Текст книги "Мoя нечестивая жизнь"

Кейт Мэннинг
Моя нечестивая жизнь

Моим детям

Кэри, Оливеру и Элизе.

А также моему мужу Кэри

Вместо вступления

Публикуемые ныне мемуары были найдены в банковской ячейке моей прапрапрабабушки Энн после ее смерти, последовавшей в 1925 году, ей было семьдесят восемь. Записи велись в течение многих лет, неразборчивый почерк покрывает страницы семи тетрадей-дневников в кожаных обложках, по уголкам страниц орнамент из незабудок, в тексте небольшие исправления (некоторые слова вымараны). Очевидно, это дело рук мужа, моего прапрапрадеда. Грамматические, пунктуационные и лексические ошибки остались нетронутыми. Заметки чередуются с газетными вырезками, перепиской между Энн и почтенным Нью-Йоркским благотворительным обществом, а также с письмами от сестры Энн, ее адвоката и некоторых других лиц.

Видимо, из-за противоречивого характера материала моя семья постаралась, чтобы дневники были сокрыты от посторонних глаз чуть ли не век. Их последним пристанищем стала шляпная коробка (как бумаги попали туда, осталось тайной), о каковую коробку я споткнулась на чердаке дома моего отца в прошлом году, уже после смерти папы. Мои братья и сестры, как и я сама, были потрясены, когда узнали, что среди наших американских предков имеется такая сомнительная личность. В своих рассказах ни наши родители, ни дедушки с бабушками никогда не упоминали про «Мадам», зато их рассказы густо населяли доктора, банкиры, преподаватели, адвокаты и политики. Несмотря на резкое неприятие моим семейством некоторых аспектов жизни, представленных в записках, в интересах будущих ученых и просто людей, увлекающихся историей, я решила опубликовать документ без дальнейших комментариев.

Тереза Смитхерст-О’Рурк, доктор философии Тринити-колледж, Дублин

Признание

Это я обнаружила ее. Первого апреля 1880 года. Дата выбита на моем повествовании словно на могильном камне, таком холодном и внушительном на фоне высоких елей. События того утра до сих пор причиняют мне боль и ввергают в ярость, хотя минуло уже столько лет.

Близился рассвет. Она лежала в ванне. Шикарной: львиные лапы, золоченые краны. Да и само помещение облицовано мрамором. Французский ковер. Пара бархатных банкеток, туалетный столик, подсвечники, пудры и помады, все наивысшего качества. Я сразу догадалась: что-то стряслось. Стоило мне постучать. Никакого плеска, только слышно, как падают капли на пол. Эти короткие, резкие звуки наводили ужас. Я вошла и увидела ее. Вокруг шеи будто красный шарф, сбегающий на грудь. Вода тоже красная, вобравшая ее жизнь. Кровавая ванна.

Руки у меня затряслись. Жуткий хрип, рвавшийся из горла, я сумела подавить, чтобы не разбудить домашних. Сон у мужа и нашей малышки чуткий. Прислуга еще не появлялась. Матерь Божья, она мертва. Стены вдруг качнулись, и я осела на туалетный столик. Я не могла смотреть на нее, но и деться никуда не могла. Она отражалась в зеркале, такая умиротворенная. Казалось, просто отдыхает. Распущенные волосы скрывали рану на шее, я видела лишь профиль. Словно живописное полотно «Купальщица», полное безмятежности, а меня переполняла ненависть – за то, что она сотворила с собой. Я так о ней заботилась, готова была сделать для нее все. А она взяла и погубила меня, заодно с собой. Кто поверит в самоубийство? Они объявят, что это я убила. «Убийца!» – станут вопить заголовки. Ведьма. Дьяволица. У слуг закона слюна с клыков закапает. Они явятся за мной, закуют меня в кандалы, смазанные ложью, и бросят в застенок. Если только я не уподоблюсь фокуснику, не вытащу тело из воды, не сволоку вниз по лестнице и не растворюсь в тумане Пятой авеню. А ведь этим утром суд. Уже через три часа. Что же мне делать? Что со мной будет? Прямо хоть местами с ней поменяйся. А что? Лежала бы сейчас в воде. Если бы умерла.

Я нарисовала в голове картину, подняла с пола нож.

Мои беды закончатся. Горевать по мне некому. Умерла, и все. Мысли неслись, подгоняемые паникой. Я еще раз посмотрела в зеркало и вдруг поняла, как мы с ней похожи. Возраст примерно тот же. Темные волосы. Это все зеркало – точнее, наши двоящиеся отражения. Зеркало подсказало мне путь к спасению.

Торопливо я сняла с пальцев кольца, вынула из ушей серьги. Надела на нее. Кожа у нее была холодная и скользкая, как рыба, от прикосновения меня затрясло. Бриллианты сверкнули на ее нежных мертвых руках, в мочках ушей.

Почему? – безмолвно вопросила я. Но я знала почему. Для меня это не было тайной.

Выбора нет. Они за мной придут. Остается бежать. Я собираю саквояж. Запихиваю в ридикюль деньги. Муж помогает, целует на прощанье, нам страшно, обоим.

– Поторопись, – говорит. – Времени нет.

Печаль и паника стискивают мне горло. Но я успеваю дать поручение ему, он сумеет, скажет, что тело в ванне – это я. Муж знает, что делать. И готов рискнуть. У него знакомства. И связи. Ему поверят. У нас нет другого выхода. Она мертва, и ищейки вот-вот явятся. В шляпке и вуали я выскальзываю через черный ход. Шляпка и вуаль никого не удивят. Дамы еще и занавески в экипаже задергивают. Половина из них наклеила бы себе усы или облачилась в балахон, лишь бы их не узнали при выходе из моего сомнительного кабинета. Шагаю на восток по Пятьдесят второй улице, взять свой экипаж я не рискнула. Экипаж, да и меня саму, хорошо знают в городе. На Пятой авеню сажусь в омнибус и еду на вокзал.

Между тем во Дворце так называемого правосудия мои враги изготовились к броску, точно змеи. Не терпится им увидеть меня на скамье подсудимых. Какое разочарование их ждет, в какую ярость они придут, когда получат телеграмму от моего адвоката. Дело закрыто. Обвиняемая мертва. Точка. Мадам Де Босак убила себя. Сперва-то они только посмеются, пофыркают в свои нелепые кустистые усы. Мол, чья-то глупая шутка по случаю первого апреля. Сейчас она явится и будет повержена. Наше воинствующее ханжество тому порукой. Но я не приду, и жабы измыслят новую теорию. Меня убили, бандиты Таммани[1]1
  Общество Таммани (Tammany Society) – сперва благотворительное, впоследствии политическое общество, основанное в 1789 г. Названо по имени легендарного индейского вождя. Имело громадное влияние на политические выборы всех уровней. В 1860-х превратилось в очень могущественную организацию, которая заправляла делами Нью-Йорка, а отчасти и штата Нью-Йopк с целью личного обогащения ее членов. – Здесь и далее примеч. перев. и ред.


[Закрыть] заткнули мне рот, чтобы их тайны умерли со мной. Фантазия у этих выб…ков небогатая, так что на этом они и остановятся. И возрадуются. Не так, то эдак, но я понесла наказание. А тайны унесла с собой в могилу.

Рано радуетесь. Да, у могилы под высокими елями в Сонной Лощине есть свои тайны. Она умерла, чтобы их не раскрыли. Но я не стану молчать. Вот они, тайны, с начала начал, с детства и по сей день.

А вам, ублюдки, мне остается сказать только одно:

С ПЕРВЫМ АПРЕЛЯ!

Книга первая
Экс милосердная

Глава первая
Хлебом единым

В 1860 году, когда Великая Западная равнина была домом для тучных стад бизонов, в Нью-Йорке на булыжных мостовых под открытым небом обитали тридцать пять тысяч бездомных детей – ужасная цифра! У нас, сирот, полусирот, сбежавших из дома, у брошенных, либо потерянных родителями – всеми этими ирландцами, немцами, итальянцами и русскими, слугами и рабами, гетерами и ворами, – у нас, чумазых и нечесаных, несчастных и алчущих, не было ни гроша за душой, только мускулы, и зубы, и голодное брюхо. Наши отцы и матери трудились в поте лица и наживали болезни да детей, которым лучше было бы не родиться. Младенчиков, крошечных, словно капля росы на капустном листе, заворачивали в газету, даже не смыв родильную кровь, и оставляли на ступенях церкви или на ближайшем бакалейном складе. Кое-кому из нас было не больше двух лет, иные и вовсе ходить еще не умели, родничок еще не зарос, а уже на тротуарах Бродвея. Одежда – лохмотья. Еда – либо выпрашивай, либо воруй. Некоторые знать не знали, что такое обувь. Девочки торговали собой, мальчишки подавались в бандиты. В приютской больнице половина детей умирали, не успев отметить первый день рождения. Нас называли арапчатами, и редко кто из нас доживал до двадцати. В этой скорбной толпе свое место занимали и мы: я, моя сестра Датч и брат Джо. Но тут появился незнакомец, который чуть не силком заставил нас свернуть с уготованной дорожки. Одна судьба сменила другую, хоть и осталась столь же неопределенной.

На тот день мне никак не могло быть больше двенадцати лет. Задранный нос, рваное платье, дырявые башмаки на пуговицах, натирающие пальцы, черные непослушные волосы, которые я, за отсутствием ленты, поминутно откидывала с лица. И глаза, которые я унаследовала от отца, «цвета ирландского моря», как он любил повторять, лазурные, будто волны. Ростом я была на две головы выше барного табурета, с ногами-палочками и торчащими ребрами. Я не была хорошенькой, как Датч, но умела себя показать. Так вот, в Тот День нас посетила Судьба. Сама явилась и представилась.

Приветствую вас, путники.

Мы стояли у дверей булочной. Если стоять достаточно долго, могут дать булочку из тех, что почерствее, или обрезки. Мы не привередничали. Мы бы и крошек поклевали, которые хозяева бросали птицам. Отчаявшиеся крысы, мы были хуже птиц. В тот день дух пекарни казался пыткой. Горячий хлеб, пирожные, пироги, шоколадные эклеры – голова кружилась, рот был полон слюны. Мы, дети Малдун, не ели со вчерашнего дня. Стоял февраль или март, впрочем, дата не имеет значения. Мы окоченели от холода – ни перчаток, ни шапок, ни шерстяного белья на нас, девочках, только проеденные молью штаны. На руках у меня малыш Джо, тяжелый, будто полбочонка пива. Своим шарфом я поделилась с Датч, она что-то простудилась. Мы обвязали шарфом наши головы, да так и стояли рядом, уподобившись двуглавому теленку, которого я однажды видела в Мэдисон-сквер. Две головы, четыре ноги, одно тулово. Одна голова хорошо, а две – лучше, но мы были детьми и вряд ли могли предугадать, чем обернется этот день.

В дверях появился покупатель. Большой и толстый, с большой и толстой шеей в жирных складках, наплывающих на воротник пальто, словно шарф из мяса.

Датч сказала:

– Мистер?

Ее печальные голубые глаза сверкали точно драгоценные камни.

– Ступайте домой к маме, – рыкнул мистер Толстомяс. Датч не отступала:

– А мамы-то у нас и нету.

– Да, да, да. Это я уже слышал. Проваливай.

– Прошу вас, мистер, – вступила я, – у нас правда нет мамы. (Хотя это было вранье.) Пожалуйста, одну булочку или маленькую лепешку.

Толстая Шея повторил:

– Проваливай, кому сказано.

Жирный таракан в сияющих ботинках. Но нашу жизнь разрушил совсем другой человек – с виду сама любезность.

Мы тихонько заплакали, потому что со вчерашнего полудня у нас крошки во рту не было, да и все сегодняшнее утро мы без толку проторчали здесь. Кишки ныли, подобно больному зубу. Шарф наш был весь в корке из заледеневших слез и соплей.

Вот и следующий покупатель. Какой забавный! Борода пучком, щеки голые, голова лысая, только на макушке хохолок. Мы все это разглядели, когда он снял шапку.

Слезы снова навернулись на глаза.

– Мистер.

– Приветствую вас, путники. – Он нагнулся, уставился на нас – чем это мы его заинтересовали? – и сказал голосом ангела: – Бедняжки! Что это вы здесь, на холоде? Не плачьте, невинные создания. Зайдите в лавку и погрейтесь.

– Нет, сэр, – возразила я, – нам не разрешают. Сразу велят убираться и выталкивают вон.

– Это уж чересчур. Вы же замерзнете до смерти.

Он отобрал у нас малыша Джо и провел в наполненное теплым хлебным ароматом помещение. Наши языки и губы будто распухли. Да в булочной одним воздухом насытишься, а тепло-то как!

– Вон, вон, вон! – заорала ведьма-булочница. Квашня ее туловища заколыхалась от злости. – Вон! Я вам говорю!

– Дайте детям по три белые булочки, вот эти, и чай с молоком, – произнес джентльмен и положил деньги на прилавок.

Стон злой карги окутал нас подобно облаку. Впрочем, туча тут же рассеялась. При виде денег нам немедля подали чай. Мы обварили языки, но это нисколько не испортило райского наслаждения: податливая мягкость хлеба и хруст золотистой корочки. И зачем такая черствая дама состоит при столь мягком хлебушке? Мы старались не рвать хлеб на части и не глотать большие куски, точно зверята. Джентльмен смотрел на нас во все глаза, будто мы устроили ему бесплатное представление.

– Так-то вот, детки, – некоторые буквы он плохо выговаривал, – такие вот дела.

Датч кинулась к нему, обняла за шею, забормотала:

– О, благодарим вас, достопочтенный джентльмен.

Ее прелесть была ему точно награда, это было видно по его улыбке. Никто не мог устоять перед ее милым щебетом, и, хотя сестре было всего семь, она прекрасно это знала.

Когда мы разделались с булками, он спросил:

– Не наелись?

Погодите. Попробую показать, как все происходило на самом деле. Он облек эту мысль в торжественную форму, будто заправский оратор:

– Разве прелестные юные путники не возжелают добавки? И мы завопили:

– Возжелаем!

Везло нам в тот день: он купил еще булочек, и мы их съели под пристальным взглядом хозяйки.

– Дети, а где ваши родители? – спросил джентльмен.

– Мистер, наш отец в месте вечного покоя Твоего, со всеми святыми, – пролепетала Датч. Решила ввернуть пару молитвенных слов, чтобы показать себя. Других причин говорить об отце «в месте вечного покоя Твоего» просто не было, хоть он и взаправду умер. И скорее всего, он в аду, тем более что один грех за ним числился точно – его собственная смерть, наступившая по причине падения в пьяном виде со строительных лесов с грузом кирпичей, вследствие чего мама осталась одна с двумя девчонками и младенцем сыном. Случилось это сразу после появления Джо на свет. Папочка отмечал рождение наследника. За рюмочкой, что в конце концов стала с ним неразлучна. Это со свидания с ней он возвращался каждый вечер домой весь в пыли, мурлыча «Тура-лура-ло» и с палочкой лакрицы в кармане. Это если нам повезло. Если не повезло, то, кроме перегара, он не приносил с собой ничего.

– Тяпнем-ка еще, – ревел он иной раз ночью, – сбегай, Экси, хорошая моя девочка.

Я мчалась до заведения и обратно, не пролив ни капли. Отец поднимал кувшин с пойлом и нараспев говорил:

– Вы – Малдуны, девочки, не забывайте об этом. Потомки королей Лурга[2]2
  Лург – баронство в Северной Ирландии.


[Закрыть]. Дочери и сыновья Голуэя[3]3
  Голуэй – город-графство в Ирландии, находится в графстве Голуэй.


[Закрыть].

– Короли Лурга ничем не превосходили вашего отца, – печально сказала мама, после того как отец свалился с лесов. – Прекрасный был работник. Да и доходам каюк, если муж пред Господом.

Так что отец отправился к Господу, а мы – на Черри-стрит[4]4
  Черри-стрит, или Вишневая улица, – улица в Нижнем Манхэттене, названная по вишневому саду, располагавшемуся на этом месте в 1660-х годах.


[Закрыть], где стали жить у отцовой сестры, тети Нэнси Даффи. А мама подалась в прачки к Китайцу.

– Так где же ваша матушка? – спросил джентльмен.

– Говорю вам, она поранилась, – сказала я. – Она уже три дня не встает.

– А где вы живете? – не отставал джентльмен. – Дома тепло, сухо?

– По правде, – сказала я, – нам нечего есть.

– Меня зовут мистер Брейс. – Он протянул руку, я внимательно ее осмотрела, не ведая, что требуется ее пожать. Рука была чистая, мягкая и какая-то… словно у младенца. – С кем имею честь?

– Я Экси Малдун. А это мой брат Джо и сестра Датчи.

– Чрезвычайно рад знакомству.

Обрадованным он совсем не выглядел, скорее смотрел как полицейский, подлизывающийся, чтобы вы выболтали все свои секреты. Высокий, худой, со светлыми, глубоко посаженными глазами, нависающим лбом и выпирающей челюстью, а нос длинный и похож на леденец, с огромными ноздрями. Из носа торчали волосы, снизу я хорошо видела. Как и любому ребенку на моем месте, мне стало противно, но я надеялась продлить сеанс филантропии. Как насчет пары монеток?

– Спасибо вам, мистер, за хлеб.

– Не стоит благодарности, милая. Но все-таки вы должны знать: не хлебом единым жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих.

Мы смотрели на него, не понимая, к чему он клонит.

– Мне бы хотелось, чтобы у вас был хлеб, – мягко сказал джентльмен, – да и не только хлеб. Мне бы хотелось, чтобы вы, дети, все втроем пошли со мной.

Казалось, он собирается угостить нас еще и пирожными, и элем, а то и отсыпать по пригоршне серебра, так что я совсем не возражала. Он подхватил нашего Джо, взял за руку Датч – та и не думала сопротивляться, будто перед ней сам Господь наш Пастырь, а она агнец. Сами того не ведая, мы направлялись навстречу своей судьбе. Я шла последней и от дверей громко фыркнула на булочницу. Выражение ее лица меня полностью удовлетворило. Нагруженные хлебом, испеченным в ее заведении, мы шагали за джентльменом по улице.

– Я был бы счастлив доставить этот хлеб вашей матушке, – сказал он. – Где вы живете?

Под мышкой он держал сверток, под бурой бумагой угадывались очертания нескольких буханок, так что, вопреки маминому наказу не связываться с чужаками, я повела его к нам домой. Ради хлеба единого.

Мы быстро миновали Кэтрин-стрит, потом в названиях улиц замелькали Генри и Мэдисон, Монро и Гамильтон – наши национальные герои[5]5
  Патрик Генри (1736–1799) – борец за независимость Америки; Джеймс Мэдисон (1751–1836) – четвертый президент США, один из авторов Конституции США; Джеймс Монро (1758–1831) – пятый президент США, автор «доктрины Монро», провозглашавшей свободу от европейской колонизации и независимость от европейских стран; Александр Гамильтон (1755–1804) – один из лидеров Войны за независимость США, первый министр финансов США.


[Закрыть] вперемешку с президентами. Впрочем, в те времена мне были неведомы ни президенты, ни нации. Я знала только улицы, застроенные деревянными лачугами, местных бесстыдников и торговцев, конные упряжки да кучи мусора. Конский навоз лип к ногам, его запах преследовал всюду. Под ногами хрустели кости и устричные раковины, мы пробирались сквозь плотную толпу по пропитанной мочой замерзшей грязи, мимо торговок тряпками и ледяным черствым хлебом, скрученным в кольцо[6]6
  Имеются в виду претцели – крендели, которые станут одним из символов Нью-Йорка.


[Закрыть]. Нам попалась собака с торчащими, как у меня, ребрами. Судя по соскам, она недавно ощенилась. Скоро я буду большая, говорит мама, и настанет время рожать и мне, только надо прийти к этому сроку чистой и не повзрослеть раньше времени.

Наконец мы свернули на Черри-стрит, где я ни разу не видела ни одного вишневого деревца, и подошли к номеру 128. Перед домом мальчишки – Майкл, Шон и Френсис – играли в орлянку, только не монетами, а камешками. При виде джентльмена они бросились врассыпную, будто тараканы от света. Но наш спутник только улыбнулся:

– Привет, мальчики!

Сквозь раскрытую дверь одной из лачуг я заметила нашего дядю Кевина Даффи с женой Бернис, оба пьяные в дым; затем мы прошли через помойку, по щиколотку утопая в грязи, и, промочив ноги до костей, добрались наконец до прячущегося в глубине двора флигеля, где у нас была комната. Над головами ветер полоскал постиранное белье, закрывавшее единственный клочок неба, видимый между вплотную стоящими домами. Простыни и рубашки с хлопаньем раскачивались, свисали с пожарных лестниц, вентиляционную шахту прачечной со всех сторон пересекали веревки. Краснорукие прачки трудились тут же. Белье следовало просушить, пока не замерзло.

– Ну и темень, – сказал джентльмен, когда мы ступили на лестницу. В полумраке я разглядела, как сморщился его ухоженный нос-леденец, когда в лицо нам пахнуло вареной кислой капустой, мочой, помоями, которые выплескивались прямо с лестницы. Повсюду валялись гниющие рыбьи головы и птичьи кости, а свинья нашего соседа мистера Макглуна рылась под лестницей в очистках и устричных раковинах. Эта вонь мешалась с вонью сотни с лишком людей, напиханных будто спички в коробку: четыре этажа, по шесть комнат на каждом. Немного арифметики – и вам будет ясно, что нам самих себя-то некуда было деть. Что касается запаха, то мы привыкли.

– Прошу прощения, – ласково произнес джентльмен, когда столкнулся с миссис Дагган. Та направлялась в салун промочить горло. – Извините.

– Да пошел ты на хрен, – буркнула та. – На полицейский хрен. – И загоготала так, что у нее изо рта выпала трубка.

Нещадно бранясь, миссис Дагган нагнулась и принялась шарить руками по полу. Джентльмену навроде нашего спутника в нашем доме находиться было опасно. Нападет какая-нибудь Тараканья Банда[7]7
  Одна из ирландских банд, терроризировавших Нью-Йорк вплоть до конца XIX века.


[Закрыть] – есть мальчишки-головорезы, но есть и повзрослее – и просто развлечения ради ограбят да спустят с лестницы. Но этот джентльмен явно припас для нашей матушки что-то еще, помимо хлеба насущного. По сей день кляну я себя за то, что привела его.

Ребенок миссис Галлиган кашлял и кашлял. Лающие звуки доносились из-за соседней с нами двери. Малыш был карлик, один глаз не открывался, только из-под ресниц что-то желтело. В этом году Галлиганы уже вывешивали белую тряпку у двери, призывая гробовщика, их старшенький помер от желтушной горячки.

– Это дитя больно? – осведомился джентльмен. Лицо у него сделалось такое озабоченное, словно он только что в дешевом газетном листке прочел о больных детках.

Мы не ответили, так как уже добрались до нашей комнаты.

– Тсс, – шепнула я брату с сестрой, – может, мама спит. – Они притихли. Я открыла дверь. – Осторожно, бутылки.

На полу повсюду валялись пустые бутылки – павшие на поле боя, как говаривал дядюшка Кевин Даффи. Темно было, как в собачьей утробе. Лампу не отыскать. Чей-то храп несся из темени.

– Кто это? – спросил гость.

– Один из братьев Даффи, наш дядя Майкл, – ответила я тихонько. – Да и тетя Нэн здесь, это его жена.

– Она ждет ребеночка, – пискнула Датч.

– Мама все повторяет, что им надо завязать с выпивкой, и с ними не якшается, – пояснила я. – Дяди наши нехорошие, хотя тетя Нэнс из Малдунов, она сестра нашего покойного папы. Мама говорит, если бы не тетя Нэнси, мы бы оказались на улице, но ее муж Майкл вор и пропойца. Так что за семь долларов в месяц мы тут живем, восемь человек в двух комнатах, уборная одна на шесть комнат, а вода внизу – она для всех в доме 128. Мы спотыкаемся друг о дружку, и мама говорит, когда у Даффи родится ребенок, будет еще хуже. Наверное, он помрет, как дети Галлиганов померли, надо молиться, чтобы этого не случилось.

Мы провели джентльмена мимо спящей четы Даффи в заднюю комнату, где наша мама лежала на своем ложе из чего попало. Кое-какой свет проникал через окно, и джентльмен увидел, как выпирают у мамы скулы, какой бледный и влажный от пота лоб.

– Мама, тут один джентльмен пришел проведать тебя. Она пошевелилась и открыла глаза. Серые, как дым.

– Macushla[8]8
  Любимая (ирл.).


[Закрыть], – выговорила она. – Это ты, Экси, mavourneen?[9]9
  Бесценная (ирл.).


[Закрыть]

Ее нежные слова парили в воздухе, словно пыль в солнечном луче. Я любила ее как никого и никогда больше не любила.

– Миссис… – заговорил джентльмен.

– Малдун, – прошептала она. – Мэри Малдун.

– Я преподобный Чарлз Брейс из Общества помощи детям[10]10
  Чарлз Лоринг Брейс (1826–1890) – реальное историческое лицо, американский филантроп и общественный деятель, изучал богословие, но отказался от церковной карьеры в пользу благотворительной и социальной деятельности; пристроил в приемные семьи более 50 000 сирот в рамках программы «Поезд сирот»; активный аболиционист и ярый сторонник теории Чарлза Дарвина.


[Закрыть]. А говорит-то он, точно родом с Пятой авеню. Язык вывернешь. «Чахлс. Обчестфо».

– Рада познакомиться. – У мамы хоть и ирландский говор, но слова она произносит правильно.

– Он привнес хлеба, мама, – поспешила я.

– Принес, – поправила меня она. Мама постоянно поправляет нас. Уж кому, как не ей. Она ведь ходила в настоящую школу. Целых пять лет, дома, в Керрикфергюсе. А наше образование – пара уроков в начальной школе.

Датч успела уже забраться в постель, прикорнула у мамы в ногах. Я пристроила рядом с ней малолетнего братца, который жалобно лепетал «мам, мам».

– Вода у вас есть? – спросил меня мистер Брейс; я принесла ему ведро. – Позвольте, я вам помогу – Он сел рядом с мамой и очень осторожно взял ее пониже плеч своими мягкими белыми руками, желая усадить.

Мама застонала, тогда он приподнял ей голову и поднес чашку с водой к губам.

– Что у вас за болезнь? – спросил он голосом нежным, будто воркование голубя.

Мама не произнесла ни слова. Я приподняла покрывало и показала ему.

Он так и открыл рот. Рука у мамы была вся измята. Кое-где красная обваренная кожа слезла клочьями, чернело мясо и паутиной белел гной. Мама не могла ни согнуть руку в локте, ни сжать пальцы. По комнате поплыло зловоние. Мистер Брейс невольно отшатнулся, но усилием воли принял прежнее положение.

– Сударыня, – глаза его были полны сочувствия, – как вы получили такую травму?

– Рука угодила в гладильный каток вместе с фартуками, сэр. Машина заглотила руку целиком, да еще паром обварила. Уж три дня как.

Несчастье произошло в прачечной на Мотт-стрит[11]11
  Мотт-стрит – ныне неофициальная главная улица нью-йоркского Чайна-тауна.


[Закрыть]. Пальцы запутались в завязке от фартука, руку затащило в гладильную машину, и раскаленные барабаны несколько минут катали ее, прежде чем другие гладильщицы смогли маму освободить.

– Боже, смилуйся над нами. Я доставлю вас в больницу.

– Нет, нет, нет.

– Господь милостив, мы спасем вам жизнь.

– Мне не нужна благотворительность.

– Да ведь самый главный благотворитель – сам Христос. Это милость Господа, а не моя. Он милостив к беднякам и самым презренным среди нас.

– Уж я-то наверняка презренная.

– Нет, сударыня. Господь никого не презирает. В Его любви вы обретете того, кто обратит вашу жизнь в служение и осушит слезы вашим детям.

– Если он взаправду осушит слезы, он мой друг, – прошептала мама.

Мистер Брейс улыбнулся:

– Пусть в это темное и мрачное жилище снизойдет вся благодать небесная и да заставит вас перемениться. В том числе и в отношении благотворительности. Ибо должен сказать вам, что ваши дети не защищены.

– Не защищены?

– Ну разумеется. Не защищены от искушений и бед, что преследуют невезучих: от жестокости, обмана, мошенничества, притворства, различных пороков и всяческих нарушений закона. Не говоря уже о голоде и болезнях.

– Это точно, – пробормотала мама, – они на заметке у дьявола.

– Позвольте мне хотя бы уберечь малышей от пагубы.

– Только через мой труп, – сказала мама. – Вы не украдете их у меня.

– Вам нечего бояться! – воскликнул Брейс. – Я не хочу их похищать. Я хочу спасти их. Не пожелали бы вы, чтобы наше Общество помощи подыскало для них хорошие дома в сельской местности где-нибудь на Западе?

– Наш дом здесь. Не дворец, конечно, но это наше.

– Лучшее пристанище для ребенка с неблагополучной судьбой – фермерский дом.

– Я прожила в фермерском доме всю свою жизнь, поэтому мы и эмигрировали.

– Сударыня, это ваш долг – отправить детей в деревню в добрую крестьянскую семью, где им будет куда лучше.

– Дети принадлежат матери.

– Тогда хоть позвольте отвезти вас в больницу. Расходы я оплачу. У вас гангрена. Если не согласитесь, можете не дожить до конца недели.

Моей бедной матери нечего было противопоставить напористому красноречию преподобного Чарлза Лоринга Брейса. Он обрушил на нее рассказы о том, сколь страшная судьба ждет и нас, и ее, если мы не отправимся с ним.

– Сударыня, ведь они – малые дети Христовы. Не стремитесь в стан тех невежд, из-за которых растет класс беспризорников, несущих с собой преступление и распад. Это богоугодное дело – увезти вашу троицу туда, где тепло и покойно, где горячий сидр, рагу из бычьих хвостов, новые башмаки и зеленая травка вокруг.

И вскоре мама уже благодарила его сквозь рыдания:

– Мистер, благословенны будьте за то, что думаете о таких бедных душах, как мы.

Мы смотрели, как она трясет головой, беспокойно возится в постели, пытаясь встать.

– Какой замечательный господин, – бормотала она, стараясь расчесать волосы пальцами здоровой руки.

Да, он сыграл свою роль замечательно. Христианские гимны, беспрестанные поминания Господа Бога. Не буду отрицать, что он был добр. Еще как был. И хотел как лучше. Также не буду отрицать, что он спас жизнь многим сиротам и юным изгоям. Он помог тысячам людей, тем и прославился. Я только хочу сказать, что Брейс был сортировщиком, этаким высшим судией. В тот день он забрал нас от матери и определил нашу судьбу, взял за шкирку, словно котят, и бросил в мешок. Никогда ему не прощу, хотя и сама стала кем-то вроде сортировщика.