Текст книги "Мoя нечестивая жизнь"

– Кому это?

– Моему отцу и матери. Он им не нравился. Он был школьный учитель.

– Мне тоже никогда не нравились учителя. Она невольно рассмеялась:

– Значит, я тебе тоже не по душе.

– Вы учительница?

– С того момента, как обнаружила, что в положении, нет. Я поднялась и направилась к двери.

– Посиди со мной немножко, а? – попросила она. – Я часто читала стихи с учениками по вечерам. Почитаешь со мной? – Открытая книга лежала на кровати.

– Из меня плохой чтец, – сказала я, застеснявшись.

– Так я тебя научу, хоть как-то отблагодарю за добро. Я очень люблю Элизабет Барретт Браунинг[36]36
  Элизабет Барретт Браунинг (1806–1861) – известная английская поэтесса викторианской эпохи.


[Закрыть]. Ты читала ее «Сонеты с португальского»? Давай, садись сюда.

Она усадила меня на кровать рядом с собой, открыла книгу и принялась читать:

 
Люблю – как день добром спешу встречать,
Свеча ли, солнце утро освещают.
Люблю – как честь и правду защищают:
Не думая наград за это ждать[37]37
  Перевод Валерия Ананьина.


[Закрыть].
 

– Видишь? – Френсис подняла на меня полные слез глаз. – Только любовь имеет значение, а не то, какие награды тебя ждут. Или какая у человека родословная. Или согласятся ли ее родители. Или… или если смерть разлучит их, как она разлучила нас с Мэтью. Только любовь. Только она важна. Понимаешь, Энни? Если я смогу научить тебя этому в столь юном возрасте, может, у тебя будет счастье, которое было у меня и которое я потеряла.

Я смотрела на нее во все глаза. Вот оно! Любовь есть Вечность. И, как и до всех прочих замечательных вещей, мне не дотянуться до любви.

– Можешь взять почитать, если хочешь, – сказала Френсис.

Я поблагодарила и отнесла книгу на кухню, где получила нагоняй от миссис Броудер за то, что не подрезала фитили у ламп. Той ночью я читала стихи Элизабет Браунинг, сидя у камина, и думала, что если поэтесса права и любовь – это все, что же тогда станет со мной? У меня нет ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры и, само собой, нет настоящей любви, даже надежды на нее нет. Но я навсегда запомнила строчки Элизабет Браунинг. Особенно запомнилось стихотворение, где есть такие строчки: Я думаю, у каждого земного, и неземного тоже, существа есть во Вселенной собственное место[38]38
  Перевод Якова Фельдмана.


[Закрыть].

Глава пятая
Ловкость рук

Утром 21 мая 1863 года я с трудом вырвалась из липких объятий сна, чтобы немедленно погрузиться в густое рагу жалости к самой себе. Было темно. Мой шестнадцатый день рождения.

Со смерти мамы минуло три года, а меня не покидало чувство, что это мне отрезали руку, до того я скучала по маме. Брат с сестрой так и пропали. Ни адреса их, ни представления, как их найти. И хоть бы ломаный грош за душой! Счастливого дня рождения! Ждать от будущего нечего, кроме бесконечной работы. Пребывая в глубочайшем унынии, я растопила печи, сходила на рынок, принесла из кладовки мешки с мукой и рисом, затем отправилась во двор снимать белье с веревки. Мысли мои текли все в том же горьком направлении. Будущее представлялось серым пеплом, где у меня никакого собственного места.

– Энни! – раздался голос из соседнего двора. – Энни! Это была Грета, наша немецкая соседка. Я услышала, как она спрыгнула с ограды, но из-за простыней не видела ее. Через несколько секунд передо мной предстала фигура, обернутая в простыню, точно в римскую тогу.

– Энни Малдун! – В меня полетела прищепка.

– Ох, какая же ты балда! – Я тоже швырнула прищепку.

– Ты любийт сушеный вишна? – спросила Грета, разматываясь из простыни. Карман фартука у нее оттопыривался.

– Люблю, спасибо, – удивленно ответила я.

Она ссыпала в мою красную ладонь горсть вишен, потом цокнула языком и показала свои ладони.

Мы принялись сравнивать ладони – у кого больше трещин, царапин, следов от угля и щелочи, шрамов от ножа. Немецкий акцент у Греты такой густой, что я порой с трудом удерживалась от смеха.

– Мыт посуда кашди ден, – жаловалась Грета. – Ненавишу.

– Да, тяжело.

– Кашди ден таскает вассер… вода. – Она выплюнула вишневую косточку.

Я тоже сплюнула. Грета засмеялась и отсыпала мне еще вишен.

– Прешде я тебя тоше ненавишдьела.

– Я тебя ненавидела больше.

– Пошему? Ти всего дер кляйне девушка по козяйство.

– Мне шестнадцать.

– А я уше двайдцайт. Старай. Алзо… у мена проблема. Ти помочь? Иногда мне надо лекарство от боли для фрау. Для дер монатлих шмерц. Ты знаейшь, неприатнойшт. Можешь всяйть для мяня у герр доктор?

Я пожала плечами:

– Запросто.

Конечно, ее проблемы не сравнить с моими. Ей хоть зарплату платят, не то что мне.

– Ти когда-нибьуд видайт кляйне беби убиватых в доме Эванс?

– Что, прости?

– Все в окруйг шнайт. Твой миссиш убивайт маленкай киндер.

– Неправда! – крикнула я. – Кто тебе сказал? Никогда! Она акушерка!

Грета изумленно подняла брови:

– Фрау Пфайфер шказайт, что Эвансы помогайт шлуйха унд магдаленес и всяки швайнгер. Ти рашве не слышайт, как они плакайт?

– Да все новорожденные плачут!

Грета улыбнулась и зашептала:

– Она делайт дер фиксес. Если девушка швайнгер, то ей сделайт фиксес. Исправляйт ее.

– Ни один ребенок не пострадал из-за нее, – отрезала я. – Я видела, как она кормит младенца из пипетки.

– Она их вышкребайт, много кровья, фройляйнс кричайт, – шептала Грета, – а она их убивайт! До того, как беби начайть жить.

– Глупости! Как можно убить человека, который еще не жил? Да она никого пальцем не тронула!

– Думайт что хочайшь, – сказала Грета. – А я встречайся на Бродвей с парен. Ты пойдешь со мной?

Она отбросила назад волосы, темные и блестящие. Глаза у нее были с поволокой, а губы вечно приоткрыты, будто она вот-вот угостится сладким сидром. Если судить по внешности, ума в Грете немного. Миссис Броудер даже подозревает в Грете цыганку. Как-то раз я видела, как Грета идет, покачивая бедрами, по улице мимо ломбардов, лотков со всякой всячиной, продавцов поношенной одежды, и выкрик какого-то типа исчерпывающе описал мою соседку:

– Ох хорош цветочек!

Но какое-то время назад мы стали разговаривать, и теперь Грету даже можно было назвать моей подругой. Снова обернувшись в тогу-простыню, она по-балетному вскинула руки и засеменила по двору – ну вылитая картинка с афиши оперного театра. Трудно было не рассмеяться.

– Майн готт, Энни, мы с тобой пошли на Бродвей сегодня вечер. Пойшалуйшта!

– Но зачем?

– Затем, что тьебе понравийтса. Пошли! – Она шутливо шлепнула меня наволочкой.

– Если я уйду на весь вечер, миссис Броудер меня со свету сживет.

– Gott im Himmel![39]39
  Здесь: Святой Боже! (нем.)


[Закрыть] Никтой и не заметит. Доктора шовсем старий, им все райвно. Кому какой дельо? Убийцы. Унд Бродвей просто verwunderlich![40]40
  Удивительный (нем.).


[Закрыть]

– Не могу! – От разочарования я аж притопнула.

– Ты чтой, обьет дала? Или чтой?

– Вообще-то у меня сегодня день рождения.

– День рошденья! – воскликнула Грета. – Я тойгда тебья силой утаскай!

Но утаскивать меня ей не пришлось. Мое упорство было вознаграждено: неожиданно меня отпустили на все четыре стороны, выбирай приключения по вкусу.

В тот вечер, когда Эвансы улеглись в постель, а докторские челюсти – в стакан с водой, мы с Гретой встретились на крыльце. На нас не было ни фартуков, ни шляпок, неприкрытые волосы трепал ветер. Рядом с Гретой я казалась себе замухрышкой. Грета – настоящая красавица, как и Датч, в глазах чертики так и скачут. При свете фонаря я увидела, что губы у нее накрашены.

– Псст, Грета, – сказала я и протянула ей бутылочку с лекарством от женских недомоганий, которое смешала сегодня, – лауданум, растворенный в спиритус вини[41]41
  Спиртовая настойка опия.


[Закрыть].

– Спасийбо, – поблагодарила Грета.

– Ты прямо картинка.

На ней был приталенный жакет цвета сливы и нижняя юбка, благодаря которой юбки верхние обрели пышность.

– Старый нижний юпка миссиш Пфайфер, – сделала книксен Грета. – Подарок мне.

– У меня никогда не было. Ни подарков, ни нижних юбок, – сказала я.

Грета на миг остолбенела, затем кинулась в обратно в лавку Пфайферов и через несколько минут выбежала с целой кипой кружевных оборок.

– Вот. Эта тожье миссиш Пфайфер. Не порвайт.

И она сунула мне пенное кружево. В тени крыльца, под охраной Греты, я натянула нижнюю юбку прямо под пальто, оборки торчали, словно еловые ветви.

– О! – рассмеялась Грета. – Рошдественскай елка.

– Да ну тебя! – Я толкнула ее.

Грета принялась распевать немецкую песенку, и я покатилась со смеху. Песенка сплошь состояла из препотешных словечек, какие-то фогель зинген, и зонненшайн, и блюмен блуэн. Не имея представления, о чем песня, я начала подпевать, и мы зашагали по улице. «О блюмен, блюмен», – выводила я, вдыхая запахи горелого мяса и самогона, доносящиеся от ресторана Крука, обители зла и порока. «О блюмен, блюмен», – распевали мы, направляясь к центру города.

– Мой парьен встретийт меня у Хогвут на Бродвей, – сказала Грета. – Его зовуйт мистер Шеффер. Он приходийл в лавка в понеделник и попросийл менья о свиданий.

– Миссис Броудер говорит, что леди не пристало гулять в одиночку.

– А льеди и не в одинойчка. Ти со мной.

Вдоль Бродвея сияли золотистые фонари, экипажи были украшены маленькими цветными светильниками – янтарные, рубиновые, зеленые огоньки плыли по улице. Витрины освещали газовые фонари, за стеклом были выставлены вещи, ради которых люди и продавали себя в рабство: серебряная посуда и кружево, украшения, невероятные платья. Мы прошлись от Леонард-стрит до Брум, послушали уличных менестрелей, музыка неслась и из кабаков – разухабистая, густо настоянная на картофельном самогоне, звоне бокалов и визге проституток. Грета купила за никель пакетик засахаренных орешков, благоухающих медом и ванилью, и мы их немедленно съели. Толпа была такая плотная, что несла тебя словно река, люди толкались и оттаптывали ноги, почище чем коровы на рынке скота. Мы то и дело вынуждены были повторять «Извините, пожалуйста», юбки цеплялись за бордюр, улицу перейти было почти невозможно из-за нескончаемого потока экипажей. Двуколки, ландо и кабриолеты двигались в такой темноте, едва не задевая друг дружку колесами, что лошади беспокойно ржали. Тротуары были забиты прогуливающимися, мы ловили на себе любопытные взгляды и отвечали не менее любопытными – каждого более-менее достойного оглядывали с головы до ног.

– Я бы хотейла такой зонтийк, – сказала Грета.

– А я бы хотела такую накидку, – сказала я.

Какими же ничтожными замарашками мы выглядели по сравнению с фланирующими роскошными дамами. Да и мужчины были великолепны: с подвитыми усами, попыхивающие трубками, в отменно сшитых костюмах из дорогой материи. То тут, то там попадались полицейские в голубой форме Союза[42]42
  Союз (англ. Union) в США периода Гражданской войны – федерация 24 северных штатов, противостоящих южным Конфедеративным штатам Америки.


[Закрыть], с блестящими значками на мундирах. Мы видели даму, у которой на голове колыхался целый лес из страусовых перьев, потом во все глаза уставились на другую – с целым розарием на шляпке. А кружевные шапочки, сумочки с серебряными шнурками… У меня голова шла кругом. Мы наблюдали, как из карет экзотическими пташками выпархивают красотки – ну точно из золотых клеток, такие стройные, хрупкие, корсеты затянуты так, что кажется, будто вот-вот разрежут даму на две части. Вот наконец и Спринг-стрит с ее знаменитым галантерейным магазином Хогвута, где Грета должна была встретиться с мистером Шеффером. Многоэтажное здание с рифлеными колоннами и арочными сверкающими окнами-витринами походило на свадебный торт. Мы зашли внутрь и замерли. Серебро, хрусталь и фарфор искрились, блеску добавляли сияющие колонны, в которых кипели всполохи пламени, порожденные струями газа, искры разлетались по огромному помещению, рассыпаясь тысячами брызг. Я посмотрела наверх и едва не ослепла – под потолком плыл невероятный, словно из прозрачнейшего льда, прекрасный корабль. Хрустальная люстра. Я не сумела сдержать возглас восторга.

– О-о-о, готт, – простонала Грета. – Дас ист великолепен. Хочу себе такой.

О-о-о, готт, я тоже! Но вслух я этого не сказала.

– Грета Вайс? – спросил шагнувший к нам джентльмен.

– Мистер Шеффер, – улыбнулась Грета. Красивая у нее улыбка. Зубы белые, на щеках ямочки… – Это моя подруг мисс Энн Малдун.

Я не завидовала Грете и не собиралась отбивать у нее мистера Шеффера. Толстяк лет тридцати с красным лицом и желтыми усами, нависающими над тонкогубым ртом. Грета взяла его под руку и подмигнула мне:

– Я тебя встречайт через полчайса на улица.

Они направились в отдел головных уборов и скоро исчезли в толпе.

В магазине пахло сиренью и деньгами. Я никак не могла справиться с ошеломлением. В зеркале, оправленном в золотую раму, я увидела свое серое лицо, острый подбородок, черные непослушные волосы и голубые глаза. Прыщавый подросток остался в прошлом, я смотрела на робкую девушку, готовую вот-вот потерять сознание от всего этого великолепия. Я подошла к витрине с фарфором, взяла крошечную изысканную чашку в миниатюрных розочках и с золотым ободком. Поставила на место и взяла другую – с незабудками.

– Мисс! – раздался голос. – Не трогайте товар! Сверкающие маленькие глазки приказчика ясно указали мне на мое место. Я попятилась:

– Хочу и трогаю. Вам-то что? Или я не покупатель?

– Нет, мисс, не про вас это. – Он взял меня за локоть и повел к двери.

– Пусти! – вырывалась я. – Убери свои лапы!

И в самый разгар этой унизительной сцены я вдруг услышала свое имя.

– Экси! Экси Малдун! – Голос был мужской.

Парень лет двадцати, хорошо сложенный. Брюки узкие, по моде, пиджак в клетку, с квадратными плечами, сидит идеально. Белый воротничок, манжеты. Картину дополняли роскошные усы и длинные темные волосы, закрывающие уши. В руке шляпа цвета ржавчины. Самоуверенная манера держаться была мне знакома, как и этот озорной взгляд. Я знала его. Бульдог Чарли.

– Мисс Малдун, – еще раз повторил Чарли.

Да, точно он: чуточку кривые зубы, прожигающий насквозь взгляд.

– Чарли? – выдохнула я. – Это ты.

– Да уж не Эйб Линкольн.

– Пройдемте, мисс, – подал голос приказчик.

– Мои извинения, мистер. – Чарли поклонился элегантно и взял меня под руку: – Моя сестра немножко слаба на голову. У нее припадки и деменция. И еще у нее кровь не в порядке, из-за этого она иногда ну совсем дурочкой делается. Вы уж поосторожнее, сэр, не то накинется.

Я скорчила придурковатую рожу.

– Она взяла товар в руки, – запыхтел приказчик, – хотя не собиралась его покупать.

– Но она же не желала никому ничего дурного, – ворковал Чарли. – Просто любит все блестящее, уж такая она, бедняжка наша. Сами знаете, какие эти женщины. Все им хвать да хвать. Ничего не могут с собой поделать. Давайте я провожу ее.

Я сладко улыбнулась раздосадованному приказчику, и он нехотя удалился. Мы с Чарли с трудом продрались сквозь толпу и вышли на улицу. Чарли смотрел на меня так, словно я явилась прямиком с Луны.

– Значит, – сказала я, – твоя сестра, да?

– Сходство есть, – ухмыльнулся Чарли. – Вполне сойдешь.

– Размечтался, Чарли Бульдог.

– Ты, как посмотрю, совсем не изменилась, Экси Малдун.

– Изменилась. Я теперь баронесса.

– О, ваше высочество, видели бы вы свое лицо, когда этот болван посмел схватить вас. Как роза, такое же красное. – Он рассмеялся.

– Ты бы на себя посмотрел. Сразу ясно, что врешь.

– Вообще-то по большому счету я вру лишь по воскресеньям. На Библии. Только что-то давненько не приходилось этим заниматься. С тех пор как у меня есть кровать в пансионе миссис Шихан на Шестой авеню. Ничего устроился, да?

– Неплохо для сиротки. Но где ты пропадал все это время?

– Сплавлялся по Нилу. Был на Стэйтен-Айленде[43]43
  Стэйтен-Айленд – остров, входящий в состав Нью-Йорка (с 1898 года).


[Закрыть]. Любовался Парижем в весеннем цвету. А ты?

– Не на Черри-стрит.

– Это я знаю. Я там был, тебя разыскивал. Через год примерно.

Значит, объявился все-таки. Хоть вишни и не цвели.

– Этот Даффи рассказал мне про твою маму, – продолжал Чарли. Он взял меня за запястье, и у меня по всему телу побежали мурашки. Ладони у Чарли загрубевшие, под ногтями чернота. – Мне очень жаль.

– Спасибо.

Мы стояли на тротуаре, словно камни в ручье, поток пешеходов обтекал нас с двух сторон.

– А ты прямо розой стала, мисс Экси Малдун. Красной розой. С такими-то красными щеками.

Левый уголок его рта пополз вверх в знакомой кривой улыбке.

– Меня теперь зовут Энн, – произнесла я надменно.

– Ага.

И он затянул песню «Энни Лори»[44]44
  «Энни Лори» – старинная шотландская песня, в основе которой поэма Вильяма Дугласа (1672–1748).


[Закрыть], рука с шляпой прижата к сердцу, глаза хитрые.

 
Лоб ее белее снега, лебединая шея тонка, лицо как солнце…
 

Я смущенно отвернулась.

– Должен признаться, – сказал Чарли, прекращая петь, – когда этот козел сцапал тебя, я сперва тебя не признал, но потом понял: да это же та сиротка-трусишка, которая во дни моей туманной юности испугалась встать на крыше поезда.

– Только дурак вроде тебя разгуливает по крыше несущегося поезда.

– Время не сделало из тебя леди, как погляжу.

– Из тебя оно леди тоже не сотворило.

– Оно сотворило из меня джентльмена.

– Да ну?

– Ага, я работаю наборщиком в «Гералд». – И он сунул мне под нос свои перепачканные чем-то черным ладони: – Все буквы алфавита на моих пальцах. Все истории мира. Я набираю пять строк в минуту, тысячи строк в час.

– Значит, ты большой человек?

– Да уж не чистильщик сапог. – Злая искорка полыхнула в его глазах при этих словах. – А вы, мисс Малдун из Готэма? Вы-то королева?

– Ассистент доктора на Чатем-стрит!

– Ты врач?!

– Нет. Ассистент врача.

– Ассистент. Прижимаешь беднягу к полу, пока коновалы отпиливают ему ногу?

– Именно. Успокаиваю пациентов с помощью раскаленной кочерги.

– Как я и подозревал, ты бессердечная, Экси. Ты хоть один шов в жизни наложила? Хоть издали видела вырванный зуб? Вскрыла абсцесс?

– Что видела, то и видела! – огрызнулась я, не собираясь посвящать его в подробности.

– Ассистент доктора! – Во взгляде Чарли угадывалось уважение. – Кто бы мог подумать? Иллинойс остался далеко.

– Не говори при мне об Иллинойсе.

– А помнишь, как мы сбежали?

– Жаль, никто больше с нами не сбежал.

Он замолчал, и по выражению его лица я поняла: он знает, о ком я. Чарли снова криво ухмыльнулся, протянул руку и достал у меня из уха пенни.

– Как ты это делаешь?

– Магия. Смотри внимательно.

Он показал мне свои ладони: пустые. Но из моих волос он вынул карандаш и водрузил его себе на кончик носа. Я чуть не упала от изумления. Фокус тут же привлек внимание прохожих, нас мигом взяли в кольцо. Была тут и Грета – в новой шляпке, но без мистера Шеффера.

– Энни, майн готт! – воскликнула Грета. – Где ти была? Я туда-сюда бегайл, искайл тебья.

Чарли оглянулся:

– Кто эта юная леди, твоя сестра? Только малость подросла?

– Это моя подруга Грета. Она немка. Не вздумай к ней цепляться, она даже не любит пива, то есть любит, но не очень.

Грета ущипнула меня и уставилась на Чарли.

– Чарлз Г. Джонс, – представился Чарли и поклонился.

Джонс. Я задумалась, слышала ли эту фамилию прежде.

Получается, что он уже не просто Чарли, а обзавелся и фамилией.

Грета потянула меня за руку:

– Нам пора, майн готт. Это поздно.

– Я выгуляю вас, леди, – сказал Чарли, – ваша поездка не будет одинокой.

Одной рукой он сжал мою ладонь, второй схватил Грету, и мы запрыгнули в вагон конки. Чарли, уцепившись за поручень, зашептал мне в ухо, щекоча шею:

– В котором из домов живут твои доктора?

– Номер 100, Чатем, вот там, – сказала я, завидев дом Эвансов.

– Ах, – шепнул он еще жарче, – какая красивая пара.

Я вздрогнула от его развязности. Но Чарли тут же добавил со смехом:

– Вон та пара фонарей. Я их не забуду.

– Да что ты? – буркнула я, ощущая какое-то непонятное беспокойство.

– Я свяжусь с тобой.

Мы спрыгнули с конки и побежали к дому, а Чарли махал нам шляпой. Моя взятая напрокат нижняя юбка громко шуршала.

– Хитрай, – сказала Грета. – Парьен ошен хитрай.

– Вовсе нет, – возразила я. Но уверенности не было.

– Он болтун, и он тебе заболтайт, мисс.

– Я его давно знаю.

– И фсе райвно будь осторошна.

– У тебя новая шляпка. Откуда?

– Что плёхой в новый шльяпка? Только будь осторошна, вот и фсе.

– Хорошо, – сказала я. – Сама будь осторожна.

Глава шестая
Студентка

Через два дня в дверь черного входа постучали. Это был Чарли Джонс собственной персоной и с кульком жареных устриц.

– Есть хочешь? – спросил он. Подбросил устрицу в воздух и поймал ртом. – Айда со мной.

– Тсс, – прошипела я. – Не могу.

– Почему? Опять трусим?

Я обернулась. За спиной темнела кухня, мрак скрывал тарелки с остатками ужина, которые следовало помыть. Миссис Броудер уже ушла домой. Пациенток в родильном отделении у Эвансов не было, все огни в доме погашены. И кстати, никаких следов убийств младенцев, которыми меня пугала Грета, в кабинете я не обнаружила.

– Так что, боишься?

– Ничуть.

– Не возражаешь, если сяду?

Я пожала плечами.

Он сел на ступеньку, оглядел голый грязный двор, пожаловался, что после устриц жутко хочется пить.

– Какой-нибудь сидр у вас найдется?

Я сходила в дом, принесла кувшин и две чашки. Он похлопал по ступеньке рядом с собой, и я села. Чарли протянул мне кулек, я взяла устрицу.

– Где же твой босс доктор?

– Спит.

– Устал резать? Я слышал, эти докторишки дни напролет кипятят ланцеты, вырезают геморрой и прижигают гноящиеся раны жертвам аварий?

– Я ассистирую миссис Эванс.

– А она вспыльчивая? – спросил Чарли. – Терпения у нее надолго хватает?

– Очень смешно, – сказала я.

– Так ты помогаешь акушерке? Ну тогда, наверное, много всякого повидала?

– Мужчин энто не касается.

– ЭТО, не ЭНТО. Послушай меня, студентка, пора уже научиться говорить как образованная.

– Как хочу, так и говорю.

– Эй, студенточка, угостись вкусненьким.

И он сунул мне под нос устрицу. Рот у меня невольно открылся, и он вложил в него моллюска, словно маленькому ребенку. Я попробовала не рассмеяться. Не получилось. Его мальчишеские манеры и обаяние будоражили меня все больше.

– Открой рот.

Он угостил меня еще одной устрицей. И еще. Облизал себе пальцы.

– Устрицы – сильный афродизиак.

– Что это такое? – спросила я.

– Стимулятор печени.

И он закинул мне в рот очередного моллюска.

Таким вот образом Чарли ухаживал за мной. На ступеньках черной лестницы учил меня правильной речи и кормил. «Вчера», а не «намедни». «Адвокат», а не «аблакат». «Театр», а не «киятр». «Пиджак», а не «спинжак». Я старалась, но получалось не всегда. Я была встревожена, смущена и польщена одновременно. Мне льстили его визит, тон, его обращение «студентка». С этими своими болтающимися подтяжками он был взрослым чужим мужчиной, хоть и знакомы мы уже четыре года. Мы сидели на крылечке черного хода, и длинная змея поезда снова уносила нас на Запад, в наше поганое прошлое со всей его тоской и беспросветностью. Брат и сестра снова были здесь, как и шрамы от фермерского хлыста на теле Чарли. И снова звучали в ушах слова миссис Дикс: не следует поддаваться чарам таких мальчишек, как сирота Чарли, рожденных в грехе и выросших на улице. Ничего хорошего из этого не выйдет, сказала она тогда, ничего. А вот поди ж ты. Глубокая ночь, сырой двор, мы с ним смеемся, в углу дымится куча мусора, веревки для сушки белья сходятся на стволе полумертвой сикоморы, в черном небе крошечные звезды. Чарли рассказывает о своей работе в «Гералд», где он начинал простым газетчиком. О том, как бегал по улицам в любую погоду, разнося газеты, как пробился в наборный цех, где решил, что будет читать все, что набирает, и таким образом научился говорить не хуже школьного учителя.

– Что значит «набирать»?

– Тут штука такая, студентка. Мы берем литые металлические буквы, литеры называются, и составляем из них формы – газетные страницы. Конечно, надо работать быстро и аккуратно и иметь свои шрифты и свои линейки межстрочных интервалов, разложенные по порядку. – Он повернул левую руку ладонью вверх и быстрыми движениями стал поглаживать палец, приговаривая: – Палец, палец, палец, инструменты по местам.

– Говори по-английски, – сказала я. – Хватит уже тарабарщины.

– Слушай, студентка, гони что есть сил и не прерывай, потому что старшой заглядывает сюда после каждого прыжка. – Он с усмешкой смотрел на меня.

– Прыжка?

– Прыжка, – повторил он четко и раздельно. – Резкого переключения. Поразмысли также о гарнитуре, о цапфе, кегле, воротке, шлице и шпунте.

– Не буду я об этом размышлять.

– Тогда что ты мне скажешь, мисс Экси?

А что я могла ему сказать?

Ночь полнилась звуками, дул легкий ветерок, в переулке возились крысы, слышалось кошачье мяуканье. В ожидании моего ответа Чарли откинулся назад, оперся на локти и закинул голову. Ноги он вытянул перед собой, задев при этом меня, и я вздрогнула от его прикосновения. Я чувствовала его обжигающий взгляд. Повернулась к нему и обнаружила, что Чарли и впрямь уставился на меня, на лице его было написано глубочайшее внимание. Да, он выслушает меня. В каких великих тайнах я ему признаюсь?

– Какие заботы беспокоят твою маленькую головку? – спросил Чарли. – Что тебя тревожит? А? Эй, трусливое сердечко, что случилось?

– Ничего.

– Ничего, ничего, говорит нам горничная, – пропел Чарли, – но ведь что-то заставляет ее прятать лицо. Как ты думаешь – что?

– Хватит, пожалуйста, – жалобно попросила я.

Он вздохнул и со свистом выпустил воздух в щербинку между передними зубами.

– Ты думаешь о маме, о своей хорошенькой сестре и о маленьком брате. Скажешь, нет?

Мне вдруг стиснуло горло, и я заплакала. Чарли – единственный, кто знал меня прежде, кто знал Джо, Датч и маму. Но у него самого не было ни мамы, ни сестры, ни брата, о ком можно было бы подумать, – вот о чем я плакала.

– Ты что? – Он обнял меня за плечи. – Уж если начала, то продолжай. Поплачь, если пришла охота.