Текст книги "Похороны куклы"

23
Воровка
17 ноября 1983

Я вскочила, и у меня на шее зазвенели шпильки.

– Нет! – выкрикнула я. – Ты не можешь меня прогнать.

Теперь подсветка была включена и заливала кухню мерзким светом. Барбара в нем казалась маленькой и сморщенной. Длинная молния на ее платье перекосилась и шла спереди зигзагом. На мгновение Барбара подняла глаза, но ее взгляд тут же скользнул прочь, словно она не могла на меня смотреть. Я представила, какое у меня лицо – злобное, над пушистой голубой оторочкой воротника.

На лестнице раздались шаги; Мик поднял шум. Рана у него на голове подсохла, но тусклый красный цвет выглядел даже хуже свежей крови. Конечно, он жив, подумала я, жив и гадок, как никогда.

Барбара уже сказала, что меня отправят к сестре Мика в Ковентри. Элейн жила на длинной улице, застроенной кирпичными домами, где единственной зеленью были старые сорняки, пробившиеся между камнями брусчатки. Мертвее этой улицы я ничего в жизни не видела. В доме было столько бледных детей, что я его запомнила, как гнездо червей. Элейн работала медсестрой, она была толстой и после работы так уставала, что сидела на диване, расставив ноги, из-за чего были видны ее старомодные длинные панталоны, доходившие до колен, и курила, пока не приходила в себя и не поднималась. Тим, ее старший, отвешивал мне затрещины каждый раз, как мы встречались, и передразнивал мой выговор, растягивая слова: «Я Руби, дура деревенская».

И вот я сидела напротив Барбары и Мика, положив руки на стол.

– Пожалуйста, – говорила я, – пожалуйста, прошу, не отсылайте меня. Пожалуйста, разрешите мне остаться.

– Все решено. – Мик оттянул ворот пижамы, словно ему не хватало воздуха.

– Я не могу уехать из леса.

Я опустила голову на руки и заплакала.

– Может быть… – начала Барбара. – Я не думала, что она все примет так близко к сердцу, Мик.

Голос Барбары звучал приглушенно.

– Может быть, нам…

Я видела по лицу Барбары, какая в ней идет борьба. Оно подергивалось, кожа стягивалась то в одну сторону, то в другую. Она пыталась выбрать нас обоих.

Мик ей не позволил.

– Нет, – сказал он.

– Может быть, худшее уже позади…

– Ты помнишь, о чем мы говорили. – Его голос был тверже, он сочился угрозой. – Помнишь, что обсуждали.

Я выпрямилась.

– Видишь, Барбара не против, чтобы я осталась. Она бы этого хотела.

– Ох, Руби.

– Хотела бы, ты только что это сказала. Ты же об этом.

– Может быть, это не навсегда, – в конце концов произнесла Барбара. – И ты можешь приезжать на Рождество.

– Я знаю, как все будет, – ответила я. – С глаз долой, из сердца вон. Вы забудете, что я вообще существую.

Она прикусила губу.

– Послушай, Мики, – мягко произнесла она. – Может быть…

Ее голос был таким тихим, что мне захотелось забраться к ней на колени, расстегнуть молнию на ее платье и заползти внутрь, как младенцу, как кенгуренку в сумку.

– Нет, вы обе, вашу мать, послушайте. – Мик стукнул кулаком по столу. – Все решено. И бюджету полегче, после, знаешь…

– Заткнись, Мик, – внезапно сказала Барбара.

– Не стану, тупая ты баба.

На ее щеках от волнения снова выступила яркая красная краска.

– Что такое? – спросила я.

Мик встал, вытащил из ящика кухонного стола пластиковый мешок и вытряхнул его содержимое на стол: пудреницу, которую я раньше видела, с розовым эмалевым цветком на крышке. Был еще флакон духов с продетыми друг в друга черными буквами С на этикетке, и какие-то серебряные штучки, я понятия не имела, для чего они.

– Если бы ты не тырила барахло в половине домов на двадцать миль вокруг все эти годы, у тебя, может, по-прежнему была бы работа. Так что это ты заткнись.

Я чуть не начала рассказывать Барбаре про Сандру, но не смогла. Она сидела напротив меня, а на столе блестело серебро, стекло и патрончики губной помады. Она не была похожа на воровку. Она казалась грустной, очень грустной продавщицей за прилавком. Я вспомнила косметику, которую она вынула из кармана и принесла мне в тот дождливый день.

– Здесь тоже вещи пропадали.

Мик обвиняюще взглянул на Барбару.

Она вздохнула.

– Не знаю я ничего про твою дурацкую рубашку, говорила же. – Она обернулась ко мне. – Наверное, пора тебе спать, Руби.

По дороге наверх я прошла мимо зеркала. Лицо у меня было рябым от укусов лесных насекомых; укусы распухли, покраснели и воспалились. Я все еще была зла; так зла, что выглядела уродиной.

Я перевесилась через перила. Сквозь ребристое стекло кухонной двери я видела их тени. Мик стоял. Барбара склонилась над лежавшими на столе безделушками. Они уже казались далекими, словно мои настоящие мама и папа, во всем своем великолепии, вот-вот откроют дверь гостиной и предстанут передо мной, так что Мик и Барбара за их спиной станут лишь серыми тенями.

Я подумала, каково это будет: уехать отсюда – и не смогла поверить, что не увижу моря белых цветов, которые появляются весной на лесной земле, и того, как распускаются первые листья, когда лес понемногу возвращается к жизни. Летнего солнца, согревающего самые темные тайные уголки. Не стану смотреть на венки медовых грибов вокруг умирающего дерева – словно земля пытается вытолкнуть болезнь. Или на желтые осенние листья, блестящие под холодным и чистым небом. Лучше я уйду и умру среди деревьев, чем такое.

Я осталась на лестнице, потому что хотела поймать Барбару и умолять ее, пока она будет одна. Они говорили целую вечность, голос Барбары то взлетал, то падал. Потом Мик пошел спать. Я вжалась в стену, чтобы он смог мимо меня пройти, и мы только взглянули друг на друга: я вверх, он вниз. А потом он ушел.

Вышла Барбара. Я слышала, как она медленно шаркает ногами, казалось, она по сто лет поднимает одну ногу, чтобы шагнуть. Несмотря ни на что, у меня сжалось сердце. Она не удивилась, увидев, что я сижу на нижней ступеньке.

– Чего ты хочешь, Руби? – спросила она.

Я какое-то время не могла ответить, потому что у меня так стиснуло горло, что я даже писка из себя выдавить не сумела. Наконец я сказала:

– Я хочу, чтобы ты меня любила, вот чего я хочу. Если бы ты просто меня любила, как будто я на самом деле твоя дочка, тогда все было бы хорошо.

– Так я же люблю, – тусклым голосом ответила она.

24
Отъезд
20 ноября 1983

Четыре дня спустя я в последний раз прошла по нашей улице. Попрощалась со всем.

Все местные дети собрались вместе, на потрескавшемся тротуаре, зацветшем инеем: Джо, две девочки, – Джейн и Либби, – даже тихенький рыжий мальчик, такой бледный, что видно было, как у него под кожей пульсируют вены. Так и стояли, грустной командой.

– Ты нам сделаешь прически перед отъездом? – спросила Либби.

Я кивнула.

– Схожу за щеткой и лаком для волос.

К тому времени, как я вернулась, они уже сняли повязки для волос, и те висели у них на запястьях грязными розовыми полосками.

– Сделай, чтобы стояли, как у тебя, – сказала Либби.

Когда я закончила, они повернулись друг к другу, и их начесанные волосы закачались над головами. Они обе засмеялись; рты у них были полны мелких острых зубов.

– Вот, – произнес Джо, протягивая мне потрепанный бумажный пакет. – Это тебе, от всех нас, на прощанье.

Я заглянула внутрь. Леденцы кубиками, со вкусом колы. Сахар на них сверкал под зимним солнцем, как толченое стекло.

– Спасибо, – сказала я. – Спасибо.

Я знала, как много значит такой подарок. Конфеты у нас ценились на вес золота.

Дети остались стоять на тротуаре. Когда я проходила мимо разросшейся садовой розы, она задела меня последними запоздалыми красными соцветиями. На мои сапоги упали алые пятнышки. Цвет так выделялся на сером тротуаре, и соблазн как-то с ним повозиться был так велик, что я немного сплясала на лепестках. Посмотрела вниз – теперь они были размазаны по земле кровавыми кляксами, и я пошла дальше с тяжелым чувством, что что-то загубила.

Совпадение, конечно; крещение кровью. Старый зеленый чемодан ждал меня в прихожей, когда я вышла попрощаться с травами и кукольной ручкой. Я помахала им, и они помахали в ответ, как всегда, не осознавая, что прощаются. Доска, которой я ударила Мика, исчезла. Без сомнения, ее где-то спрятали, на случай, если я опять сделаюсь склонна к насилию.

Я обняла себя за живот. Там, внутри, болело. На заросшем пятачке я затаилась, присела и стянула трусы. На них было красное пятно, размером с розовый лепесток, но вроде желе.

Барбара махала мне от входной двери обеими руками. Лицо у нее словно провалилось внутрь, как будто все зубы за ночь выпали. Платье на ней, правда, было веселенькое: цепочки фиолетовых и оранжевых ромашек между рядами широко открытых глаз.

Я выглянула из окна машины. От ветра слезы на моих щеках поехали в сторону и, сменив направление, прочертили по лицу кривые линии. Мик заталкивал чемодан в багажник. Я слышала, как он кряхтит и ругается. Чемодан был слишком большой, и Мик из-за этого злился.

– Руби, пока что… – Барбара вынула из кармана бумажный платок и прижала его к губам. – Я правда буду по тебе скучать, пойми. Но пока что разве так не лучше?

Я закрыла глаза.

– Нет.

– Ты сможешь обо всем забыть, обо всем, что случилось, Руби. – Она перевесилась через живую изгородь, чтобы говорить шепотом, и казалось, что ее торс растет из зелени.

– Хотела бы я то же самое сказать: ты все забудешь, когда окажешься на новом месте.

Мик уже сел на водительское место, и машина медленно заскользила прочь.

– Руби, Руби, – громче произнесла Барбара, окликая меня. – У тебя достаточно… ну ты знаешь?

Прокладка, хрустевшая подо мной, по ощущениям была огромной, я сидела, как на возвышении.

– Не знаю, – в ужасе ответила я. – Я не знаю, сколько мне понадобится.

Барбара пыталась что-то сказать, ее рот складывался в дикие черные фигуры.

– Что?

Я встала на колени и высунулась из ехавшей машины, но не услышала. Она уже превратилась в крошечную машущую фигурку, в руке у которой бился носовой платок, потом мы свернули за угол, и она совсем исчезла.

– До свидания, Барбара! – кричала я. – До свидания.

25
Птица
20 ноября 1983

Мик ехал так быстро, словно мы опаздывали, хотя до поезда еще оставалась вечность. Он надавил на клаксон, и водитель впереди принял вбок и прижался к обочине, пропуская нас. Обогнав его, Мик откинулся на спинку сиденья и стал крутить руль кончиками пальцев. Он как ненормальный упражнялся с гирями в последние несколько недель. Его футболка с коротким рукавом выставляла напоказ мышцы, края ткани впивались в бугры на руках, такими они стали большими. Я подумала, не из-за того ли это, что тринадцатилетние девочки кажутся ему такими страшными. Ужасно жаль было, что у меня так же не получилось.

Мы сидели в давящем молчании, я словно ракушку к уху прижала.

– Чего ежишься? – в конце концов спросил он.

Я выпалила, не подумав:

– У меня сегодня утром месячные пришли.

– А, – выдавил он и прибавил скорость, будто дождаться не мог, когда от меня избавится – теперь, когда знал, что у меня кровь идет в его машине.

Я почему-то решила, что он может вдруг дать по тормозам, остановиться, выволочь меня в лес и избить до полусмерти за то, что я это сказала. Я обеими руками вцепилась в сиденье и постаралась сосредоточиться на том, что видела сквозь ветровое стекло, чтобы отогнать видение своего тела, лежащего в лесу, оцепенело, как мертвая птица. Мимо мелькали деревья, у меня кружилась от этого голова. Казалось, от каждого вдоха мне больно.

– Не трудись наказывать меня молчанием. Не сработает, – в конце концов произнес Мик; его голос не обещал ничего хорошего, хотя на самом деле мой язык приклеился к нёбу от ужаса. – Ты. Я не понимаю, как ты вообще думала, что сможешь с нами жить, разгуливая черт-те где и поджигая мою одежду.

Он так крепко сжал руль, что машину забросало из стороны в сторону.

– Перестань, пожалуйста. Разобьемся.

– Да плюс это. – Он ткнул пальцем себе в голову сбоку. – Это, твою мать, была последняя капля.

С моей стороны не был виден воспаленный багровый разрыв. Мик пытался зачесывать на него волосы, изводил столько геля, что в волосах у него появлялись пробелы со спичку, но хвостик раны все равно торчал наружу, как хвост фиолетового червя, ползущего вверх по голове. Пару раз он замечал, что я смотрю на шрам, и отстранялся на шаг, инстинктивно вскидывая руку. Это заставляло меня рассматривать свои руки и гадать, как они могли нанести такую рану. Когда я об этом думала, руки зудели, и я расчесывала их до красноты, пока они не успокаивались.

Теперь я думала, не открыть ли мне дверь машины и не выброситься ли наружу, но тут я заметила, что деревья поредели – мы приближались к городу, а потом встали в пробке. Я обрадовалась, что оказалась среди людей.

Из окна я увидела маленькую девочку, высоко поднявшую руку, чтобы держать за ладонь папу. Она что-то сказала ему, и он остановился, взял конфету, которую она несла в другой руке, и бережно развернул фантик. У меня родилось странное ощущение, что эта девочка – я, а этот мужчина – мой настоящий отец, вот мы, такие, какими должны были стать после какой-то развилки на дороге, которую я смогу отыскать, если постараюсь. Если я найду этот тайный поворот, то смогу войти в эту девочку и держать за руку своего настоящего папу. У меня сжалось горло. Потом машина поехала, и они оба скользнули мимо. Еще из-за них я стала думать о Барбаре: она теперь была такой далекой, и я стала переживать, что оставила ее – как она выживет?

Мы въехали на парковку перед вокзалом, я вылезла с пассажирского сиденья и глубоко вдохнула свежий воздух.

Тени на платформе казались черными под холодным солнцем. Мы стояли лицом друг к другу, как в ковбойском фильме, когда придет поезд, и все сразу закрутится. Пальцы Мика нервно барабанили по шву джинсов.

Вне машины я чувствовала себя спокойнее, хотя на платформе никого не было. Я теребила пластмассовую ручку чемодана.

– Это из-за Сандры? – в конце концов спросила я, отбросив осторожность – последняя отчаянная попытка. – Я не скажу Барбаре, честное слово…

Уже выговаривая эти слова, я ненавидела себя за то, что, как гадкая зверушка, пытаюсь пропихнуть такую сделку.

– …если так мне можно вернуться домой.

– Нет.

Я посмотрела на пути и представила, как отваливается моя голова, отрезанная поездом, который должен был увезти меня отсюда. Вспомнила девочку, которая как-то ночью в лесу звала свою настоящую семью, и она показалась мне младенцем.

Мик окинул меня взглядом с головы до ног.

– Постарайся вписаться там, у Элейн. Посмотри на себя, как ты одета, это ж совсем никуда. Позорище.

На мне было дедушкино пальто, доходившее почти до земли, и ярко-розовый платок, повязанный тюрбаном.

– Мне нравится.

– Ну зашибись теперь.

Он развернулся на пятке и быстро пошел прочь.

– Нет, Мик. Папа, вернись.

Он уже скрылся в холле вокзала, ведущем к кассам. Я услышала, как с другой стороны хлопнула дверь.

Когда я осталась одна, небо надо мной сделалось огромным.

– Береги Барбару! – крикнула я вслед Мику, зная, что это бесполезно, что он не услышит.

Пришел поезд, и все кругом наполнилось свистом, выхлопами и дрожью. Скоро и Элейн я надоем, и настанет очередь социальной службы. Единственной возможностью спастись было найти мою настоящую семью. Кроме них, никому до меня нет дела. Если я их не найду, то потеряюсь навсегда.

Поезд был из тех, где вагоны разделены на маленькие комнатки. Я сняла пальто и, свернув, положила на сиденья рядом. Красно-голубая обивка колола меня под коленями сквозь тонкие черные леггинсы. Поезд сотрясался, двигатель работал на холостом ходу в ожидании пассажиров, я чувствовала, как вибрировал пол. Я держалась за пластмассовую ручку чемодана, надеясь, что никто ко мне не подсядет. А то ведь кто-нибудь может попытаться со мной заговорить. Попытаться быть со мной добрым, и это будет конец, я сломаюсь, залью слезами и обмажу соплями все сиденья. Тогда кто-нибудь пожалеет меня.

Я постаралась сосредоточиться на динамике над дверью, заставила себя увидеть идущие крест-накрест провода и отломанный кусочек обшивки, торчавший металлическим шипом – просто чтобы не заплакать. А потом с ясностью, дошедшей до мозга моих костей, поняла, что стою на развилке, которая может навсегда определить все. Когда я смотрела туда, куда направлялся поезд, там не было ничего, кроме черноты и мрака. За окном царил хаос, и я раньше думала, что такой неопределенности не бывает. Мне нужно было выбрать путь.

– Давай, паломник, – прошептала я себе, подхватив чемодан и выходя из поезда.

Я смотрела, как поезд становится все меньше, как сверкает на его хвосте солнце, пока его не поглотил синий горизонт. Под мышками и на спине у меня выступил пот. Что я наделала? Я дотащила чемодан до живой изгороди, отделявшей платформу от парковки. Листья на ней были крупные, пестрые и висячие. Внезапно я поняла, что там, в глубине, могут таиться глаза – выглядывать, смотреть, что я делаю.

– Мик, – позвала я сквозь листья, приблизив к ним губы. – Мик, ты там?

Что-то зашуршало, я дернулась, но увидела, что это просто птица, сидящая в ветвях. Ее желтый глаз сверкал, уставившись на меня из темноты, она била крыльями по листьям. Я все ждала, что услышу шелест, когда она выскочит с другой стороны изгороди и взлетит, но она так и осталась внутри, шумела и перелетала с ветки на ветку, словно не знала, что снаружи вообще что-то есть.

Пока я глядела сквозь листья, у меня родилась надежда; учитывая нашу историю, многие сказали бы, что странная надежда: я захотела, чтобы Мик ждал, курил самокрутку, свесив одну ногу из открытой двери машины. В моих надеждах он без слов кивал в сторону пассажирского сиденья, я садилась в машину и ехала обратно домой. Надежда угасла. В глубине души я понимала, что дома не безопасно, просто там я все знаю.

Возле здания вокзала сидел на корточках Тень, спрятавшись в темноте под автобусом на парковке. Двигатель автобуса работал, водитель отдыхал за рулем и читал газету. Я нащупала в кармане стихотворение Тома. Я стала повсюду его с собой носить. Так часто трогала, что бумага начала истираться. Я вынула его и начала читать слова, которые уже знала наизусть. И тут незнакомая острая боль пронзила мой живот, и мне пришлось обхватить его руками.

Что с тобой?

– Внутренности.

Везет тебе, внутренности. Моих уже давно нет.

– Когда так болит, не очень-то.

Может, это печаль. Печаль иногда так чувствуешь.

Я покосилась на него, и он отодвинулся, скользнув за колесо. Я положила стихотворение обратно в карман.

– Может быть, – бросила я. – Чего ты хочешь?

Я говорила шепотом.

– Ты меня бросаешь, едва я повернусь спиной или начинаются неприятности.

Из-под автобуса донесся тихий кашель, словно Тень на самом деле мог задохнуться от выхлопа.

Я пытался подумать о том, что нам дальше делать.

– А это не трудно, когда мозгов нет? – спросила я.

Повисло обиженное молчание, и я вскрикнула:

– Прости, прости. Правда, прости!

Он ответил почти сразу; обычно он меня наказывал молчанием или вовсе исчезал. Но на этот раз ему не терпелось.

Ответ ко мне пришел, пока я тут тебя ждал, но теперь он пропал. Если бы ты дала мне сразу сказать, может, он все еще был бы у меня.

– Ну хватит, – рассердилась я, и женщина в жакете из коричневого меха, проходившая мимо, испуганно уставилась на меня.

Я улыбнулась ей, чтобы показать, что я не какая-нибудь сумасшедшая, которая сама с собой разговаривает.

Отвернувшись от Тени, я пошла за своим чемоданом, но Тень точно почувствовал, что я ухожу, и выкрикнул пронзительным голосом:

Есть, есть, я вспомнил, вспомнил – я, кажется, знаю, где найти кого-то из твоих родных, то есть из настоящей семьи! Из тех, кого ты искала.

Я бросила чемодан и резко обернулась.

– Что? – спросила я. – Что ты сейчас сказал?

Убедившись, что женщина в меховом жакете ушла, я снова присела, чтобы лучше слышать Тень.

– Почему ты раньше это не говорил?

Потому что я только что об этом задумался или вспомнил, ответил он, я точно не знаю. К тому же я был занят в последнее время, вспоминал про другое.

Он снова кашлянул.

Это не точно. Я часто ошибаюсь или вспоминаю задом наперед, так что предупреждаю.

Я поняла, как у меня колотится сердце. Моя семья, мои родные, свои!

Две девочки, лет по десять, но накрашенные, как взрослые, прошли мимо, показывая пальцами на меня, сидевшую на корточках у автобуса, и тихонько хихикая. Я состроила им рожу, и они убежали.

Я задумалась о том, как скверно обращалась с Тенью в последнее время за то, что он говорит, как ребенок, а ведь на деле изменился не он, а я сама. Он остался тем же, каким я его запомнила, когда увидела в первый раз, в три года.

– Слушай, – сказала я, – если есть хоть малейшая, хоть крошечная возможность, мы обязаны за нее ухватиться. Но ты должен посоветовать, куда ехать и что делать, потому что я сейчас понятия не имею, с чего начать. Я совершенно запуталась и растерялась.

Он над нами.

– Кто над нами? – спросила я, поглядев в небо.

Нет, нет, автобус, на который нам нужно сесть. Я нарочно здесь застрял, чтобы не забыть сказать.

Тень забрался в автобус передо мной, прошел по проходу и устроился на одном из сидений, подпрыгивая и глядя в окно, словно собирался на школьную экскурсию.

– Куда? – спросил водитель.

– Точно не знаю, – ответила я. – Я заплачу до конца, но, может быть, мне надо будет сойти раньше.

– Как скажешь, – безразлично отозвался он.