Текст книги "Когда рассеется туман"

«Таймс»

25 февраля 1916 года

АЭРОПЛАНЫ ПРОТИВ ДИРИЖАБЛЕЙ: ПРЕДЛОЖЕНИЕ МИСТЕРА ХАРТФОРДА

От нашего специального корреспондента из Ипсвича, 24.02

Мистер Фредерик Хартфорд, который выступит завтра на заседании парламента по вопросу противовоздушной обороны Британии, согласился поговорить со мной уже сегодня и осветить проблему в целом. Мы встретились в Ипсвиче, где мистер Хартфорд открыл огромный новый завод при участии инвесторов, в частности известного бизнесмена мистера Саймиона Лакстона.

Мистер Хартфорд, брат майора Джонатана Хартфода и сын лорда Герберта Хартфорда из рода Эшбери, уверен, что атаки дирижаблей можно будет отражать с помощью более быстрых и лучше оснащенных аэропланов нового образца, который был предложен авиаконструктором Луи Блерио.

Новые аэропланы взлетают с большей скоростью за счет небольшого веса. Их предполагается оснащать пулеметом или бомбами, которые пилот будет сбрасывать сверху, а также прожекторами. Вес оборудования будет значительно меньше веса пассажира.

Мистер Хартфорд заявил, что не видит смысла в строительстве дирижаблей, так как они слишком неуклюжи и уязвимы, поэтому могут действовать лишь ночью.

Деловое партнерство мистера Хартфорда и мистера Лакстона символизирует слияние старой и новой Британии. В то время как род Эшбери прослеживается до времен короля Генриха VII, мистер Лакстон – внук йоркширского шахтера, который в свое время стал фабрикантом и сильно преуспел. Его жена – миссис Лакстон – американка, наследница владельца фармацевтической компании «Стивенсон фармасьютикал».

До встречи!

В ту ночь на чердаке мы с Нэнси крепко прижались друг к другу в надежде хоть как-то защититься от пронизывающего холода. Зимнее солнце зашло рано, обозленный ветер яростно тряс крышу и свистел сквозь щели в стене.

– До конца года обещали снег, – прошептала Нэнси. – И похоже, так оно и будет.

– Ветер плачет прямо как ребенок, – сказала я.

– Нет, – возразила Нэнси. – Похоже на что угодно, только не на детский плач.

Вот тогда-то она и рассказала мне, что случилось с детьми майора и Джемаймы. Двумя мальчуганами, чья кровь отказывалась сворачиваться; они ушли в могилу один за другим и лежат теперь в холодной земле ривертонского кладбища.

Первый, Тимми, упал с лошади, когда майор взял его покататься по имению.

Он умирал четверо суток, рассказывала Нэнси, только тогда затих его плач и маленькая душа наконец упокоилась. Лежал белый как простыня, вся кровь прилила к ушибленному плечу, стремясь покинуть тело. Я вспомнила, как наткнулась в библиотеке на красивую книгу с дарственной надписью: «Тимоти Хартфорду».

– И его-то плач невозможно было слушать, – продолжала Нэнси, шевельнув ногами так, что под одеяло ворвались клубы холодного воздуха, – а уж ее-то…

– Чей? – отозвалась я.

– Матери. Джемаймы. Начала рыдать, когда тело вынесли, и не утихала неделю. Если б ты только слышала! Поседеть можно от такого горя. Не пила, не ела, вся выцвела – почти такая же бледная была, как сын, упокой, Господи, его душу.

Я задрожала, пытаясь представить себе, как эта пухлая неинтересная женщина могла так бурно горевать.

– Но ты же сказала «дети»? А что случилось с другими?

– С другим, – поправила Нэнси. – С Адамом. Этот прожил дольше, чем Тимми, и мы уж понадеялись, что он перерос семейное проклятие. Однако и ему не повезло, бедняжке. После смерти брата Адама чуть ли в вату не кутали. Мать ему бегать вообще не позволяла, только сидеть да читать в библиотеке. Не хотела повторять ошибку. – Нэнси вздохнула и подтянула колени к животу, чтобы согреться. – Только разве ж мать оградит мальчишку от беды, когда у него одни шалости на уме?

– И что же он натворил? От чего он умер, Нэнси?

– Всего-навсего споткнулся на лестнице. В доме майора, в Бэкингемшире. Я сама там не была, но Клара, горничная, своими глазами видела – она как раз пыль вытирала в вестибюле. Бежал, говорит, поскользнулся и полетел. Только и всего. Не так уж сильно и ударился-то, потому что тут же вскочил, отряхнулся и дальше побежал. А вечером, Клара говорит, коленку у него разнесло, что твой воздушный шар, – точно как плечо у Тимми, – и поздно ночью он начал плакать.

– Тоже несколько дней? – спросила я. – Как брат?

– Нет, с Адамом по-другому вышло. Клара рассказывала, что бедный мальчонка полночи криком исходил, просил мать сделать что-нибудь, чтоб не было так больно. Никто в доме, понятное дело, и глаз не сомкнул, даже конюх, мистер Баркер, а он ведь глухой как пень. Все лежали в постелях и слушали детский плач. Сам майор всю ночь простоял под дверью, суровый, как всегда, – ни слезинки не проронил.

А незадолго до рассвета, по словам Клары, плач смолк, как оборвали, и наступила мертвая тишина. Утром, когда она принесла им поднос с завтраком, Джемайма лежала поперек кровати с сыном в руках – личико у него было ясным, как у ангела, словно бы он спал.

– А она, она плакала, как тогда?

– В этот раз нет. Клара рассказывала, что Джемайма была почти такой же спокойной, как Адам. Наверное, радовалась, что кончились его мучения. Ночь прошла, и она проводила сына в лучший мир, где нет ни горя, ни печали.

Я пыталась представить себе ту ночь. Внезапно оборвавшийся детский плач. Облегчение матери.

– Нэнси… – медленно проговорила я, – а ты не думаешь, что…

– Я думаю, это только к добру, что малыш ушел быстрей, чем брат, вот что я думаю.

Наступила тишина, сперва мне даже показалось, что Нэнси заснула, но дыхание ее оставалось частым, и я решила, что она просто притворяется. Я подтянула одеяло к подбородку и закрыла глаза, стараясь не думать о плачущем ребенке и отчаявшейся матери.

Меня уже начал охватывать сон, когда Нэнси прошептала:

– А теперь она снова в положении, заметила? В августе родит. Нам всем надо молиться за нее, слышишь? – благочестиво добавила она. – Особенно сейчас, Он перед Рождеством лучше слышит. Молись, чтобы Джемайма в этот раз принесла здорового ребенка. – Нэнси перекатилась на другой бок, стянув с меня одеяло. – Такого, чтобы не сошел в могилу от первой же царапины.

Наступило и прошло Рождество, лорд Эшбери признал библиотеку вычищенной, и на следующее утро я, презрев холод, отправилась по поручению миссис Таунсенд в деревню. Леди Эшбери решила устроить новогодний праздник с целью собрать средства на комитет помощи бельгийским беженцам. Нэнси подслушала, что она носится с идеей заняться еще французами и португальцами.

Миссис Таунсенд решила, что для удачного обеда необходимы греческие сласти мистера Георгиаса. Не то чтобы их продавали кому ни попадя, снисходительно добавила она, нет, только не в нынешние трудные времена. Мне надо будет подойти к прилавку и сказать, что я пришла за заказом от миссис Таунсенд из Ривертона.

Несмотря на ледяной холод, я обрадовалась возможности прогуляться. После нескончаемых праздников – сперва Рождество, теперь вот Новый год – приятно было провести утро в одиночестве, вдали от бесконечного брюзжания Нэнси. После нескольких месяцев относительного спокойствия она вдруг снова решила взяться за меня всерьез: следила, критиковала, ворчала. Мне почему-то казалось, что меня готовят к каким-то переменам, только пока непонятно к каким.

Кроме того, у меня была своя тайная причина посетить деревню. Недавно вышел четвертый роман Конан Дойла о Шерлоке Холмсе, и я договорилась с торговцем, что приду за ним. Я копила деньги целых полгода, книга станет первой в моей жизни настоящей покупкой. «Долина страха» – одно название чего стоит!

Торговец с женой и шестью детьми жил в сером каменном доме, стиснутом со всех сторон другими, точно такими же. Улица представляла собой ряд унылых зданий, приткнувшихся за железнодорожной станцией. В воздухе висел запах горящего угля, булыжники на мостовой почернели, а фонари покрылись слоем сажи. Я робко постучала в облезлую дверь. Подождала. Ребенок лет трех, в грязных ботинках и поношенном свитере, сидел рядом со мной на ступеньке, колотя палкой по водосточной трубе. Голые исцарапанные коленки посинели от холода.

Я постучала погромче. Наконец дверь отворилась, за ней стояла худая, как палка, беременная женщина. Фартук туго натянулся на огромном животе, на руках она держала младенца с красными, воспаленными глазами. Не говоря ни слова, женщина смотрела куда-то сквозь меня, пока я пыталась обрести дар речи.

– Здравствуйте, – сказала я наконец тоном, позаимствованным у Нэнси. – Меня зовут Грейс Ривз. Я к мистеру Джонсу.

Женщина молчала.

– Я покупательница. – Голос предательски дрогнул от неуверенности. – У вас ведь можно купить книжку?

В глазах женщины проснулся едва заметный интерес. Она поудобней перехватила ребенка и мотнула головой вглубь дома.

– Муж там, на заднем дворе.

Хозяйка посторонилась, и я протиснулась мимо нее, благо в этом крошечном доме невозможно было заблудиться. Сразу за дверью начиналась пропахшая кислым молоком кухня. Два оборванных малыша катали камешки по исцарапанному сосновому столу.

Старший ловко сбил камешек брата и поднял на меня круглые глаза – две луны на худеньком личике.

– Вы к папе?

Я кивнула.

– А он на улице, смазывает повозку.

Наверное, у меня был растерянный вид, потому что его короткий пальчик указал на маленькую дверцу около печи.

Я снова кивнула, пытаясь улыбаться.

– Скоро я тоже начну с ним работать, – объявил мальчик, возвращаясь к своему камешку и прицеливаясь вновь. – Когда мне будет восемь.

– Везет тебе… – с завистью протянул младший.

– Ну, кто-то же должен присматривать за домом, пока папы не будет, – пожал плечами старший. – А ты еще слишком маленький.

Я подошла к дверце и толкнула ее.

Под увешанной пожелтевшим бельем веревкой склонился, осматривая колеса своей тележки, торговец.

– Развалюха чертова, – бурчал он.

Я кашлянула, он оглянулся и ударился головой о ручку повозки.

– Хлам!

Он сощурился на меня, попыхивая трубкой.

Попытка еще раз изобразить Нэнси провалилась, и я постаралась выговорить хоть как-нибудь:

– Меня зовут Грейс. Я за книгой.

Тишина.

– Сэр Артур Конан До…

Торговец облокотился о тележку.

– Я вас узнал.

Он тяжело вздохнул, я почувствовала горячий, сладковатый запах табака. Вытер масляные руки о штаны и, рассматривая меня, сказал:

– Вот, чиню тележку, чтобы сын мог с ней управляться.

– Когда вы уходите? – спросила я.

Он поднял взгляд над бельевой веревкой, отягощенной желтоватыми, словно саваны привидений, простынями, к голубому небу.

– Через месяц. В морскую пехоту. С детства хотел увидеть океан.

Он так потерянно смотрел на меня, что я поспешно отвела глаза. В кухонном окне маячили, уставившись на нас, мальчики и женщина с ребенком. Через закопченное стекло они казались мутными отражениями в грязном пруду. Торговец поглядел туда же.

– В армии можно неплохо заработать, – сказал он. – Если повезет. – Он кинул тряпку и шагнул к дому. – Пойдемте, я отдам вам книгу.

Мы вернулись в крохотную комнату, потом он проводил меня наружу. Я старалась не глядеть по сторонам, чтобы не видеть маленьких истощенных лиц. Спускаясь с крыльца, я услышала голос старшего мальчика:

– А что купила эта леди, пап? Она мыло купила, да? От нее мылом пахло. Она ведь настоящая леди, да, пап?

Я пошла так быстро, как могла, стараясь не перейти на бег. Мне хотелось оказаться как можно дальше от этого убогого жилища и несчастных детей, которые приняли меня, простую горничную, за настоящую леди.

Наконец я с облегчением повернула за угол и очутилась на Рэйлуэй-стрит, оставив позади тяжелый дух угля и бедности. Нет, я привыкла к трудностям – бывало, мы с мамой еле-еле сводили концы с концами, – но тут вдруг поняла, что жизнь в Ривертоне изменила меня. Сама того не заметив, я привыкла к его удобству, теплу, зажиточности и стала ожидать того же от других домов. Переходя улицу следом за повозкой молочника и чувствуя, как щеки пощипывает холод, я твердо решила, что никогда не потеряю заработанных благ. Не лишусь своего места, как это сделала мама.

Перед поворотом на Хай-стрит я нырнула под навес, образующий полутемную нишу перед блестящей черной дверью с медной табличкой. Дыхание вырывалось изо рта белым морозным паром, я вытащила из-под пальто свою драгоценную ношу и стянула перчатки.

В доме торговца я едва глянула на книгу, только чтобы убедиться, что он ничего не перепутал. Теперь я наконец-то изучила обложку, провела пальцами по кожаному переплету, пробежала глазами по затейливым буквам, выдавленным на корешке: «Долина страха». Я прошептала название вслух, поднесла книгу к носу и вдохнула запах типографской краски. Запах предвкушения.

Потом снова упрятала свое запретное сокровище под пальто и прижала к груди. Моя первая новая книга. Моя первая новая вещь. Теперь бы только пронести ее в комнату, не возбудив подозрений мистера Гамильтона и Нэнси. Я снова натянула перчатки, поглядела на блестящую ото льда улицу и только шагнула наружу, как налетела на молодую леди, которая как раз нырнула под навес.

– Ой! – сказала девушка. – Я нечаянно. Прошу прощения!

Я взглянула на нее и покраснела. Передо мной стояла Ханна.

– Постой… – удивилась она. – Я же тебя знаю. Ты работаешь у дедушки.

– Да, мисс. Меня зовут Грейс, мисс.

– Грейс.

Мое имя мягко слетело с ее губ.

Я кивнула:

– Да, мисс.

Сердце под пальто виновато колотилось о книгу.

Ханна ослабила ярко-голубой шарф, в темноте забелела ее нежная шея.

– Это ведь ты однажды спасла нас от казни сентиментальными стихами.

– Да, мисс.

Она глянула на улицу, где ледяной ветер играл струями дождя со снегом, и невольно поежилась.

– Ну и утречко.

– Да, мисс.

– Я бы носу из дома не высунула в такую погоду, – продолжала Ханна, глядя на меня, – если бы не назначенный давным-давно урок музыки.

– Я бы тоже, мисс, – отвечала я, – если бы не поручение миссис Таунсенд. Сласти. Для новогоднего обеда.

Ханна поглядела на мои пустые руки, потом на дверь за спиной.

– Неподходящее место для покупки сластей.

Я посмотрела туда же. Табличка гласила: «Мисс Дав. Курсы секретарей». Надо было срочно что-то сочинить – что угодно, лишь бы оправдать свое пребывание у этой двери. Что угодно, кроме правды. Я не могу рассказать про книгу. Мистер Гамильтон строго-настрого запрещает постороннее чтение. Что же придумать? Если Ханна расскажет леди Вайолет, что я без разрешения хожу на курсы, я рискую потерять работу.

Прежде чем я успела хоть что-нибудь изобрести, Ханна кашлянула и завертела в руках сверток в коричневой бумаге.

– Что ж… – сказала она, слова повисли между нами в воздухе.

Я сжалась, готовясь принять обвинения.

Ханна переступила с ноги на ногу, вздернула подбородок, посмотрела мне прямо в глаза и, помолчав секунду, решительно заявила:

– Что ж, Грейс. Похоже, у нас обеих есть секреты.

Ее слова ошеломили меня, я даже не нашлась что ответить. Перепуганная встречей, я никак не могла сообразить, что Ханна находится в том же положении. Я сглотнула, прижимая к себе недозволенный объемный груз.

– Мисс…

Ханна кивнула и порывисто схватила меня за руку, смутив еще больше.

– Поздравляю тебя, Грейс.

– Поздравляете, мисс?

– Да, – жарко сказала она. – Я знаю, что ты прячешь под пальто.

– Мисс…

– Знаю, потому что у меня в руках то же самое. – Пытаясь подавить восторженную улыбку, она взмахнула свертком. – Это вовсе не ноты, Грейс.

– Да что вы, мисс!

– И я пришла не на урок музыки. – Она широко раскрыла глаза. – Брать уроки для собственного удовольствия. И это в такое время! Можешь себе представить?

Совершенно сбитая с толку, я помотала головой.

Ханна заговорщически наклонилась ко мне:

– Что тебе больше нравится? Машинопись или стенография?

– Не знаю, мисс.

Она кивнула:

– Ты права, тут глупо говорить о предпочтениях. И то и другое очень важно. – Она помолчала, улыбаясь. – И все-таки у меня душа лежит к стенографии. Есть в ней что-то волнующее. Как будто…

– Как будто тайный шифр? – подсказала я, вспомнив китайскую шкатулку.

– Да, – засияла Ханна. – Именно. Тайный шифр. Загадка.

– Да, мисс.

Ханна выпрямилась и кивнула на дверь:

– Мне надо идти. Мисс Дав уже ждет, не стоит опаздывать. Сама знаешь, как она злится, если придешь не вовремя.

Я сделала реверанс и ступила из-под навеса на улицу.

– Грейс!

Я обернулась, моргая от уличного света:

– Да, мисс?

Ханна поднесла к губам палец:

– У нас теперь общий секрет.

Я кивнула, и мы обменялись понимающими взглядами. Потом полностью успокоенная Ханна улыбнулась и исчезла за черной дверью секретарских курсов мисс Дав.

Тридцать первого декабря, в последние минуты уходящего года, все слуги собрались в кухне вокруг стола – встретить Новый год. Лорд Эшбери позволил нам открыть бутылку шампанского и две бутылки пива, а миссис Таунсенд извлекла из истощенного войной буфета что-то вроде угощения. Все зашикали друг на друга, когда стрелки подошли к двенадцати, и радостно закричали, когда забили часы. Под руководством мистера Гамильтона мы дружно исполнили гимн «Доброе старое время», а потом разговор, понятное дело, зашел о планах на год. Не успела Кэти торжественно пообещать нам не таскать пироги из кладовки, как всех огорошил Альфред.

– Меня взяли в армию, – объявил он. – Я ухожу на фронт.

Я затаила дыхание, остальные тоже примолкли, ожидая реакции мистера Гамильтона.

– Что ж, – с натянутой улыбкой ответил наконец тот, – это похвальное стремление, Альфред, и я поговорю о твоих планах с хозяином, но, должен сказать, не верю, что он согласится тебя отпустить.

Альфред сглотнул.

– Спасибо, мистер Гамильтон. Вам не стоит стараться. – Он глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. – Я уже говорил с хозяином. Когда он приезжал из Лондона. Он сказал, что я совершенно прав, и пожелал мне удачи.

Мистер Гамильтон пытался переварить услышанное. В его глазах ясно читалось все, что он думал о предательстве Альфреда.

– Ну конечно… совершенно прав.

– Я ухожу в марте, – осторожно продолжал Альфред. – Сперва еду в лагерь для новобранцев.

– А потом? – наконец обретя голос, спросила миссис Таунсенд.

– Потом… – Альфред не смог сдержать торжествующей ухмылки. – Потом, скорее всего, во Францию.

– В таком случае, – пытаясь взять себя в руки, процедил мистер Гамильтон, – я предлагаю тост. – Он встал и высоко поднял бокал, мы сделали то же самое. – За Альфреда. Чтобы он вернулся к нам таким же здоровым и веселым, как сейчас.

– Точно-точно, – поддержала миссис Таунсенд, не в силах скрыть распиравшей ее гордости. – И чем скорее, тем лучше.

– Нет уж, миссис Ти, – усмехнулся Альфред. – Я хочу испытать себя в бою и стать настоящим мужчиной.

– Ты уж береги себя, мой мальчик, – сказала миссис Таунсенд; ее повлажневшие глаза заблестели.

Пока все заново наполняли бокалы, Альфред повернулся ко мне:

– Иду защищать страну, Грейс. Выполняю свой долг.

Я кивнула, не зная, как объяснить ему, что никогда не считала его трусом.

– Напишешь мне, Грейси? Обещай!

– Конечно, – снова кивнула я.

Альфред улыбнулся, и я почувствовала, как теплеют мои щеки.

– Раз уж мы празднуем, – Нэнси постучала по своему бокалу, требуя тишины, – так уж и я объявлю свои новости.

– Неужели замуж выходишь? – проблеяла Кэти.

– Нет, конечно, – окрысилась Нэнси.

– Тогда что? – спросила миссис Таунсенд. – Только не говори, что ты тоже нас бросаешь! Я этого не переживу.

– Не то чтобы совсем бросаю, – сказала Нэнси. – Просто устроилась работать кондуктором на нашей железнодорожной станции. Мне все хотелось хоть что-то делать для победы, и вдруг я увидела объявление в газете, той, что вы читали на прошлой неделе, мистер Гамильтон. – Она повернулась к нему. – Я уже поговорила с хозяйкой, и она отпустила меня при условии, что моя здешняя работа не пострадает. Сказала: когда слуги стремятся выполнить свой долг, это лишь делает дому честь.

– Разумеется, – вздохнул мистер Гамильтон. – Если только они при этом успевают выполнять свой долг внутри дома. – Он снял очки и растерянно потер кончик длинного носа. Снова надел их и сурово уставился на меня. – За кого я волнуюсь, так это за тебя, детка. С уходом Альфреда и занятостью Нэнси, на твои юные плечи ложится слишком большая ответственность. Я не смогу найти никого в помощь. Такое уж время. Тебе придется взять на себя бо́льшую часть работы наверху, пока жизнь не вернется в нормальное русло. Понимаешь?

– Да, мистер Гамильтон, – медленно кивнула я.

Наконец-то мне стало ясно, зачем Нэнси так гоняла меня последнее время. Чтобы я могла занять ее место и ей легче было бы отпроситься на вторую работу.

Мистер Гамильтон покачал головой и потер виски.

– Тебе придется прислуживать за столом, в гостиной, и во время чая. Помогать барышням, мисс Ханне и мисс Эммелин, одеваться, пока они здесь…

Он продолжал перечислять мои возросшие обязанности, но я уже не слушала. Я буду прислуживать сестрам Хартфорд! С тех пор как я внезапно столкнулась с Ханной в деревне, интерес к девочкам, особенно к старшей, вспыхнул с новой силой. Мое воображение, вскормленное дешевыми книжками с душераздирающими сюжетами, сделало ее настоящей героиней: красивой, умной, смелой.

Тогда я еще не понимала главного, того, о чем догадалась много позже. Две девочки одного возраста, живущие в одном доме, в одной стране… Наблюдая за Ханной, я примеряла на себя блестящие возможности, которых была лишена сама.

Нэнси приступала к работе в следующую пятницу, и у нее оставалось совсем мало времени, чтобы обучить меня новым обязанностям. Каждую ночь меня будил пинок ногой или толчок локтем под ребра, за которым следовали инструкции – слишком важные, чтобы отложить их до рассвета.

В ночь с четверга на пятницу я почти не спала от перевозбуждения. К пяти утра, когда я опустила босые нога на холодный пол, зажгла свечу, натянула чулки и платье и завязала фартук, в животе у меня крутило от волнения.

Я быстро покончила со своей обычной работой и вернулась на кухню – ждать. Села за стол, не в силах даже вязать от волнения, и слушала, как часы отсчитывают минуту за минутой.

К половине десятого я уже извелась от ожидания. Наконец мистер Гамильтон сверил наручные часы с настенными и велел мне собирать завтрак на поднос и идти помогать барышням одеваться.

Спальни девочек находились наверху, рядом с детской. Я постучала коротко и тихо – Нэнси объясняла мне, что это просто так, на всякий случай, – и толкнула дверь в спальню Ханны. Первый раз в жизни я вошла в шекспировскую комнату. Нэнси, не желая раньше времени уступать мне привилегии, до самого последнего дня сама носила Хартфордам поднос с завтраком.

Оклеенная выцветшими обоями и заставленная тяжелой мебелью, спальня казалась мрачной. Резные кровать, диванчик и стол красного дерева стояли на огромном ковре. Над кроватью висели три рисунка, давшие название комнате, – Нэнси говорила, что на них изображены героини пьес самого великого драматурга Англии. Пришлось поверить ей на слово: ни одна из нарисованных женщин не показалась мне похожей на героиню: первая стояла на коленях, держа в руке флакон с какой-то жидкостью; вторая сидела на стуле, а поодаль стояли двое мужчин: один чернокожий, второй – белый; третью нес поток, длинные, украшенные полевыми цветами волосы плыли за ней по воде.

Ханна уже встала, она сидела за туалетным столиком в ночной сорочке, скрестив на ярком ковре белые ноги и склонив голову над письмом. Я еще никогда не видела ее такой тихой. Нэнси оставила занавески открытыми, и из подъемного окна лился бледный свет, играя в льняных волосах Ханны. Она не заметила, как я вошла.

Я кашлянула, Ханна подняла глаза.

– А, Грейс, – буднично сказала она. – Нэнси предупреждала, что ты будешь вместо нее, пока она на станции.

– Да, мисс.

– А тебе не тяжело? Работать и за Нэнси, и за себя?

– Нет-нет, мисс. Совсем не тяжело.

Ханна подалась ко мне и, понизив голос, прошептала:

– Ты, наверное, страшно занята – помимо всего прочего еще и уроки у мисс Дав?

Сперва я растерялась. Кто такая мисс Дав и почему она должна давать мне уроки? И тут я вспомнила. Курсы секретарей в деревне.

– Я справляюсь, мисс, – пробормотала я, думая, как бы сменить тему. – Могу я причесать вас, мисс?

– Да, – сказала Ханна, глубокомысленно кивая. – Да, конечно. Ты молодец, что не говоришь о занятиях. Мне тоже надо быть осторожнее. – Она попыталась скрыть улыбку, но не выдержала и рассмеялась. – Просто так здорово, когда есть с кем их обсудить.

Я тоже кивнула, чувствуя ужасную неловкость.

– Да, мисс.

С заговорщицкой улыбкой Ханна поднесла к губам палец и вернулась к письму. Я взглянула на адрес на конверте. От отца.

Я взяла с туалетного столика перламутровую щетку для волос и встала у нее за спиной. Поглядела в овальное зеркало и, удостоверившись, что внимание Ханны занято письмом, осмелилась ее рассмотреть. Дневной свет падал на лицо так, что отражение казалось каким-то бесплотным. Сквозь бледную кожу просвечивали вены, глаза под тонкими веками бегали туда-сюда, перескакивая со строчки на строчку.

Ханна пошевелилась, и я мгновенно опустила взгляд на ленты в ее косах. Развязала их, расплела длинные пряди и начала расчесывать волосы.

Ханна сложила письмо пополам и сунула его под хрустальную бонбоньерку. Посмотрела на себя в зеркало, сжала губы и отвернулась к окну.

– Мой брат собрался во Францию, – язвительно сообщила она. – На войну.

– В самом деле, мисс? – отозвалась я.

– Со своим другом, Робби Хантером. – Последнее имя она произнесла с отвращением. Провела пальцем по краю письма. – А бедный па так ничего и не знает. И я не могу ему рассказать.

Я ритмично водила щеткой по ее волосам, считая про себя каждый взмах (Нэнси сказала: расчесывать сто раз, если хоть раз пропущу, она тут же заметит).

– Я бы тоже пошла, – сказала Ханна.

– На войну, мисс?

– Да, – кивнула она. – Наш мир меняется, Грейс, и мне хочется это увидеть.

Она посмотрела на мое отражение в зеркале сияющими голубыми глазами и произнесла, будто бы цитируя по памяти:

– Я хочу понять, как жизнь преображает человека.

– Преображает, мисс?

Что до меня, так я и представить не могла, как Ханна может желать еще чего-то, кроме того, что Бог и так даровал ей со всей щедростью.

– Ну, меняет, Грейс. Я не хочу до скончания века только читать, играть и выдумывать. Я хочу жить. Отбросить рутину и обыденность, испытать судьбу по-настоящему. Ты никогда ничего такого не чувствовала? Не хотела добиться большего, чем предлагает тебе жизнь?

Я молча глядела на Ханну, счастливая оттого, что она доверила мне свою мечту, и сбитая с толку тем, что доверие это надо чем-то оправдать, а я понятия не имею чем. Она говорила очень непонятно, словно на каком-то тарабарском языке. Жизнь и так очень добра ко мне. В чем тут сомневаться? Мистер Гамильтон без конца твердит, как же мне посчастливилось, что я получила такое место, и если бы не он, мама бы до сих пор еле-еле перебивалась. Я не знала, что ответить, а между тем Ханна выжидающе смотрела на меня. Я открыла рот, язык, цокнув, отлепился от нёба и не произнес ни слова…

Ханна вздохнула, опустила плечи и разочарованно улыбнулась.

– Разумеется, нет. Извини, Грейс. Я зря морочу тебе голову.

Она отвела взгляд, и тут я услышала свой собственный голос:

– Иногда я думаю, что хотела бы быть сыщиком, мисс.

– Сыщиком? – Ханна снова поймала мой взгляд в зеркале. – Как инспектор Бакет из «Холодного дома» Диккенса?

– Я не слыхала о мистере Бакете, мисс. Я имела в виду Шерлока Холмса.

– Настоящим сыщиком?

Я кивнула.

– Искать улики и раскрывать преступления?

Я кивнула снова.

– Значит, – с непонятной радостью сказала Ханна, – я ошиблась. Ты меня понимаешь. – И с прежней смутной улыбкой она отвернулась к окну.

Я не могла сообразить, что случилось, почему мой внезапный ответ так понравился Ханне, да, честно говоря, и не старалась. А просто наслаждалась теплом неожиданно вспыхнувшего между нами взаимопонимания.

Отложив щетку, я вытерла руки о фартук.

– Нэнси сказала, что сегодня вы наденете дорожный костюм.

Я вынула костюм из шкафа и принесла его к туалетному столику. Растянула юбку так, чтобы Ханна ступила внутрь.

И тут рядом со спинкой кровати хлопнула оклеенная обоями дверь, и появилась Эммелин. Стоя на коленях с юбкой в руках, я проводила ее глазами. В ее красоте было что-то недетское. В огромных голубых глазах, пухлых губах, даже в манере зевать и потягиваться таилась какая-то ленивая зрелость.

– Как твоя рука? – спросила Ханна, хватаясь для равновесия за мое плечо и ступая в юбку.

Я наклонила голову, надеясь, что Эммелин не очень больно и она не вспомнит о моей роли в той истории. Но если младшая сестра и узнала меня, виду она не показала. Лишь пожала плечами, равнодушно потерла запястье и сообщила:

– Почти не болит. Я не снимаю повязку просто так, для интереса.

Ханна повернулась к стене, и я стянула с нее сорочку, чтобы тут же заменить ее тесным корсажем дорожного костюма.

– А ты знаешь, что у тебя останется шрам? – поддразнила она.

– Знаю, – ответила Эммелин, усаживаясь на край кровати. – Сперва я расстроилась, но Робби сказал: это будет боевая рана. Мой отличительный знак.

– Правда? – с ехидством откликнулась Ханна.

– Он говорит, у всех стоящих людей есть что-нибудь такое.

Я затянула корсаж и продела в петлю первую пуговицу.

– Робби сегодня едет с нами кататься, – сказала Эммелин, барабаня ногами по кровати. – Он спросил Дэвида, не покажем ли мы ему озеро.

– Уверена, вы прекрасно проведете время.

– А ты что, не едешь? Сегодня первый погожий день за всю неделю. Сама же повторяла, что надоело дома сидеть.

– Я передумала, – рассеянно ответила старшая сестра.

Эммелин подумала и кивнула:

– Значит, Дэвид прав.

Я почувствовала, как напряглась Ханна.

– Ты о чем?

– Он сказал Робби, что ты ужасно упрямая и если уж вбила себе в голову не встречаться с ним, то так и просидишь взаперти всю зиму.

Ханна сжала губы и некоторое время подбирала подходящие слова.

– Что ж… Можешь передать Дэвиду, что он не прав. Я вовсе не бегаю от Робби. Я просто занята. Серьезными делами. О которых никто из вас и знать не знает.

– Ага. Сидишь в детской и страдаешь над шкатулкой.

– Ах ты, маленькая шпионка! – возмутилась Ханна. – Неужели я не имею права побыть одна? – Она фыркнула. – Тем более что ты ничего не поняла. Я не страдала над шкатулкой. Ее там больше нет.

– Как это?

– Я ее спрятала.

– Где?

– Узнаешь, когда будем играть в следующий раз.

– Но мы же, наверное, не будем играть всю зиму. Нельзя ведь рассказать Робби про Игру.

– Значит, будущей зимой. Не бойся, не соскучишься. Вы с Дэвидом очень заняты с тех пор, как тут появился Роберт Хантер.

– За что ты его так не любишь? – поинтересовалась Эммелин.

Наступила странная тишина, невнятная пауза. Я вдруг почувствовала себя на виду: услышала, как дышу, как бьется мое сердце.

– Не знаю! – вырвалось вдруг у Ханны. – Но с тех пор как он приехал, все изменилось. Все уплывает прямо из рук. Исчезает, прежде чем я успеваю сообразить, что это такое. – Она вытянула руку, чтобы я застегнула рукав. – Вот за что ты его любишь?