Текст книги "Сеть Алисы"

Глава десятая
Эва

Июнь 1915

Через два дня Эва дебютировала в роли шпионки и работницы «Леты». Вторая ипостась оказалась изнурительнее: Рене Борделон требовал полного совершенства, а за два дня подготовки его не достигнешь. Но Эва достигла. Неуспешный вариант ею даже не рассматривался. Эва назубок затвердила все правила, которые металлический голос хозяина вдалбливал двум новым официанткам, прежде чем они заступили в свою первую смену.

Темное платье, аккуратная прическа.

– Вы должны быть незаметны, вы – тень.

Легкая поступь, семенящий шаг.

– Плавность во всех движениях. Нельзя прерывать беседу гостей.

Все делать молча, никаких обращений к клиентам, даже шепотом.

– От вас не требуется запоминать карту вин и принимать заказы. Ваше дело – подать блюда и потом унести тарелки.

Вино разливать, изящно согнув руку.

– В «Лете» изящно все, даже то, что остается незамеченным.

И последнее, самое главное:

– Нарушение правил повлечет за собой увольнение. В Лилле полно голодных девушек, жаждущих занять ваше место.

В городе, который с заходом солнца погружался во тьму, ресторан, оживавший вечером, представлял собою удивительный пятачок света, тепла и музыки. Эве, когда она, облаченная в темное платье, стояла в указанном ей углу, вспоминалась легенда о вампирах. Дабы не тратить на освещение дефицитные керосин и уголь, горожане ложились спать еще до наступления комендантского часа. Вечерами по улицам разгуливали только немцы, словно упыри, торжествующие свое неоспоримое господство. Громогласные и расфуфыренные, они приходили в «Лету», где их приветствовала радушная улыбка Рене Борделона, в отменно сшитом смокинге встречавшего гостей. Он точно Ренфилд из романа Брэма Стокера: ничтожный трус в услужении у сомнамбул, – подумала Эва, но тотчас себя одернула: – Не фантазируй. Навостри уши и отключи мозги.

Весь вечер она двигалась, как грациозный автомат: бесшумно уносила тарелки, смахивала крошки со скатерти, наполняла опустевшие бокалы. Казалось, нет никакой войны: негасимые свечи, белый хлеб с маслом, вино рекой. Немцы любили хорошо поесть, и потому половина продуктов черного рынка оседала здесь.

– Такая мука смотреть на еду! – прошептала вторая новенькая официантка, широкобедрая молодая вдова, оставшаяся с двумя малышами на руках.

Сглатывая слюну, она уносила в кухню недоеденные блюда, и это в городе, где жители буквально вылизывали тарелки. А тут куски телятины в соусе бешамель… У Эвы тоже урчало в животе, но она остерегла напарницу, глянув на мсье Борделона, кружившего по залу, точно элегантная акула:

– Не вздумай! Ты же з-знаешь, ни крохи до конца смены.

После работы все остатки соберут и поделят между персоналом. Здесь все были голодны, и потому любой сотрудник охотно настучит хозяину, что коллега украл кусок, не дождавшись честной дележки. Циничная система Борделона просто восхищала: он учредил награду, которая удерживала от воровства и поощряла шпионить друг за другом.

Но клиенты были еще хуже натянутых, недружелюбных коллег. Ничего не стоило возненавидеть немцев, увидев вблизи, что они из себя представляют. В первую неделю Эвиной работы комендант Хоффман и генерал фон Хайнрих, окруженные адъютантами, трижды приходили в ресторан, дабы шампанским и перепелами отметить очередную германскую победу. Гоготавшая компания всякий раз приглашала Борделона на стаканчик послеобеденного бренди, когда, развалившись на стульях, угощала друг друга сигарами из серебряных портсигаров с монограммой. Эва надеялась что-нибудь услышать, но не могла, не привлекая внимания, слишком долго менять графины с водой, да и потом эти высокие чины говорили вовсе не о планах сражений или размещении орудий, но дотошно обсуждали достоинства своих любовниц, споря, натуральная ли блондинка очередная наложница генерала.

А вот на четвертый вечер, когда Эва неслышно прибыла с заказанным Хоффманом коньяком, она уловила конец его фразы, сказанной, естественно, по-немецки:

– …разбомбили, однако через четыре дня прибудет новая артиллерийская батарея. Ее разместят…

От неописуемой радости сердце Эвы замедлило свой ритм. Очень и очень неспешно наполняя бокал коменданта, она запоминала дислокацию орудий. Руки ее, надо заметить, ничуть не дрожали. Обслужив Хоффмана, Эва мысленно взмолилась о поводе задержаться у стола. Видимо, бог услышал ее молитвы, потому что один адъютант щелкнул пальцами, требуя коньяку, и спросил о калибре и дальнобойности новых пушек. Эва перешла к нему и тут поймала на себе взгляд мсье Борделона, за соседним столиком дружески беседовавшего с гауптманом и двумя лейтенантами. В панике Эва крепко сжала бокал – вдруг по ее лицу ясно, что она понимает, о чем говорят за столом? Если хозяин заподозрил, что Маргарита Ле Франсуа владеет немецким…

Нет, никто ничего не заметил, – сказала себе Эва. Она придала лицу полную бесстрастность и, наливая коньяк в бокал, не забыла изящно согнуть локоть, удостоившись одобрительного кивка Борделона. Взмахом руки комендант ее отпустил, и она невозмутимо заскользила к своей нише, унося с собой бесценные сведения о новом расположении немецких орудий вокруг Лилля.

До конца смены Эва лихорадочно повторяла про себя номера частей, фамилии командиров и характеристики орудий, боясь что-нибудь забыть. Примчавшись домой, она все записала, как учили в Фолкстоне, на клочке рисовой бумаги, потом обернула им шпильку, воткнула ее в узел волос и лишь тогда облегченно выдохнула. Когда следующим вечером появилась Лили, Эва, церемонно склонив голову, точно победитель, увенчанный лаврами, выдернула шпильку из прически и вручила ее своей начальнице.

Прочитав донесение, Лили радостно вскрикнула, обняла и расцеловала Эву в обе щеки.

– Боже мой! Я знала, что из тебя выйдет толк!

Если б здесь была Виолетта с ее вечно неодобрительным взглядом за круглыми очками, Эва попыталась бы скрыть свое ликование, но перед Лили она зашлась счастливым смехом, который сдерживала в себе с прошлого вечера.

– Вот только я себе глаза сломаю, пока перенесу это в общее донесение! – Лили сощурилась на крохотный бумажный клочок. – В следующий раз просто запиши шифром.

– Я п-потратила четыре часа, – огорчилась Эва.

– Новички всегда прилагают массу лишних усилий. – Лили рассмеялась и потрепала ее по щеке. – Не куксись, работа отличная! Я передам сведения дяде Эдварду, и уже в следующий четверг батарею разнесут к чертовой матери.

– Так б-быстро? Прямо через восемь дней?

– Конечно. У меня самая резвая сеть во Франции. – Лили вновь обернула шпильку бумажным клочком и воткнула ее в свою прическу. – Скоро тебе не будет цены, маргаритка. Я это чую.

Подвижное лицо ее сияло неприкрытой радостью, отчего казалось, будто унылую комнатку осветил пограничный прожектор, и Эва сама невольно заулыбалась. Она это сделала – применила полученные навыки, исполнила свой долг. Она стала шпионкой.

Похоже, Лили догадалась, какие чувства обуревают ее соратницу, потому что опять засмеялась и плюхнулась на стул, единственный в комнате.

– Невероятный кайф, правда? – сказала она, словно делясь пикантным секретом. – Наверное, нехорошо так говорить, ибо помощь прекрасной Франции в борьбе с врагом – дело весьма серьезное, но уж больно оно заводит. Никакое другое занятие не даст такого удовлетворения, как шпионство. Мамаши скажут, ничто не сравнится с рождением и воспитанием детей, но что они понимают, дуры, отупевшие от нескончаемой рутины. По мне, уж лучше риск схлопотать пулю, чем ежедневная возня с обгаженными пеленками.

– Знаешь, меня заводит тот момент, – поделилась Эва, – когда я отхожу от столика, а увешанные побрякушками хмыри потягивают коньяк и дымят сигарами, ни сном ни духом не ведая… – От захлестнувшей ее радости она совсем не заикалась и позже, вспоминая этот разговор, сама тому удивилась.

– Да пошла она, эта немчура! – Лили положила на стол обрывок старой нижней юбки. – Давай-ка я покажу тебе свой способ зарисовки карт. Наносишь сетку координат, это очень удобно для обозначения коммуникаций…

Захудалая комнатушка казалась светлее «Леты», озаренной сотнями свечей. Покончив с картографированием, еще долго не ложились. Лили прихлебывала где-то раздобытый коньяк и рассказывала истории из своей практики:

– Однажды сволочной охранник всю меня обыскал, а украденные депеши были спрятаны на дне коробки с тортом. Видела бы ты лицо дяди Эдварда, когда он получил секретные документы, обляпанные глазурью!

– Скажи ему обо мне, когда передашь мое донесение, – попросила Эва. – Я хочу, чтобы он мною гордился.

Склонив голову набок, Лили окинула ее озорным взглядом:

– Никак ты влюбилась, маргаритка?

– Чуть-чуть, – призналась Эва. – У него такой красивый голос…

А еще он разглядел в ней способность быть здесь и делать это. Хоть чуть-чуть не влюбиться в капитана Кэмерона было очень трудно.

– Ах ты, черт! – рассмеялась Лили. – Я сама-то в него едва не втюрилась. Не бойся, подам тебя во всей красе. Не исключено, что как-нибудь вы встретитесь – время от времени он с каким-то страшно секретным заданием выезжает на оккупированную территорию. Если увидитесь, обещай, что приложишь все силы, дабы сорвать с него этот твидовый панцирь.

– Лили! – Эва покатилась со смеху. Уже и не вспомнить, когда последний раз она так смеялась. – Он женат!

– И что, разве это мешает? Та стерва ни разу не проведала его в тюрьме.

Выходит, Лили знала о тюремном сроке капитана.

– Я думала, биографии рассекречивают лишь в крайней необходимости…

– Этот факт его биография известен всем, о нем писали в газетах, тут никакой тайны. Он сел вместо жены, а она, насколько я знаю, его вообще не навещала.

Эва возмущенно фыркнула, и Лили усмехнулась:

– Так что, завлекай его. А если ты боишься мук совести из-за такой ерунды, как адюльтер, потом потратишь десять минут на исповедь и разок-другой прочтешь «Отче наш».

– Знаешь, мы, протестанты, верим в искреннее раскаяние, а не в откуп рутинными молитвами.

– Вот это вот чувство вины и мешает англичанам быть хорошими любовниками, – заявила Лили. – Но война все спишет, и сейчас даже англичане имеют оправдание для шалостей. Когда в любой момент немецкий штык может оборвать твою жизнь, нельзя, чтоб мещанская мораль воспрепятствовала славному кувырканию в кровати с твидовым женатиком, отсидевшим в тюрьме.

– Я этого не слышала, – хихикнула Эва, зажав руками уши.

И так до поздней ночи они веселились, отмечая победу Эвы. Улыбка не сходила с ее лица и утром, когда, проснувшись, она увидела, что Лили уже ушла, оставив на столе записку: «Работай, только не заносись. Через пять дней загляну».

За пять дней, – думала Эва, в темном платье шагая к ресторану, – я добуду новую информацию. В этом она ничуть не сомневалась. Вышло раз, выйдет и другой.

Наверное, похвала Лили и мысли об улыбчивых глазах англичанина в твиде все-таки придали ей слегка заносчивый вид, когда через служебный вход она вошла в зал ресторана. Там ее встретил развалившийся в кресле Рене Борделон, который бесцветно произнес:

– Скажите правду, мадмуазель Ле Франсуа, откуда вы родом?

Эва обомлела. Внешне это никак не проявилось: она сдернула шляпку и, руками в перчатках прижав ее к груди, изобразила искреннее недоумение – реакцию простушки, хорошо ею освоенную. Но внутри всего за один сердечный такт она рухнула с сияющих высот в ледяную бездну.

– Простите, мсье?

Борделон встал и направился к лестнице, что вела в его апартаменты.

– Ступайте за мной.

Вновь неприличие комнаты, где плотно задернутые шторы не впускали мрачность военного времени, где керосиновые лампы, расточительно зажженные днем, были пощечиной всем, затянувшим пояса. Эва встала возле мягкого кожаного кресла, в котором неделю назад успешно прошла собеседование, и затаилась, точно зверек, в кустах пережидающий проход охотника. Что ему известно? Что смог разузнать?

Да ничего он не знает. Как и сама Маргарита Ле Франсуа.

Борделон опустился в кресло и, сложив длинные пальцы домиком, уставил немигающий взгляд на Эву, сохранявшую недоуменное выражение.

– Я д-допустила ошибку в работе, м-мсье? – наконец спросила она, когда стало ясно, что хозяин не нарушит молчание первым.

– Напротив, вы справляетесь отлично. Все понимаете с первого раза, обладаете природной грацией. А вот вторая девушка – увалень. Я решил ее заменить.

Тогда почему он вызвал меня? – подумала Эва, огорчившись за широкозадую Амели с двумя детьми.

– Вы устраиваете меня всем, кроме одного. – Борделон еще ни разу не мигнул. – По-моему, вы солгали о месте своего рождения.

Нет, он не мог прознать, что я наполовину англичанка, – подумала Эва. – Мой французский безупречен.

– Так откуда вы родом?

Он знает.

Ни черта он не знает.

– Из Рубе. Это записано в моем паспорте. – Эва полезла в сумочку, обрадовавшись возможности пошевелиться и отвести взгляд.

– Я знаю, что там записано: Маргарита Дюваль Ле Франсуа, уроженка Рубе. – Борделон даже не взглянул на паспорт. – Но ведь это не так.

– Так, мсье. – Она контролировала свое лицо.

– Ложь.

Эву качнуло. Уже давно никто не ловил ее на лжи. Видимо, Борделон подметил ее скрытое изумление; он холодно улыбнулся:

– Я же говорил, что вмиг распознаю ложь. Вам интересно, как я догадался? У вас выговор жителя иной области – Лотарингии, если не ошибаюсь. Я частенько бывал в тех краях – закупал вина для своих подвалов – и тамошний диалект знаю не хуже местных сортов винограда. Так почему в документах сказано, что вы из Рубе, когда ваши гласные говорят о Томблене?

Ну и слух у него! Томблен стоял на противоположном берегу от Нанси, в котором выросла Эва. Она замешкалась, а в голове у нее прозвучал тихий, спокойный голос с шотландским налетом: Если приходится врать, лучше всего сдобрить ложь максимально возможной правдой. Однажды это сказал капитан Кэмерон, когда на безлюдной косе они стреляли по бутылкам.

Рене Борделон ждал правды.

– Нанси, вот г-г-г-г…

– Где вы родились?

– Да, м-м-м-м…

Борделон прервал ее нетерпеливым жестом:

– А зачем солгали?

Эва надеялась, что полуправда будет убедительной, ибо ничего другого не придумалось.

– Нанси неподалеку от Г-г-германии, – поспешно сказала она, изображая растерянность. – Во Франции нас считают предателями, стакнувшимися с немцами. Я понимала, что в Лилле все меня возненавидят, работы я не н-найду и буду голодать. Потому и с-с-солгала.

– Где вы достали фальшивые документы?

– Они не фальшивые. Я заплатила п-п-паспортисту, и он вписал другой город. Пожалел меня.

Хозяин откинулся в кресле, подушечками пальцев постукивая друг о друга.

– Расскажите о Нанси.

Эва порадовалась, что не стала выдумывать другой город. Нанси она знала прекрасно и могла рассказать о нем несравнимо больше того, что заучила о Рубе. Эва начала перечислять улицы, церкви, достопримечательности, знакомые с детства. Щеки ее горели, она ужасно заикалась, но тихим голосом вела рассказ, наивно распахнув глаза.

Видимо, получилось достоверно, ибо ее оборвали на полуслове:

– Ясно, что город вы знаете хорошо.

Не успела Эва перевести дух, как Борделон, склонив набок приплюснутую голову, продолжил допрос:

– Близость города к германской границе способствует большому числу смешанных браков. Скажите, мадмуазель, вы владеете немецким? Солжете опять, и я вас вышвырну немедленно.

И вновь Эва заледенела до самых пят. Борделон даже слышать не хотел об официантке, владеющей немецким. Образ «Леты» как оазиса конфиденциальности гарантировал ему высокие доходы от немецких клиентов. Сейчас взгляд его, острый, точно скальпель, ловил малейшие изменения в лице собеседницы.

Соври, – приказала себе Эва. – Выдай лучшую в своей жизни ложь.

Она ответила Борделону прямым бесхитростным взглядом и, ни разу не заикнувшись, проговорила:

– Нет, мсье. Отец ненавидел немцев. Он не желал, чтобы их язык звучал в его доме.

Повисла долгая пауза. Тиканье золотых часов едва не прикончило Эву, но она не отвела взгляд.

– А вы их ненавидите? – наконец спросил Борделон.

Эва не рискнула солгать второй раз кряду. Взамен она переступила с ноги на ногу и, потупившись, позволила губам задрожать.

– Когда они оставляют недоеденной половину порции мяса под корочкой, – тихо вымолвила Эва, – трудно удержаться от ненависти к ним. Только для безудержной ненависти у меня нет сил. Я д-должна как-то приладиться, иначе не д-доживу до конца войны.

Борделон негромко рассмеялся:

– Нечасто встретишь такой взгляд на жизнь. Во многом я его разделяю, мадмуазель, но с той лишь разницей, что приладиться мне мало. – Он обвел рукой свой роскошный кабинет. – Я хочу процветать.

Эва ничуть не сомневалась, что в этом он преуспеет. Поставь выгоду превыше всего прочего – родины, семьи, Бога – и своего добьешься.

– Скажите, Маргарита Ле Франсуа, – Борделон говорил почти игриво, но Эва ни на миг не расслаблялась, – а вам не хотелось бы не просто выживать, но благоденствовать?

– Я п-простая девушка, мсье. У меня очень скромные запросы. – В распахнутых глазах Эвы плескалось отчаяние. – Умоляю никому не говорить, что я из Н-нанси. Если станет известно, что я из тех краев…

– Могу себе представить. – Борделон понимающе сощурился. – Здешний народ – страстный патриот. И может быть суровым. Ваш секрет останется при мне.

Он из тех, кто любит секреты, – подумала Эва. – Когда они хранятся у него.

– Б-благодарю вас, мсье. – Она схватила его за руки, неуклюже их пожала и, склонив голову, так прикусила себе щеку, что из глаз ее брызнули слезы. – Спасибо вам.

Хозяин не успел возмутиться беспардонностью работницы, хватающей его за руки, – Эва выпрямилась и оправила платье.

– Вы изящны, даже когда испуганы, – вдруг сказал Борделон по-немецки.

Он вновь впился взглядом в ее лицо, ища хоть малейший признак того, что фразу его поняли, но Эва лишь тупо заморгала:

– Простите, мсье?

– Нет, ничего. – Борделон улыбнулся, а у Эвы возникло ощущение, будто он снял палец со спускового крючка. – Можете идти.

Ногти ее оставили глубокие следы в ладонях, но она вовремя разжала кулаки, чтобы, не дай бог, не капнула кровь. Рене Борделон это заметил бы. Уж он бы не проглядел.

Ты увернулась от пули, – думала Эва, ожидая, что теперь, после миновавшей опасности, накатит дурнота. Но внутри все будто заледенело. Ибо опасность вовсе не миновала. Пока она работает и шпионит под зорким хозяйским взглядом, опасность не минует. Эва всегда была хорошей лгуньей, но сейчас впервые в жизни засомневалась, достанет ли ей умелости.

Бояться некогда, – сказала она себе. – Это слабость. Навостри уши и отключи мозги.

И приступила к работе.

Глава одиннадцатая
Чарли

Май 1947

– Вон как! – Эва вскинула брови, когда я забралась на заднее сиденье. – Вдруг расхотела дышать одним воздухом с уголовником?

– Не хочу иметь за спиной вас, – парировала я. – Вчера вы пытались меня пристрелить.

Эва сощурила глаза, с утра, как всегда, налитые кровью.

– И явно промазала. Всё, валим отсюда к чертовой матери, едем в треклятый Рубе.

Финн не ошибся в своем предсказании: Эва, мрачная и опухшая, залезла в машину, кряхтя, точно древняя старуха, однако ни словом не обмолвилась о вчерашней сцене с «люгером». Шотландец покопался в моторе, тихо и ласково приговаривая: «Будет тебе артачиться, старая железяка», и затем, пощелкав тумблерами, запустил двигатель.

– Ну, двинули потихоньку, – сказал он, включая заскрежетавшую передачу.

Да уж, «двинули потихоньку» – вовсе не в стиле Чарли Сент-Клэр. Ее стиль – накатить виски, залезть к тридцатилетнему мужику на колени и предложить перепихнуться.

Плевать, что он обо мне думает, – говорила я себе, однако от униженности перехватывало горло.

Я вздрогнула, когда гадкий внутренний голос опять обозвал меня шлюхой. Наверное, вскоре можно будет распрощаться с моими попутчиками. Нынче Эва переговорит со своей знакомой, которая, возможно, что-нибудь знает о Розе и ее работе в лиможском ресторане, после чего ей уже будет незачем торчать возле меня. Тем более что я ей не нравлюсь. Я с ней расплачусь, и пусть себе катит домой вместе со своим «люгером» и бывшим уголовником, а я, как цивилизованный человек, поездом доберусь до Лиможа. Вычтем из уравнения шотландца и вооруженную англичанку, и тогда сумасшедшая американка сможет вести свои сумасшедшие поиски, не обременяя себя обществом компаньонов, еще более ненормальных.

– Мы должны попасть в Рубе сегодня, – сказала я, и Финн посмотрел на меня через зеркало заднего вида.

Чем скорее все закончится, тем лучше.

Как нарочно, день, когда и машина, и попутчики уже встали поперек горла, выдался исключительно приятным для поездки: яркое майское солнце, бегущие по небу облака. Финн опустил верх машины, что ни у кого не вызвало возражений, даже у Маленькой Неурядицы, в кои-то веки решившей просто покататься и не мучить меня тошнотой. Подперев рукой подбородок, я смотрела на проплывавшие поля, и пейзаж почему-то казался знакомым. Тут в голове у меня щелкнуло. Через несколько лет после той поездки, когда нас с Розой забыли в прованском кафе, мы, опять двумя семьями, отправились в новое путешествие и колесили по окрестностям Лилля. Весь день нудно осматривали церкви и памятники, а потом в гостиничном номере Роза скатала ковер и стала учить меня танцу линди-хоп.

– Ну же, Чарли, свободнее, отпусти себя…

Она так быстро вертелась, что кудряшки ее подпрыгивали. Высокая и довольно грудастая для тринадцати лет кузина поведала, что уже целовалась.

– С сыном садовника Жоржа. Ужас! Всю меня обмусолил!

Видимо, я улыбнулась воспоминанию, потому что Эва сказала:

– Приятно, что хоть к-к-кому-то здесь нравится.

– А вам – нет? – Я подставила лицо солнышку. – Уж лучше быть здесь, чем любоваться руинами Лондона или Гавра.

– И сам я воронов на тризну пригласил, чтоб остов смрадный им предать на растерзанье[1]1
  Бодлер Ш. Веселый мертвец / Пер. Эллиса (Л. Л. Кобылинского). – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть], – произнесла Эва и, заметив мою растерянность, пояснила: – Это строка из Бодлера, невежественная америкашка. Стихотворение называется «Le M-mort Joyeux».

– «Веселый мертвец»? – перевела я и сморщила нос: – Фу!

– Жутковато, – согласился Финн.

– Весьма, – поддакнула Эва. – Его любимые стихи.

– Чьи? – поинтересовалась я, но она, конечно, не ответила.

Либо матерится, либо говорит загадками – третьего не дано. Разговаривать с ней – все одно что общаться с сильно пьющим сфинксом. Я закатила глаза и, поймав в зеркале улыбку Финна, вновь уставилась на пейзаж.

Впереди замаячил Рубе. Пыльный городок, гораздо тише Лилля. Миновали симпатичную ратушу и готического вида церковь со шпилями. Эва передала Финну бумажку с накорябанным адресом, и мы, заехав в узкую мощеную улочку, остановились перед чем-то вроде антикварной лавки.

– Здесь та женщина, с кем вы хотите поговорить? – удивилась я. – Кто она?

Эва вылезла из машины и лихо отщелкнула окурок в сточную канаву.

– Просто человек, который меня ненавидит.

– Вас ненавидят все, – не сдержалась я.

– Этот – больше других. Пошли со мной или останься, как хочешь.

Не оглядываясь, Эва зашагала к антикварной лавке. Я выбралась из машины, а Финн, опершись локтем о дверцу, опять принялся листать старый журнал.

Сердце мое сильно стучало, когда следом за Эвой я вошла в сумеречную прохладу тесного, но уютного магазинчика. В дальнем конце его виднелся прилавок, вдоль стен выстроились высокие шкафы красного дерева, заставленные мерцающим фарфором: мейсенские вазы, чайные сервизы от Споуда, севрские пастушки и бог знает что еще. За прилавком хозяйка во всем черном огрызком карандаша что-то записывала в журнал; услышав звякнувший колокольчик, она подняла голову.

На носу этой крепко сбитой женщины, с виду ровесницы Эвы, сидели идеально круглые очки, темные волосы ее были собраны в аккуратный пучок. Лицо, изборожденное глубокими морщинами, говорило о нелегко прожитой жизни.

– Чем могу служить, дамы?

– Кое-чем, – ответила Эва. – Хорошо выглядишь, Виолетта Ламерон.

Прежде это имя мне нигде не встречалось. Лицо хозяйки сохраняло полную невозмутимость. Она слегка наклонила голову набок, отчего сверкнули стекла ее круглых очков.

– Твой старый трюк, чтоб скрыть глаза. – Эва коротко хохотнула, словно гавкнула. – Я уж и забыла о нем.

– Меня давно не называли этим именем, – абсолютно спокойно сказала Виолетта или уж как ее там. – Кто вы?

– Старая развалина, которую время не пощадило, но ты все же напрягись и вспомни… – Круговым движением Эва обвела свое лицо… – малышку с телячьими глазами. Я тебе не нравилась, хотя тебе вообще никто не нравился, кроме нее.

– Кроме кого? – шепнула я.

Удивление мое возрастало с каждой минутой, но я заметила, что теперь по лицу хозяйки как будто пробежала рябь. Перегнувшись через прилавок, женщина пристально смотрела на Эву, словно стараясь что-то разглядеть за маской времени. И тут кровь отхлынула от ее лица, на фоне черного стоячего воротничка оно стало белым, как мел.

– Пошла вон, – сказала женщина. – Убирайся из моей лавки.

Господи, – подумала я, – во что еще мы вляпались?

– Коллекционируешь чашки, Виолетта? – Эва оглядела полки с фарфором. – Для тебя мелковато. Тебе подошло бы коллекционировать головы твоих врагов… но тогда ты бы явилась за моей.

– Раз ты здесь, значит, хочешь, чтоб я тебя прикончила. – Губы Виолетты почти не двигались. – Сука ты малодушная.

Я съежилась, как от пощечины. Но эти два бойца, разделенные прилавком, были спокойны, словно говорили о фарфоровых ложках. Они очень отличались: одна – рослая, костлявая, искалеченная, другая – коренастая, опрятная, респектабельная. Но точно гранитные колонны, обе стояли друг против друга, исторгая черные клубы ядовитой клокочущей ненависти, от которой у меня буквально пересохло во рту.

Кто же вы такие? – подумала я.

– Один вопрос. – Из голоса Эвы исчезла насмешка, такой серьезной я ее еще не видела. – Один вопрос, и я уйду. Я бы спросила по телефону, но ты бросила трубку.

– От меня ты ничего не узнаешь. – Женщина выплюнула эти слова, как острые осколки. – Я – не ты, не трусливая девка, распустившая язык.

Я думала, Эва на нее бросится. Она же наставила на меня пистолет только за то, что я назвала ее чокнутой старой коровой. Но Эва, сжав зубы, проглотила оскорбление, уподобившись мишени, принимающей в себя пули.

– Один вопрос.

Виолетта харкнула ей в лицо.

Я ахнула и качнулась к Эве, но обе женщины так себя вели, словно меня здесь не было вообще. Секунду-другую Эва не шевелилась, плевок медленно стекал по ее щеке, потом сдернула перчатку и демонстративно утерлась. Виолетта выжидала, только очки ее сверкали. Я еще чуть приблизилась к Эве. В студенческом общежитии я видела женские склоки, когда из-за сплетни противницы расцарапывают друг другу физиономии. Но сейчас наблюдала вражду, которая приводит к дуэли на рассвете.

Почему же все так непросто? – в страхе подумала я.

Эва выронила перчатку и звучно шлепнула ладонью по прилавку. В глазах Виолетты что-то мелькнуло, когда она взглянула на изуродованные пальцы.

– В девятьсот семнадцатом Рене Борделон погиб? – тихо спросила Эва. – Скажи «да» или «нет», и я уйду.

У меня вздыбились волоски на загривке. То и дело возникало это имя: в справке по Розе, в Эвином кошмаре. И вот сейчас. Кто же он, кто?

Виолетта не сводила глаз с искалеченной руки.

– Я уж и забыла о твоих пальцах.

– Тогда ты сказала, что я это заслужила.

– Ты заикаешься меньше. – Виолетта презрительно скривилась. – Что, помогает виски? От тебя несет, как из бочки.

– Виски со злостью – прекрасное средство от заикания, а я по ноздри полна и тем и другим, – рявкнула Эва. – Отвечай на вопрос, манда ты вонючая! Что стало с Рене Борделоном?

Виолетта пожала плечами:

– Откуда я знаю? Из Лилля я уехала одновременно с тобой. Тогда Борделон был в полном порядке и все еще владел «Летой».

«Лета» – так назывался ресторан, в котором работала Роза. Но только в Лиможе, не в Лилле, – в замешательстве подумала я. И потом, я же искала информацию о событиях сорок четвертого года, а не Первой мировой. Я уж хотела о том сказать, но раздумала. Лучше не встревать в эту перестрелку глазами.

Хищный взгляд Эвы впился в собеседницу намертво.

– После войны ты ненадолго приезжала в Лилль. Об этом я узнала от Кэмерона…

Теперь какой-то Кэмерон. Сколько еще новых персонажей этой пьесы выпихнут на сцену? Хотелось заорать, но я стерпела и только уставилась на Эву, словно пытаясь выудить ответ. Хватит уже вопросов, черт бы вас побрал, гоните ответы!

– … и он же сказал, что в семнадцатом Борделон погиб – горожане пристрелили его как поганого предателя.

– Он и был поганым предателем, – процедила Виолетта. – Только никто его не убивал, иначе я бы о том знала. Получи он по заслугам, весь город плясал бы на улицах. Нет, по моим сведениям, этот гад сбежал сразу после отступления немцев. Он же понимал: пуля в спину – лучшее, на что ему можно рассчитывать. В Лилле его больше не видели, это уж точно. По крайней мере, в восемнадцатом он еще был жив. Всегда выходил сухим из воды. – Виолетта криво усмехнулась. – Если Кэмерон сказал иное, он, значит, солгал. А ведь ты вечно гордилась своей способностью учуять ложь.

Я совсем ничего не понимала, только заметила, как Эва ссутулилась и ухватилась за прилавок. Я машинально поддержала ее, боясь, что она упадет. Вопреки ожиданиям, она не отшила меня едким замечанием, но зажмурилась и прошептала:

– Лжец. – Эва тряхнула седыми прядями. – Бесчувственный, сволочной лжец.

– А теперь… – Виолетта сдернула с носа очки и принялась их протирать – …можешь валить из моей лавки.

– Дайте ей минутку, – потребовала я.

Пусть иногда Эва доводила меня до белого каления, но я не позволю какой-то подслеповатой лавочнице порвать ее в клочья, когда она в таком состоянии.

– И тридцати секунд не дам. – Впервые за все время Виолетта посмотрела на меня и, пошарив под прилавком, достала «люгер», точно такой же, как Эвин. – Пользоваться им я умею, девчонка. Убирай отсюда эту суку, даже если придется волочить ее за ноги.

– Вы обе совсем охренели со своими пистолетами! – выкрикнула я.

Эва выпрямилась, лицо ее напоминало страшную гипсовую маску.

– Мы закончили, – тихо сказала она и пошла к выходу.

Подобрав с пола ее перчатку, я последовала за ней, сердце мое колотилось, как бешеное.

Нас догнал голос Виолетты:

– Сны видишь, Эва?

Натянутая, как струна, Эва встала, но не обернулась.

– Каждую ночь.

– Надеюсь, она тебя придушит. Каждую ночь мне снится, что она стискивает пальцы на твоем горле намертво.

Казалось, сейчас душат саму Виолетту – она говорила сквозь сдавленное рыдание. Дверь за нами закрылась, прежде чем я успела спросить, о ком идет речь.

– Извини, – отчужденно сказала Эва.

От удивления я чуть не опрокинула свой кофе. Мертвенно бледная, Эва обхватила кружку изуродованными руками. Когда мы вышли из лавки, она села в машину и уставилась перед собой.