Текст книги "Похороны куклы"

13
Яркие штучки
10 октября 1983

Снаружи рокотал гром, и каждая клеточка во мне напряженно слушала, не идет ли Мик. Дома, кроме меня, никого не было, я всегда в такие минуты была настороже. Я смотрела телевизор, одним ухом прислушиваясь, не раздадутся ли шаги Мика, не подъедет ли машина, зная, что если пропущу и то и другое, следом в замке повернется его ключ. Казалось, он всегда отпирал дверь громче, чем мы все, у него была привычка шумно возить ключом в скважине взад-вперед. Это служило первым предупреждением и часто давало мне достаточно времени, чтобы выбежать в сад или взлететь по лестнице.

Поэтому, когда входная дверь открылась без скрежета и стука, мне показалось, что у меня над ухом выстрелили из пистолета. Я подпрыгнула, потом прокралась к телевизору и выключила его, надеясь вопреки всему, что мне удастся остаться незамеченной.

– Руби?

Я снова задышала: это была Барбара. Я высунула голову в прихожую. Барбара стояла у открытой входной двери, за ее спиной лил дождь. Лицо ее было в тени, с подола плаща капало.

– С тебя на ковер течет, – сказала я.

Она встрепенулась.

– Правда? Ох, боже ты мой.

Она вошла, оставляя за собой мокрую полосу. Я сразу поняла, что что-то не так, едва ее лицо осветила лампочка в прихожей.

– Иногда, Руби…

Она не договорила, просто стояла и пощипывала края карманов.

– Что случилось? – прошептала я, словно, говори я громче, на нас налетели бы фурии.

– Ничего. Будь зайкой, сделай мне чаю.

Я пошла в кухню и набрала чайник. Барбара последовала за мной, но забыла снять плащ, и с него продолжало капать, теперь уже на линолеум.

– Слушай, я заметила, ты заинтересовалась косметикой. Я тебе принесла кое-что человеческое – не для боевой раскраски, как ты тут повадилась.

Она сунула руку в карман и вынула пригоршню коробочек с тенями для глаз.

– Я подумала, ты можешь попробовать вот эти.

Она свалила тени на стол, они застучали, как падающая галька. Барбара сунула руку в другой карман и вынула три золотых помады.

– Вот, можешь попробовать разные цвета, или давай вместе. Но только не сейчас. Я устала как собака.

Под глазами у нее были темные синяки.

– Спасибо, – прошептала я.

Я выкрутила одну помаду и понюхала ее. Она была перламутрово-розовой. Я не могла представить, чтобы Сьюзи вдруг накрасилась чем-нибудь в этом духе.

– Где ты была? Ты мокрая насквозь. С тебя капает.

– Просто гуляла по лесу, – ответила она и пошла в прихожую повесить плащ.

Я поняла, что она гуляла и вспоминала Труди. Она всегда так делала, когда воспоминания приходили слишком большой толпой, и их было не вынести. Я смотрела, как мама, сгорбившись, взбирается по лестнице.

Я отнесла косметику к себе в комнату и разложила на кровати. Тасовала и меняла местами патрончики и тени, выкладывая узоры на покрывале. Тени для глаз были всех оттенков моря в разную погоду: зеленые, синие, фиолетовые. Каждая помада в золотом патрончике. Я была благодарна за подарки, такие красивые, в новеньких блестящих коробочках, но мне не хватило духу что-нибудь попробовать.

14
25 апреля 1970

Когда Анна с матерью подходят к воротам агентства по усыновлению, идет снег. «Опоздавший снег», – произносит мать, потому что весна приходила и снова ушла, превратившись обратно в зиму.

– Ты нервничаешь больше, чем я, – говорит Анна матери.

Синтия захотела остановиться у ворот и покурить, прежде чем пойти по длинной подъездной аллее. Теперь она коротко и нервно затягивается, побыстрее приканчивая сигарету перед назначенным часом приема. Воздух вокруг нее туманится от холода, мелкие снежинки вьются вокруг головы. На листьях остролистов у входа видны мелкие белые брызги.

Дым поднимается тонкой мощной струей и зависает.

– Ну я раньше такого не делала.

Анна оставляет эту реплику без ответа. Она знает, мать не одобряет ее решение – куда больше, чем то, что Анна забеременела. У Синтии в глазах гаснет свет всякий раз, как об этом упоминают. Но она молчит. Так ей лучше. Она рассказала отцу, пока Анны не было дома, чтобы он успокоился к ее возвращению. На его желчные взгляды Синтия резко вскидывает глаза, так что все обрывается, не успев набрать силу. Но он хороший, хороший и добрый, и вскоре это побеждает все остальное.

– Давай скорее. Нам еще всю аллею пройти, опоздаем.

У Анны в тонких туфлях мерзнут подошвы ног. Наверное, дело в лишнем весе, придавливающем ее ступни к земле.

– Ладно, ладно.

Мать в последний раз глубоко затягивается и бросает сигарету в снег. Она шипит, оставляя пятнышко черной сажи.

15
Молочное зеркало
1 ноября 1983

Когда Том вошел в наш дом, зеркало внезапно стало молочным, в его центре разошлось облако, как глаукома. Я такого раньше никогда не видела, и меня это напугало.

– Пришел, как смог, – сказал Том. – От Элизабет в последнее время трудно уходить. Она ненавидит оставаться одна. Наши родители уехали на какое-то время.

– А твой брат Криспин?

– Он? Он не в счет. Его вечно нет, все время бродит где-то. Я решил воспользоваться возможностью – Элизабет нашла мамину таблетку снотворного. Всего одна осталась, на дне пузырька. Похоже, сестра неделю может проспать. Слушай, если я тебя куда-нибудь свожу, как твои, не будут против?

Я вспомнила долгие летние вечера, когда убегала от кулаков Мика и часами укрывалась под розовой аркой ревеня на огородах. Покачала головой.

– Я вроде как сама себе хозяйка, – наконец, сказала я, пренебрегая тем, что Барбара всегда говорила, что она места себе не находит каждый раз, как я сбегаю. – Просто подожди, пока я переоденусь.

По дороге наверх я взглянула в зеркало. Молоко превратилось в сумрак. В бледность, подернутую чем-то, похожим на гниль, на яичный белок, начавший портиться по краям.

Рубашка в желтую клетку, в которой я была в день рождения, уже казалась слишком детской. Бо́льшую часть своих унылых старых вещей я преобразила с помощью разрезов и швов, чтобы они походили на то, что носит Сьюзи. Я даже отыскала под лестницей старые пальто и плащи дедушки и стала их носить, хотя Мик едва не подавился, когда впервые меня увидел – словно тесть, который его за человека-то толком не считал, вернулся во плоти, поговорить.

Я оделась в черное и нарисовала на губах красный лук Купидона. Спустившись, я заметила, что Том так и не обзавелся носками, и его торчащие лодыжки казались еще краснее и ободраннее, чем в прошлый раз, будто башмаки стали натирать сильнее.

– Это что? – спросил Том, подбородком указав в открытую дверь гостиной.

– Отцовские гири. Он их поднимает по двести раз дважды в день, когда пытается улучшить свою форму.

Из моего собственного эксперимента с гирями ничего особо не вышло. Я каждый вечер щупала бицепсы, но они не твердели и не увеличивались.

– Правда? Я такие видел на картинках, дай я попробую.

– Нет, я…

Он уже подошел к гирям, поднял их и так принялся бешено ими махать, что я подумала: сейчас они отлетят и разобьют телевизор.

– Не надо! – крикнула я. – Осторожнее, пожалуйста, осторожнее!

Но он начал изображать какие-то физкультурные упражнения, стал смешно приседать, пока гиря в его левой руке не ударилась об пол с грохотом, от которого, казалось, треснули стены.

– Ты сломал дом, – ахнула я, закрывая руками глаза.

– Все хорошо. Смотри, все в порядке.

Он умудрился увернуться и не уронить гирю себе на ногу.

Я отняла ладони от лица.

– Ничего страшного, – сказал он. – Теперь давай все это оставим и пойдем. Я тут подумал – мне не очень нравится, что твой отец улучшает свою физическую форму.

Я сделала вид, что не понимаю, о чем он, и мы вышли. Я все гадала, не пошла ли по самой середине дома огромная трещина. Что-то во мне надеялось, что пошла.

Машина у Тома была старая, у Мика тоже, но она сверкала, и ухаживал он за ней безукоризненно, – а у этой на заднем сиденье лежала грязь, и пахло в ней псиной и дровами. Том, похоже, обрадовался, когда она завелась с первого раза.

– В пятнадцать уже можно водить? – спросила я.

– Не думаю. Но это несложно, и я выяснил, что в деревне можно многое из того, чего нельзя в городе. Куда больше сходит с рук.

Это было правдой. Здесь чего только не делали. Работали в поле совсем детьми. Водили трактора. Даже иногда пили в дальних залах пабов.

И мы поехали, мимо заскользил в окнах лес, в углах ветрового стекла стал скапливаться дождь. Я заметила, что из-за деревьев за нами наблюдает Тень, и сердце мое забилось быстрее. Я была рада, что он остался позади, в клочьях тумана, сгущавшегося под ветвями.

Том прибавил газа, и мы смеялись, когда машина прыгала, как кенгуру, или слишком быстро входила в поворот. Мы смеялись над всем, даже если не было смешно. По пути Том сказал мне, что его родители в Индии. Мы и над этим посмеялись.

Воздух в клубе был тяжелый. Том поставил передо мной лимонад с ломтиком лимона, свернувшимся на краю, вцепившимся в бокал, как желтая рыбка, наполовину высохшая и отчаянно стремящаяся нырнуть в пузырящееся нечто.

– Что у тебя? – кивнула я в сторону его стакана.

– Светлый шенди. – Он отпил немного. – Глотнешь?

Вкус был сладкий и пивной. Я осмотрелась. В зале было так тесно, народ качался, стиснутый в танце торчком. Заиграла музыка, и поверхность наших напитков пошла волнами от мелких взрывов. Девушки вокруг – с едва прикрытыми джинсовыми юбками попами, с голыми ногами, несмотря на ливень на улице. Я заметила у одной гирлянды блошиных укусов на лодыжках. У другой в карман был засунут свернутый поводок, и я вспомнила собаку с грустными глазами, привязанную снаружи; лапы у нее стояли в луже. Парни с зачесанными вверх волосами толкались у музыкального автомата, бросая в него монеты, спорили, что поставить, тыкали пальцами в стекло, за которым виднелся напечатанный список песен. Повисла недолгая пауза, а потом заиграла знакомая мне «Дорогая Пруденс».

– Боже мой, это моя любимая песня, – сказала я, широко улыбаясь. – Только что вышла.

Том улыбнулся в ответ, и так мы сидели, улыбаясь друг другу, как дураки.

Он потянулся, порылся в кармане и вытащил листок бумаги.

– Вот, – улыбнулся он, – я нашел дома, в книге, стихотворение и списал его для тебя.

Я развернула листок и прочла вслух:

 
Вот эта теплая рука живая,
Столь пылкая в пожатье благодарном,
Потом, когда она навек застынет
В могиле ледяной, – еще придет
Так нестерпимо сны твои тревожить,
Что ты захочешь собственную кровь
Отдать из жил, лишь бы ее наполнить
Горячей жизнью; вот она – гляди —
Протянута к тебе[1]1
  Стихотворение Джона Китса. Пер. Г. Кружкова.


[Закрыть].
 

– Почему ты мне его дал? – Я поежилась. – Оно жуткое.

Я сложила листок и протянула Тому:

– Оно мне не нравится.

– Нет. – Он потянулся через стол. – Оно романтичное. Очень романтичное, по-моему. Оно о том, как готов отдать жизнь за кого-то. Не говори, что это глупо, пожалуйста. Я протягиваю тебе руку. Ты должна прийти.

– Куда?

На его лице блестел пот.

– Ко мне домой. Я правда хочу, чтобы ты пришла. Ты должна.

Он сделал большой глоток из стакана и вытер губы.

– Ты такая же, как я, – внезапно сказал он.

– Я знаю.

Я была рада, что он рискнул это произнести, а не я. Я бы все испортила.

Я подняла глаза. В зеркале отражались мужские плечи – широкие, в пиджаке. Темные волосы на мускулистой шее были выбриты до белой кожи. Я ощутила внезапный ужас, что нас попытаются разлучить, что разлучат, и, положив стихотворение в карман, потянулась и ухватилась за протянутую руку Тома.

– Скажи, а в чем я такая же, как ты? – попросила я.

– Ты как рождественская хлопушка.

– Не понимаю.

– Не обижайся. Просто у тебя как будто странная игрушка внутри.

– Ой.

– Не переживай. У меня тоже.

Он приложил обе ладони к своему солнечному сплетению и взглянул вниз, словно именно там она и помещалась.

Как только мы вышли из клуба, вокруг нас завихрились дождь и темнота. Я увидела, как из паба напротив на неудержимом плоту пивного перегара вынесло парочку. Мужской силуэт я узнала бы, едва глянув. Длинная куртка, из-за которой ноги в узких штанах казались подрубленными. Широко расставленные ноги, точно приделанные к углам тела. Очертания рога из волос, выдававшегося вперед, когда он повернулся к девушке, которую приобнимал рукой. Она изогнула шею, чтобы посмотреть ему в лицо, и в свете уличного фонаря я узнала Сандру из нашей школы, с приподнятым, как обеденная тарелка, лицом.

Дома я прокралась по лестнице наверх. Я слышала, как Барбара повернулась в кровати и пробормотала: «Руби?» – словно в полусне. Дома Мик или нет, я не знала. Я лежала в постели, дрожа в темноте. Он тоже меня видел, думала я, мы видели друг друга. Это знание угнездилось глубоко во мне, и я пыталась его придушить, потому что понимала: пока мы оба сможем притворяться, мне, возможно, удастся себя уберечь.

16
Зима
15 ноября 1983

Лес двигался к своей маленькой смерти, сбрасывая к зиме листья – засыпая дороги, канавы и ручьи, из-за чего вода бурлила на заторах. То, что я знала о Сандре и Мике, заставляло меня держаться тихо и настороженно. В школу я ходила одна, ржавые листья кружились вокруг столбом. Красная машина Мика каждый день проезжала мимо меня по дороге, хотя направлялись мы в одно место. Он опять стал похож на сырое мясо. Теперь это выражение не сходило с его лица, словно он был нездоров, словно болел чем-то, от чего никогда не поправится. Его лицо размазывалось по окну машины, когда он смотрел на меня. Потом он сворачивал за угол, оставляя за собой кружившиеся листья.

Он выжидал. Даже Барбара ходила по стеночке. Волоклась из комнаты в комнату.

Все в школе это чуяли, запах крови, – чуяли, что на мне отметина неблагополучия. Я издали смотрела, как пританцовывали рядышком Никола и Мелисса. Они были так хороши, что иногда казалось, будто вокруг их сомкнутых фигур сияет ореол. Когда я шла по школьным коридорам, передо мной все расступались.

Вопрос времени. Уже почти наступила зима, когда время пришло. Я расчесывала волосы за кухонным столом, свесив их блестящей темной волной через плечо, восхищаясь отблеском воронова крыла и думая о Томе и о том, как они будут смотреться рядом с его белокурой светлой головой.

Я почувствовала, как отворилась дверь, выпуская застоявшийся запах кухни, которая весь день была закрыта.

Из-за двери вползли слова:

– Руби, выйди.

Я уронила щетку. Я даже не слышала, как Мик приехал домой. Наверное, он зашел через калитку на заднем дворе.

– Выходи, второй раз просить не стану.

Я подумала: может, он стоял снаружи, глядя в освещенную комнату, наблюдая за мной через окно? Жутковатая мысль; меня поймали за самолюбованием, расчесываясь, я шептала: «Том, Том, вернись ко мне. Увижу ли я тебя снова?»

Я тянула, сколько могла, надела пальто и замотала шарф, прежде чем выйти из дома.

Он стоял на садовой дорожке. Уже сгущалась ночь, от темного зимнего железа деревья закоченели, в воздухе густо висел печной дым. Небо было ясным, но наливалось зеленоватым мраком с оранжевыми и желтыми полосами. Мик на его фоне выглядел тенью, он возвышался до небес. Я видела очертания его торчащего чуба.

– Руби-Руби, я думал о тебе, о том, как ты сожгла мою одежду. Подожгла мои брюки, бог ты мой, что за девчонка.

Он говорил нараспев, почти пел. Я уловила исходивший от него запах – он пах, как зверь в шерсти.

– Я долго думал. О тебе, о твоем вранье.

Я взглянула в небо. Там сверкала одинокая звезда. Венера. Казалось, я ничего страшнее в жизни не видела.

– Ты и маму свою враньем огорчаешь.

Я было начала, что не рассказывала Барбаре про визгливый смех Сандры, пузырившийся во тьме. Она, наверное, сама догадалась, а теперь Мик решил, что это я ей их выдала.

– Она сто лет как знает, – сказала я, вспоминая ее выставленные вилкой пальцы.

– Ну да. – Он переступил с ноги на ногу и поспешно добавил: – Можно подумать, есть о чем знать. Ты даже полицейскому врала. Полицейскому – врала. Все задокументировано. Я видел. Будет храниться в архиве. Вечно будет храниться, так что не думай, что тебе это сойдет с рук. Это доказательство.

Он сжимал и разжимал кулаки, висевшие у пояса, накачивал их. Пряжка его ремня поблескивала в свете, падавшем из задней двери.

Меня затрясло от долгого мелкого озноба.

– Я Барбаре ничего не говорила, – повторила я; мой голос прозвучал высоко и фальшиво. – Она сама догадалась, да? Поэтому ты так себя и ведешь. На мне срываешься.

Он откинул голову.

– Вранье, Руби. Тебе медаль выдать за вранье?

Тут я вспомнила, что утром видела в коридоре Сандру. Она шла с мальчиком из шестого класса. На лице у него была нарисована густая темная щетина. Сандра мелко облизывала губы, выкрашенные перламутровой помадой.

Мик их тоже видел.

– Оставь меня в покое.

Голос мой прозвучал резко и высоко.

– Вот как? Оставить? В покое тебя оставить?

Его рука поднялась и легко коснулась пряжки ремня. Уже высыпали другие звезды, словно первая сказала им: идите, гляньте – Руби сейчас опять отлупят. Из шлевок ремня со свистящим звуком потянулась кожа.

Я окаменела от страха. Сквозь меня, сотрясаясь, полетел басовитый темный ветер, тот самый северный ветер. Я вскинула голову.

– Ты меня больше не тронешь, долбаный ты урод.

Он щелкнул ремнем и занес его, как черную змею.

Ветер пронесся по высокой траве, повалив ее верхушки. Мои мышцы налились силой. В руках у меня оказалась доска, та, что годами стояла, прислоненная к забору, я ощущала ладонями ее занозистую тяжесть. Ремень пролетел мимо, но я почувствовала на лице его дыхание, услышала его свист.

– Руби, ты что делаешь? Руби…

Доска крутанулась в воздухе и ударила его сбоку по голове. Раздался треск, голова Мика мотнулась. На мгновение мне показалось, что она отвалится. Что мне тогда с ней делать, запаниковала я, зарыть в лесу? Но его силуэт оставался на месте еще несколько долгих секунд. Потом он сложился вбок, и послышался тяжелый стук, словно мешок с кровью упал на землю.

Перед домами, моргнув, зажглись оранжевым немногочисленные фонари. Я, тяжело дыша, наклонилась. В темноте лужа под головой Мика выглядела черной и блестящей, будто он был машиной, из которой вытекало масло. Слабо светился белок глаза. Я не выпускала доску на случай, если Мик окажется в сознании и бросится на меня со злобным воем, но он лежал неподвижно, только один глаз был немного приоткрыт. Носком ботинка я потыкала Мика, и его обмякшее тело качнулось. Он был тяжелый, мне пришлось изо всех сил толкать его ногой. Я перевернула его на спину и увидела, что его лицо с одной стороны покрыто черным узором крови. По мне прокатилась волна тошноты.

– Я тебя убила, – прошептала я, и доска выпала у меня из рук. – Ох, прости меня. Я тебя убила.

По саду метались тени. От забора к крыльцу. От крыльца к калитке.

Вот ты это и сделала, Руби. Вот и сделала. Вот и все.

17
25 апреля 1970

Кабинет, в который проводят Анну с матерью в агентстве по усыновлению, огромен. Стол миссис Тернер, кажется, вынесло в него, как на необитаемый остров, и может смыть следующей приливной волной. Стол как-то странно стоит: в середине комнаты, а не у окна.

– Сквозь стекло пробивается зима, и стены прямо-таки излучают холод, – объясняет миссис Тернер, усаживаясь за стол и указывая на два стула перед ним.

– Прекрасно, – улыбается она. – Мама тоже пришла. Это всегда радует.

Она как будто говорит о крестинах или о выборе свадебного платья, а не об отказе от ребенка.

Миссис Тернер еще не старая, думает Анна, занимая свое место, но делает все, чтобы казаться старой: юбка букле, которую она расправляет на бедрах, прежде чем сесть; розовый костюм-двойка; жемчужные серьги, здоровенные, как пуговицы, пристегнутые к мочкам ушей; волосы, тщательно завитые у самой головы – каждый локон торчит, как дверная ручка.

– Итак, – она достает из стола бело-синюю пачку сигарет, – вы не против? Я только что с совещания, а мистер Хамилтон на курение смотрит косо.

Анна и ее мать качают головами, миссис Тернер протягивает пачку Синтии.

– Вам, дорогая, я так понимаю, предлагать не стоит? – произносит она, мельком взглянув на Анну.

Анна понимает: мать жалеет, что впопыхах выкурила ту сигарету на улице, но Синтия, передумав, берет еще одну; все это может изрядно затянуться. Миссис Тернер подносит к обеим сигаретам маленькую серебристую зажигалку, щелкает ею, потом бросает ее в верхний ящик стола.

– Сегодня мы обговорим, что именно нас ждет. Чтобы не было никаких сюрпризов. Для начала, у вас, у кого-нибудь, есть вопросы?

– У меня есть, – поспешно отзывается Синтия. – Что, если она передумает?

– Мама…

Анна поворачивается к ней, передвинувшись на жестком деревянном стуле.

Миссис Тернер выдыхает длинную волну дыма. Он начинает опутывать Анну.

– Ну на этот случай предусмотрены меры…

– Я не передумаю, – говорит Анна. – Не передумаю.

Нет, не передумает. Она сказала Льюису, и вышло еще хуже, чем она представляла. Сказала за кофе, сидя на диванчике у окна паба; свет озарял половину лица Льюиса, и название «Роза и Корона» шло задом наперед, потому что было выгравировано на стекле снаружи. Она сказала и увидела, как в костях его лица обустраивается тошное разочарование, и на той стороне, что была в тени, тоже – даже хуже, потому что казалось, что с той стороны что-то прячется. Ее тоже затошнило, желчь по-настоящему подкатила к горлу. Тихое позвякивание стаканов, долетавшее со столика пришедших выпить в обед, вдруг зазвучало словно очень издалека. Какая-то крохотная часть Анны цеплялась за надежду, что лицо Льюиса озарится, что он потянется к ней и скажет: «Не волнуйся, милая, как-нибудь справимся». Но чего она ждала, на самом-то деле? Она взяла и сделала то, что, как все говорят, проделывают девушки с парнями.

– Я помню, резинка порвалась, – были его первые слова.

И было в этих словах что-то мерзкое, в том, что он произнес их вслух, какая-то пошлость. Он так это сказал, словно сам порвался; словно она его на части порвала.

– Ты ведь можешь… я заплачу, – сказал он.

Похоже, все толкали ее на аборт: мать, Льюис, подруга Соня, которая каким-то образом сделала его сама и была готова дать совет – все, кроме того, кто должен был бы, кроме доброго доктора.

– Все нормально. Я все придумала.

Решение пришло к ней прямо здесь, под окном «Розы и Короны».

– Я отдам его на усыновление.

– Я твердо решилась, – повторяет она теперь миссис Тернер. – Выбор сделан.

– Хорошо.

Миссис Тернер откидывается на стуле и гасит сигарету в стеклянной пепельнице на столе.

– Тогда поговорим о процедуре. У вас есть вопросы?

– Да. Можно я дам ребенку имя?

Она поглаживает выпуклость на животе.

Миссис Тернер и Синтия переглядываются. Курение превратило их в заговорщиц; поставило вровень – несмотря на жемчужные сережки миссис Тернер и дорогое на вид верблюжье пальто, висящее на вешалке за дверью.

– Думаешь, это удачная мысль, милая? – мягко спрашивает миссис Тернер, и Синтия издает горловой звук, соглашаясь с нею.

– Я бы хотела, если можно.

Ребенок так быстро растет у нее внутри. У него уже появляется собственная личность. И это Руби, Руби, Руби, Руби.

– Я хочу, чтобы ее звали Руби.

– Драгоценный камень, как мило. – Миссис Тернер любезна; на самом деле она считает это имя немного вульгарным, с отчетливым семитским призвуком. Совершенно не английское.

– Но, с другой стороны, может родиться и не девочка. Определить невозможно.

Она смотрит на двух сидящих перед ней женщин – выглядят они не лучшим образом. И девушка кажется такой юной, миссис Тернер украдкой смотрит в свои бумаги, потому что не может точно вспомнить… семнадцать, восемнадцать. Миссис Тернер вздыхает; до чего только не доводят себя люди, но не может не посочувствовать. Она считает себя кем-то вроде акушерки, принимающей младенцев и отдающей их в новые чудесные дома, обожающим родителям. Спасающей детей из когтей того, что могло бы случиться. Но эти две женщины на вид не так плохи, она-то повидала всякое: девушек со свежими порезами на запястьях, так они пытались покончить с собой и детьми; девушек, втыкавших в себя вязальные спицы. Поразительно, как жизнь может цепляться, одолевать все это, когда ее не желают.

Миссис Тернер слегка встряхивает головой, потому что осознает, что, пока она погрузилась в свои мысли, возникло кое-что новое, и вопрос об имени ребенка Анны отходит в сторону – объявляется нечто куда более насущное.

– Я хочу оставить ребенка у себя по крайней мере на пять недель, может быть, и дольше, – говорит Анна. – Хочу сама кормить.

– Что ж, это возможно, все возможно, но что мы точно знаем, так это то, что процесс проходит менее болезненно, если сделать все безотлагательно. В самом деле, милая, так вы сможете себя уберечь. Расставание может оказаться непростым. Это ведь естественно, в конце концов. Вы уверены, что все точно решили?

– Да, конечно.

– Тогда не лучше ли будет…

Анна перебивает:

– Я хочу на время ее оставить. Хочу успеть попрощаться.