Текст книги "Еще одна станция"

– Ты. Пошли.

* * *

Когда открываются двери поезда, несколько ужасных секунд Огаст смотрит на Нико и задается вопросом, выставит ли она себя сейчас идиоткой.

Сейчас середина ночи. А вдруг Джейн не в поезде? А вдруг ее никогда в нем не было? А вдруг она галлюцинация одиночества, вызванная недостатком сна и столькими годами без секса? Или еще хуже – вдруг она какая-то милая, обычная, ничего не подозревающая девушка, просто старающаяся ездить по своему маршруту без преследований со стороны психов, которые считают ее сексуальным полтергейстом?

Но Джейн там. На пустой скамье, с книгой, такая же настоящая, как и трещины на стенах туннеля.

Джейн там, и мир рушится.

Скептик в Огаст хочет верить, что этого не может быть. Но Джейн там, в том же поезде, в то же время, опять.

Нико подталкивает ее, и Джейн продолжает быть там, расслабленно вытянув длинные ноги перед собой, c раскрытой на коленях книгой в потрепанном твердом переплете. Нико делает шаг позади нее, и Джейн поднимает взгляд, замечая их.

– Девушка С Кофе, – говорит она, закладывая палец между страниц.

Огаст впервые видит Джейн с тех пор, как та ей отказала. И, несмотря на всю ее немертвую тайну – вампир Джейн, привидение или гребаный волчонок – это все так же унизительно. А Джейн все такая же невозможно горячая, с добрыми карими глазами, в рваных джинсах и с заговорщической улыбкой. Было бы лучше, если бы Джейн перестала быть настолько сбивающей с толку и прекрасной, пока они пытаются понять, человек она или нет.

Поезд резко начинает движение, и Нико приходится взять Огаст за талию, чтобы она не споткнулась о собственные ноги. Джейн смотрит на то, как пальцы Нико сжимают ткань куртки Огаст.

– Вы поздно вышли, – замечает она.

– Да, мы едем к моей девушке в Сохо, – спокойно врет Нико. Когда мышца на челюсти Джейн дергается и расслабляется, Огаст объясняет это игрой света.

Нико подталкивает Огаст к сиденью, и она сосредотачивается на том, чтобы не позволить надвигающемуся допросу о телесности Джейн отразиться на своем лице.

– Ловко, – говорит Джейн немного саркастично. – Эта книга все равно отстой. – Она показывает обложку – это раннее издание «Обитателей холмов» со стертым наполовину оранжево-красным рисунком. – Мне кажется, я читала ее раз десять, пытаясь разобраться, чем она нравится людям. Это депрессивная книга о кроликах. Я не понимаю.

– Разве это не аллегория? – предполагает Нико.

– Многие так думают, – на автомате говорит Огаст. Она переходит в режим «дочь библиотекаря» и не в силах остановиться. Она слишком сильно нервничает. – Многие думают, что это религиозный символизм, но Ричард Адамс сказал, что это просто история о кроликах, которую он придумал, чтобы рассказывать на ночь своим дочерям.

– Слишком много кровищи для сказки на ночь, – говорит Джейн.

– Ага.

– А где ты была? – спрашивает ее Джейн. – Кажется, я давно тебя не видела.

– А, – говорит Огаст. Она не может сказать, что поменяла весь свой маршрут, оплакивая совместный аккаунт на «Нетфликсе», которого у них никогда не будет. – Я… ну, мы, наверно, разминулись пару раз. По теории вероятности когда-то мы должны были сесть на разные поезда, да?

Джейн подпирает подбородок рукой.

– Да, ты права.

Нико скрещивает ноги и встревает:

– Вы и правда всегда были вместе в одном и том же поезде?

– Даже в одном и том же вагоне, – говорит Джейн. – Это безумие.

– Да, – говорит он. – Вероятность этого… ого.

– Мне просто везет, наверно, – говорит Джейн с ухмылкой. А Огаст слишком занята, пытаясь разобраться во всем остальном, чтобы разобраться в том, что это значит. – Я Джейн, кстати.

Она наклоняется вперед и протягивает руку Нико, и в его глазах искрится такое взволнованное любопытство, как будто Майла подарила ему антикварный будильник. Он осторожно берет ее ладонь одной рукой, накрывая другой сверху, что было бы странно или жутко, если бы это был не Нико. У Джейн смягчается улыбка, и Огаст смотрит, как на лице Нико мелькает какое-то еле заметное выражение, прежде чем он отпускает руку.

– Ты не отсюда, да? – спрашивает он.

– А ты? – говорит она.

– Я из Лонг-Айленда, – говорит ей Нико. – Но я прожил долгое время в другом городе, прежде чем переехал сюда.

– Ты тоже приехал учиться в колледж? – спрашивает Джейн, показывая на Нико и Огаст.

– Не-а. Из-за девушки. Колледж не совсем для меня. – Он задумчиво проводит большим пальцем по краю своего сиденья. – В этих поездах всегда такие интересные запахи.

– Мочи, например?

– Нет, например… вы чувствуете петрикор? Или серу?

Джейн смотрит на него, высунув язык.

– Я нет. Только мочу, в основном. Иногда кто-то роняет свою еду навынос, и тогда это моча и лапша со свининой.

– Ага, – говорит Нико. – Интересно.

– У тебя странный друг, – говорит Джейн Огаст, но без агрессии. Она не выглядит раздраженной, напротив, слегка позабавленной, как будто ей нравится, какой поворот приняла ее ночь.

– Он… – пытается ответить Огаст, – любит запахи.

– Очень люблю запахи, – говорит Нико. – Обожаю ароматы. Ты живешь в Бруклине? Или на Манхэттене?

Она медлит, прежде чем ответить.

– В Бруклине.

– Мы тоже, – говорит он. – Мы живем во Флэтбуше. А ты в каком районе?

– Я… я тоже во Флэтбуше, – говорит она.

Это удивляет Огаст. Джейн никогда не упоминала, что живет во Флэтбуше. И она никогда не казалась такой изворотливой. Нико расправляет плечи. Они оба знают, что Джейн врет, но это ничего не значит: может, она не хочет, чтобы парень, с которым она только что познакомилась, знал, где она живет.

– Интересно, – говорит он. – Может, мы когда-нибудь там увидимся.

– Да, может быть, – говорит она со смешком.

Огаст не знает, сколько времени нужно Нико и что именно он считывает с Джейн, но он смотрит, как она возвращается к своей книге, положив на колени руки вверх ладонями с расслабленными пальцами.

Огаст продолжает ждать, когда он задаст еще один вопрос. «Слушай, ты когда-нибудь проходила сквозь стены?» Или «У тебя есть какие-то незаконченные дела в мире живых, как, например, трагическое нераскрытое убийство или близкий, который должен дать всем рабочим на заводе рождественский выходной?». Или «Ты случайно не видишь существ с рогами, когда закрываешь глаза?». Но он просто сидит, и Джейн просто сидит, оба слишком непостижимые.

Наконец, когда они заезжают на первую станцию Манхэттена, Нико объявляет:

– Это наша станция.

Огаст смотрит на него.

– Да?

Он решительно кивает.

– Да. Ты готова?

Она бросает взгляд на Джейн, как будто та могла исчезнуть за прошедшие несколько секунд.

– Если ты готов.

Им приходится пройти мимо Джейн, чтобы выйти, и Огаст чувствует, как ее локоть удерживает рука.

– Эй, – говорит Джейн.

Когда Огаст поворачивается, в челюсти Джейн дергается та самая мышца.

– Не пропадай.

Нико останавливается на платформе и оглядывается на них.

– Ладно, – говорит Огаст. – Может быть, я… я увижусь с тобой в понедельник.

Выйдя на платформу, она поворачивается к Нико, как только поезд отъезжает, но он задумчиво смотрит в потолок. Она ждет, как монахиня в католической средней школе, ждущая новости о том, выбран ли новый папа.

– Да, – наконец говорит он. – Ладно. – Он опускает руки, которые держал скрещенными, и, повернувшись, начинает шагать вдоль платформы. Огаст приходится бежать, чтобы его догнать.

– Что «ладно»?

– Хм-м?

– Каков вердикт?

– А, тако, – говорит он. – Я остановился на тако. В нескольких кварталах отсюда есть ларек, который открыт допоздна; мы можем купить что-нибудь там и поехать домой на «Би».

– Я имела в виду, мертва ли Джейн!

– А! – говорит он с искренним удивлением в голосе. Иногда Огаст хочется хоть на секунду узнать, что творится в голове у Нико. – Нет, я так не думаю.

Ее сердце совершает кульбит.

– Не… не думаешь? Ты уверен?

– Почти, – говорит он. – Она очень… настоящая. Телесная. Она не привидение. Она материальная. Как думаешь, стоит мне в этот раз попробовать сейтан?

Огаст пропускает вопрос мимо ушей.

– То есть она живой человек?

– Я бы так не сказал, – говорит он. Кристаллы вокруг его шеи подпрыгивают на груди, пока он шагает. – Да, я возьму сейтан.

– Тогда что она такое?

– Она живая, – говорит он. – Но… одновременно неживая. Я не думаю, что она мертва. Она как бы… где-то посередине. Ни здесь, ни по ту сторону. Она кажется очень… отстраненной, как бы не до конца укоренившейся здесь и сейчас. Но, когда она до тебя дотронулась, казалось, что она окончательно здесь. И это интересно.

– Есть… есть какой-нибудь другой способ это проверить?

– Я о таком не знаю, – говорит Нико. – Прости, детка, это не совсем точная наука. У-у. Может, мне лучше взять креветки?

Точно. Не точная наука. Вот почему Огаст никогда раньше не консультировалась у экстрасенса. Ее мама всегда говорила: нельзя начинать с догадок. Первое, что Огаст от нее узнала, – начинай с того, что ты точно знаешь.

Она знает, что… Джейн была в 1976-м и Джейн здесь. Всегда здесь, в «Кью», так что, может быть…

Когда Огаст впервые встретила Джейн, она влюбилась в нее на несколько минут, а потом сошла с поезда. Так это и происходит в метро: ты встречаешься с кем-то взглядом, представляешь вашу совместную жизнь, пока едешь от одной станции до другой, и ты возвращаешься в свой день, как будто человек, которого ты любил в этом временном промежутке, существует только в этом поезде. Как будто его никогда не может быть где-то еще.

Возможно, с Джейн из «Кью» так все и есть. Возможно, «Кью» – это ответ.

Возможно, с «Кью» Огаст и надо начать.

Она оглядывается на противоположную платформу и почти различает надпись на табло прибывающих поездов. «Кью» в направлении Бруклина будет через две минуты.

– Ох, – невольно выдыхает Огаст, как от удара. – О черт, почему я раньше об этом не подумала?

– Сам знаю, – говорит Нико, – креветки, верно?

– Нет, я… – Она поворачивается, бросается к лестнице и кричит через плечо: – Иди возьми себе тако, увидимся дома. Я… я кое-что придумала!

Она теряет из виду Нико, когда бросается по ступеням вниз, врезаясь в урну и откидывая в сторону коробку от пиццы. Есть один способ доказать полностью, на сто процентов, что Джейн не то, чем кажется. Что это не просто у нее в голове.

Огаст знает этот маршрут. Она запомнила его, прежде чем начала по нему ездить, чтобы его понять. Это двухминутная поездка между Каналом и Принсом, а Джейн уехала в противоположном направлении.

Физически Джейн никак не может быть на прибывающем поезде, даже если бы она бежала, чтобы на него сесть. Она все еще должна ехать через Манхэттен. Если она будет на этом поезде, то Огаст будет знать точно.

Одна минута.

Огаст одна. Сейчас почти четыре утра.

Приближается шум поезда, и на носки ее кроссовок падает свет фар.

Скрежещут тормоза, и Огаст представляет ночь в пятнадцати метрах сверху, вселенную, смотрящую на то, как она пытается собрать воедино один крошечный уголочек ее тайны. Она таращится на свою обувь, на желтую краску, жвачку на бетоне и старается не думать ни о чем, кроме места, на котором ее ноги касаются земли, о его абсолютной определенности. Это настоящее.

Она чувствует себя невероятно маленькой. Ей кажется, что это самое грандиозное, что случалось с ней за всю ее жизнь.

Она дает поезду проехать вперед, пока он не останавливается. Не важно, будет она идти за каким-то конкретным вагоном или нет. Исход все равно будет таким же.

Огаст проходит через двери. И она там.

Джейн выглядит абсолютно так же: спущенная кутка, рюкзак на боку, развязывающиеся шнурки на одном конверсе. Но поезд другой. Прошлый был новее, с длинными гладкими скамьями, и табло остановок наверху рядом с рекламой. А этот старее, на полу больше пыли, сиденья – смесь выцветшего оранжевого и желтого. В этом нет никакой логики, но она здесь. Она выглядит такой же растерянной, увидев Огаст, как и Огаст, увидев ее.

– Когда я сказала тебе не пропадать, – говорит Джейн, – я не думала, что ты так быстро вернешься.

Они единственные люди в вагоне. Может, они единственные живые люди.

Может, одна из них совсем не жива.

Значит, вот оно. Джейн сделала невозможное. Она, чем бы она ни была, – это невозможное.

Огаст подходит к ней и садится, когда поезд опять начинает движение, везя их к Кони-Айленду. Она задумывается, выходила ли Джейн когда-нибудь, хоть раз, в конце ветки, чтобы опустить стопы в воду.

Огаст поворачивается к ней, и Джейн смотрит в ответ.

В голове у Огаст всегда была схема того, каким все должно быть. Всю свою жизнь она регулировала шум, гул и ползучий страх в своем мозгу, чертя планы, говоря себе, что если посмотреть внимательно, то можно найти всему объяснение. Но вот они смотрят друг на друга через ровно начерченную границу из вещей, которые Огаст понимает, и видят, как линии размываются.

– Можно тебя кое о чем спросить? – говорит Огаст. Ее рука поднимается к уху, заводя за него волосы. – Это… Это может прозвучать странно.

Джейн глядит на нее. Возможно, она думает, что Огаст опять пригласит ее на свидание. Джейн красивая, всегда до невозможности красивая под освещением метро, но свидание – это последнее, о чем думает Огаст.

– Да, – говорит Джейн. – Конечно.

Джейн сжимает ладони на коленях в кулаки.

– Сколько тебе лет?

Джейн тихо смеется, в ее глазах мелькает облегчение.

– Легкий вопрос. Двадцать четыре.

Ладно. С этим Огаст может справиться.

– Ты… – Она делает вдох. – Тогда в каком году ты родилась?

И…

Проходит всего секунда, один вдох, но что-то меняется в выражении лица Джейн, как свет от фар проезжающей машины по стене спальни ночью, и исчезает так же быстро, как возникает. У Джейн появляется ее обычная озорная улыбка. Огаст никогда не замечала, какая она кривая.

– Почему ты спрашиваешь?

– Ну, – осторожно говорит Огаст. Она смотрит на Джейн, а Джейн смотрит на нее, и она чувствует, как этот момент раскрывается под ними, будто канализационный люк, ожидая, когда они упадут. – Мне двадцать три. Ты должна была родиться примерно за год до меня.

Джейн застывает, нечитаемая.

– Ясно.

– Так что, – продолжает Огаст. Она напрягается. – Так что это… это 1995-й.

Улыбка Джейн исчезает, и Огаст готова поклясться, что лампы над ними тоже тускнеют.

– Что?

– Я родилась в 1996-м, поэтому ты должна была родиться в 1995-м, – говорит ей Огаст. – Но ты родилась не тогда, так ведь?

Рукав куртки Джейн задрался с одной стороны, и она обводит линии над локтем, зарываясь ногтями в кожу так, что кожа белеет под чернилами.

– Ясно, – говорит она, примеряя другую улыбку и опуская взгляд в пол. – Ты надо мной издеваешься. Я поняла. Ты очень милая и смешная.

– Джейн, в каком году ты родилась?

– Я же сказала, что поняла, Огаст.

– Джейн…

– Слушай, – говорит она, и, когда ее глаза вспыхивают, Огаст видит там то, что не замечала раньше, – злость, страх. Она ожидала, что Джейн отшутится, как с кассетным плеером и многолетним рюкзаком. Но нет. – Я знаю, что что-то… со мной не так. Но тебе не обязательно надо мной издеваться, понятно?

Она не знает. Как она может не знать?

Джейн впервые показала свою неуверенность, и теперь ее очертания стали немного четче. Она была девушкой мечты, слишком хорошей, чтобы быть реальной, но она настоящая, наконец-то, такая же настоящая, как кроссовки Огаст на платформе метро. Потерянная. Это Огаст может понять.

– Джейн, – осторожно говорит Огаст. – Я не издеваюсь над тобой.

Она вытаскивает фото, разворачивает его, разглаживает складку посередине. Она показывает его Джейн: выцветшие желтые диваны, тусклая неоновая вывеска над столешницей. Улыбка Джейн, застывшая во времени.

– Это же ты, верно?

Джейн накрывает бездыханной волной, как поезд, сдувающий волосы Огаст назад, когда он проносится по станции.

– Да… да, это я, – говорит Джейн. Когда она берет фото, у нее чуть дрожат ладони. – Я же тебе говорила. Я устроилась туда сразу после открытия.

– Джейн. – Поезд продолжает ехать. Из-за шума имя звучит еле слышно. – Этот снимок сделали в 1976-м.

– Все правильно, – отстраненно говорит она. Она перестала обводить татуировку на своей руке – вместо этого она начала обводить свой подбородок на фото. Огаст задумывается, какое расстояние между человеком перед ней и человеком на снимке. Десятки лет. Абсолютно нисколько времени. – Я переехала сюда пару лет назад.

– Ты знаешь, в каком году?

– Боже, наверно, в 75-м?

Огаст сосредотачивается на том, чтобы сохранять свои лицо и голос спокойными, как будто она говорит с кем-то, кто находится на карнизе.

– Ладно. Я кое о чем тебя спрошу. Клянусь богом, я не издеваюсь над тобой. Постарайся меня выслушать. Ты помнишь, когда ты в последний раз не была на этом поезде?

– Огаст…

– Пожалуйста. Просто постарайся вспомнить.

Она поднимает взгляд на Огаст. Ее глаза блестят от влаги.

– Я… – начинает она. – Я не знаю. Я не знаю. Это… это размыто. Все расплывается. Все, что я могу вспомнить. Я знаю, что я… я работала в «Билли». В 1976-м. Это последнее, что я помню, и я знаю это только из-за того, что ты мне напомнила. Ты… ты, видимо, вернула это воспоминание. – Ее обычная уверенность исчезла, а вместо нее появилась дрожащая паникующая девушка. – Я же говорила тебе, мне кажется… со мной что-то не так.

Огаст кладет руку на запястье Джейн, опуская фото на колени. Она никогда раньше не касалась так Джейн. Ей никогда раньше не хватало смелости. Она никогда раньше не разрушала чью-то жизнь.

– Ладно, – говорит Огаст. – Все в порядке. С тобой все нормально. Но мне кажется, с тобой что-то случилось. И мне кажется, ты давно застряла в этом поезде. Очень давно.

– Насколько давно?

– Хм. Около сорока пяти лет.

Огаст ждет, что она засмеется, заплачет, обматерит ее, устроит истерику. Но она тянется к поручню и встает на ноги, твердо удерживая равновесие, даже когда поезд делает поворот.

Когда она оборачивается к Огаст, ее челюсти сжаты, ее взгляд твердый и мрачный. Она сногсшибательно прекрасна, даже сейчас. Особенно сейчас – возведена в квадратную степень до самой вселенной.

– Это охренеть как долго, да? – ровно говорит она.

– Что… – пробует заговорить Огаст. – Что ты можешь вспомнить?

– Я помню… – говорит она. – Я помню отдельные моменты. Иногда дни или только часы. Я каким-то образом поняла, что застряла тут. Я знаю, что пыталась сойти с поезда, моргнула и открыла глаза в другом вагоне. Я помню некоторых людей, с которыми я встречалась. Помню, что половину вещей в моем рюкзаке я обменяла, украла или нашла. Но это… это все расплывчато. Знаешь, когда ты слишком много выпиваешь и не можешь вспомнить ничего, кроме случайных отрезков? У меня так же. Если бы я строила предположения, я бы сказала, что нахожусь тут… может, несколько месяцев.

– А до этого? Что ты помнишь до того, как оказалась в поезде?

Она пристально смотрит на Огаст.

– Ничего.

– Ничего?

– Ничего, кроме работы в «Билли».

Огаст закусывает губу.

– Ты помнишь свое имя.

Джейн смотрит на нее так, будто ей жаль Огаст, – уголок ее рта растягивается в безрадостное подобие улыбки. Она снимает куртку и выворачивает ее наизнанку. На внутренней стороне воротника торчит поношенная бирка, где красной ниткой аккуратно вышиты прописные буквы.

ДЖЕЙН СУ

– Я знаю свое имя, потому что на этой куртке написано мое имя, – говорит она. – Я понятия не имею, кто я.

6

ВИЛЛИДЖ ВОЙС

25 июля 1976 г.

ПРОСТО КУЧКА ПАНКОВ

Бурная жизнь в стенах панковского рая Ист-Виллиджа, «Си-Би-Джи-Би»

«Я оставила пятно крови вон там на диване. Я целовалась с этим барменом. Этот спал на моем диване на прошлой неделе. Видите, как моя обувь прилипает к полу? Это наш дом».

– Джейн Су

– Так, давай!

Джейн прыгает, и… ее опять нет.

Огаст вздыхает и входит в поезд до того, как закрываются двери, делая пометку в маленьком блокноте, который она начала носить в кармане куртки. «Берген-Ав.: нет».

– Это начинает повторяться, – говорит голос Джейн, подбородок которой внезапно оказывается на плече Огаст. Огаст вскрикивает и заваливается на нее.

– Я знаю, – говорит Огаст, позволяя Джейн себя поймать, – но вдруг ты можешь сойти на какой-то станции? Мы должны знать, с чем имеем дело.

Они пробуют на каждой станции, начиная со сверкающей «Девяносто шестой улицы» на Манхэттене. Каждый раз, когда открываются двери, Огаст выходит и говорит: «Давай!» И Джейн пытается сойти.

Она не видит, как Джейн физически исчезает и появляется снова. Джейн делает шаг, или прыжок, или в момент безумного отчаяния скачок с разбега через открытые двери, и ничего не происходит. Она не врезается в невидимый барьер и не исчезает с хлопком, как персонаж из «Гарри Поттера». Она просто здесь, а потом ее нет.

Иногда она появляется в том же месте, где стояла. Иногда Огаст моргает, и Джейн оказывается на другом конце вагона. Иногда она исчезает, и Огаст приходится ждать следующий поезд, где Джейн стоит, прислонившись к поручню. Ни один пассажир не замечает ее внезапного появления: все продолжают слушать аудиокниги и наносить тушь, как будто она все это время была тут. Как будто вокруг нее искажается реальность.

– Значит, ты и правда не можешь сойти с поезда, – наконец признает Огаст под стеклянными и стальными арками «Кони-Айленда», последней станции на ветке. Тут Джейн тоже не может сойти.

Это первый шаг на пути к тому, чтобы понять, насколько сильно Джейн застряла в ловушке. Ответ – целиком и полностью застряла. Следующий вопрос – как?

Огаст не может это понять.

Она всегда имела дело только с неопровержимыми фактами. Конкретными и поддающимися оценке доказательствами. Здесь же она логически рассуждает ровно до момента понимания того, как это происходит, а затем – тупик. Стена из вещей, которые не могут существовать.

Джейн держится молодцом. Она на удивление смирилась с тем, что находится в сорока пяти годах от своего дома и своего времени, обреченная на то, чтобы ездить в метро одним и тем же маршрутом каждую минуту каждого дня. Она усмехается и говорит:

– Если честно, тут лучше, чем в моей первой квартире, если судить по той половинке секунды, которая мне запомнилась. – Она смотрит на Огаст нечитаемым взглядом. – И компания лучше.

Но Джейн до сих пор не знает, кто она такая, или почему она такая, или что с ней случилось и заставило тут застрять.

Огаст смотрит на нее, пока поезд делает поворот мимо крыш Грейвсенда, на эту девушку вне времени, на те же лицо, тело, волосы и улыбку, которые в январе схватили жизнь Огаст за плечи и встряхнули. И она не может поверить, что Джейн хватило смелости, наглости стать тем, чему Огаст не может сопротивляться, – загадкой.

– Ладно, – говорит Огаст. – Пора понять, кто ты такая.

Полуденное солнце светит в карие глаза Джейн, и Огаст думает, что ей понадобится больше блокнотов. И миллиона не хватит, чтобы задокументировать эту девушку.

* * *

Когда Огаст было восемь, мама повела ее на дамбу.

Это было сразу после Четвертого июля. Ей скоро должно было исполниться девять, и она очень этого ждала. Она всем говорила, что ей не восемь, а восемь с половиной, восемь и три четверти. Прогулка на дамбу была одним из немногих занятий, которые они осуществляли без папки с документами, – только четырехлитровый пакет с нарезанным арбузом, пляжное полотенце и идеальное место для того, чтобы присесть.

Она помнит волосы матери, то, как коричневая медь сверкала под летним солнцем, словно мокрые доски причалов. Ей всегда нравилось, что у нее были такие же волосы, что у них было столько общего. В такие моменты Огаст иногда представляла, как выглядела мама, когда она была моложе, до того, как родилась Огаст, и при этом она не могла себе представить то время, когда у них не было друг друга. У Огаст была она, а у нее была Огаст, и у них был секретный шифр, на котором они разговаривали. Этого было достаточно.

Она помнит, как ее мама объясняла, для чего нужны дамбы. Они были созданы не для пикников на пляжных полотенцах, – говорила она, – они созданы для того, чтобы их защищать. Чтобы удерживать воду во время штормов.

Но вскоре после этого случился шторм, который был слишком сильным для дамб. 2005-й. Их квартира в Белл-Чейзе, в Айдлвайлде, на два с половиной метра была заполнена водой. Все документы, карты, фотографии, все годы рукописных заметок – вся эта мокрая масса была вытащена через окно обреченного здания. Мама Огаст спасла пластиковый ящик с документами о ее брате и не спасла ни одну детскую фотографию Огаст. Огаст потеряла все и решила, что, может быть, если она сможет стать человеком, которому нечего терять, ей больше никогда не придется испытывать такое снова.

Ей исполнилось девять в приюте Красного Креста, и что-то начало гнить в ее сердце, и она не смогла это остановить.

Огаст сидит на краю надувного матраса в Бруклине и пытается представить, каково бы ей было, если бы у нее не было всех тех воспоминаний, которые помогли бы понять, что сделало ее той, кто она есть. Если бы она однажды проснулась и просто была, не зная почему.

Никто не говорит тебе, что те ночи, которые остаются в твоей памяти, – ночь заката на дамбе, ночь шторма, ночь первого поцелуя, ночь тоски по дому, ночь, когда ты стоишь у окна в спальне, смотришь на лилии на чужом крыльце и думаешь, что они всегда будут оставаться, исключительные и кристаллизованные, в твоей памяти, – на самом деле ничего не значат. Они всё, и они ничто. Они делают тебя тем, кто ты есть, и они происходят в то же время, когда двадцатитрехлетка в миллионе километров от тебя разогревает остатки еды, рано ложится спать, выключает свет. Их так легко потерять.

Только став старше, ты узнаешь, как избавиться от такого слишком сильного преувеличения и вписать это в общую картину своей жизни. Огаст узнала это, только когда села коленом к колену с девушкой, которая не могла вспомнить, кто она, и попыталась помочь ей снова сложить все воедино.

Следующие несколько дней проходят так:

Будильник зовет Огаст на занятия. Начинаются ее смены в «Билли». Ее эссе, проекты и экзамены нависают над ней, как пещера, полная летучих мышей. Она все это игнорирует.

Она возвращается на работу ровно один раз, чтобы повесить снимок со дня открытия обратно на стену и подстеречь Джерри, когда он проходит мимо по пути из туалета.

– Слушай, – говорит она, – я никогда не замечала, какая крутая эта фотка. Семидесятые кажутся офигенными временами.

– Мне тоже так говорили, – отвечает Джерри. – Я их почти не помню.

– Ну, это-то ты помнишь, да? День открытия? Всех первых сотрудников «Билли»?

Она задерживает дыхание, когда он наклоняется к снимку, прищурившись.

– Цветочек, любой из этих сукиных детей мог бы войти сюда и врезать мне по лицу, а я бы даже его не узнал.

Она продолжает давить.

– Даже того, кто придумал «Специальный Су»?

– Я в то время, можно сказать, был алкоголиком, – говорит Джерри. – Мне повезло, что я вообще помню, что кладется в этот сэндвич.

– Ты уверен?

Джерри поднимает кустистую бровь.

– Ты же знаешь, что люди в Нью-Йорке не лезут не в свое дело, да?

Он тащится обратно на кухню, и Огаст хмурится ему вслед.

Как он мог забыть Джейн?

Она ловит Люси на выходе, спрашивая, когда Билли сам в последний раз посещал ресторан, предполагая, что она могла бы спросить у него, – но нет. Он практически на пенсии, живет теперь в Джерси со своей семьей и почти никогда не заходит, только подписывает чеки. Он назначил ответственными Люси и Уинфилда и, похоже, не будет рад звонкам от работников-новичков, недавно переехавших в город.

Поэтому она уходит. Она прогуливает пары. Она говорит на работе, что заболела. Она слушает по телефону, как Люси сердится, как будто знает, что Огаст притворяется. Ей плевать.

Вместо этого она засовывает ноги в джинсы и кеды, а сердце – глубоко-глубоко в грудь, где оно не сможет вытворить ничего глупого, и идет на станцию.

Каждое утро Джейн там. Обычно сиденья холодного чисто-синего цвета, а лампы ярко светят, но время от времени попадается старый поезд, выгоревшие оранжевые сиденья с надписью «НА ХРЕН РЕЙГАНА» выцветшим маркером. Иногда только несколько сонных пассажиров, а иногда выгон кишит финансистами, кричащими в свои телефоны, и музыкантами, поющими в утренний час пик.

Но Джейн всегда там. Поэтому Огаст тоже.

– Я все равно не понимаю, – говорит Уэс, когда Огаст наконец-то удается собрать всех в одной комнате. Он только что вернулся домой из тату-салона с бейглом в руке. Нико изнеможенно наливает себе кофе, а Майла чистит зубы над кухонной раковиной. В ванной, видимо, опять шалят трубы.

– Она застряла в поезде, – объясняет Огаст уже, похоже, в пятисотый раз. – Она затерялась во времени с 70-х, не может сойти с «Кью» и не помнит ничего, что было до того, как она попала в него.

– А ты… – говорит Уэс, – полностью исключила тот вариант, что она притворяется?

– Она не врет, – бормочет Нико. Он явно раздражен тем, что ему приходится открывать третий глаз до восьми утра. Он и обычные два еле открыл. – Я ее видел. Я все понял. Она не врет и не сошла с ума.

– Без обид, но ты сказал то же самое про парня, который въехал в квартиру внизу, а он украл всю мою траву, стал избегать меня и переехал на Лонг-Бич, чтобы всегда быть обдолбанным. Меньше вранья и безумия и больше коматоза в Калифорнии.

Майла сплевывает в раковину.

– «Коматоз в Калифорнии» – мой любимый альбом Ланы Дель Рей.

– Он прав, – встревает Огаст. – Я ей верю. Не бывает такого, чтобы ее не было в поезде, когда я в него вхожу, даже если это другой поезд, приезжающий минутой позже. Я не знаю, как она может такое проделывать, если живет по законам реальности.

– И что ты будешь делать? «Пятьдесят первых свиданий»? Девушка без воспоминаний?

– Во-первых, – говорит Огаст, беря сумку и свитер, – этот фильм был про краткосрочную потерю памяти, а не долгосрочную – она помнит, кто я такая. Во-вторых, она не моя девушка.

– Ты же красишь губы ради нее красной помадой, – замечает Майла.

– Я… это мой стиль. – Огаст натягивает свитер через голову, чтобы никто не увидел, какого цвета ее лицо, и говорит через него. – Даже если бы она хотела, чтобы я стала ее девушкой, я все равно так не могу. Мы даже не знаем, кто она такая. Выяснить это намного важнее.

– Как альтруистично с твоей стороны, – говорит Уэс, разворачивая бейгл. – Я… вот черт, они ошиблись с моим заказом. Да как они посмели!

– Это же преступление, – говорит Майла.

– Я хожу туда каждое утро и заказываю одно и то же, а они все равно не могут правильно выполнить мой заказ. Какое неуважение. Мы живем в обществе.

– Удачи с этим, – говорит Огаст, вешая сумку на плечо. – Пойду лечить призрака от амнезии.

– Она не призрак, – говорит Нико, но Огаст уже за дверью. Уэс все-таки подал ей идею. Она не знает, как помочь Джейн, но первое правило – начинать с того, что ты знаешь. Она знает, что Джейн из Нью-Йорка. Поэтому с этого и надо начать – с кофе и бейгла.