Текст книги "Москва монументальная. Высотки и городская жизнь в эпоху сталинизма"

Глава 2
Дворец

Дворец Советов так и не был построен, и все же в 1930-е годы он существовал – в текстах и изображениях, а еще на конфетных обертках и канцелярских принадлежностях. Это сооружение должно было стать гвоздем программы социалистической реконструкции Москвы, и проект, на который в итоге пал выбор в 1934 году, свидетельствовал о тяге сталинского государства к монументальному строительству. Согласно описанию, опубликованному в газете «Правда» в 1934 году, большой зал на пьедестальном этаже Дворца Советов планировалось построить настолько просторным, чтобы на торжественных заседаниях и официальных мероприятиях в нем могло собраться до 20 тысяч человек, а в малом зале – до 6 тысяч человек. Над куполом залов планировали возвести высотную композицию (панорама революции, музейные помещения), «служащую грандиозным пьедесталом для гигантской [80-метровой. – Авт.] фигуры великого Ленина» (илл. 2.1.)[81]81
  Постановление Совета строительства Дворца советов при президиуме ЦИК Союза ССР 19 февраля 1934 года // Правда. 1934. 20 февраля. С. 2.


[Закрыть]. Если бы это сооружение было построено согласно одобренному проекту, в то время оно стало бы самым высоким в мире.

Илл. 2.1. Дворец Советов и башни Кремля на переднем плане. П. Рябов, гравюра на дереве. (Москва. М., 1935)

В середине 1930-х годов строительство началось, но в итоге это монументальное здание так и не было построено. Однако Дворец Советов оказал огромное влияние на направление и развитие советской архитектуры. Воздействие это протянулось от межвоенных лет до послевоенного периода. В 1947 году ведомству, отвечавшему за работу над Дворцом Советов, было поручено построить две московские высотки. Хотя сам Дворец Советов так и не был возведен, созданные для работы над ним проектные бюро и коллективы зодчих руководили строительством главного здания МГУ, открывшегося в 1953 году.

Проект Дворца Советов породил учреждения, оказавшиеся необходимыми для послевоенного строительства в Москве, а также помог наладить культурные отношения Советского Союза с внешним миром в 1930-е годы. Почти с момента своего замысла амбициозный план строительства Дворца Советов привлек внимание международной общественности и даже вызвал некоторый переполох. Это здание во многом объясняло, как СССР мыслил себя в 1930-е годы, и одновременно влияло на восприятие советской страны за рубежом. Были проведены конкурсы на проект дворца, и они послужили важным поводом для контактов советских и иностранных архитекторов. В посвященной Дворцу Советов научной литературе историки, как правило, сосредоточиваются на этих архитектурных конкурсах, проводившихся с 1931 по 1934 год и изучают главным образом эстетику проекта дворца, обходя вниманием дальнейшие этапы строительства[82]82
  Среди рассказов о конкурсе проектов Дворца: Hoisington. ‘Ever Higher’: The Evolution of the Project for the Palace of Soviets; Судзуки. Конкурс на Дворец Советов 1930-x гг. в Москве и международный архитектурный контекст; Hudson. Blueprints and Blood: The Stalinization of Soviet Architecture, 1917–1937, 140–141; Adkins et al. Naum Gabo and the Competition for the Palace of Soviets, Moscow, 1931–1933; Мария Костюк. Борис Иофан. До и после Дворца Советов; Lizon. The Palace of the Soviets; Cunliffe. The Competition for the Palace of the Soviets, 1931–33; Vronskaya. Urbanist Landscape, 68–71.


[Закрыть]. Проект-победитель действительно оказался выдающимся. В 1930-е годы считалось (как считается и сейчас), что он ознаменовал важнейший переломный этап в развитии советской архитектуры. В 1930-е – десятилетие, когда московские зодчие искали характерный именно советский подход к архитектуре и градостроительству, – проект дворца послужил им идеальным ориентиром. Равняясь на него как на образец, архитекторы взяли курс на «монументальность, цельность, простоту», сделав эту формулу своим девизом для открытия новой эры в советском зодчестве[83]83
  Дворец советов. Монументальность, цельность, простота // Советское искусство. 1932. 3 марта. С. 3.


[Закрыть].

Помимо того, что дворец сыграл важную роль в прокладывании нового курса для советской архитектуры, проект этого сооружения, похоже, обозначил еще одну линию – разрыва между Москвой и Западом. Выбранный в 1934 году для воплощения проект будущего главного здания Москвы ознаменовал отказ от международного модернистского движения и отход от советского авангарда, процветавшего в Москве в 1920-е годы. При Сталине советской архитектуре предстояло развернуться в сторону более консервативной, неоклассической и реакционной монументальности. Следует отметить, что сама монументальность сталинской архитектуры побудила историков отнести ее – наряду с образцами нацистской немецкой и фашистской итальянской архитектуры – к «тоталитарному» стилю. Принадлежность к этой категории позволяет тщательно отгораживать ее от мировых течений в архитектуре и рассматривать как стоящее особняком уникальное явление[84]84
  Историк архитектуры Спиро Костоф пытался отвергнуть эту таксономию и сопоставлял американскую архитектуру эпохи Нового курса (здание министерства торговли в Вашингтоне, округ Колумбия, и здание Монетного двора в Сан-Франциско, построенные, соответственно, в 1932 и 1937 годах) с Полем Цеппелина Альберта Шпеера в Нюрнберге. По словам Костофа, «какую бы неловкость ни внушала эта мысль тем, кто считает, что „мы – то, что мы строим“, эти образцы общественной архитектуры Америки весьма похожи на общественную архитектуру тридцатых годов в гитлеровской Германии, муссолиниевской Италии и сталинской России» (Kostof. A History of Architecture, 717–720).


[Закрыть]. В этой главе нашей книги мы докажем, что сталинский монументализм в архитектуре отнюдь не положил конец связям между советскими архитекторами и остальным миром, а, наоборот, вызвал к жизни новые формы международного сотрудничества, в частности с США.

Конечно, начало работы над Дворцом Советов, совпавшее с навязыванием принципов соцреализма советской архитектуре, заставило некоторых зарубежных архитекторов – не в последнюю очередь Ле Корбюзье – отвернуться от СССР. Но в то же время разворачивание этого масштабного строительного проекта привело к тому, что советские архитекторы и инженеры отправились за границу в поисках иностранной технической помощи. Если сместить фокус (как делается в этой главе) с проекта на строительство, то удивляет уже не изолированность СССР, а, напротив, желание и готовность зодчих, инженеров и партийных руководителей, задействованных в этом проекте, перенимать иностранные технологии и идеи. Тяга к монументальности в архитектуре сталинской эпохи приводила к тому, что для осуществления таких проектов, как Дворец Советов, требовались и взаимодействие с международными профессиональными структурами, и помощь иностранных коллег. Монументальность сталинской архитектуры отнюдь не была симптомом культурной отсталости и отлучения от мировых тенденций: напротив, благодаря советским градостроительным планам и архитектуре налаживались связи с внешним миром, в частности с США. А это означало, что отношения Советского Союза с Западом были вынуждены держать в фокусе внимания те зодчие и инженеры, чьими стараниями строилась монументальная Москва.

Поиски монументальности

Для тех, кто участвовал в конкурсе на проект Дворца Советов, ставки были очень высоки. Как предстояло осознать многим участникам, этот конкурс, проводившийся в четыре этапа с 1931 по 1934 год, имел отношение не только к дворцу. Он отличался от десятков подобных архитектурных состязаний, проходивших в первые полтора десятилетия советской власти. Конкурс на лучший проект Дворца Советов стал ареной, на которой множество возможностей, открытых для советской архитектуры до сталинского времени, на глазах у всех оказались перекрыты. И в конце концов вместо множества путей, по которым ранее шло ее развитие, осталась одна главная дорога – та, что вела к монументальности и неоклассицизму.

Конкурс проходил в четыре тура, но самым волнующим из них оказался второй – открытый этап. Международный открытый конкурс на проект Дворца Советов в Москве был официально объявлен в июле 1931 года. Официальные лица, отвечавшие за отбор конкурсных проектов, с самого начала решили, что всего будет проведено четыре тура и что в первом, третьем и четвертом турах примут участие только приглашенные архитекторы[85]85
  См. Hoisington. ‘Ever Higher’: The Evolution of the Project for the Palace of Soviets, 57–60. О конкурсных заявках, поданных на первый тур, см.: А. Михайлов. О выставке проектов Дворца советов // За пролетарское искусство. 1931. № 9. С. 14–19.


[Закрыть][86]86
  Предварительный конкурс состоялся весной 1931 года, открытый конкурс – осенью 1931 года третий (закрытый) тур проводился с марта по июнь 1932-го. А четвертый (тоже закрытый) тур – с августа 1932 по февраль 1933 года. Утверждение проекта-победителя состоялось только в феврале 1934 года.


[Закрыть]. Второй же тур был открыт для всех желающих. Из 160 заявок, поданных на открытый конкурс, 24 поступили от иностранных архитекторов, причем некоторые из них были приглашены к участию советской стороной и позднее им выдали за конкурсные проекты денежные призы в иностранной валюте[87]87
  Hoisington. ‘Ever Higher’: The Evolution of the Project for the Palace of Soviets, 43–45.


[Закрыть]. Участие в конкурсе ряда именитых зарубежных зодчих придавало Дворцу Советов дополнительный престиж и привлекало международное внимание. И еще повышало градус ожидания.

Многие из зарубежных архитекторов, принявших участие в открытом конкурсе, принадлежали к модернистскому движению. Когда стало известно, что проекты всех трех лауреатов первой премии в открытом туре были выдержаны в неоклассическом стиле, модернисты пришли в ярость. В апреле 1932 года по инициативе Ле Корбюзье, тоже лично участвовавшего в конкурсе, от имени Международных конгрессов современной архитектуры (Congrès Internationaux d’Architecture Moderne – сокращенно CIAM) Сталину была отправлена телеграмма. В ней итоги конкурса названы «прямым оскорблением духа русской революции и духа пятилетнего плана». По словам авторов послания, «Дворец Советов в том виде, в котором он был одобрен Советом строительства, воплощает собой все ушедшие в прошлое режимы и демонстрирует полное безразличие к гигантским культурным усилиям нашей современности». Вся эта история в тексте представлена как «полное драматизма предательство», также от имени CIAM сообщалось, что для 4-го съезда организации, который ранее планировалось провести в следующем году в Москве, будет найдено другое место[88]88
  Жан-Луи Коэн. Указ. соч. С. 224–225.


[Закрыть]. В итоге 4-й съезд CIAM действительно состоялся не в Москве, а на океанском лайнере, направлявшемся из Марселя в Афины, и между идеологом архитектурного модернизма и государством победившей революции, в котором прежде модернисты видели «землю обетованную», произошел окончательный разрыв[89]89
  Le Corbusier. The Atmosphere of Moscow , 260–261. См. Также: Mumford. The CIAM Discourse on Urbanism, 71–72. О последствиях этого разрыва отношений между CIAM и Москвой см.: Anderson. The Future of History, 1–7.


[Закрыть].

Когда Бориса Иофана, главного архитектора Дворца Советов, спустя два года спросили о том, почему Ле Корбюзье уехал из СССР, тот ответил, что «советская архитектура уже переросла эру конструктивизма и функционализма»[90]90
  ЦГА Москвы. Ф. R-694. Оп. 1. Д. 43. Л. 70.


[Закрыть]. Колкий ответ Иофана, намекавший на то, что, пока Ле Корбюзье топтался на месте, Советский Союз успел шагнуть гораздо дальше, возможно, отчасти выражал личное отношение главного архитектора (он не разделял взглядов и подходов всемирно известного модерниста, который, по выражению Иофана, «приезжал в Москву эпизодически»[91]91
  Там же. Ф. R-694. Оп. 1. Д. 43. Л. 70.


[Закрыть]), но еще в нем отразились и перемены, постигшие судьбу модернизма в СССР.

В апреле 1932 года, в том же месяце, когда Сталину была отправлена гневная телеграмма, все независимые культурные организации в СССР были распущены и советским художникам всех направлений было предписано объединиться в новые творческие союзы. Пока в новом Союзе советских архитекторов и в новой Академии архитектуры велись споры о роли истории и о наследии модернизма, понятия «конструктивизм» и «функционализм» все чаще использовались как неодобрительные и ассоциировались с ушедшим периодом революционного развития – хаотичным и идеалистичным. Хотя многие продолжали отстаивать мнение, что советская архитектура еще многое могла бы почерпнуть у модернизма, в 1930-е годы большинство архитекторов решительно развернулись в сторону исторических образцов и неоклассических форм[92]92
  О продолжавшемся влиянии модернизма и модернистов в 1930-е гг. см.: Udovički-Selb. Between Modernism and Socialist Realism.


[Закрыть]. Пытаясь сформулировать догматы нового соцреалистического подхода к проектированию, советские архитекторы пришли к тому, что красота и счастье должны быть главными ценностями, которые необходимо выражать в архитектурных формах[93]93
  Cooke. Beauty as Route to the Radiant Future; Clark. The ‘New Moscow ’ and the New ‘Happiness’.


[Закрыть]. Этот ценностно-ориентированный подход к проектированию получал официальное одобрение. На одном из выступлений 1933 года Каганович заявил:

Некоторые считают, что упрощенное, грубое оформление – это стиль пролетарской архитектуры. Нет уж, извините, пролетариат хочет не только иметь дома, не только удобно в них жить, но также иметь дома красивые. И он добьется того, чтобы его города, его дома, его архитектура были более красивыми, чем в других городах Европы и Америки[94]94
  Л. Перчик. Город социализма и его архитектура // Архитектура СССР. 1934. № 1. С. 3.


[Закрыть].

В московских архитектурных мастерских опытные архитекторы и их молодые коллеги формулировали новый подход к своему ремеслу: «Наша архитектура должна стать по-настоящему человечной: забота о человеке, наилучшем удовлетворении его нужд и потребностей, в том числе и потребностей эстетических…»[95]95
  Работы архитектурно-проектировочных мастерских за 1934 год. М., 1935. С. 14.


[Закрыть] Архитекторы предостерегали друг друга от слепого копирования форм прошлого, но утверждали, что опираясь на лучшие образцы можно нащупать верный путь к новой архитектуре.

Хорошей экспериментальной площадкой для этих архитектурных дискуссий послужил открытый конкурс на проект Дворца Советов[96]96
  Сона Хойсингтон в своей статье о конкурсе на проект Дворца Советов оспаривает живучий миф, согласно которому, открытый этап конкурса ознаменовал «сознательный отказ от модернизма и намеренное возвращение к классическим образцам», и доказывает, что, напротив, отход от модернистской архитектуры и движение в сторону эклектики и монументальности носило постепенный и бессистемный характер (Sona Hoisington. ‘Ever Higher’: The Evolution of the Project for the Palace of Soviets)


[Закрыть]. Весной 1932 года все 160 конкурсных проектов были выставлены на публичное обозрение в Музее изящных искусств, выбранном из-за его близости к строительной площадке будущего Дворца Советов (илл. 2.2)[97]97
  ЦГА Москвы. Ф. R-694. Оп. 1. Д. 2. Л. 41.


[Закрыть]. Известный писатель Алексей Толстой посетил эту выставку, и в конце февраля 1932 года в «Известиях» вышла его статья «Поиски монументальности», посвященная увиденным проектам. Толстой писал: «Выставка проектов Дворца Советов необыкновенно важна и значительна именно по постановке важнейшего вопроса: пролетариат, овладевающий историей, должен выдвинуть свои монументальные формы в архитектуре»[98]98
  Алексей Толстой. Поиски монументальности // Известия. 1932. 27 февраля. С. 2.


[Закрыть]. Устроив читателю воображаемую экскурсию по архитектурным стилям разных исторических эпох и дойдя до современности, Толстой вопрошал: «По каким путям пойдет творчество новых форм? И что из прошлого наследства будет воспринято и переработано и что – отброшено как чужое и невыразительное?»[99]99
  Там же. С. 3.


[Закрыть] И сам же отвечал: этот путь не приведет ни к готике, ни к американским небоскребам, ни к «корбюзионизму». Ближе всего к тому, что нам нужно, утверждал Толстой, – классическая архитектура Древнего Рима с ее открытостью и функциональностью[100]100
  Там же.


[Закрыть]. И пояснял: «Заимствование – не значит подражание, ведущее к эклектике, заимствование – творческий процесс трамплинирования от высот культуры к высшим достижениям»[101]101
  Там же.


[Закрыть]. Были ли на выставке конкурсных проектов такие работы, которые полностью отвечали требованиям, предъявляемым к столь важным зданиям, как Дворец Советов? Нет, считал Толстой. Однако проведенный конкурс ознаменовал первый шаг в верном направлении.

Илл. 2.2. Карта центра Москвы в 1930-е годы. Сох Cartographic Ltd.

Познакомившись с новым направлением архитектуры, которое проступило в конкурсных работах, не все посетители выставки пришли в такой же восторг, как Алексей Толстой. В начале февраля 1932 года в кабинет партийного руководителя Авеля Енукидзе, возглавлявшего государственный специальный Совет по строительству Дворца Советов, поступила записка на печатном бланке Отдела изобразительных искусств Наркомпроса, написанная известнейшим советским художником-авангардистом Владимиром Татлиным. «Многоуважаемый Авель Сафронович, тов. Енукидзе, – писал Татлин, тогдашний глава Отдела ИЗО Наркомпроса. – Ознакомившись с работами, представленными на конкурсе Дворца Советов, должен с сожалением сказать, что впечатление получил очень тяжелое. Представленные проекты несут лишь западные формы и поэтому являются агитаторами за буржуазную идеологию». Более того, сетовал Татлин, «нашей советской формы нет». Сам Татлин, загруженный другой работой, не смог принять участие в конкурсе, но был убежден, что Дворец – это здание, которое «должно характеризовать советское мышление». Далее Татлин (спроектировавший в 1919 году знаменитую башню – памятник III Интернационалу) вызывался изготовить за полтора месяца большой макет, а также эскизы к новому проекту Дворца – «сооружения совершенно новой конструктивной материало-формы»[102]102
  ЦГА Москвы. Ф. R-694. Оп. 1. Д. 2. Л. 92.


[Закрыть]. Завершая письмо, Татлин рекомендовал товарищу Енукидзе ознакомиться с биографическим очерком о нем в 8-м томе Малой советской энциклопедии. Письмо Татлина, пройдя по инстанциям, попало к Василию Михайлову, который незадолго до того был назначен начальником строительства Дворца Советов, но Михайлов так и не ответил на предложение Татлина[103]103
  Хотя Татлину так и не удалось поучаствовать в конкурсе на проект Дворца Советов, Михайлов пригласил к работе нескольких других модернистов, и они приняли участие в третьем туре. Этими приглашенными были Моисей Гинзбург, Николай Ладовский и Илья Голосов (Sona Hoisington. ‘Ever Higher’: The Evolution of the Project for the Palace of Soviets, 53.).


[Закрыть].

В 1932 году по результатам открытого конкурса было вручено довольно много премий, однако выбор трех проектов-финалистов, поделивших между собой первую премию, явно говорил о том, что члены жюри отдавали предпочтение классическим формам. Иван Жолтовский получил премию за проект, навеянный откровенно ренессансными мотивами. Второй главный призер, проект Бориса Иофана, уже содержал все монументальные элементы, которые войдут в более поздний вариант его проекта дворца, но имел деконструированные и более итальянизированные формы. Жолтовский и Иофан были чрезвычайно авторитетными советскими архитекторами. Третьим финалистом открытого конкурса, удостоенным первой премии, стал родившийся в Британии 27-летний американский архитектор Гектор Гамильтон из Ист-Оринджа, штат Нью-Джерси. Конкурсный проект Гамильтона, за который ему присудили награду в размере 6 тысяч долларов (или 12 тысяч рублей), изображал низкое и длинное симметричное здание, облицованное черным и белым гранитом (илл. 2.3).

Илл. 2.3. Гектор Гамильтон, проект Дворца Советов, поданный на открытый конкурс. 1932 г. Собрание ГНИМА им. А. В. Щусева

Американскому журналу Architectural Forum сообщили об успехе Гамильтона заранее, чтобы коллеги успели подготовить специальное приложение к мартовскому выпуску. Как отмечали в этом приложении, Гамильтон получил лишь среднее образование и проучился два года в колледже Купер-Юнион в Нью-Йорке, однако он «отнюдь не был таким новичком в профессии, каким его представляют в газетах»[104]104
  Soviet Palace Competition, The Architectural Forum LVI, no. 3 (March 1932): A.


[Закрыть]. Проект Гамильтона отвечал параметрам, указанным в техническом задании правительства СССР, где говорилось, что «Дворец Советов должен быть монументальным сооружением с выдающимися архитектурными особенностями и гармонично вписываться в общий архитектурный план Москвы»[105]105
  Ibid.


[Закрыть]. Следуя этим принципам, Гамильтон, никогда не бывавший в Москве, по его собственным словам, попытался «отказаться от любых стилистических приемов и черт, которые ошибочно называют „модернистскими“». Еще он говорил: «Я понимал, что России не нужны ни рельефные гирлянды, ни фризы, а нужно вразумительное, прямолинейное выражение целесообразности»[106]106
  Ibid.


[Закрыть].

Похоже, Гамильтон не совсем понял, что означало присуждение премии на открытом этапе конкурса (во втором туре из четырех) в 1932 году. Узнав о своей победе, архитектор вступил в переговоры с советской стороной через Амторг – американское акционерное общество, находившееся в Нью-Йорке и служившее посредником в торговых сделках между СССР и США. Гамильтон почему-то решил, что ему немедленно предстоит работать в Москве над строительством нового здания, и запросил, чтобы советское правительство оплатило ему дорожные расходы (в Москву и обратно), проживание в гостинице на время пребывания, а также выдало тысячу рублей дополнительно в качестве подъемных[107]107
  ГА РФ. Ф. R-3316. Оп. 64. Д. 563. Л. 138.


[Закрыть]. На запрос Гамильтона быстро пришел ответ – телеграмма из Москвы. Василий Михайлов, начальник строительства Дворца Советов, счел условия, поставленные Гамильтоном, неприемлемыми и велел Амторгу немедленно прекратить всякие переговоры с ним. Однако сотрудники Амторга не послушались его. Находясь в Нью-Йорке, агенты Амторга были гораздо лучше знакомы с Америкой и американцами и потому решили попросить Михайлова от имени Гамильтона выделить ему более скромную сумму на жизнь – 500 рублей. Опасаясь скандала, Амторг настоятельно рекомендовал Москве согласиться на условия Гамильтона, «так как приглашение Гамильтона в СССР широко оглашено в американской прессе»[108]108
  Там же. Л. 151.


[Закрыть]. В конечном итоге все эти переговоры не имели никакого значения, потому что Гамильтон уже выехал в Москву. В середине апреля 1932 года New York Times сообщала в своей рубрике «Деловые возможности»:

Мистер Гамильтон удостоился прощального приема в Американо-русском институте… и в пятницу выехал в Россию, где ему предстоит в качестве главного архитектора воплотить свой проект гигантского сооружения. По словам мистера Гамильтона, в работе ему будут помогать два русских архитектора – И. В. Жолтовский и Б. М. Иофан, которые тоже получили первые премии в размере 6 тысяч долларов. В окончательный проект они включат некоторые элементы из других конкурсных работ, однако последнее слово останется за молодым американским архитектором[109]109
  Red Palace to Fill Site 7 Blocks Long, New York Times, April 13, 1932, 40. За эту статью ухватилась советская пресса, и 28 апреля 1932 в «Известиях» был помещен перевод ее фрагмента. Но в «Известиях» Гамильтона называли «главным консультантом», которого пригласило в Москву советское правительство, и сообщалось, что Гамильтон уже в пути. Основная часть этой статьи представляла собой цитату из выступления Гамильтона на прощальном приеме, где архитектор сравнивал будущий Дворец Советов с огромными американскими зданиями: если объем Эмпайр-стейт-билдинг составлял 24,5 миллиона кубических футов, то объем Дворца Советов составит 51,8 миллиона кубических футов, и так далее (Архитектор Гамильтон о Дворце советов // Известия. 1932. 28 апреля. С. 1.


[Закрыть].

Изложенная в New York Times версия событий, связанных с Гектором Гамильтоном и Дворцом Советов, очень удивила бы советских бюрократов в Москве.

Непонятно, почему Гамильтон решил, что ему предстоит возглавить команду, в которую войдут маститые советские зодчие. Как победитель второго тура конкурса на проект Дворца Советов Гамильтон действительно удостоился чести пройти в третий, закрытый, отборочный тур конкурса, назначенный на лето 1932 года[110]110
  В третьем туре конкурса участвовали двадцать архитекторов (Hoisington. ‘Ever Higher’: The Evolution of the Project for the Palace of Soviets, 50–53).


[Закрыть]. Однако Гамильтон был непреклонен: он был твердо уверен, что будет главным архитектором Дворца Советов. Как он рассказывал представителям американской прессы перед отъездом в Москву, главное изменение, которое будет внесено в его первоначальный проект, – это добавление башни высотой 400 футов «наподобие американского небоскреба, современная доработка устремленных ввысь форм готической архитектуры»: там найдется «дополнительное место для различных учреждений»[111]111
  Red Palace. New York Times, 40.


[Закрыть]. Такое представление о новом московском дворце действительно напоминало окончательный проект, который будет отобран в последнем туре, но, конечно же, Гамильтон никогда не был главным архитектором Дворца Советов и его слово никогда не было последним[112]112
  В Москве Гамильтона ожидал прохладный прием. Его так разозлило недоразумение, связанное с судьбой его проекта, что спустя год он даже попытался подать иск против Советского государства (через Амторг), требуя выплатить ему 297 тысяч долларов «за ранее предоставленные проекты дворца». Гамильтон заявлял, что «на судьбу награды повлиял его отказ вступать в коммунистическую партию» (см. High Lenin Statue on Palace Planned, New York Times, May 31, 1933, 19). В июле 1932 год, еще находясь в Москве, Гамильтон послал Михайлову письмо, в котором просил, чтобы ему позволили продолжить работу над своим проектом. (ГА РФ. Ф. R-3316. Оп. 64. Д. 563. Л. 152–153).


[Закрыть].

Собственно, на должность главного архитектора в 1931 году – еще до объявления конкурса, – был назначен советский зодчий Борис Иофан. Занимая эту поначалу просто административную должность, Иофан удостоился, как и Гамильтон, первой премии за поданный на открытый конкурс проект Дворца. А после того как Иофан затем принял участие в третьем и четвертом турах, его административная должность в итоге в точности совпала с его реальным положением главного архитектора, которому предстояло воплотить победивший проект Дворца Советов.