Текст книги "Похороны куклы"

26
21 августа 1970

Несмотря на то что Анна говорила в родовой, сперва кажется, что это жестокая шутка: Руби, имя, которое она берегла как сокровище, пока внутри нее зрел ребенок, больше не подходило новорожденному.

Анна садится в больничной кровати, достает из колыбели, стоящей рядом, малышку, стаскивает с ее головы желтый вязаный чепчик и изучает, насколько родимое пятно велико.

– А что скажете про Маргарет? Такое славное имя.

К кровати Анны подходит медсестра – хорошая, та, которая никогда не ищет ни у кого на пальце кольцо. Она заметила, что Анна изучает пятно. Мысли матери начинаешь угадывать, если давно этим занимаешься, просто понаблюдав.

Анна улыбается медсестре.

– Может быть.

– Маргарет – это же еще и маргаритка, а она такая свеженькая и чистенькая, как маргаритка. И глазки такие красивые. Не как бывает… я не должна об этом говорить, но тут насмотришься всяких ужасов. – Медсестра прикусывает губу; она не хотела этого произносить и быстро продолжает, чтобы замять разговор: – Глаза, как раздавленные изюмины. Не как у вашей девочки. Мы об этом, конечно, никогда не говорим.

Анна вздыхает.

– Не знаю. Маргарет – красиво, но как-то старомодно.

– Вы еще кормите? – спрашивает медсестра, чтобы сменить тему.

Анна кивает.

– Да. Она, правда, не всегда уверенно берет грудь, думаю, это может быть из-за того, что по ночам ей дают бутылочку. Говорят, надо и из бутылочки, чтобы можно было кормить в детском отделении. Хотя я бы и ночью кормила.

– Матери нужно отдыхать, – автоматически выдает медсестра, не прекращая читать карту и вести пальцем по цифрам.

Анна не рассказывает медсестре, что иногда все равно встает. Надевает халат и тапочки и хромает в коридор, смотреть сквозь стекло детского отделения. Из-за огромного окна все внутри выглядит странно, словно в зоопарке. Ряды младенцев, человеческие особи, выставленные напоказ. Найти свою девочку Анна всегда может без труда, красное пятно ей в помощь, оно ярко выделяется среди общей белизны и стекла – белые стены, белая форма; прозрачные боксы; белые бутылочки с молоком. Когда видишь, как твоего ребенка кормит другая женщина, делается не по себе, словно смотришь кино. Из-за этого Анна чувствует себя оторванной от малышки, как будто ничего на самом деле и не происходит. Как будто можно надеть туфли и плащ и уйти одной, со своим новым плоским животом, и вернуться на работу, точно ничего и не было.

– Я передумала насчет усыновления, – говорит она.

Она всем это повторяет постоянно, просто на всякий случай.

Медсестра улыбается:

– Вот и хорошо. А теперь давайте снова приложим ее к груди.

Она задергивает занавески вокруг кровати и берет ребенка на руки, пока Анна расстегивает пуговицы. Медсестра опытная, она умеет взять ребенка под затылок и наклонить его голову вперед одним стремительным движением, так что малышка хватает сосок. Вскоре она уже сосет изо всех сил. Анна дала ей левую грудь, так что пятно скрылось внизу.

Анна смотрит на ребенка и перебирает в уме имена: Ванесса, Анджела, Кристина, Диана. Ни одно не подходит.

Нет, ее должны звать Руби. В этом имени есть что-то мощное и прочное. Алый огонь внутри камня.

Анна краешком глаза замечает какую-то суету у поста медсестры за окошком палаты. Она оборачивается, и ее сердце начинает шумно биться, когда она видит, что вызвало суету – Льюис пришел ее навестить. Три медсестры склоняют головы, в воздухе мелькают бледные пальцы, летая от лиц к белым форменным юбкам, чтобы расправить их. Словно король или император пожаловал с визитом. Анна ничего не может с собой поделать, увидев его, она слабеет.

Высокий и темный – в черном костюме, – он так выделяется на белом фоне. И почему-то именно он кажется ярким. В руках у него ирисы, обернутые бледно-зеленой папиросной бумагой. Одна из медсестер указывает в окно палаты, и он поворачивается, чтобы посмотреть.

Анна улыбается; это сильнее нее, и вот же, все как раньше.

Он приносит с собой внешний мир. Тот вплелся в ткань его костюма: воздух, в котором витает угроза дождя; автомобильные выхлопы; дровяной дым; свежий ветер. Эти запахи вытесняют привкус антисептика в больничном воздухе и смешиваются со слабым прохладным ароматом ирисов, напоминающим Анне о кладбище. Она кладет цветы на прикроватный столик, а Льюис склоняется над колыбелью. У Анны сжимается сердце, ему же никто не сказал про пятно…

Он поднимает ребенка, легко, точно это для него привычное дело, целует сперва в одну щеку, потом в другую, а потом медленно кладет малышку обратно. Над краем колыбельки появляется крошечный кулачок, словно Руби узнала отца.

– Ты пришел. – В голосе Анны, помимо ее воли, слышны благодарность и счастье.

Не надо бы этого; в конце концов, он все это время предоставил ей справляться самой.

– Я слышал, что девочка.

– Но про родимое пятно тебе не сказали?

– Нет, а зачем? Это неважно. Это совершенно неважно. Ты даже не думай, что это имеет значение.

Она кивает. Впервые кто-то, посмотрев на Руби, не отвел глаза. Даже мать одной из женщин в палате вскрикнула, прежде чем метнуться к своей незапятнанной внучке.

Льюис садится в зеленое пластиковое кресло возле постели.

– Прости меня, Анна. Я был такой скотиной. Наверное, просто молодой и глупый.

Она меняет положение; разрыв, который оставила Руби, продираясь в этот мир, все еще отзывается острой болью, когда Анна шевелится.

Льюис берет ее за руку, и по ее телу проходит прежняя знакомая дрожь. Она снова ничего не может с собой поделать; это кажется таким естественным. Ногти у него безупречно чистые, и ее рука так идеально ложится в его ладонь.

– Все будет хорошо. Справимся, – произносит он слова, которые Анна хотела услышать месяцы назад.

Она не знает, не слишком ли они запоздали. Что-то в ней изменилось. Этого ли она хочет? Она больше ни в чем не уверена.

– Я еще ничего не решила, Льюис, – говорит она.

Но он продолжает: о своих планах, о делах, о кольце, словно она только что согласилась сделать все, как он считает правильным. Она понимает, что больничный запах снова утверждает свою власть. Он поглотил почти все ароматы, которые Льюис принес с собой. Остался только прохладный кладбищенский запах ирисов.

Льюис понемногу смолкает, будто поток пересох. Анна видит, как его глаза обращаются к окну, выходящему на парковку, она знает, что он уже думает о том, как выйдет и быстро зашагает к машине. Хотя после пытается себя убедить, что сама это придумала.

27
Кроличья нора
20 ноября 1983

Стоя возле синих холмов, я смотрела, как исчезает автобус: сначала он превратился в точку, взобравшись по дороге, а потом сгорел, слившись с солнцем, тяжело валившимся за горизонт.

У меня заколотилось сердце. Кругом было так тихо.

Что я наделала? Что со мной произошло, что я такое учинила? В прошлый раз я чуть не умерла, и вот, пожалуйста, снова убегаю. Теперь я могла по-настоящему умереть и соединиться с Тенью в вечности.

Облака отбрасывали быстрые тени, и они скользили с вершин вниз по склонам, пока не скрывались в лежавшей ниже долине. У меня закружилась от них голова. Я жаждала оказаться в лесу, под спокойным кудрявым покровом шелестящих листьев. Здесь все выглядело выбритым догола. Голова кружилась все сильнее, пока я не почувствовала, что сейчас упаду, рухну в ничто. Я села и обхватила лицо руками, чтобы унялась качка, шепча в ладони: «Черт. Черт. Черт».

Когда я, наконец, поднялась, прокладка у меня между ногами переполнилась и была тяжелой. В чемодане, среди свернутой одежды, которую мы с Барбарой уложили накануне, я нашла пачку чистых. Использованную прокладку я похоронила, пальцами разрыв красную грязь, хотя меня выворачивало от мысли, что моя кровь останется в земле. Это слишком походило на жертвоприношение.

– Куда мы теперь? – спросила я на случай, если Тень по-прежнему рядом.

Было тихо, только ветер свистел над вершинами холмов. Я обернулась и увидела, как Тень мчится вперед по извилистой тропинке.

– Подожди меня, – позвала я. – Подожди.

Когда я забралась повыше, мне пришлось остановиться; от тяжести чемодана болели пальцы. Я расстегнула молнию на передней крышке и нашла под ней кое-какие прощальные подарки: яблоко и несколько ломтиков тминного кекса – любимого лакомства Барбары, – завернутых в салфетку. Невеликие дары, но я была за них благодарна, я съела кекс, откусывая понемножку, ломая его пальцами на кусочки. Семечки были черные и мелкие, как будто в кексе зернышки, как в землянике; я клала их на зуб и прикусывала, так что острый сухой вкус наполнял мне рот.

За едой я заметила темное пятно, скрытое под бахромой свисающей травы. Я осторожно сунула руку внутрь, там было как-то прохладно, похоже на лес. Я встала и замахала руками, чтобы привлечь внимание Тени.

– Смотри, смотри – тут кроличья нора. – Я вытерла губы тыльной стороной руки. – Я не могу дальше тащить чемодан. Он слишком тяжелый. Кое-что я спрячу здесь. Нам вообще далеко еще?

Я оглянулась: пустота и тишина. Мне так хотелось плакать, что стало больно, но я себе не позволила, я внезапно решила: не здесь, не в этом отвратительном месте. Если заплачу, надежды для меня не будет никакой.

Я вынула пару башмаков и половину одежды и запихала все это в кроличью нору. Поставила тайную метку, две скрещенных палочки, надеясь, что мои вещи не падают прямо при мне – глубоко, в центр холма. Я попыталась вспомнить паломника, когда снова двинулась в гору, надеясь, что я на верной тропе, на той, что ведет к спасению. Однако уверенности, с которой шел он, в моем сердце не было.

Когда я остановилась передохнуть почти на вершине, в небе развернулись оранжевые и желтые полосы. У вершины холма лежал огромный плоский камень. Сзади в нем было выдолблено что-то вроде ступеней, так что я забралась на него, чтобы получше рассмотреть окрестности. Подо мной в сгущающуюся тьму уходил крутой склон холма. Закат здесь выглядел совсем по-другому. В лесу он был неторопливым завершением дня, свет сеялся, распадался и снова распадался, сотни раз, разделенный деревьями. Тут солнце, казалось, могло захватить тебя с собой, поджечь и утащить вниз, на другую сторону мира. Когда солнце склонилось, начало по-настоящему холодать. Я обняла себя за колени и тесно прижала их к груди. Я была совсем одна, приближалась ночь. Поблизости не было даже пустого дерева, чтобы укрыться. Конечно, я ни за что не найду тепла настоящей семьи в таком суровом месте, что бы ни говорил Тень. Здесь им и не пахло.

– Дура, дура, – сказала я и отвесила себе пощечину, тяжелую, как сделал бы Мик.

Щека заныла, из глаза потекло.

Перестань. Прекрати. Глупая сучка. Зачем ты так делаешь?

Тень внезапно оказался рядом, и голос у него был испуганный.

– Потому что чувствую себя такой тупой, такой дурой, что вот так убежала. Не называй меня сучкой. Так нечестно, ты как Мик. Я сейчас могла бы сидеть у Элейн, есть ее тосты с бобами, пялиться в телевизор с тарелкой на коленях, вместе со всеми. А вместо этого я, наверное, замерзну насмерть. Барбара мне сказала, что я не должна больше убегать, чтобы такого не случилось, а теперь так и будет. По крайней мере, у Элейн нам было бы тепло.

Я поежилась, плотнее запахнула свое тонкое пальто и подтянула колени еще ближе к подбородку. Тепло дня, накопившееся в камне, на котором я сидела, быстро уходило.

Она не хотела, чтобы ты приезжала. Вот тебе правда.

– Откуда ты знаешь? Может, хотела.

Ты мне сама сказала.

– Да, теперь вспомнила. Сказала. Но было бы лучше, чем все это, и мои настоящие мама с папой ни на шаг не стали ближе. Ты меня повел не по той тропинке. Теперь я совсем одна.

Нет, не одна. Я же здесь.

– Но не на самом деле, ведь правда? Не как другой человек, так что это не одно и то же. У тебя нет живота, ты мне сам сказал. Значит, ты не можешь проголодаться. Не можешь почувствовать, как тут холодно.

Он не ответил. Сначала я подумала, что он обиделся, как всегда, когда я упоминала, что у него беда с частями тела, хотя иногда он сам об этом говорил. Я чувствовала его присутствие как часть наступавшей ночи. Но только острее; он даже в темноте был тенью, если так бывает.

Я обернулась.

– И…

Я никогда раньше не видела его отчетливее, и он оказался меньше, чем я думала. Впервые я разглядела серые дорожки от слез на его испачканном лице. Волосы у него были мягкие, пушистые, – но как-то болезненно, не как у цыпленка, – местами они редели, а кое-где виднелись проплешины. Темное пятно вокруг его рта, которое я замечала раньше, на самом деле было толстым слоем засохшей грязи. Его босые ноги свешивались с края камня, бледные подошвы болтались в воздухе.

Он тоже дрожал.

Могу. Я его чувствую, он у меня в костях. Я всегда чувствую холод. Он никуда не уходит.

Я медленно выдохнула. Потом вдохнула и снова выдохнула, а потом соскользнула с камня, и перед глазами у меня взорвались звезды, а в ушах загрохотало, словно поезд, который должен был меня увезти, мчался мимо моей головы. Я упала, никакого сомнения, свалилась с высокой скалы, мягкая и вялая, как мертвая. Падая, я пришла в себя, ободрав руку об острый камень. Тень уже добрался до подножья холма и ждал меня в траве. Не знаю, сколько я пролежала; сырая трава поднялась вокруг меня, как могила. Когда я очнулась, солнце погрузилось под землю, виден был только его краешек.

С чемоданом стало попроще, когда мы понесли его вдвоем. Не может же быть, что я просто вдруг стала сильнее. Вместе у нас получалось легко. Я сунула руку в карман пальто и нашла леденцы, прощальный подарок от детей с улицы. Запихнув по кубику за щеки, я снова тронулась в путь, высасывая из леденцов сладость.

Вскоре впереди показались огни.

– Смотри! Смотри! – крикнула я и, спотыкаясь, побрела к ним.

Подойдя ближе, я увидела, что это окна, горящие в огромной коробке дома, окруженного стеной с каменной аркой. Я побежала, чемодан заколотил меня по бедру. У арки я остановилась.

Здесь, сказал Тень.

В сумерках я разглядела каменное лицо, вырезанное в изгибе арки. Листья, выходившие у изваяния изо рта, напоминали внутренности, которые вытащили и разложили по щекам. Но тела под ним не было; только пустая открытая арка с металлическими столбами по обе стороны, где когда-то висели ворота. Я постояла в изумлении, потом повернулась к Тени, державшемуся рядом.

– Нет, не может быть. Здесь живет Том. Он мне рассказывал об этом лице, называется Зеленый Человек.

Ну уж не знаю, что это значит. Сюда я и намеревался прийти. Может быть, то стихотворение, которое ты все время читаешь, сбило меня с толку.

– Может быть, я все равно смогу тут ненадолго остановиться. Снова его увидеть. Он говорил, чтобы я пришла в гости. Я просто поздороваюсь, может, они позволят нам переночевать.

Я не могла с собой совладать, в моем голосе звучало волнение.

Я обернулась, но Тень исчез. Я что, действительно возвращаюсь домой? Может быть, может быть. Но почему я слушаю Тень, я же думала, что он идиот, он вечно меня запутывает. И все-таки одна мысль, что Том или даже мои родные могут оказаться за этими стенами, заставляла меня дрожать от волнения. Кто бы ни обитал в доме, я должна была рискнуть – и, возможно, быть отвергнутой. Я должна была сделать это немедленно. Я немного потянула время, потом вдохнула поглубже и прошла под лицом Зеленого Человека. Ощущение было какое-то страннное, словно я проходила под этой аркой целую вечность, словно уже миллион раз это делала.

28
Тень

Ты сбежала! Я так радовался, увидев, что тебя не унес внутри тот поезд.

Я слышал, как люди садились в поезд и под вой гудка уносились к смерти. Это было уже после меня, но я однажды краем глаза видел такое: мальчика моих лет, которого вдавило в угол вагона. Он был так похож на меня при жизни; по-моему, так я его и нашел. Веснушки, размером с жемчужинки, разбросанные по его носу, темнели на бледной-бледной коже. Смерть не ждала тебя после поезда, но ждало что-то другое, что я не мог толком ни разглядеть, ни понять. Ты потерялась бы на долгие, долгие годы, это точно. Хотя я не уверен, что так, как сейчас, лучше. Твоя судьба раскручивается слишком быстро для меня, Руби.

На этой стороне тебя ждут. Смотрят. Строят планы. Жаждут погрузить пальцы в тебя. То, что они мертвые, само по себе их не остановит.

Как думаешь, что с нами происходит, когда мы умираем, Руби? Думаешь, мы просто исчезаем? Нет. Мы здесь. Мы там. Мы становимся даже игривее, чем при жизни. Наши колебания змеятся по комнатам и коридорам. Наше тиканье звучит в часах твоего сердца. Мы, как нежное солнце, касаемся твоих рук и головы. Как нечистый воздух, исчезаем у тебя в носу и душим. Мы в последнем поцелуе в лоб. В звуке знакомого голоса, эхом отдающегося сквозь годы. В изгибе твоих бровей. В том, как поднимаются уголки твоего рта, даже когда ты не улыбаешься. В завитках твоих волос. В клыках.

Мы не крошимся во прах, никому не угрожая, не возвращаемся в землю. Мы по-прежнему буйствуем. Мы не умираем. Мы смотрим на тебя с подобий, повторяющих наши лица, бросая вызов: считай, что нас больше нет.

Я снова растворяюсь в своей истории, в том времени, когда ходил по земле. Пробую ее на вкус. Чувствую ее, но пока до конца не знаю. Я отстаю от тебя, когда ты проходишь под аркой. Свою работу я исполнил, доставил тебя до места, хотя беспокоюсь: вдруг все еще может обернуться скверно, превратиться в кровавое месиво. Я сжимаюсь и вспоминаю. Гремящий мешок с картинками вернулся, его перетряхнули, так что теперь на поверхности оказались новые рисунки.

Вот две реки, первая – яркая и сверкающая. Она кажется мне потоком драгоценностей, и мне приходится прищуриться, так она сияет. Я смеюсь от радости, и ощущение смеха прокатывается по моему телу до самых пальцев ног. Вторая река широкая, течет медленно, и на этот раз мне больно на нее смотреть, но я не щурюсь. Там, где день похож на ночь, слышны громкие голоса – двое, «бери свои тряпки и проваливай», говорит один другому. Горизонт озаряется вспышками. Впереди видна спина человека, пробирающегося между деревьями.

Я замираю. Сердце у меня колотится.

И мой рот наполняется вкусом грязи.

29
Зеленый человек
20 ноября 1983

Стоя возле дома, где жил Том, я посмотрела наверх. В одном из окон висел видавший виды пацифик.

Высокие стебли высохших маков тянулись в небо, будто пустотелые тощие люди. Я поискала среди них Тень, но его не было видно. Он, наверное, исчез, когда я вошла под арку.

Из-за угла, насвистывая, вывернул Криспин. Я отметила, что он темнее, что кожа у него на лице толще и грубее, чем у Тома, хотя выглядел он моложе. На нем было то же пальто, что и раньше, с разрывом на груди. Глаза его казались посеребренными, как старое зеркало.

– Чего тебе надо? – выговор у него был, как Барбара сказала бы, «культурный».

– Я пришла к Тому.

– Мы не принимаем гостей. Не тот дом. Лучше тебе прямо сейчас развернуться и быстренько отсюда убраться. Давай вали.

Он беззвучно исчез за домом. Я пошла за ним и заглянула за угол, но его уже не было.

Я так колотила во входную дверь кулаком, что у меня заболела рука. Ответа не было. Я снова застучала, теперь ногой, потом села на холодную каменную ступеньку, крепко обхватив себя руками. Я готова была спать на холодной каменной ступеньке, если придется. По крайней мере, рядом будут люди.

За дверью зашлепали шаги, и она чуть-чуть приоткрылась. Это был Том. Я видела, как он светился за дверью, пусть только краешек. У меня заколотилось сердце. Может быть, он забыл о том, как мы гуляли, и о том, как сказал, что у нас внутри похожие игрушки. Люди меняются за минуту. Я это знала. Дверь открылась шире, и Том улыбнулся мне, так что его высокие скулы чуть не заслонили глаза.

Наружу высунулась рука, и меня втащили в дом с такой силой, что мои ноги почти оторвались от земли.

– Я все надеялся, надеялся, что ты придешь. Совсем не мог оставить Элизабет, а она больше не выходит. Входи, входи.

Говоря, он танцевал на месте какой-то смешной танец, потом потянулся за моим чемоданом и тоже втащил его в дом.

Криспин, должно быть, вошел через черный ход, потому что появился из глубин обширного вестибюля, пол которого был вымощен черной и белой плиткой, из-за чего мы втроем выглядели, как фигуры на шахматной доске.

– Ты, – заявил он. – Я, кажется, уже отдал тебе приказ к отбытию.

Я зажала между пальцами складку на пальто.

– Знаю, ты мне велел уйти, но Том сказал, что я могу остаться. Правда?

Том перестал танцевать и замер.

– Да, – тихо произнес он. – Конечно, ты останешься. Ты должна остаться здесь, Руби.

Криспин тронулся через вестибюль, и меня по какой-то причине удивило то, как он шел – боком, как паук. Когда он проходил мимо, Том шагнул на него, и боковое движение Криспина ускорилось. Закончилось оно у двери, за которую он скользнул. Я попыталась вспомнить, какая шахматная фигура ходит боком.

Ничто не предвещало, но внезапно я залилась слезами, которые все это время сдерживала. Слишком много всего случилось. Я жутко устала.

Том выглядел точно таким, как я его помнила: тот же широкий лоб и высокие скулы, те же треугольные голубые глаза и какое-то сходство с молодым индейцем, у которого есть настоящий конь и вигвам, и это было здорово. Даже щиколотки у него были по-прежнему голые, только теперь над пяткой виднелась ссадина, где натирал задник ботинка.

Мне вдруг пришла в голову поразившая меня мысль. Тень привел меня сюда, наговорив всякого про семью. Может быть, они со мной одной крови? Может быть, Том мне на самом деле брат? Неужели я сейчас впервые встречусь с настоящей сестрой?

– Шшш.

Том обнял меня и прижал к себе. Я положила ему голову на плечо и смотрела, как мои слезы исчезают в переплетении ткани его пиджака. Они быстро впитывались, и я думала, что могла бы плакать вечно. Так даже, пожалуй, хорошо, он все за мной подтирал, грубая шерсть приятно скребла кожу. Плечо у него было тяжелое и прямоугольное, моя щека идеально укладывалась на него. Я не хотела, чтобы Том был моим братом, как бы ни мучило меня отсутствие семьи. Пожалуйста, пусть он не будет мне родственником, думала я.

– Я знал, что ты придешь, – сказал он. – Костями чувствовал.

Резкая призма слез добавляла всему в вестибюле яркости: бело-голубой вазе, такой большой, что я могла бы в ней спрятаться целиком; пятнистому зеркалу, отражавшему чучело животного, стоявшее на буфете; черно-белому существу, похожему на огромную белку, но без пушистого хвоста – вместо этого из зада у него торчал кусок голой кожи.

Том отодвинулся, и без его прикосновения меня снова охватила паника. Я слышала за дверью яростный шепот и знала, что это наверняка Криспин говорит обо мне с сестрой.

– Твой брат не хочет, чтобы я тут оставалась.

– Придется ему привыкать, – ответил Том.

– А родители?

– Все еще в отъезде. Подожди секундочку.

Он закрылся с братом и сестрой, и я услышала за дверью его голос, резкий и настойчивый.

Потом дверь открылась, и вышла высокая девушка. Волосы у нее были пламенно-рыжие, они бесконечной волной спадали по спине, а брови извивались на лбу, точно две рыжих гусеницы. На ней была длинная зеленая бархатная юбка, жакет и блузка с гофрированным воротником-стойкой, из-за которого казалось, что ее голова плывет, словно ее несут на блюде.

Она посмотрела на меня долгим взглядом, прежде чем протянуть руку.

– Ты, должно быть, Руби.

Говорила она странно, как маленькая девочка, изображающая взрослую.

– Том все нам о тебе рассказал, дорогая, – продолжала она, – а раз у тебя с собой чемодан, значит, ты у нас поживешь.

Из-за ее спины полыхнул злым взглядом Криспин, но ничего не произнес, просто беззвучно пнул сапогом дверной косяк, к которому прислонялся.

Я пожала девушке руку. Голова у меня кружилась от облегчения: мне не придется снова выходить из дома и блуждать в темноте.

– Можешь помыть руки в туалете, там, – она кивнула на дверь за моей спиной, – и приходи обедать. Я как раз собиралась накрывать.

Я обернулась и увидела себя в посеребренном зеркале над массивным темно-коричневым буфетом. Зеркало отражало и чучело: сзади, там, где должен был находиться анус, виднелся просто аккуратный шов. Я выглядела как-то по-другому и гадала, когда произошла перемена. Мои длинные черные волосы растрепались и обвисли, казалось, так мои очертания сделались жестче, я стала отчетливее. В туалете тоже обнаружились чучела, расставленные вокруг унитаза и на подоконнике. Некоторые прорвались, и наружу высыпалась набивка. Ласка со змеей в пасти стояла за кранами на раковине. Глаза-бусинки таращились на меня, пока я сидела на унитазе и мыла руки.

– Мы стараемся каждый вечер собираться семьей, это важно, – сказала Элизабет, сидя во главе стола. – Вы дома так делаете?

И опять эта глупая манера говорить. Правда, меня это не смущало, здесь все было странным.

– Нет, никогда, – ответила я, даже не пытаясь сравнить все это с ободранным красным пластиковым столом у нас дома.

Мы ели в комнате, где Криспин закрылся, чтобы пошептаться обо мне. Стол был таким большим, что Элизабет, сидевшая напротив меня в своем гофрированном воротнике, казалась крошечной, как на марке. Даже ее голос из-за расстояния звучал тише. Криспин и Том сидели по бокам от нас, Криспин – склонившись над тарелкой, как зверь, охраняющий еду. На столе лежала куча всякой всячины: коробки с головоломками, и стопки журналов, и полупустая открытая коробка шоколадных конфет. Перед каждым из нас был прямоугольный просвет в хламе. Перед тем как мы уселись, Элизабет расчистила для меня новый. Соль, перец и кувшин с водой были расставлены на стопках поровнее. Три большие фиолетовые свечи возвышались посреди стола, каждая – на блюдце, полном застывшего воска; Элизабет встала, коснулась спичкой каждой свечи и отошла выключить резкий верхний свет. Когда пламя, поколебавшись, выросло и выровнялось, я ждала, что от вида огня меня охватит волнение и возбуждение, чувство, очень близкое к страху, но бывшее тем не менее радостной песней. Ничего не произошло, пламя казалось мягким и безобидным.

– Вот, так куда спокойнее, – сказала Элизабет, хотя я знала, что на самом деле она имела в виду, что нам больше не нужно смотреть на весь этот беспорядок.

Кучи хлама превратились в тени.

– И, кроме того, – продолжала Элизабет, – верхний свет иногда ужасно мигает. Совершенно не представляю, как его починить. Я читала инструкции, пытаясь понять, что делать. Питер, это мой отец, говорил, что починит его, пока был здесь, но, конечно, дальше слов не пошло. Нет смысла хотеть луну с неба, так ведь?

Я сморщила нос и потерла его. Дело было не в беспорядке. В доме еще и дурно пахло – чем-то сладковатым, малость тошнотворным.

Элизабет, должно быть, это заметила, потому что встала и поднесла еще одну спичку к стеклянному блюдцу на каминной полке.

– Вот. Розовый аттар. Мамин любимый – больше не осталось.

В комнату прокрался восхитительный запах, наслоившийся на все плохие.

– Сколько ваши родители в отъезде?

Я впервые заговорила при всех троих, осознавая, как по-лесному растягиваю гласные.

– Видите, – резко раздался в сумраке голос Криспина, – никто не должен знать, а она знает. Говорил я тебе, Элизабет, это начало конца.

Я вздрогнула от его голоса, и пламя свечей вытянулось в ниточку, а потом разбухло, перекрутившись.

Элизабет сделала большой глоток из стоявшего рядом с ней бокала, что бы в нем ни было налито. Поначалу я подумала, что это смородиновый сок, потому что он оставил похожие на улыбку скобочки в углах ее рта, но потом она сказала:

– Могу я предложить тебе вина? – и я поняла, что это такое.

Я раньше не видела, чтобы такие молоденькие девушки пили вино, и это, и то, как струились ее рыжие волосы, переброшенные через плечо, показалось мне чем-то из сказки о феях.

Даже издали я видела, как у нее от алкоголя остекленели глаза. Она глубоко вдохнула.

– Наши родители в Индии, они уже довольно давно там.

Потом она забыла, что надо говорить взрослым голосом, и продолжила по-детски, высоко и с придыханием.

– Перед отъездом Роз, – так мама велит себя называть, – сообщила, что они едут «искать себя».

Она прервалась, собралась, и ее голос снова стал ниже.

– По-моему, несколько затасканное и пошлое выражение. Но то, что я ей об этом сказала, не помешало им уехать. Предполагается, что я тут за все в ответе, пока их нет.

Она снова сделала большой глоток из бокала.

То есть она пыталась быть мальчикам матерью. Поэтому так смешно говорила.

– Хиппи драные. Они бы себя нашли, если бы в унитаз глянули, – пробормотал Криспин.

Его брат и сестра это проигнорировали. Том продолжал пихать в рот еду и шумно жевать, переводя глаза с меня на Элизабет и обратно.

Я уставилась на тарелку: мясо с кучкой чуть теплых печеных бобов. Поймав несколько на вилку, я сунула их в рот. Я слишком устала, чтобы есть, но чувствовала, что должна, из вежливости. Казалось, вокруг все пульсирует. Голова Элизабет над воротником-стойкой парила, словно одно из подаваемых блюд. Если они были моими братьями и сестрой, могло ли это означать, что их родители – и мои тоже?

– Они когда-нибудь жили в лесу? – спросила я так внезапно, что все стихло, дети перестали есть и повернулись ко мне.

– В Динском лесу? Нет, насколько я знаю. А они бы о таком точно стали рассказывать. Могли бы, наверное, сыграть «Сон в летнюю ночь» голышом, – пошутила Элизабет.

Криспин не сводил с меня серебряных глаз, пока я ела.

– Нравится мясо? – спросил он, и у меня от этого вопроса почему-то волосы встали дыбом.

Я уставилась на мясо.

– Это курица?

Криспин расхохотался над своей полной тарелкой.

– Хотел бы, чтобы это была она.

– Это кролик, Руби, – ответила Элизабет. – Очень питательно. И они тут вокруг бегают, дикие.

Я склонилась над тарелкой.

– Бедный кролик.

Прошла пара секунд, прежде чем я поняла, что произнесла это вслух.

За столом повисла тишина, потом Криспин радостно завопил и покрутил пальцем у виска.

Элизабет заметила, как я смотрю на чучело, когда провожала меня спать.

– Тебе нравится наша зверушка; думаю, это енот, хотя точно сказать не могу. Здесь было множество странных вещей, когда мы въехали, остались от прежних хозяев. Многое, правда, пришло в негодность.

Я поднялась за ней по лестнице; струящаяся зеленая юбка Элизабет стелилась по темно-красному ковру, было похоже на Рождество. По-моему, я на мгновение заснула на ходу, потом она повернула голову, и я увидела ее белую скулу и спадающие рыжие волосы, и это зрелище меня разбудило.

– Я поселю тебя в библиотеке. Можно постелить на диване. Во всех свободных спальнях течет потолок.

Мне внезапно захотелось спросить, не может ли она быть моей настоящей матерью, эта мысль пришла сама, так сразу, и показалась такой безошибочной. Потом я вспомнила, как Том говорил, что его сестре всего шестнадцать, и мысленно отругала себя за спиной Элизабет.