Текст книги "Крест и полумесяц"

Глава 3

Впрочем, прошло целых два дня, прежде чем Злата смогла отправиться на прогулку в город. У отца были дела, он где-то пропадал, и строго-настрого запретил Злате выходить в город без него. Дамаск был гораздо неспокойнее жизнерадостного Бейрута, объяснил Алимов дочери, и рисковать без нужды не следовало. Тем более, что Дуня, перепугав сама себя, отказывалась пока гулять по Дамаску – и пусть бы с ней, Злата обошлась бы обществом отца и Тимофея, да вот только первый проводил время, знакомясь с сирийскими партнерами, а Тимофей сопровождал барина, и ничего нельзя было с этим поделать.

Впрочем, Злата не скучала, у нее были с собой книги, а еще была целая гостиница, по которой ходить не возбранялось. Она несколько часов просидела у фонтана, который ей так понравился, читая книжку и слушая шелест струй, сливавшийся с тишиной.

Но на четвертый день их пребывания в Дамаске отец объявил, что подыскал хороший дом и хочет, чтобы Злата его тоже осмотрела. А заодно можно было зайти на базар – еще одна местная достопримечательность, которую ни в коем случае нельзя миновать.

– Вот устроимся, тогда можно будет как следует город осмотреть, – подвел итог Петр Евгеньевич. – Здесь есть что увидеть. А пока взглянем на дом, да прикинем, что туда купить надо, чтобы себя уютно чувствовать. – Алимов улыбнулся дочери. – Ты у меня хозяйка, вот и присмотри, что нужно.

– Папенька, а как мы будем на базаре объясняться? – Злату, как всегда, волновали практические вопросы. – Сомневаюсь, что здешние торговцы понимают по-русски или по-французски. – По-английски Злата тоже говорила, но смешно полагать, что этот язык местные лоточники хорошо понимают. И не поторгуешься ведь… Она читала, что на восточных базарах принято бурно торговаться.

– Об этом я тоже подумал, у нас будет проводник, – пояснил Петр Евгеньевич. – Надежный человек, мне его рекомендовали. Из местных. Свободно говорит по-французски, хотя, – отец нахмурился, – образованных людей здесь не так уж много, к сожалению.

С местными представителями знати Алимовым еще предстояло познакомиться, об этом папенька тоже упоминал. Но сегодня Злата об этом не думала, целиком поглощенная приготовлениям к первому выходу в город.

Дуня отказалась идти, но Злата почти не расстраивалась по этому поводу и приказывать горничной не стала – пусть ее, если так боится, даже проще без нее будет. Никто не станет ахать и охать за спиной.

Следуя совету папеньки, оделась она просто и неброско: легкое платье из серого шелка, широкополая соломенная шляпка с бледными цветами, на плечи наброшен длинный легкий шарф – чтобы прикрыть шею и руки от палящего солнца. Спускаясь вниз, Злата чувствовала себя северной нимфой, и внутри что-то сладко дрожало, как бывает, когда стоишь, перегнувшись через перила балкона, а под тобою открытое пространство, тянущее шагнуть вперед и полететь. Дамаск звал ее, и она готова была окунуться в теплую пыль его улиц.

Отец одобрил внешний вид Златы еле заметным кивком, девушка взяла папеньку под руку, Тимофей перекрестился на дорожку, и они вышли в город. Решили пойти пешком, дабы как следует все осмотреть, да и нужный дом, как выяснилось, находился не слишком далеко от гостиницы.

Улицы и дома жались друг к другу, как заблудившиеся дети. Злата во все глаза смотрела на людей, стены, мостовые, пытаясь вобрать все в себя и запомнить. Отец же неспешно рассказывал, вплетая историю в окружающую действительность, придавая улицам и людям смысл. Алимов говорил о римском и византийском влиянии на Сирию, о халифате Омейядов, о людях и событиях, давно канувших в прошлое – и вместе с тем, оставшихся здесь, на извилистых узких улицах. Цепляясь за руку отца, Злата провожала взглядом смуглых детей, игравших на ступеньках полуразрушенного дома, спешивших куда-то мужчин в пестрых халатах. Небо было почти белое, выжженное солнцем дотла, было не слишком легко дышать, но все равно Злате было очень хорошо, а почему – она по-прежнему объяснить не могла. Дамаск поворачивался к ней разными сторонами, и все это было прекрасно.

На улице встречались и европейцы, без удивления смотревшие на Алимовых. Как объяснил Петр Евгеньевич, здесь было достаточно много англичан и французов, а вот соотечественников-россиян встретить было бы затруднительно. В Дамаске было российское посольство, но Злата не знала, где оно. Может быть, отец и встречался с кем-то оттуда, ей он об этом не сообщил.

Дом оказался чрезвычайно мил: на чудесной улочке, двухэтажный, выстроенный в местных традициях, и внутри было свободно и хорошо – почти ничего докупать и не потребуется, разве что несколько ковров, жирандоли, пару безделушек и занавеси… Злата обошла комнаты, одобрив выбор папеньки, а Алимов смотрел на нее с каким-то странным выражением лица, чуть улыбаясь, – так смотрел, что она не удержалась и спросила, почему.

– Очень ты на мать похожа, – объяснил Петр Евгеньевич с оттенком светлой грусти в голосе. – Она тоже так вот любила ходить, смотреть, и каждый раз подмечала, что нужно сделать: сюда подсвечник поставить, здесь картину повесить, а здесь медальон уронить на столик, и пусть лежит, его место там… Для каждого колечка место знала, я не удивился бы, если б она и пылинки в солнечном луче пересчитывала – чтобы так летели, что счастье в доме не иссякало. И ты такая же.

– Вы так хорошо все понимаете, папенька! – улыбнулась Злата. Он действительно понимал – настолько, насколько это было доступно мужчине, и это было так чудесно, что ей и смеяться, и плакать от этого хотелось. – Я и правда знаю, вижу просто. Вот тут нужно бы кресло поставить, чтобы вы читать по вечерам смогли, здесь светло. И свечей купить много, тогда мозаика так заиграет! – Здесь тоже была мозаика, абстрактные узоры вновь заворожили Злату, и она одернула себя: еще будет время этим налюбоваться. Дом был восточный, немного странный и чужой, но в расположении комнат, в незатейливой обстановке, во всем его облике угадывалась доброжелательность. Злата не знала, придумала она себе это теплое отношение дома к новым хозяевам, или это и в самом деле так есть, но ощущать это тепло было приятно. И папенька вон улыбается.

– Как хорошо, что ты со мною поехала, я теперь это еще лучше понимаю, – сказал Петр Евгеньевич. Злате было радостно, что отец не сожалеет о своем решении: больше всего она боялась, что начнет папеньке мешать.

…Проводник, о котором говорил Алимов, ждал их у дома. Знаток французского языка оказался стройным арабом лет сорока, услужливым и скромным; звали его Фарид Буджибба, у него были потрясающие темные глаза, тонкий нос и шрам на левой щеке, что, правда, его не портило, а придавало ему романтический и слегка разбойничий вид. Вот и выяснился ответ на один вопрос: местный Дубровский тут имелся, Злата живо себе представила, как Буджибба, взяв кривой кинжал в зубы, лезет по лозе на балкон прекрасной дамы, чтобы украсть навсегда и ее саму, и ее сердце… Или тут дамы не на балконах, а за высокими стенами?

Конечно, воспитанный араб не имел ничего общего с буйными фантазиями Златы, но улыбке девушки явно обрадовался и склонился над ее рукой, демонстрируя безупречные европейские манеры. Французский его тоже оказался безупречным.

– Неимоверно рад знакомству с самой прекрасной мадемуазель в России, – голос у него был гортанный, острый, как тот самый придуманный Златой кинжал. – Счастлив буду показать вам Димашк. – А название города он произносит так, как все местные, Злата уже слышала это. Но звонкое – Дамаск – нравилось ей больше.

– Я тоже рада знакомству, – искренне сказала девушка.

Этот человек ей понравился, как вообще безотчетно нравились восточные люди. Что-то в них было неимоверно притягательное, свободное и неподвластное никому. Злата не понимала природу этой свободы, но чувствовала ее всей душой, а саму себя ощущала не связанной, но будто запертой в стеклянном фонаре, как трепещущий огонек на фитиле: вот оно все, рядом, но не дотянуться, не коснуться.

Фарид сверкнул белозубой улыбкой.

– Готовы ли вы к посещению восточного базара, мадемуазель?

– Готова! – решительно ответила Злата.

– Тогда прошу следовать за мной, – поклонился Буджибба гостям из далекой северной России. – Вы не будете разочарованы.

Нет, Злата не была разочарована, она вообще еле дышать могла – раньше не представляла, какое же это чудо из чудес, восточный базар!

Фарид исправно рассказывал, что Дамасский базар практически не имеет себя равных, ему около пяти тысяч лет, и представить город без него так же сложно, как человека без сердца – без сердца человек не живет, и город без базара зачахнет. Злата с головой окунулась в самую настоящую сказку, о которой даже и не мечтала, настолько она оказалась волшебной и, вместе с тем, настоящей.

Базар был просто неотделим от города, действительно, словно сердце. Он представлял собою сплетение узких крытых улочек, с выходящими на них лавками, и нельзя было точно сказать, где заканчивается один дом и начинается другой. Фарид ловко лавировал в толпе, ведя за собой ошеломленных иностранцев, и, оборачиваясь к ним, сыпал пояснениями, и самодовольно улыбался, глядя на их потрясенные лица. Не было тут ничего общего с торговыми рядами в Москве, где Злата частенько бывала и даже ловко торговалась. Цепляясь за руку отца и слушая гортанный французский Фарида, девушка полностью окунулась в сказку, с каждым шагом будто читая строку, с каждым поворотом – переворачивая невидимую страницу текста с арабской вязью. Через некоторое время хоровод улиц закружил ее, и она уже не могла понять, на улице она или уже в коридоре дома – и где здесь лавка, а где дом торговца. Некоторые лавки были очень богатыми и просторными, некоторые заросли грязью и прятались в полутьме, но именно в таких вот неопрятных лавчонках, объяснил Фарид, можно иногда найти потрясающие вещи, которые больше нигде не купишь.

– Потом будешь подружкам рассказывать: «Это я купила на базаре в Дамаске!» – смеялся Петр Евгеньевич, когда Злата с восторгом перебирала украшения или касалась пиалы из тончайшего фарфора, впрочем, пока не прося ничего купить.

Одуряюще пахло пряностями и сладостями, от этого неповторимого запаха слегка кружилась голова. А еще вокруг было много людей, очень много, они громко спорили, торговались, нахваливали товар, пили кофе с кориандром, курили кальян. Оборванные дети выпрашивали подачку – бакшиш. Под пестрыми полотняными навесами разгорались нешуточные словесные баталии. Фарид, усмехаясь, перевел несколько: например, как два торговца ссорились из-за перспективного покупателя, толстого араба, у которого на лице было написано, что он не прочь потратить деньги, позвякивавшие в кошельке.

– Ты, сын ишака, как ты можешь обманывать этого достойного господина! – кричал один торговец другому. – О, господин, не слушайте его! Он хочет вас обмануть, поверьте, вот это ожерелье сделал мой отец, знаменитый на всю Сирию мастер! Лучшего подарка для своей любимой супруги вы не найдете!

– Господин, он вам нагло лжет! – не сдавался конкурент. – Как ты можешь лгать покупателю, Ибрагим? Как тебе не совестно? Ты хочешь продать ему ожерелье, которое сделал твой блудливый отец после трех кальянов с гашишем?

Покупатель стоял, слушал спор и забавлялся: он выбирал, а когда выберет, то начнет торг – тоже особое искусство и удовольствие. Впрочем, как рассказал Фарид, иногда спор заканчивается плохо: не сошедшиеся во мнениях торговцы, или лавочник с покупателем, расходятся, заплевав друг другу лица, и даже иногда хватаются за оружие. С кинжалами на поясе здесь ходили, кажется, абсолютно все мужчины: от мальчика двенадцати лет и до столетнего старца.

– Да, здесь горячий народ, – усмехнулся Алимов. – Но, конечно, и у нас бывает, что мужики морды друг другу бьют.

Злате казалось, что впечатления сейчас переполнят ее всю, и места больше не останется – но место по-прежнему оставалось, и она готова была бродить по улочкам до бесконечности. Однако Петр Евгеньевич два часа спустя устал, Тимофей тоже выглядел немного запуганным и ошалевшим, и было решено возвращаться в гостиницу. Злата почти ничего не купила себе, успеется еще, на сегодня достаточно впечатлений – теперь базарная суета ей всю ночь будет сниться!

Фарид проводил их до того места, где базар плавно переходил в обычную улицу, и спросил, нужно ли провести до гостиницы. Петр Евгеньевич отказался: идти было не очень далеко. Буджибба снова поклонился, сверкнул улыбкой и, уговорившись с Алимовым о времени следующей встречи, удалился.

– Хороший человек, – сказал папенька, когда проводник ушел. – Не зря его рекомендовали.

Они медленно пошли по улице, Тимофей плелся за ними, что-то бормоча себе под нос. Камердинер Алимова явно не одобрял сумасшедших хозяев, завезших его в дикую страну, где полно мошенников и безумцев, без конца хватающихся за ножи.

Злата молчала, только улыбалась: впечатлений было столько, что не осталось сил о них говорить. Может быть, вечером, за ужином, или вовсе завтра. Она ничего не купила на базаре, но девушке казалось, что она идет домой с руками, полными покупок. Что это за приобретения, что она вынесла из сегодняшней прогулки по сердцу Дамаска, Злата и сама еще не знала. Вот придет домой, развернет, и тогда, может быть, станет ясно…

Петр Евгеньевич замешкался на углу – этой дорогой они не ходили, но направление было правильным, и отец решительно свернул в совсем узкий переулок. Здесь не слишком хорошо пахло, на веревках, протянутых над улицей, сушилось разноцветное белье, но, похоже, это был кратчайший путь к гостинице. На ступеньках у одного дома сидел грязный нищий, его лицо покрывали язвы, и это было очень неприятно. Злата поспешно отвернулась. Не хотелось портить пестрый день воспоминанием о нищем с больным лицом…

Если бы она не отвернулась так, то и не заметила бы, наверное, что по переулку вслед за русскими идут трое мужчин весьма подозрительного вида. Они были одеты в черное, но не это показалось Злате угрожающим, а их движения, и то, как они держали руки на рукоятях сабель. Люди, которым совершенно нет дела до мирных путников, так себя не ведут. И точно, тут же еще трое обнаружились на пути Алимовых, и пришлось остановиться. Злата ахнула и вцепилась в рукав отца, еще слабо осознавая, что, кажется, они попали в неприятности.

Выражение лица Петра Евгеньевича почти не изменилось, только стало холоднее и отстраненнее. Один из людей в черном вышел чуть вперед, насмешливо разглядывая Алимова.

– Что вам нужно? – холодно спросил папенька по-французски, не двигаясь с места. Бандит – а Злата уже не сомневалась, что это бандит, – вздернул в усмешке верхнюю губу, как ощерившаяся собака. У него было красивое лицо с волевым подбородком и блестящие черные волосы, выбивавшиеся из-под черного тюрбана. А глаза у него были злые, очень злые, и узкая бородка придавала лицу выражение кинжала – если бы кинжал смотрел, он делал бы это именно так. Девушке стало страшно.

– Денег нужно, – сказал мужчина по-французски с ужасным акцентом, Злата даже не сразу его поняла. – Давай деньги. Иначе девушку убьем. Красавица девушка, плохо будет убивать.

– Папенька, отдайте им деньги, может, отпустят, – зашептала Злата, но отец ее, казалось, не слышал. Он сделал шаг вперед, но бандит не отступил.

– Я ничего не должен вам отдавать. Пропустите нас. – Отчеканил Алимов.

– Ты не понял, чужестранец? – с наигранным удивлением вопросил араб. – Я угрожаю смертью твоей женщине. Тебе не жаль ее?

– Мне жаль вас, если вы не отпустите нас немедленно, – процедил Петр Евгеньевич. – Мы российские подданные, и это вам будет плохо, если вы посмеете поднять руку на нас.

– Да неужели? – ухмыльнулся бандит. Злата еще крепче вцепилась в руку отца – так страшно девушке еще никогда не было. Оказывается, встреча с разбойниками вовсе не так романтична, как ей думалось. Тимофей что-то слабо пробормотал.

– Пропустите. – Отец сделал еще шаг. Короткий свист – и клинок, выхваченный арабом из ножен, уперся Алимову в грудь.

– Ты станешь разумным, чужестранец? – лениво осведомился черноволосый.

– Нет. Уйдите с нашего пути – или пожалеете.

Злата никогда не видела папеньку таким – и не успела понять, что произошло. Просто в руке Алимова вдруг оказался револьвер, Злата и не знала, что отец его с собой носит, и этот пистолет очень громко выстрелил. Наглый араб мешком свалился под ноги отцу, но ни выстрелить еще раз ни предпринять что-нибудь еще Алимов не успел: сзади послышался щелчок взводимого курка, и грянул выстрел. Петр Евгеньевич охнул и осел на землю, схватившись за бок.

– Папенька! – выдохнула Злата, не успевая осознать стремительность произошедшего, не понимая, как так может быть: только что все было хорошо, и вдруг стало так страшно. Как, зачем, почему?!

Тимофей взвизгнул, одурев от страха, и попытался бежать, но один из бандитов, двигаясь легко и свободно, как тигр, загородил дорогу обезумевшему лакею. Тимофей попятился, бухнулся на колени, но он явно не был нужен городским разбойникам: короткий взмах сабли, крик, перешедший в бульканье… Злата не стала смотреть, она боялась смотреть. Она, опустившись на колени, не отрывала взгляда от лица папеньки, который, кривя губы, силился подняться.

– Злата…

Тот, кто убил Тимофея, остановился у нее за спиной. Его французский был еще хуже, чем у пострадавшего предводителя:

– Мы предупреждать. Ты не слушаться. Мы убивать твоя женщина. Ты жить. Умереть легко, а ты жить.

Стальные пальцы взяли Злату за плечи, отрывая от отца. Петр Евгеньевич был очень бледен: вот-вот потеряет сознание.

– Меня убейте, а ее пощадите, прошу. – Взмолился он.

– Поздно, – сказал обманчиво-ласковый голос, и пальцы сомкнулись на шее Златы. Она даже воспротивиться не успела – мир померк так стремительно, будто солнце, сбитое с неба камнем, преждевременно упало за горизонт.

Глава 4

Петр Евгеньевич очнулся несколько часов спустя. Еще не открывая глаз, он понял, что лежит не в том проклятом переулке, а на кровати. Зверски правый бок, но лучше бы Алимов не помнил, почему он болит – а он помнил, до тошноты ярко и отчетливо. И то, как мерзавец кладет руку Злате на шею, и девушка обвисает в его руках, словно тряпичная кукла… Потом пришел благословенный туман, но забытье не может быть вечным.

«Лучше бы умер я…»

Алимов открыл глаза – и столкнулся взглядом с человеком, который, по всей вероятности, был лекарем. Тот немедленно что-то начал говорить, но смысла его речи Петр Евгеньевич не улавливал, понимая лишь, что эскулап говорит по-русски. А значит, они в российском посольстве, больше негде быть.

– Хорошо, что вы пришли в себя, – услышал Алимов густой бас и, наконец, понял, что ему говорят. Бас принадлежал дородному мужчине – полномочному послу Российской Империи Виктору Александровичу Теряеву, сидевшему в кресле у кровати. – Я уж думал Григорьева прогнать взашей с его микстурами. Молодец, Григорьев, уйди теперь.

– Не утомляйте больного, – буркнул лекарь, но удалился, как приказывали. И почему врачи вечно недовольны? Господи, о чем он думает.

Теряев потеребил двойной подбородок и сказал несколько стесненно, что обычно ему свойственно не было:

– Что ж вы, голубчик Петр Евгеньевич, без охраны по дамасским переулкам разгуливать решили? Вы что же, совсем из ума на старости лет выжили? Я вам Фарида этого толкового к чему рекомендовал – чтобы вы его отсылали, а сами гуляли, где вздумается?

– Что с моей дочерью? – Голос Алимова почти не слушался, но вопрос удалось выговорить достаточно внятно. – Где Злата?

Посол отвел взгляд. Плохой признак.

– Мне Григорьев сказал вас не волновать, – сказал он и вдруг перешел на «ты», – да только ты так и так изведешься. Не нашли мы ее. Лакея твоего убили, труп рядом с тобой лежал, а Златы не было, только шарф ее окровавленный подобрали. – Теряев помолчал. – Боюсь я тебе это говорить, но убили ее уже, Петр Евгеньич, Богом клянусь, убили. Вот и Фарид то же говорит, а кому знать, как не ему. У нас здесь такие вещи часто случаются. Хорошо, если быстро это сделали.

– Почему? – одними губами спросил Алимов, хотя он все знал, он все и так знал…

– Потому что. Мерзавцев везде полно, и тут есть, и немало. Не сразу такие убивают, сперва… воспользуются. Но обычно не мучают долго. Мы искали, все обыскали, как только стража городская тебя нашла – так мы все вокруг обшарили. Никто ничего не видел, как обычно, и не знают ничего. А может, знают, да молчат. Местные боятся, кто их за это осудит? – Теряев покивал, будто ставя троеточие в размышлениях о сложной дамасской жизни.

Думать не хотелось, и спрашивать дальше не хотелось: слова посла резали сердце сильнее, чем нож. Но Алимов должен был – из-за его вины перед Златой, которой сейчас уже нет, и представить это невозможно.

– Если убили там же, почему не оставили труп? – через силу выдавил он слова.

– Вряд ли там же убивали, скорее унесли и уж потом… А шарф оставили. Как мы визитную карточку подаем. – Теряев закашлялся. Ему было неловко: он понимал, кто виноват в произошедшем, и Алимов понимал.

– Дай мне пистолет, – тихо сказал он. – Застрелюсь, и дело с концом.

– Ошалел? – прикрикнул на него посол, все его полувиноватое, полуфилософское настроение сменилось вдруг яростью. – Из ума выжил? О жене, о второй дочери не подумал?

– Им наследство останется, без меня не пропадут. Не могу я после такого жить. Своими руками дочь в могилу отправил. – В горле было очень сухо, слова давались с трудом, но это было все неважно – по сравнению с последним взглядом Златы, как она на него смотрела, бедная… Сам. Сам убил. Что стоило деньги отдать? Так ведь нет, пошел на принцип. – Дай пистолет, Богом тебя молю.

– И не вздумай, – отрезал Виктор Александрович. – Я за этим прослежу.

– Моя воля – жить или умирать, – прохрипел Алимов.

– Не твоя, Петр Евгеньевич, – тихо сказал Теряев, – на все воля Божья. Если оставил тебя в живых – значит, зачем-то ты Ему еще нужен. То ли контракт свой заключить, то ли для жены и дочки жить, не знаю, у меня ответа нет. А ты стреляться не спеши, поживи да подумай. Ты же сильный человек, от испытаний никогда не бегал. Не бери грех на душу больший, чем тебе положен. Бог мудр, Он рассудит.

Алимов закрыл глаза, все равно потолок кружился, словно в медленном вальсе. Наверное, следовало бы заплакать, но плакать он пока не мог. Может быть, потом.

Сам. Убил.

«Господи, прости. И ты, доченька, прости меня, дурака… Оттуда, с небес, прости».

Очень болело сердце. Так до рассвета и промучился, грешный.

Амир проснулся, как всегда, на рассвете, к фаджру11
  Первый намаз, совершаемый до рассвета


[Закрыть], еще даже муэдзин ближайшей мечети не прокричал призыва к молитве. Занавесь на окне чуть колыхалась от легкого ветерка, с улицы не доносилось ни единого звука. Окна всех комнат выходили в сад или во внутренний двор, так что даже в самый шумный день в доме было тихо, но в предрассветный час тишина была особенной: чистой, благоухающей и светлой.

Амир накинул темно-синий халат из хлопка тончайшей выработки, сунул ноги в расшитые цветным шелком шлепанцы и подошел к окну. Родовое гнездо Бен-Нижадов было построено давно, когда еще благородные люди в Димашке устраивались вольготно, в просторных имениях, а не домах, подпирающих друг дружку. Это теперь по улицам не пройти без того, чтобы чья-то открытая дверь не перегородила проход. Впрочем, Амир редко так гулял по городу, в основном ездил – там, где пошире и почище.

Дом стоял в центре сада, обнесенного каменной стеной с три человеческих роста. Он, как и сад, был разделен на мужскую и женскую половины, но сейчас женщин в семье Бен-Нижадов не было: мать давно умерла, отец вдовствовал, а сам Амир до сих пор не женат…

Вид из окна спальни Амира был великолепный: весь Димашк, как на ладони, и дальше, до горизонта, подсвеченного сейчас розовым огнем утренней зари. И ни облачка, день будет очень жарким, но здесь, в доме, всегда прохладно. Как хорошо все это видеть, как хорошо чувствовать, как хорошо жить… Дышать, ходить, прикасаться к дереву оконной рамы, ощущать аромат цветов в саду, слышать журчание воды в фонтанах. Амир бессознательно поднял руку и провел пальцами по жуткому шраму, начинающемуся на плече, пересекающему ключицу и заканчивающемуся на груди. Чудо Всеблагого, истинное чудо, что он жив. Для встречи с гуриями он еще слишком молод, даже сыновей не успел родить.

Еще полчаса – и над горизонтом покажется краешек солнца – пора идти. Амир вышел из спальни и оказался на широком балконе, опоясывающем внутренний двор, подошел к палисандровым резным перилам и посмотрел вниз: слуги уже разложили на розовых мраморных плитах молитвенный коврик. Отлично. Молодой человек запахнул халат и спустился к фонтану, разулся, совершил омовение, поправил коврик так, чтобы направление получилось точно на Мекку, дождался призыва муэдзина и опустился на колени.

Нет божества, кроме Всевышнего Аллаха, всегда Единственного и Вечного. Его не постигнет ни сон, ни дремота. Ему принадлежит всё, что на небесах и земле, нет никого, кто бы ходатайствовал за другого перед Ним, кроме как по Его разрешению. Он знает о том, что было, и о том, что будет. Люди не в состоянии обладать даже частичкой Его знаний, кроме как по Его желанию. Его знания охватывают всё, что есть на небесах и земле, и не утруждает Его забота о них. Он во всём выше всех и всего, и только Он – Обладатель Истинного величия.

С молитвой снизошел покой, новый день – новая надежда. Прежде чем подняться с колен, Амир мысленно вознес благодарность Аллаху за то, что сохранил ему жизнь и левую руку. Иншалла22
  Слава Аллаху


[Закрыть].

Молодой человек встал, обулся и вышел в сад. Отец где-то здесь, свой фаджр Джибраил Бен-Нижад любил совершать в тени кипарисов. И точно, вот он, родитель. На скамье сидел уже немолодой, но крепкий мужчина, одетый в выходные одежды, несмотря на ранее утро: поверх белоснежной абайи33
  Абайя – нижняя рубаха с длинными рукавами, закрывающая тело от шеи до щиколоток.


[Закрыть] из тончайшего хлопка накинута темно-зеленая шелковая стеганная джебба44
  Традиционная верхняя одежда на Ближнем Востоке, широкий халат, надевается поверх абайи.


[Закрыть], богато украшенная вышивкой из алых шнуров, голову покрывала белая куфия55
  Традиционный мужской головной убор на Ближнем Востоке, известный в России, как арафатка.


[Закрыть], удерживаемая угалем66
  Обручевидный шнур, удерживающий куфию.


[Закрыть], сплетенным из золотых нитей. Отец задумчиво поглаживал ухоженную бороду и перебирал четки, вырезанные из ливанского кедра. Лицо Джибраила, с каждым годом становящееся все красивей, – есть люди, которых годы только красят, – было спокойным, но хорошо знавший отца Амир угадывал за привычной маской некую озабоченность. Она появилась недавно, и отец предпочитал о ней не говорить, а Амир не расспрашивал: все, что ему нужно знать, Джибраил ему скажет. Сам и именно тогда, когда нужно.

Амир подошел к скамье и сел рядом с родителем.

– Доброе утро, отец.

– Доброе, сын.

Помолчали.

– Как твое плечо? – Джибраил посмотрел на небо. Видимо, он тоже каждый день возносит благодарственные молитвы.

– Хорошо, слава Аллаху. Почтенный Селим обещает, что подвижность руки полностью восстановится, если я буду следовать его указаниям.

– На все воля Аллаха. Селим – лучший лекарь во всем Димашке.

– Но даже он хотел отнять мне руку. – Амир сжал пальцы, радуясь тому, что они двигаются. – Ты не разрешил. Спасибо, отец.

– Ты мой сын. – Джибраил скупо улыбнулся. – Мой единственный сын.

Помолчали еще. Наконец, Джибраил решился:

– Я знаю, где найти того, кто чуть не лишил тебя жизни.

Амир едва заметно вздрогнул, но сдержался и не стал задавать вопросы, вертевшиеся на языке. Не стоит подталкивать отца, не стоит проявлять нетерпение: если Джибраил начал этот разговор, то он его продолжит.

– Он в доме Ибрагима Бен-Фарида, – слова упали тяжело, как камни.

– Мне это имя ничего не говорит, – растерянно откликнулся Амир. – Кто это?

– Это один из самых богатых и влиятельных людей в Димашке. – Слова отца прозвучали как-то не то растерянно, не то удивленно.

– Но… Ведь это неважно. Он укрывает убийцу и вора. – Осторожно напомнил Амир.

– Этот убийца и вор – мой брат. – Джибраил выглядел внешне спокойным, но Амир понял, что отцу очень больно.

Выставить на всеобщее обозрение грехи Дауда, рассказать всем о том, что брат чуть не убил сына, ограбил дом предков – эта мысль невыносима для родителя.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал, отец? – голос Амира не дрогнул, хотя ему хотелось кричать.

Отец, а как же я? Как же моя боль, моя кровь? Я жажду мести. Я хочу справедливости. Я ни в чем не виноват, почему я должен молчать? Почему ты удерживаешь мою руку?

Но долгая болезнь сделала его старше, если не сказать старее, поэтому он заставил внутренний голос умолкнуть и прямо взглянул на отца. Джибраил молчал.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал, отец? – повторил Амир.

– Сын… Моя гордыня… – слова давались Бен-Нижаду с трудом.

– Твоя честь, отец, честь нашей семьи. Я сделаю все, что ты скажешь. – Амир взглянул на левую руку. – И в этом будет моя месть. Я верю, что ты справедливо поступишь.

– Сын… – Джибраил отвел взгляд, глаза его подозрительно блестели.

– Благодаря тебе, отец, я не однорукий калека. Я буду твоей карающей рукой. – Горячо пообещал Амир.

– Я уверен в тебе, как в самом себе. – Голос отца едва заметно дрогнул.

Джибраил как-то внезапно встряхнулся, даже помолодел. Теперь, когда самое главное уже сказано, остались одни детали. Он был готов спланировать сражение, разработать тактику и стратегию – и победить.

Лишь значительно позже, когда юноша уже пошел готовить все необходимое для воплощения плана в жизнь, Амир понял, что отец так и ни разу не назвал имени. Имени врага. Имени брата.