Текст книги "Мoя нечестивая жизнь"

Книга вторая
В учениках

Глава первая
Мой враг

Тем временем мой Враг Комсток[33]33
  Энтони Комсток (1844–1915) – реальное историческое лицо. Инспектор Почты США и политик, беззаветно преданный борьбе за викторианскую мораль. Большую часть жизни вел охоту на порок и грешников, руководствуясь девизом «Мир – охотничьи угодья дьявола, а дети – его любимая игрушка».


[Закрыть], еще не знакомый мне, вел совершенно другую жизнь. Хлопотун и живчик, на молоке и пирогах он раздобрел, обрел известность в лесистых долинах и на каменистых полях Нью-Ханаана, штат Коннектикут.

Его усы, позже уложенные в подусники, его бакенбарды еще не выросли в те дни, когда он предавался своему хобби – записывать в дневник, как он ловит крошечных крольчат и непоседливых белок, чтобы прибить их камнем. В те дни у него еще были волосы, не то что потом, когда голова облысела и формой стала напоминать раздутый мочевой пузырь свиньи. И хотя фото юного Комстока доказывают, что у малыша Тони был точно такой же безвольный рот и подлые глаза, но когда-то и он носил короткие штанишки.

Некие умники и вольнодумцы, полные добросердечия, много раз пытались убедить меня, что душа не состоит из одного только зла. Я согласна. Мой Враг был послушным сыном, любящим мужем и образцовым отцом. Для меня же он навсегда останется бессердечным ЧУДОВИЩЕМ. Слишком много зла сотворил он и мне, и другим людям.

Он был всего на три года старше меня, и хотя мы росли в одно время, нас разделяли целые миры. Пока я обшаривала мусорные баки в поисках хрящика, мой Враг гарцевал по 160 акрам отцовского пастбища, развлекался и транжирил деньги. Если у твоей семьи несколько лесопилок, можно себе позволить. Деньги растут, как орехи на кусте. Он объедался мороженым в салонах у святош, а как-то раз отправился на экскурсию в Ротон-Пойнт, где (как он сообщил своему дорогому дневнику) подверг наказанию моряков, которые заглядывали под юбки дамам. Даже тогда он был лицемером с безвольным подбородком и ни на что не годными руками. Каждое воскресенье Враг выбирался на проповеди конгрегационалистов, где внимал речам про адский огонь и проклятие, а вечером в постели корчился от страха, представляя смрадное дыхание Сатаны. По воскресеньям он перебирал свою коллекцию марок и пытался – безуспешно – избавиться от нечестивых мыслей. Он молился и оттачивал свою праведность, придумывал, как сподручнее сокрушать таких, как я, слушал библейские истории, сидя на коленях у своей обожаемой матушки. Бедная мамаша Комсток! Она родила десятерых, при родах последнего и скончалась. Она наверняка перевернулась бы в гробу, если бы увидела, во что обратился ее малыш Тони, как он ходит, переваливаясь и пыхтя, словно паровоз, как хвастается, что пятнадцать человек довел до самоубийства (в том числе меня, это его величайшее достижение), – все с таким видом, будто достиг чрезвычайных успехов, например в городском благоустройстве.

Много лет спустя, в день нашей судьбоносной встречи, я отметила его тяжелую одышку, когда он вел меня, свой трофей, к зданию суда. Даже когда мы катили в экипаже, он пыхтел не переставая. Возбудился при виде головешек, возле которых суетился, или это его сердце устало таскать столько плоти?

– Мадам Де Босак, – объявил он мне, сопровождая в тюрьму, – я выполняю работу Господа.

– Какое совпадение! – воскликнула я. – Вообразите, я тоже.

– Вы трудитесь на дьявола, – он поджал губы, – а я – на Господа нашего Бога.

– Похоже, ваш Бог – работодатель двуличный, – сказала я. – Сколько раз меня благодарили во имя Господа нашего Бога за спасение его заблудших овечек, вы не представляете.

– Вашей преступной деятельности положен конец, – заявил он.

И я предложила ему тридцать тысяч долларов.

– Или больше. Коли пожелаете.

На меня он не посмотрел, не снизошел, зато каждый волосок его моржовых усов встал дыбом, из ушей полыхнуло огнем, а в воздухе запахло серой.

– Мадам Де Босак, как вы себя именуете, я упеку вас за попытку подкупа.

А я упеку тебя за одного желтопузого дятла, остолоп жирный, подумала я и уперла взгляд в спину своего ливрейного кучера Джона Хатчета. Послушала стук копыт своих серых в яблоках рысаков, со смехом поправила русские соболя на коленях. Моя спина была прямой, как шомпол, бриллианты в ушах сверкали на зимнем солнце, а страусовые перья шляпы весело развевались на ветру.

– В Томбс, Джон, и побыстрее, – велела я. – Мистеру Комстоку не терпится похвастаться трофеем.

По дороге к моей судьбе мы проехали дом 100 по Чатем-стрит, бывшее владение Эвансов. Грязно-белый фасад, провисшая крыша – унылое и отталкивающее зрелище. Наш мистер Брейс назвал бы его УЖАСНЫМ ЛОГОВИЩЕМ БЕДНЯКОВ. Но для меня много лет назад эта развалина была домом; здесь я училась и здесь стала той, кого одна газета назовет «Нечестивая Мадам Х».

Глава вторая
Маленькие руки

Миссис Броудер отвела меня в кухню. Я села у стола. Он был весь в глубоких царапинах. Я принялась водить пальцем по канавкам. Миссис Броудер поставила на плиту чайник. Когда слезы высохли, я огляделась. Кастрюли, сковороды, связки сушеных трав свисали с низкого потолка, на закопченных стенах развешены сетчатые мешки с луком, разномастные сита, здесь же выбивалка для ковров, пила для костей. Что теперь будет? Мне стало нечем дышать. Мама. Что они с ней сделают? Я положила голову на стол. Миссис Броудер заваривала чай, я слышала звяканье фарфора, потом удаляющиеся шаги. Вернувшись, она сказала:

– Вот скатерть – нужно накрыть стол к завтраку.

Она ссыпала чайные листья в заварной чайник и залила кипятком.

– Теперь послушай, как мы тут живем. В восемь завтрак для доктора и миссис. Когда приходят пациенты, доктор Эванс принимает мужчин, а миссис Эванс – женщин, если только она в настроении. Люди они тихие, болтают мало. Но про миссис никогда не знаешь, что у нее на уме. Я-то уж навидалась всякого с ней, видела, какая она бывает железная, непробиваемая просто, а бывает и иная совсем. Пациенток она принимает не каждый день, но если уж примет, то все сделает как положено. Да хранит ее Господь. Прямо тут, в этом доме, она приняла детей у четырех сотен матерей, а то и поболе, и кто знает, скольким еще помогла. У нее два сына, взрослые, они живут отдельно, но когда-то у нее была дочка, малышка Селия. Когда Господь прибрал Селию, из миссис точно половина жизни ушла. Теперь уж и не услышать, как она смеется. Такого вообще не бывает. Ты даже не заговаривай с ней про дочурку ее. А если вдруг зайдет речь, скажи: мне очень жаль вашей утраты. Запомни: утраты. И ни слова больше. Это этикет. Хорошие манеры. Спрашиваешь, почему она взяла тебя? Да потому что больно ты Селию напоминаешь.

– Мне жаль вашей утраты, – прошептала я.

– Господи благослови твое сердце, милая. Может, ты ей глянешься. Потому что эта женщина слишком уж любит «Целебную сыворотку». Но это между нами. Если приживешься, то поможешь мне сильно. Я-то уж не могу носиться вверх-вниз по лестницам, а ты хоть маленькая, но сильная. Я вчера заметила. Не то что девчонка, до тебя тут работавшая. Та истеричка натуральная была, вот что я скажу. Кровь увидит – и хлоп в обморок. – Миссис Броудер покачала головой и поставила передо мной чай, вареное яйцо, хлеб и джем: – Поешь, милая.

От запаха яйца меня затошнило. Я снова пристроила голову на стол и закрыла глаза.

– Бедный ягненочек, – вздохнула миссис Броудер, села рядом и притиснула меня к себе. Руки у нее были мягкие и мясистые, а грудь как подушка.

Я застыла, раздираемая желанием прижаться к ней и недоверчивостью.

– Ты потеряла маму. Это тяжкий удар, да. Так что это нормально, ежели кушать тебе не хочется. Тому причиной горе, деточка моя. И такое только время лечит. – Она отстранила меня, придвинула тарелку: – А ты все-таки попробуй. Уж больно тощенькая. А силы тебе понадобятся. В этом доме столько хлопот, без дела сидеть не будешь.

Я не шевелилась. И не плакала. Я была будто кусок дерева.

– Воробышек ты мой. Ладно, посиди здесь, а я в два счета вернусь.

Миссис Броудер хлопнула дверью и застучала башмаками по коридору. Послышалась какая-то возня, что-то грохнуло, потом голос миссис Броудер, она будто кричала на кого-то. На лестнице раздались шаги, кто-то спускался в холл, прозвенел дверной колокольчик. Может, это Берни пришла за мной? Или Даффи? Нет. А они вообще объявятся? Все равно. Мне нужна только семья Малдун, мама, Джо, Датчи и папа. И Кэтлин тоже, все котятки в одной постели, как в прежние времена.

Миссис Броудер вернулась очень не скоро, с объемистым полотняным мешком зеленого цвета.

– Вот и мы, – сказала она. – Твоя кровать.

Я в толк не могла взять, что это за кровать, пока она не распаковала и не собрала деревянный каркас и не натянула полотнище.

– Это походная кровать. Доктора часто используют для больных. И она прекрасно тебе подойдет.

– Моя кровать? Что это значит?

– Ты остаешься, – объяснила миссис Броудер. – Твоя мама просила их позаботиться о тебе. Спать будешь прямо в кухне, вот на этой кровати.

Койку поставили у дальней стены, подле мусорного бака.

– Ляг сюда, – сказала миссис Броудер, – и закрой глазки. На меня внимания не обращай. Ты наверняка устала, милая. Еще бы, такая утрата. Ложись.

Мне не хотелось покидать мою гавань у стола, я словно приросла к этому месту.

– Ягненочек. Сиротинушка моя. Ты ведь теперь совсем одна? Мама сказала, у вас нет родных на всем белом свете.

Я молчала. Не возразила, что у меня есть брат и сестра. Как я их теперь найду? Хоть я маме и обещала, они – утраты, такие же, как мама. Из Малдунов осталась одна я.

– Послушай, – снова заговорила миссис Броудер, – в доме творятся странные вещи. Не утверждаю, что это Божий промысел, но очень на то похоже. У тебя все будет хорошо. Давай-ка ложись.

– Не хочу.

– Тогда не ложись, – пожала она плечами, – можешь приступать прямо сейчас. Я-то найду тебе работу. Сегодня понедельник, значит, постельное белье. Поднимайся, девочка.

Она поставила меня на ноги и сунула два металлических ведра с ручками. Я потащилась за ней следом. Мы прошли по коридору, через гостиную, следующая дверь вывела нас на крыльцо, две ступеньки – и улица. Холод обжег меня, я задрожала.

– Надо бы подыскать тебе подходящее пальто, – сказала она, – чтобы впору было.

Я молча следовала за ней по людному тротуару. В толпе искала глазами Берни, братьев Даффи. Они ничего не знают о маме. Отчим только порадуется, что избавился от нас. Найдет себе жену, которая не умрет. С двумя руками. Без прожорливой дочки. Но знакомых лиц не было, да и сама улица стала какая-то чужая.

У колонки миссис Броудер принялась орудовать рычагом, качая воду, а я держала ведра.

– Ну вот, – сказала она, – так-то лучше. Старайся быть всегда при деле. Приноси пользу, и тогда беды и печали отступят сами. Разве не так?

Нет, не так. Полные ведра были тяжеленные, руки чуть не отрывались. Ведра били по ногам, вода плескала через край, юбка на мне была уже мокрая. На кухне мы вылили воду в котлы и поставили греться.

– Вот это дело, – похвалила миссис Броудер.

Она дала мне свое громадное пальто, и я еще несколько раз сходила за водой. Пока белье замачивалось, она взяла фонарь и показала грязный погреб, семь ступенек вниз, холод да сырость; голова миссис Броудер едва не скребла потолок. В задней части погреба громоздилась куча угля с лотком, а вдоль стен возвышались целые горы припасов, бочки с зерном и говядиной, картошка и репа. Мы заполнили углем две корзины и потащили наверх – в комнату, всю-всю забитую книгами. За столом сидел доктор и читал. Он не сказал ни слова, пока мы выгребали золу, чистили очаг и заново разжигали огонь.

– Чистить очаги надо трижды в день во всех комнатах, если погода холодная, – тихо наставляла миссис Броудер. – Так, еще нужно прикрутить фитили в лампах и наполнить маслом. Чтобы дотянуться, встань на табурет. Ты такая маленькая, что придется откормить тебя бисквитами и маслом.

Мы вернулись на кухню. Я рвалась наверх к маме. Она лежит там одна, холодная.

– Уже не лежит, деточка. Она ведь скончалась!

И миссис Броудер объяснила, что гробовщик вынес маму через черный ход, погрузил в фургон для перевозки покойников и увез. Нет больше мамы.

– Она нынче в могиле, деточка, – сказала миссис Броудер торжественно. Но где эта могила, не уточнила. Зато вручила мне черную ленту: – Повяжи на руку и год не снимай.

Мы вытащили из корыта замоченное белье, длинные желтоватые куски ткани в бурых штампах и с темными пятнами крови в форме цветка, и принялись стирать со щелоком. Испарения обжигали глаза, руки покраснели. Мы прополоскали белье, затем прокипятили, потом опять сходили за водой, еще раз прополоскали и вынесли во двор, где и развесили. Потом миссис Броудер показала мне, как перед ужином накрывать стол скатертью, и велела ощипать двух кур.

– А ты ловкая, – похвалила она. – И работать умеешь.

Я не улыбнулась, но было приятно.

Доктор с женой ужинали в гостиной, мы с миссис Броудер трапезничали в кухне.

– А теперь марш в постель, юная Энн, – велела она, когда мы перемыли посуду.

Я послушно легла. Моя благодетельница накрыла меня одеялом и села рядом на табурет. Я смотрела на ее широкое лицо в порах, на морщинки в уголках глаз.

– Твоя мама теперь на небесах, – сказала миссис Броудер. – Я сейчас пойду домой. Живу я на Перл-стрит, а возвращаться мне спозаранку, еще до петухов.

Она погладила меня по голове, похлопала по руке и ушла. Я повернулась лицом к стене. Трещины разбегались узором, складываясь в собачью морду с высунутым языком и острыми зубами. Спаси меня от пасти льва и от рогов единорогов, молилась я и представляла, как говорю Джо и Датчи: мама на небесах вместе с папой, и Кэтлин тоже, вы оба в Иллинойсе, а я здесь, и хоть бы одна родная душа рядом, а я обещала маме, что приеду и заберу вас.

Лампа погасла. Чтобы успокоиться, я сунула большой палец в рот и провалилась в сон.

Наутро я сложила свою койку, надела фартук и под руководством миссис Броудер приступила к работе и трудилась весь день не покладая рук. Я ничего не просила – ни одеяла, ни черствой булочки, я даже не интересовалась, где могила мамы и как мне добраться до сестры и брата. Никто так и не пришел, ни Даффи, ни Бернис, ни благотворители. Я почти не разговаривала.

Ночью, в темноте, я увидела маму. «Датч и Джо, – сказала она мне. – Ты ведь разыщешь их, Экси?» И я поклялась, что исполню ее волю, и заплакала, благо никто меня услышать не мог. Я мысленно проговорила с сестрой и братом до рассвета.

Утром я затопила камин, постирала, покрасила печь в черный цвет и отправилась по поручениям в город. На почту. К аптекарю. Не волнуйтесь, сказала я брату с сестрицей, я разыщу вас, даже если на это уйдет вся жизнь без остатка; вы из рода Малдунов, не забывайте об этом. Потом выбросила мусор и, зажимая нос, взялась за судна с испражнениями, вылила содержимое в помойную яму на задворках и вымыла судна в глубоком корыте, отплевываясь, поскольку дух был такой, что самый вонючий козел подавился бы. Между делами я сунула в карман фартука пару ломтей хлеба и яблоко, а в щель в стене, возле которой раскладывала свою кровать, запихала несколько орехов, а потом даже стащила бисквит, когда в кухне никого не было.

В доме то и дело звякал дверной колокольчик, в основном больные шли к доктору Эвансу и совсем изредка – к его жене. Некоторые пациенты, чаще женщины, оставались на ночь. Когда наверху тянули за веревку, в кухне звенел колокольчик и я несла им суп и чай. С больными я не заговаривала, как и они со мной.

– Ты прямо кожа и кости, – все сетовала миссис Броудер. – Пей молоко.

Она при малейшей возможности пичкала меня едой и всякими сведениями. Возраст голубя можно узнать по лапкам. Лучшая часть туши для засолки – грудинка. Мел, смоченный нашатырем, помогает от укусов пчел. Бычье сердце очень выгодно покупать, из него можно сделать стейк, жарится как обычная говядина. Весу в сердце фунтов пять, а купить его можно за двадцать пять центов.

Таким образом, потчуя едой, добрыми советами, рецептами и веселой болтовней неделями и месяцами, миссис Броудер вывела меня из оцепенения.

– Улыбайся, это тебя не убьет, – повторяла она. – Будешь выть – расхочется жить.

Как раз в том, что я «выла», ничего удивительного не было: поди побегай по этой проклятущей лестнице на каждый звонок колокольчика.

– Беги-ка наверх, у меня ноги старые, – говорила она.

– Как и все остальное, – ухмылялась я в ответ.

– Пошла прочь, нахалка, – шлепала она меня посудным полотенцем.

Я выполняла все, что мне поручалось. Миссис Броудер не гнала меня прочь. И Эвансы не гнали. Встречаясь с ними, я съеживалась, втягивала голову в плечи и прижималась к стене. Миссис Эванс улыбалась мне глазами, говорила строго:

– Здравствуй, Энни, тебе лучше? Доктор же, казалось, вовсе меня не замечал.

Когда звякал колокольчик из холла, я мчалась наверх из кухни в своем фартуке горничной и наколке. «Какая это замечательная работа, – думала я, – открывать гостям двери в новых туфлях и свежем фартуке». В своем невежестве бедняка я почитала дом Эвансов чуть ли не дворцом: в буфетах было полно тарелок и прочей посуды, гардеробы ломились от муфт и пальто. В доме чего только не было: лорнеты и масляные лампы, шляпные коробки и крючки для расстегивания пуговиц на башмаках, корсеты и бриолин для усов, парная телятина из мясной лавки, свежее молоко, доставленное молочником, горы угля и даже лед. Словом, роскошь и великолепие. Теперь-то я знаю, что даже хозяин грошовой лавчонки мог себе позволить прислугу и что дом номер 100 на Чатем-стрит был самым заурядным домом в грязном районе старьевщиков, ростовщиков, распивочных и мюзик-холлов. Ковер в гостиной протерся, а ступени на лестнице проседали. Стекла в окнах были с трещинами, из которых тянуло сквозняком, запах плесени, поднимавшийся из подвала, пропитывал портьеры, серые и жирные от копоти масляных ламп. У скамейки возле наших ворот вечно толкались бродяги, оставляя горы мусора. Убирать приходилось мне, за что я их кляла почем зря.

В мои обязанности входило встречать пациентов и сообщать им о правилах поведения: сидеть тихо на скамье в холле и ждать. Если миссис Эванс была нездорова и лежала в своей спальне с компрессом на голове, мне надлежало говорить дамам, чтобы они шли на Лиспенард-стрит к миссис Уоткинс или к миссис Костелло. Но если являлся мужчина, у которого рожала жена, я должна была вытащить хозяйку, несмотря ни на что.

– Я ни разу не была в их кабинете, – говорила миссис Броудер. – Ну знаешь, комната с матовой стеклянной дверью. Они ее клиникой называют. Только доктор и миссис Эванс вправе войти туда. Ты – нет.

Так что я держалась подальше от «клиники» и вместе с тем умирала от любопытства. Оттуда порой неслись жуткие звуки: пациенток рвало, они орали, грязно бранились. А миссис Эванс им в ответ: «Ш-ш-ш, милая. Ш-ш-ш». Кричали новорожденные. И миссис Эванс почему-то говорила за дверью: «И прочая неизбежная боль». Эта Неизбежная Боль никак не укладывалась у меня в голове. До сих пор не уложилась.

Однажды майским утром накануне моего четырнадцатого дня рождения миссис Броудер поставила завтрак на поднос и велела:

– Отнесешь это Аделаиде в дальнюю палату. Жертва преступной любви. Ее отец не желает даже имени дочери слышать.

– Почему?

– Потому что. Ты ведь не дурочка? – И миссис Броудер многозначительно глянула на меня.

Я поднялась с подносом на третий этаж и с силой толкнула дверь – якобы чтобы не расплескать чай. На кровати лежала девушка лет восемнадцати и что-то писала. Живот у нее был преогромный. Я поставила поднос на столик у кровати.

– На что это ты уставилась? – осведомилась девушка.

– Ни на что.

– Вот именно, – сказала она, – ни на что. Да и не на что.

Она вытерла слезы, а мне хотелось спросить: как это «не на что»?

Тот день я провела при Аделаиде в качестве девочки на побегушках. Подай то, принеси это. Пеньюар у нее был весь из кружева, а платье из муарового шелка цвета сельдерея, на крючке висела нижняя юбка, и, когда Аделаида не видела, я всякий раз щупала мягчайшую нежную ткань.

– Шевелись с растопкой! – распоряжалась она.

Когда она отворачивалась, я показывала ей язык. Нехорошо, конечно, ей скоро рожать, а при родах она может умереть, как моя мама, но я ничего не могла с собой поделать. С чего это она так нос дерет? Не люблю таких.

Время Аделаиды пришло через несколько недель, поздним утром.

– Жди на лестнице внизу, – велела миссис Броудер. Все утро я таскала ведрами воду, ладони горели, а юбка была мокрая. От комнаты меня отделяли два лестничных пролета. Я не слышала Аделаидиных криков и радовалась этому, я не хотела, чтобы она умерла.

Ближе к вечеру миссис Броудер распорядилась отнести Аделаиде бульон и хлеб. Когда я вошла в палату с подносом, Аделаида лежала, прижав к себе крохотного младенца.

Глаза у девушки были закрыты, лицо белое-пребелое. Ребеночек пискнул. Никто из них пока не умер.

– Хочешь подержать? – спросила Аделаида. – Его зовут Винсент.

Она с улыбкой протянула новорожденного мне. Я взяла малыша на руки. Его синие глазки посмотрели на меня, и, хотя они напомнили мне сестричку Кэтлин, я улыбнулась:

– Какой милый!

– Не то что его папочка.

– А кто его папочка?

– Карась один, – отрезала Аделаида.

Я засмеялась.

– Это не смешно. Он воспользовался! Я не виновата! Но наказана буду я. Несу свой позор.

Держа на руках маленький «позор», я подумала, что недостойно так обзывать малыша Винсента, эту невинную крохотулю – ну точно капелька росы на капустном листе. Так говаривала мама.

– Прими мой совет, – сказала Аделаида, – никогда не позволяй мужчине оставаться в комнате наедине с тобой. Если он говорит, что любит тебя, назови его лжецом. Все они болтуны и негодяи.

– Грустно слышать.

– А мне еще грустнее. Никогда не доверяй мужчине, который говорит «поверь мне». Слышишь?

Я слышала. В длинной веренице уроков это был первый, и я сделала слова Аделаиды своим девизом. Потому что была согласна с ней. Брейс сказал «поверь мне». Дикс сказал «поверь мне». И что из этого вышло? Меня выбросили, словно старый носок.

Оставив Аделаиду и ее сыночка, я собрала грязное белье и стала спускаться по лестнице. Навстречу, чуть задыхаясь, быстро поднималась хозяйка. Мы едва не столкнулись.

– Прошу прощения, мэм.

– Я тебя не заметила.

Ты меня никогда не замечаешь, хотелось мне сказать. Но в этот раз она внимательно смотрела на меня. Не знаю, что она увидела, а я успела разглядеть синеву и набрякшие мешки у нее под глазами, этакие пузыри. Зрачки чернели точками на илисто-зеленом фоне радужек.

– Ты здесь уже изрядно, несколько месяцев. Как тебе живется у нас, Энни? Миссис Броудер говорит, работать ты умеешь.

– Она моя наставница, – сказала я.

Миссис Эванс нервным движением убрала прядь за ухо и двинулась дальше по лестнице, но я быстро спросила:

– Аделаида скоро умрет? Она ведь умрет?

Миссис Эванс испуганно оглянулась:

– Нет. Разве что у Господа иные планы на этот счет.

– Мама умерла.

– Мы не могли спасти твою маму. Мы пытались. Геморрагия.

– Что это такое?

– Кровотечение. Благодаря глупости повитухи.

– Какой повитухи?

– Не знаю какой. Меня же там не было.

– Я была, – сказала я испуганно. – Это была я.

Миссис Эванс потрясенно смотрела на меня:

– Ты? Этого не может быть. Я думала, что кто-то из родственников принял ребенка. Или соседка… не помню. Ты все сделала прекрасно, по словам мамы. Она гордилась тобой. Сказала, ты вела себя очень стойко.

Я вспыхнула. Похвала мамы была как ее прикосновение.

– Значит, это Берни? Моя тетя Бернис?

Миссис Эванс прикусила губу и заморгала. Глаза у нее были влажные. Наверное, пот скопился. Она часто потела, даже на холоде.

– Твоя Берни всего-навсего пыталась помочь. Сделала то, что сделала.

– И что же она сделала?

– Слишком сильно потянула за пуповину, пожалуй.

– Но почему?

– Милая, у тебя чересчур много вопросов.

– Но мне нужно знать.

– Ладно, я отвечу. Но не сейчас. – Она вдруг взяла мои руки в свои, обтянутые липкими резиновыми перчатками, и пробормотала: – Маленькие. Это хорошо.

– Для чего хорошо?

– Для моей профессии. Ладно, посмотрим, как с тобой дело пойдет.