да розах. Злата даже, не выдержав, ехидно пробормотала строфу:

 
– Но если счастие назначено судьбою
Тому, кто целый век со счастьем незнаком,
Тогда… о, и тогда напьюсь свинья свиньею
И с радости пропью прогоны с кошельком!
 

– Спрячь подальше, – засмеялся отец. – Ох, и в кого ты такая выросла? Гусар, как есть гусар!

– В вас, папа, – сказала Злата, с обожанием глядя на отца.

Петр Евгеньевич в дочери души не чаял – возможно, потому, что онабыла как две капли воды похожа на мать, которую Алимов очень любил и часто вспоминал, чем вызывал плохо скрытое недовольство нынешней госпожи Алимовой. Мать Златы умерла родами, и Петр Евгеньевич, погоревав год, женился снова – на княжне Воропановой. Выросшая дочь никогда его не осуждала, хотя мачеха ее и недолюбливала.

В доме Злату любили гораздо больше, чем безответную Анечку, считали за молодую хозяйку, и это очень злило Любовь Андреевну. Внимание мачехи после рождения Аннушки полностью сосредоточилось на том, как бы заставить Петра полюбить вторую дочь больше, чем первую. Но Злата по-прежнему оставалась любимицей отца, как в старой сказке. Любовь Андреевна, надо отдать ей должное, вела себя сдержанно, но сделать гадость падчерице почитала за святое дело. Злата же старалась сводить конфликты к минимуму, не желая расстраивать отца.

– Вы меня потому звали, что стихи передать надо было? – лукаво улыбнулась Злата.

– Я же знаю, что ты неравнодушна к поэзии. Еще есть дело… – Отец потер подбородок и положил перо. – Ко мне с визитом вчера заезжал Юрий Новаковский, ты его помнишь?

Злата наморщила лоб. Новаковский… Ах да. На последнем балу у Мавриных этот молодой человек приятной наружности оказывал ей знаки внимания. У него были чудесные волосы – как золотистое осеннее поле, но Злата никогда не любила блондинов.

– Да, припоминаю.

– Он просил твоей руки.

– О-ох! – заволновалась Злата. – Надеюсь, ты ему отказал?

– Дочь, можно подумать, что тебя в жены попросил старый уродливый отставной генерал! – покачал головой Петр Евгеньевич.

Руки Златы до Новаковского просили дважды. Первого кандидата папенька сам завернул, и лишь потом рассказал дочери, что некий купец из середнячков хотел на ней жениться. Во второй раз жениха отвергла сама Злата, хотя отец и хмурил брови. Конечно, третий сын Лупандиных слыл эксцентриком, и был дворянином, но очень уж Злате не нравилась его прыщеватая рожа.

– Это не Лупандин, – улыбаясь, сказал папенька, – и уж тем более не какой-нибудь купчина. Новаковские – род хороший. Да и парень – загляденье.

– Папенька, но ведь вы обещали, что я пойду замуж по любви, – вздохнула Злата. Было дело, выбила она из отца такое обещание. Теперь отец иногда злился по данному поводу, но поделать ничего не мог: свое слово он всегда держал крепко, за что его уважали.

– Так чем тебе Юрий не нравится? – поинтересовался отец.

– Не нравится, – печально улыбнулась Злата. – Папа, он как вареный карась, честное слово! Смотрит рыбьими глазами печально, не моргнет, ни слова не скажет… Не могу я так!

– Доченька, но ты же его совсем не знаешь! – попенял Петр Евгеньевич.

– Ну и что? – фыркнула Злата.

Действительно, ну и что? По всем правилам, писанным и неписанным, Злате следовало соглашаться без промедления. Папенька дает за ней богатое приданое, и Новаковский не так чтоб уж очень плох, а некоторые скажут, что исключительно хорош. Вот пусть эти самые «некоторые», которые скажут, за него замуж и выходят! Злата полагала, что торопиться некуда: семнадцать лет всего, успеется еще!

– Может, приглядишься все-таки, а?

– Пригляжусь, – кивнула Злата, чтобы завершить неприятный разговор.

Отец снова взялся за перо. Злата притихла в кресле, читая стихи Давыдова. Они с папенькой часто так сидели: он работал, а она читала, или мечтала потихоньку. Мечты были сумбурные: Злата и сама не знала, чего ей хочется от жизни. Ну, встретить самого прекрасного мужчину на свете и выйти за него замуж – это само собой разумеется. Но потом? Все сказки заканчиваются на том, что принцесса выходит замуж. А дальше – дети, пеленки и скучная жизнь? Злате так не хотелось, она жаждала экзотики. Но единственной доступной экзотикой были разбойники с большой дороги, которых в последнее время осталось не так и много. Тем более, не факт, что повезет, и разбойник окажется благороден и смел, как Дубровский, и возжаждет на Злате жениться. Имея доступ к отцовской библиотеке, Злата много читала, и вполне ясно представляла себе, что с девушкой в разбойничьем стане может случиться много нехорошего. Дубровских на всех не хватит.

– Дочь, я хотел тебе сказать, – неожиданно пробасил Петр Алимов, отрывая Злату от чтения стихов, – скоро я уезжаю.

– Куда, папенька? – улыбнулась Злата.

Отец иногда уезжал по делам в Петербург, бывало, что и в Европу. Может быть, удастся уговорить его взять ее с собой в столицу? Перспектива остаться с мачехой и сестрицей Злату не радовала. Нет, Аннушку она любила, но Любовь Андреевна приложит все усилия, чтобы падчерица чувствовала себя здесь лишней.

– Далеко, – вздохнул Алимов. – В Сирию.

– В Сирию? – ошеломленно переспросила Злата. – Но… но зачем?

– Мне посоветовали одну сирийскую компанию, которая торгует прекрасными тканями, специями и благовониями. Если мы сможем наладить торговлю с Дамаском, то это пойдет нам только на пользу. – Отец явно был увлечен этой идеей. – Я уеду на следующей неделе, сейчас же мне надо завершить дела. Путешествие будет долгим.

– Но, папа! Там же можно погибнуть. Пустыня, змеи, дикие животные, и бедуины всякие – достаточно грубый и опасный народ.

– Полагаю, что с этими угрозами я не столкнусь, доченька. Дамаск – отнюдь не бивуак в пустыне. Опасностей и в России хватает, а чему быть, того не миновать, – вспомнил Петр Евгеньевич одну из своих любимых поговорок.

«А как же я?» – хотела спросить Злата, но не спросила. Отцу и так забот хватает, а Любовь Андреевна относится к ней вовсе не плохо, считает он. Естественно, мачеха делала все возможное, чтобы скрыть от мужа свое отношение к падчерице. А он старался прощать и жене, и дочери, чтобы всем было хорошо жить под одной крышей. Но если папенька уедет на несколько месяцев, Любовь Андреевна Злату со свету сживет, и некому будет заступиться.

– А… а вы берете с собой кого-нибудь из слуг? – спросила Злата, чтобы хоть что-нибудь сказать. Отцу и так понятно, что она не в восторге от того, что он скоро уедет.

– Да, Тимофея возьму. – Тимофей был камердинером Петра Евгеньевича. – И еще кого-нибудь, вдруг разбойники со скорпионами нападут, отбиваться придется. – Отец пытался свести все к шутке. – Ну, не хмурься, Злата. Все будет хорошо.

– Насколько я помню, эту фразу говорят мужчины перед тем, как с ними что-нибудь случается, – буркнула девушка. Она и рада за отца была – все-таки такая перспектива для развития дела открывается, – и обидно было, что он уедет.

– Ну, что ты, Златочка? Я пошутил, нет там никаких разбойников. – Попытался утешить дочь Алимов.

– Папенька, я разбойников не боюсь! – засмеялась Злата.

– Да, ты образованная девица, Пушкина читала, – усмехнулся отец. – Все будет хорошо.

– Только грустно, – подвела итог Злата. – Вы поедете в дальние страны, а я тут останусь, вышивать…

Попытаться никто не мешает, впрочем. Отец ее не убьет, если она попросит…

– Папенька, возьмите меня с собой! – горячо взмолилась Злата.

Петр Евгеньевич долго молчал, глядя на дочь.

– Такое путешествие может оказаться тяжелым для молодой девушки, – заметил он, наконец.

– Я не боюсь трудностей! – Злата уловила в голосе отца надежду для себя и старалась ее не упустить. – Я буду вести себя хорошо и беспрекословно слушаться вас, папенька! Ни на шаг не отойду, слова поперек не скажу! Пожалуйста, возьмите меня с собой! В Москве сейчас скучно, а без вас и вовсе невыносимо станет. И потом, – лукаво улыбнулась Злата, – вы рано или поздно выдадите меня замуж, и мне уже некогда будет смотреть мир.

– Это все, разумеется, верно, – сказал Петр Евгеньевич, – но, надеюсь, ты понимаешь, на что идешь, прося меня об этом? Ведь придется быть очень, очень послушной!

– Конечно! – Злата уже сияла, как новенькая монетка. Главное, поехать с отцом, а уж на счет послушания… Там видно будет.

– Ну, хорошо, – на удивление быстро сдался Алимов. – Признаться, я и сам об этом подумывал. Едем мы к респектабельным людям, и сил моих нет с тобой расстаться так надолго, голубка моя.

Следующая неделя превратила особняк Алимовых в приблизительный аналог желтого дома: перед отъездом хозяина все будто с ума посходили. В дом валом повалил народ с просьбами, бумагами, нерешенными вопросами. Петру Евгеньевичу нужно было передать управляющему – благообразному и надежному Дмитрию Федоровичу Степашенко – все дела по управлению торговой компанией и прочими делами на время своего отсутствия. Об отъезде Алимова пронюхали друзья – и тоже наносили визиты, дабы выпить пару бокалов вина в обществе друга, неизвестно зачем отбывающего в дальние дали.

– Вот отчего тебе, Петр, на месте не сидится? – заметил как-то один из них, Норов. – Что за тяга к дальним странствиям, будто у мальчишки какого или восторженного молодого лейтенантика? Нешто тебе России-матушки мало для торговли своей? А хочешь путешествовать – так поезжай путешествуй, но чтоб какие-то связи там налаживать…

– Ничего ты, Илья Алексеич, не понимаешь, – блаженно жмурясь, как сытый кот, отвечал Петр Евгеньевич. – Это же не просто ветер дальних странствий, это ниточки протягиваются между Россией и другими странами – нашему государству от этого прямая и явная выгода!

– Лучше б ты дома о выгоде государственной думал! – пробурчал Норов, но спорить дальше не стал.

Слуги суетились, собирая вещи Алимова и Златы в дорогу; отец только морщился, предпочитая путешествовать налегке, а дочь следовала примеру родителя во всем. Но даже Злата притихала, когда Петр Евгеньевич яростно спорил со своим камердинером Тимофеем, безуспешно пытавшимся убедить хозяина, что «без трех сюртуков парадных никуда вы, барин, не поедете, иначе стыдно будет!».

Любовь Андреевна вела себя тише воды, ниже травы; видимо, отец поговорил с ней наедине, да так, что при всех мачеха возражать не решалась. Но Злата не раз ловила на себе ее злой взгляд, обещавший много неприятностей в будущем, по возвращении. Впрочем, Злата была не из тех, кто способен долго переживать из-за неприятностей, которые еще не произошли, а ветер дальних странствий кружил ей голову, как и отцу.

А потом было путешествие, долгое и очень-очень интересное: поездом до Одессы, потом одним пароходом до Стамбула, а оттуда другим – до портового ливанского города Тира, затем снова поезд до Бейрута, а уж оттуда в Дамаск… И чем дальше не юг, тем более настоящим становилось лето: яркое, звонкое, солнечное и жаркое, не чета дождливому московскому.

Глава 2

Какие звонкие названия были в этой земле! Эль-Аси, Джебель-эш-Шарки, Джедире… Название столицы – Дамаск – звучало лучшей в мире сталью. Здесь было так непохоже на Россию, хотя, когда они ехали к Дамаску, Злате казалось, что она ненадолго возвращается на родину, так похож был пейзаж на степи юга России, – и тут же в поле зрения обнаруживалась рощица пыльных олив, и сходство мгновенно пропадало.

Злата не отрывалась от окна поезда, который вез их с отцом из Бейрута в Дамаск – в Бейруте у Петра Евгеньевича тоже обнаружились дела, и пришлось задержаться на пару дней. Было очень жарко, но Злата не обращала на жару внимания: вокруг было столько всего интересного, стоит ли думать о временных неудобствах! Спасали легкие шелковые платья, которые она привезла с собой из Москвы, и еще парочку она купила в шумном гостеприимном Бейруте.

Вместе с отцом, своей горничной Дуней и Тимофеем, частенько крестившимся, они прогулялись по городу, который за его бурную историю несколько раз полностью разрушали и восстанавливали. Петр Евгеньевич сказал, что поэтому его часто называют городом-фениксом. Злата ничуть не жалела об оставленных в Москве подругах и делах, стоя на площади у дворца Гран Серай или гуляя по улице Риад ас-Сольх. Незнакомые названия звучали сладкой музыкой, и их можно было проговаривать до бесконечности, как заклинания или стихи. Так хорошо было слушать их и смотреть на незнакомый мир из-под полей новенькой соломенной шляпки.

Алимов и сам радовался новым впечатлениям, как ребенок. С папенькой было очень интересно путешествовать: он многое знал и умел увлекательно рассказывать, так что Злата могла внимать его повествованию часами. Земля вокруг нее была чужой и удивительной, и уже поэтому – прекрасной. Злата не замечала нищих на улицах Бейрута, не видела ветхих кварталов, для нее Восток был волшебной красавицей, одетой в яркие цвета, словно тропическая птица.

Дамаск показался Злате еще чудеснее Бейрута. Гора Касьюн возвышалась над городом, а город карабкался на гору, пытаясь занять собою как раскинуться как можно шире и взобраться еще выше. Пыльный, жаркий, на первый взгляд – грязно-серый, Дамаск был прекрасен. Злата не могла понять, что за чувство возникло у нее, когда она сошла на вокзале на пыльные камни перрона, и почему ей так понравился город, который она не видела еще толком, только урывками. Но в Дамаске было нечто настолько незыблемое и древнее, он вызывал такую гамму смешанных чувств, которой Злата не могла противиться – да и не хотела. Отец что-то устраивал, о чем-то договаривался, они ехали в гостиницу – а Злата смотрела и не могла насмотреться.

Гостиница оказалась роскошной, Алимов не скупился на жилье и удобства для себя и любимой дочери. Как объяснил Петр Евгеньевич, им предстояло провести здесь всего несколько дней, прежде чем они снимут дом на время своего пребывания в Дамаске. Это было гораздо разумнее, чем жить в отеле все время.

Дуня пугливо жалась к Злате: горничная была еще младше хозяйки, ей едва исполнилось пятнадцать, и наверняка она уже жалела, что отправилась с барышней в такую даль. У Дуни не было ни отца, ни матери, поэтому ее никто и не думал удерживать, а Злата не заставляла ее ехать – и все же Дуня решилась. Теперь, правда, от ее былого восторга не осталось ни следа. Ее пугали восточные люди, даже услужливый хозяин гостиницы, который вышел их встречать и прямо-таки излучал доброжелательность.

– Ох, барышня, какие же они все-таки страшные! – пробормотала Дуняша, едва они со Златой оказались одни в отведенных им комнатах.

– Кто страшный? – рассеянно переспросила Злата, разглядывая неимоверной красоты мозаику на потолке.

– Люди здесь страшные, – в который раз пожаловалась Дуня, принимаясь разбирать вещи. Привезенные из Москвы платья и шляпки смотрелись странно на фоне восточных тканей. – Смотрят так с прищуром… – Дуня передернула плечами. – И женщины у них запуганные, с ног до головы в черное закутаны… Наверное, их тут бьют.

– Не выдумывай! – рассмеялась Злата. Дуняша и вправду преувеличивала, и в Бейруте, и в Дамаске было, кажется, достаточно европейцев, и культура Востока, как объяснял ей отец, вовсе не была такой жестокой, как могла показаться со стороны. Она, конечно же, была чуждой. И все равно дикая, восторженная красота этой пыльной земли медленно забирала себе Златину душу, прокрадывалась в сердце, окутывала ароматами, гипнотизировала блеском и роскошью.

Она сама не понимала, что с ней происходит, но не противилась, впитывала впечатления, как губка.

Гостиница казалась девушке настоящим дворцом, ей вообще нравилась здешняя архитектура, легкая, летящая, как ее, Златы, собственные невесомые мысли. Нравилась яркая мозаика, полупрозрачные занавеси из таких тонких тканей, что через кольцо можно протянуть. Нравились глаза восточных женщин – Злата все пыталась поймать их взгляды во время прогулки по Бейруту и короткой поездки от вокзала до гостиницы здесь, в Дамаске, но женщины прятали глаза, хотя Злате и казалось, что на нее многие смотрят украдкой. Ее бледная кожа, не зазолотившаяся еще под жарким южным солнцем, и зеленые глаза должны были притягивать взгляды – и притягивали.

Злата подошла к открытому окну и выглянула. Окно выходило во внутренний дворик, где журчал фонтан, вода в нем была прозрачная и прохладная даже на вид. Злате захотелось спуститься, подойти к фонтану и окунуть ладони в воду, но, наверное, это не слишком разумный поступок – надо переодеться, отдохнуть… Вокруг фонтана стояли кадки с цитрусовыми, которых здесь было неимоверное множество. А плиты, которыми был вымощен двор, сами по себе казались Злате произведением искусства, хотя, конечно, ничего в них не было особенного – так, еле заметный узор на белом мраморе, со второго этажа едва видный, но угадывающийся, как угадывается сетка капилляров под кожей.

«Что такое с этим двориком, почему он меня так околдовал?» Ответа на вопрос не было, как не было ответов на множество неясных, сумрачных вопросов, которые не давали Злате покоя всегда – так уж повелось, так она себя чувствовала, хотя словами этого объяснить никому бы не смогла.

Даже отец не понял бы ее, если бы она вдруг заговорила с ним о том, что происходит в ее душе. Стоя у окна и касаясь кончиками пальцев светло-голубой полупрозрачной занавески (Злата прятала ладонь за ткань, но та просвечивала, и пальцы тоже становились нежно-голубыми), девушка пыталась в очередной раз понять сама себя – и не понимала, не могла осознать, почему ей немного сумрачно и, вместе с тем, откуда в ней столько этого светлого счастья…

Ей ведь не дальние страны, в сущности, были нужны, и не дивные мозаичные птицы и звери, и не случайные взгляды смуглых прохожих, а какой-то нездешний ветер, который заставил бы ее, наконец, получить ответ на вопрос, кто же есть она, Злата, и зачем живет на свете. В Москве все было просто и понятно, она была любимой дочерью богатого дворянина, ездила на балы, улыбалась хорошеньким офицерам и вращалась в свете, улыбалась, но ответа не было. Она читала книги, но и в книгах себя не находила, они были отдельно, а Злата – сама по себе, и не было в мире ничего, что могло бы быть с нею схоже. И она терялась от этого, пытаясь прочитать себя в строках стихов, увидеть в лицах, глядящих с портретов, ища себя даже в зеркале – но зеркало отражало глаза, волосы, кожу, но не душу. Злата считала, что такие вопросы волнуют не ее одну, и очень удивилась, когда даже лучшая подруга Верочка ее не поняла, когда она попробовала об этом с ней заговорить. Семнадцать лет – время исканий и мечтаний, и Злата искала, спрашивала, но не могла пока найти.

А в этом городе, городе у подножия горы Касьюн, может быть, и было нечто, что могло разом дать Злате ответы на все ее невысказанные вопросы, и это что-то требовалось найти. Злата отошла от окна и позволила Дуняше заняться ее прической и одеждой.

Ночи на востоке были роскошны, как гурии, о которых Злата только читала, но вполне ясно себе представляла. Ночи востока – это гурии в жемчугах, в легких покрывалах, танцующие под звон луны – круглого бубна. Сейчас луна убывала, совсем не так, как на севере, и обозначавшиеся рожки полумесяца смотрели вверх, как на верхушках мечетей.

Дуняша давно уснула, а Злате не спалось, и она сидела на подоконнике, слушая фонтан и звуки ночного города. Где-то далеко, за несколько кварталов, звонко и весело пел то ли уличный певец, то ли гуляка. Лаяли собаки. Злате казалось, что она слышит звон украшений, но это был, наверное, все тот же фонтан. Ночью, наконец, стало прохладно, завеса пыли, казалось, опала – но сейчас невозможно было отправиться гулять по темным улицам, это было сплошным безумием, даже мысли такие не должны приходить в голову. Злата вспомнила их с отцом разговоры о разбойниках и улыбнулась. Интересно, есть ли в этой стране свои Дубровские?

И воздух здесь был другой, более вкусный, что ли. Наверное, она слишком привыкла к тому, как пахнет воздух в России, и теперь ей здесь все кажется необычным, даже вдохи и выдохи превращаются в священнодействие. Злата сама себя одернула: священнодействие, придумала тоже! Все хорошо, это просто дальняя земля, ставшая вдруг близкой. Злата провела кончиками пальцев по створке окна, чтобы убедиться, что не спит и все это ей не снится. Нет, не снится, все по-настоящему, она сидит и слушает лунную ночь.

Отчего-то нахлынули воспоминания о доме и о собственной Златиной комнате. Комната у нее была очень милая, девушка могла провести здесь целый день и не заскучать. Стены были обиты штофными обоями с цветочным рисунком, все в нежно-бежевых тонах. Злата вообще любила теплые краски. А в любимом кресле у окна она проводила долгие часы с книжкой, или просто мечтая. Иногда забиралась на подоконник и, полускрытая тяжелыми бордовыми занавесями, теребя висящие на них золотые кисти, наблюдала за суетой на улице. Злате не надоедало смотреть на спешащих по своим делам служащих, торговцев, или праздношатающихся прохожих…

Тут же все по-другому, и будет так еще долго. У них с папенькой будет здесь дом, возможно, отец просто купит его, а не будет снимать, особенно если заключит желаемые контракты. И можно будет приезжать иногда. Кто знает, как сложится жизнь. Может быть, и замужество случится не так скоро, как планирует папенька. Злата знала, что отец очень хочет ей счастья, но в его понимании счастье выражалось в том, чтобы дочь удачно вышла замуж – и хотя он обещал ей замужество по любви, Злата предполагала, что надолго его терпения не хватит. Значит, нужно срочно найти себе человека по сердцу и выйти замуж, нарожать детей, быть как все… Быть как все – вот уж чего ей никогда не хотелось!

Злата не считала себя умнее всех, и лучше всех тоже не считала. Однако, она почему-то всегда была уверена, что ей уготована судьба интереснее, чем у большинства дворянских дочерей, с которыми она была знакома, или которых наблюдала, или о которых слышала. Необычная судьба – вот что она всегда чувствовала в себе, это было о ней, только она пока не знала, как это будет. Поэтому ей было так любопытно жить на свете, поэтому ее и ведьмочкой называли, а отец иногда с усмешкой именовал ундиной. Что-то такое в ней, наверное, и вправду было колдовское, потому что мужчины на Злату заглядывались, но близко подходить опасались. Мужчины не хотели себе необычной судьбы, а вместе со Златой они обрели бы ее волей или неволей, иначе просто жить бы с нею не смогли.

Женщины в ней тоже это чувствовали и поэтому не слишком любили. И хотя подруг у Златы хватало, завистниц тоже имелось немало. Причем завидовали, как она чувствовала, не столько знатности и богатству, а ее взглядам из-под пушистых черных ресниц, тонким запястьям, порывистым движениям. Это все трудно поддавалось объяснению и описанию, Злата сама не могла внятно об этом даже думать, но чувствовала, как остро чувствовала многое, что происходит с миром вокруг и с миром внутри нее.

Она вздохнула, перестала теребить занавеску и в очередной раз подумала о том, как хорошо было бы, если бы нашелся такой человек, который смог бы ее понять и принять, как она есть, абсолютно не зная, чья она дочь, есть ли у нее приданое. Потому что с другим человеком она будет несчастна, а он будет несчастен с нею, и так будет совсем неправильно, и зачем жить, если знаешь, как правильно, а делаешь наперекор? Против судьбы не пойдешь, знать бы еще, какова она, эта судьба. Злата отчего-то была уверена, что узнает суженого с первого взгляда, но как поступить, если в ближайшее время он не встретится на пути? Негоже приличной барышне из хорошей семьи долго в девках засиживаться, папенька не раз ей это повторял, и мачеха его всецело поддерживала – ну, Любови Андреевне только на руку, если Злата выйдет замуж поскорее. И как поступить – поддаться уговорам папеньки, чьему-то сватовству, вроде того же Новаковского, или искать свою звезду, ждать и упрямиться, и может, никогда не найти…

Все это призраки и миражи, иллюзии. В здешних пустынях, говорят, бывают миражи. Вот бы хоть глазком один увидеть… Злата слезла с подоконника и поняла, что длинный день сильно утомил ее. А значит, пора спать, видеть нездешние сны, чтобы утром проснуться бодрой и свежей и, наконец, прогуляться по городу, который приворожил ее, как деревенская ведунья, – непонятно зачем и без объяснения причин.