Текст книги "Далекие часы"

Часть вторая

Книга волшебных мокрых животных

1992 год

Я не переставала думать о Томасе Кэвилле и Юнипер Блайт. Такая печальная история. Я сделала ее своей печальной историей. Я возвратилась в Лондон, продолжила жить своей жизнью, но часть меня осталась в замке. На грани сна, во время дневных грез меня находили шепоты. Глаза закрывались, и я оказывалась в том прохладном темном коридоре, ожидая вместе с Юнипер ее жениха. «Она заблудилась в прошлом, – заметила миссис Кенар, когда мы уезжали, и я следила в зеркало заднего вида, как крылья лесов укрывают замок темной защитной пеленой. – Тот самый октябрьский вечер сорок первого года повторяется вновь и вновь, будто заело пластинку».

Это утверждение было невероятно печальным – целая жизнь погублена за единственный вечер, – и осталось множество вопросов. Что она испытала в тот вечер, когда Томас Кэвилл не пришел на обед? Все три сестры ждали в комнате, убранной специально для торжественного случая? В какой момент она начала волноваться? Возможно, она сначала предположила, что он ранен, пострадал от несчастного случая, а может, сразу поняла, что ее бросили? «Он женился на другой, – ответила миссис Кенар на мое любопытство, – обручился с Юнипер и сбежал с другой. Разорвал их отношения банальным письмом».

Я держала историю в руках, поворачивала так и сяк, изучала под разными углами. Воображала, редактировала, проигрывала вновь и вновь. Полагаю, дело отчасти в том, что меня предали сходным образом, но мою одержимость – а это, признаться, стало одержимостью – питало нечто большее, нежели простое сопереживание. В особенности меня занимали последние мгновения встречи с Юнипер. Перемена, случившаяся прямо при мне, когда я упомянула о своем возвращении в Лондон; то, как юная женщина, нетерпеливо ожидающая своего любовника, превратилась в напряженную и жалкую особу, молящую о помощи, проклинающую меня за нарушенное обещание. Особенно меня тревожил момент, когда она заглянула мне в глаза и мрачно обвинила в том, что я подвела ее; то, как она назвала меня Мередит.

Юнипер Блайт была старой и нездоровой. Ее сестры приложили все усилия, предостерегая меня, что она часто говорит вещи, смысла которых не понимает. И все же чем больше я размышляла, тем больше укреплялась в ужасной уверенности, что мама сыграла некую роль в ее судьбе. Иначе во всем этом не было смысла. Это объясняло мамину реакцию на потерянное письмо, ее рыдания – ведь то были рыдания боли, не так ли? – когда она увидела, от кого письмо, те самые рыдания, которые я слышала в детстве, когда мы уезжали от Майлдерхерста. Тот тайный визит десятилетия назад, когда мама взяла меня за руку и потащила от ворот, заставила сесть в машину и обмолвилась только, что совершила ошибку, что уже слишком поздно.

Но слишком поздно для чего? Возможно, чтобы загладить вину, искупить давнишний проступок? Не вина ли заставила ее вернуться в замок, а затем увлекла прочь, прежде чем мы прошли через ворота? Не исключено. И если это так, ее страдания вполне понятны. Еще это может объяснить, почему она вообще хранила все в секрете. Ведь секретность поразила меня не меньше, чем тайна. Я не верила в возможность полностью открываться друг другу и все же в данном случае не могла избавиться от чувства, что мне лгали. Более того: что я лично пострадала от этой лжи. В прошлом моей матери имелось нечто, что она всеми силами пыталась скрыть, а оно стремилось выйти на свет. Поступок, решение, возможно, всего лишь мгновение, когда она была еще девочкой; нечто, отбросившее длинную и темную тень на мамино настоящее, а значит, и на мое тоже. Стало быть, не только потому, что я любопытна, не только потому, что я начинала всей душой сопереживать Юнипер Блайт, а потому, что неким труднообъяснимым образом этот секрет олицетворял глубокую пропасть между мной и матерью, я должна была узнать, что случилось.

– Непременно должна, – согласился Герберт, когда я все ему рассказала.

Целое утро мы запихивали мои коробки с книгами и другие предметы обихода на его захламленный чердак и только что отправились на прогулку по Кенсингтонским садам. Прогулки были нашей ежедневной традицией, заложенной по указанию ветеринара, они должны были способствовать пищеварению Джесс, метаболизм которой слегка подстегивала регулярная физическая активность, но собака относилась к ним весьма неблагосклонно.

– Идем, Джесси. – Герберт постучал кончиком ботинка по упрямому заду, который явно не желал отрываться от бетона. – Уточки уже скоро, подруга.

– Но как мне это выяснить?

Разумеется, есть тетя Рита, однако мамины сложные отношения со старшей сестрой делали эту идею особенно неблаговидной. Я засунула руки поглубже в карманы, как будто надеялась найти ответ в пушинках и катышках.

– Что мне делать? С чего начать?

– Послушай, Эди, – Герберт протянул мне поводок, нашарил в кармане сигарету и сложил ладонь лодочкой, чтобы прикурить, – по-моему, совершенно очевидно, с чего тебе следует начать.

– Разве?

Он выдохнул эффектную струйку дыма.

– Ты и сама прекрасно знаешь, дорогая. Ты должна спросить у своей матери.

Конечно, вы считаете, что предложение Герберта было совершенно очевидным, и в этом есть доля моей вины. Подозреваю, у вас создалось совершенно превратное впечатление о моей семье, вследствие того что я начала рассказ с давно потерянного письма. Эта история действительно начинается с него, но моя история, история Мередит и Эди, начинается намного раньше. Познакомившись с нашей семьей тем воскресным утром, вы, конечно, считаете, что мы с мамой весьма общительны, часто болтаем друг с другом и делимся секретами. Как бы мило это ни звучало, это неправда. Я могу предъявить множество детских воспоминаний в доказательство того, что наши отношения не отмечены беседами и пониманием: необъяснимое появление глухого закрытого лифчика в ящике моего комода, когда мне исполнилось тринадцать; моя надежда на Сару во всем, что касалось птичек, пчелок и прочего; призрачный брат, которого мы с родителями якобы не замечали.

Но Герберт был прав: это секрет моей матери, и если я хочу выяснить правду, выяснить больше о той маленькой девочке, которая следовала за мной по пятам во время экскурсии по замку Майлдерхерст, начать следует именно отсюда. К счастью, мы договорились выпить кофе на следующей неделе в кондитерской недалеко от «Биллинг энд Браун». Я вышла из офиса в одиннадцать утра, отыскала столик в дальнем углу и сделала заказ, как обычно. Официантка только принесла мне исходящий паром чайник дарджилинга, когда в кондитерскую ворвался залп уличного шума. Я подняла глаза и увидела у самой двери маму с сумкой и шляпой в руках. На ее лице застыло выражение оборонительной осторожности, пока она изучала незнакомое, определенно современное кафе, и я отвернулась: лучше буду смотреть на руки, на столик, теребить молнию сумки, лишь бы ничего не видеть. В последнее время я все чаще замечаю на ее лице подобную неуверенность и не знаю, то ли она становится старше, то ли я, а может, просто мир несется все быстрее. Меня страшит собственная реакция на это, ведь слабость матери должна бы вызывать жалость и любовь к ней, но на самом деле все наоборот. Она пугает меня, словно прореха в ткани нормальности, которая угрожает сделать все неприятным, неузнаваемым, не таким, как должно быть. Всю мою жизнь мать была непререкаемым авторитетом, каменной стеной благопристойности, и от ее неуверенности, в особенности в ситуации, которая не заставляет меня даже поморщиться, мой мир кренится и земля клубится под ногами, будто облака. Итак, я ждала, и лишь когда прошло довольно времени, вновь подняла глаза, поймала ее взгляд – снова твердый и уверенный – и безмятежно помахала рукой, как будто только что ее заметила.

Она осторожно направилась ко мне через битком набитое кафе, нарочито придерживая сумку, чтобы не ударять людей по головам, и тем самым умудряясь выражать недовольство расстановкой столиков. А я пока быстро удостоверилась, что никто не оставил на ее половине стола рассыпанный сахар, пенку от капучино или крошки. Эти не вполне регулярные встречи за кофе стали нашей новой традицией, учрежденной через несколько месяцев после того, как папа вышел на пенсию. Мы обе испытывали легкую неловкость, даже когда я не собиралась деликатно копаться в маминой жизни. Я привстала со стула, когда она добралась до столика, мои губы коснулись воздуха возле предложенной щеки, и мы обе сели, улыбаясь с немалым облегчением, оттого что публичное приветствие осталось позади.

– Тепло на улице, правда?

Я согласилась, и мы покатили по проторенной дороге: папина текущая одержимость улучшением дома (вычищает коробки на чердаке), моя работа (потусторонние встречи на Ромни-Марш) и сплетни маминого бридж-клуба. Затем последовала пауза, и мы улыбнулись друг другу в ожидании того, как мама чуть запнется под весом своего обычного вопроса:

– Как Джейми?

– Хорошо.

– Я видела последний отчет в «Таймс». Новую пьесу неплохо принимают.

– Да.

Рецензия и мне попалась. Я не искала ее специально, честное слово, не искала, просто случайно наткнулась, когда смотрела страницы о сдаче жилья. Очень удачная рецензия, как оказалось. Проклятая газета: подходящих квартир для съема тоже не было.

Мама на мгновение умолкла, когда принесли капучино, который я заказала ей.

– А вот скажи… – Она проложила бумажную салфетку между чашкой и блюдцем, чтобы впитать пролитое молоко. – Что у него дальше на повестке дня?

– Он работает над собственным сценарием. У Сары есть друг, режиссер, который обещал его прочесть, когда Джейми закончит.

Ее рот изогнулся в молчаливом циничном «о!», прежде чем ей удалось издать несколько одобрительных звуков. Последние из таковых утонули в кофе, когда она отпила из чашки, поморщилась от горечи и, слава богу, сменила тему.

– А что квартира? Твой отец интересуется, как поживает кран на кухне. У него появилась очередная идея, как починить его раз и навсегда.

Я представила холодную и пустую квартиру, которую навсегда покинула в то утро, призрачные воспоминания, замурованные в куче коричневых картонных коробок, запихнутых на чердак Герберта, в которые превратилась моя жизнь.

– В порядке, – ответила я. – Квартира в порядке, кран в порядке. Передай ему, что больше не о чем беспокоиться.

– А может, нужно что-нибудь еще починить? – В ее голос закралась слабая просительная нотка. – Я могла бы прислать отца в субботу, чтобы устроить капитальный ремонт.

– Я же говорю: все в порядке.

Она выглядела удивленной и уязвленной, и я понимала, что повела себя грубо, но эти ужасные беседы, во время которых я притворялась, что все идет как по маслу, меня утомляли. Несмотря на свое желание раствориться в придуманных историях, я не лгунья и не слишком-то умею изворачиваться. В обычных обстоятельствах как раз было бы уместно сообщить о разрыве с Джейми, но я не могла, поскольку хотела вернуться к Майлдерхерсту и Юнипер Блайт. В любом случае мужчина за соседним столиком выбрал это мгновение, повернулся и попросил у нас солонку. Я протянула ему солонку, а мама сообщила:

– Я кое-что тебе принесла. – Она достала старый пакет из магазина «Маркс и Спенсер», сложенный вдвое, чтобы защитить содержимое. – Только не слишком радуйся, – предупредила она, передавая пакет. – Ничего нового там нет.

Открыв пакет и вынув его содержимое, я минуту озадаченно его разглядывала. Люди часто передают мне рукописи, которые считают достойными публикации, но разве можно быть настолько наивной?

– Ты не помнишь?

Мама смотрела на меня, будто я забыла собственное имя.

Я еще раз взглянула на стянутую скобками стопку бумаги, детский рисунок на титульном листе, кривые буквы над ним: «Книга мокрых животных, написанная и иллюстрированная Эдит Берчилл». Между «книга» и «мокрых» была вставлена стрелочка и над ней другим цветом написано «волшебных».

– Ты написала ее. Разве ты не помнишь?

– Помню, – солгала я.

По маминому лицу было ясно: для нее это важно, и к тому же – я провела пальцем по чернильной кляксе, которая осталась в том месте, где ручка лежала между строк слишком долго, – мне хотелось помнить.

– Ты так ею гордилась. – Мама наклонила голову и посмотрела на небольшую стопку бумаги в моих руках. – Работала над ней целыми днями, скрючившись на полу под туалетным столиком в гостевой комнате.

Вот это казалось знакомым. Приятное воспоминание о том, как я пряталась в теплом темном месте, всплыло из глубин памяти, и с его возвращением мое тело начало покалывать: запах пыли на круглом коврике, трещина в штукатурке, как раз подходящего размера, чтобы хранить ручку, твердые деревянные половицы под коленями, когда я наблюдала за продвижением солнечного лучика по полу.

– Ты все время трудилась то над одним, то над другим рассказом, марала бумагу в темноте. Порой отец волновался, что ты вырастешь робкой, не заведешь друзей, но нам никак не удавалось притушить твой энтузиазм.

Я помнила, как читала, но не помнила, как писала. Однако мамины слова о моем нежелательном энтузиазме задели струнку в душе. Давно забытые воспоминания о том, как папа скептически качал головой, когда я возвращалась из библиотеки, и за обедом интересовался, почему я равнодушна к полкам с научно-популярными книгами, зачем мне эта волшебная дребедень, почему я не желаю узнавать новое о настоящем мире.

– Я забыла, что писала рассказы, – призналась я, переворачивая книгу и улыбаясь при виде фальшивого издательского логотипа, нарисованного мной на последней странице.

– Что ж. – Мать смахнула случайную крошку со стола. – Не важно. Я подумала, лучше отдать ее тебе. Отец таскает коробки с чердака, вот я и наткнулась на нее. Ни к чему оставлять ее чешуйницам[17]17
  Чешуйницы – бескрылые насекомые, живущие во влажных темных местах, питаются, в частности, бумагой и книжными переплетами.


[Закрыть]. Мало ли, вдруг у тебя родится дочь и однажды ты захочешь показать ей эту книгу? – Она выпрямилась на сиденье, и кроличья нора в прошлое закрылась за ее спиной. – Итак, удались выходные? Делала что-нибудь необычное?

Вот оно. Идеальное окно с широко распахнутыми шторами. Я не смогла бы придумать лучшего начала разговора, даже если бы попыталась. Когда я опустила глаза на «Книгу волшебных мокрых животных» у себя в руках – пыльная от времени бумага, отпечатки фломастеров, детская штриховка и цвета, – когда я осознала, что мама хранила ее все это время, что хотела ее сберечь, несмотря на опасения насчет моего бесполезного занятия, что именно сегодня она решила напомнить о части моего прошлого, которую я напрочь забыла, меня охватило внезапное нестерпимое желание поделиться с ней всем, что случилось со мной в Майлдерхерсте. Приятное ощущение, что все устроится наилучшим образом.

– Вообще-то, да.

– Неужели? – широко улыбнулась она.

– Нечто очень необычное.

Мое сердце понеслось вскачь. Я наблюдала за собой со стороны, гадала, словно балансировала на краю утеса, действительно ли я готова спрыгнуть.

– Я была на экскурсии, – произнес тихий голос, довольно похожий на мой собственный. – По замку Майлдерхерст.

– Ты… что? – Мамины глаза широко распахнулись. – Ты ездила в Майлдерхерст?

Она уставилась на меня, и я кивнула. Она опустила взгляд, потеребила чашку на блюдце, покрутила ее в разные стороны за изящную ручку. Я с осторожным любопытством следила за ней, не ведая, что именно произойдет, но с равным нетерпением и отвращением желая узнать.

Мне нужно было больше верить в мать. Подобно тому как сверкающий рассвет проясняет затянутый облаками горизонт, к ней вернулось чувство собственного достоинства. Она подняла голову, поставила блюдце на место, улыбнулась мне через стол и воскликнула:

– Надо же, замок Майлдерхерст! И как он тебе показался?

– Показался… большим. – Я литературный работник и все же не смогла придумать ничего лучшего; конечно, я была удивлена безупречным перевоплощением матери. – Как будто из волшебной сказки.

– Значит, ты была на экскурсии? Мне и в голову не приходило, что такое возможно. Вот она, современная мораль. – Мать взмахнула рукой. – Все на продажу.

– Экскурсия была неофициальной, – возразила я. – Меня провела по замку одна из его владелиц. Очень старая леди по имени Персефона Блайт.

– Перси? – Мамин голос чуть дрогнул; единственная крошечная брешь в стене самообладания. – Перси Блайт? Она до сих пор жива?

– Как и все они, мама. Все три. Даже Юнипер, которая прислала тебе письмо.

Мама открыла рот, будто собиралась порассуждать на заданную тему, но, когда слов не нашлось, захлопнула рот и поджала губы. Она сложила пальцы на коленях и застыла, бледная, как мраморная статуя. Я тоже застыла; тишина давила на плечи, и это становилось невыносимо.

– В замке было по-настоящему жутко. – Я взяла чайник и заметила, что мои руки дрожат. – Все такое пыльное и тусклое, и видеть, как они втроем сидят в гостиной, три одинокие старушки в огромном старом доме… на мгновение мне показалось, что я попала в кукольный…

– Юнипер… Эди… – Мамин голос был незнакомым и тонким; она кашлянула. – Как она? Как она выглядит?

Я не знала, с чего и начать: с девической радости, неопрятного вида, последней сцены отчаянных обвинений?

– Юнипер была не в себе, – ответила я. – На ней было старомодное платье, и она сообщила мне, что ждет кого-то мужчину. Леди в фермерском доме, где я остановилась, пояснила, что она нездорова, что сестры приглядывают за ней.

– Она больна?

– Умственно, не физически. Много лет назад ее бросил парень, она так и не оправилась от удара.

– Парень?

– Точнее, жених. Он не явился на встречу, и якобы это свело ее с ума. В прямом смысле.

– Ах, Эди! – Болезненное выражение маминого лица сменилось улыбкой, какую адресуют неуклюжему котенку. – Ты всегда была большой фантазеркой. В реальной жизни так не бывает.

Я ощетинилась; довольно утомительно, когда тебя считают несмышленышем.

– Да, мама, но именно так считают в деревне. Та женщина говорит, что Юнипер всегда была хрупкой, даже в юности.

– Я знала ее, Эди. Можешь не рассказывать, какой она была в юности.

Ее отповедь застала меня врасплох.

– Извини, я…

– Нет. – Она прижала ладонь ко лбу и украдкой оглянулась. – Нет, это ты извини. Не понимаю, что на меня нашло. – Она вздохнула и немного неуверенно улыбнулась. – Наверное, это от удивления. Подумать только, они до сих пор живы и по-прежнему в замке. Как… ведь они такие старые. – Она нахмурилась, изображая нешуточный интерес к математической головоломке. – Сестры-близнецы были старыми, еще когда я познакомилась с ними; по крайней мере, казались таковыми.

Не успев прийти в себя от ее вспышки гнева, я осторожно уточнила:

– То есть выглядели старыми? Седыми и морщинистыми?

– Нет. Нет, ничего такого. Это сложно объяснить. Полагаю, в то время им было всего лишь за тридцать, но, конечно, тогда это означало совсем не то, что сейчас. А я была еще ребенком. Дети склонны видеть мир в другом свете, верно?

Мне нечего было ответить, да она и не ждала ответа. Она смотрела на меня, но ее взгляд был затуманенным, словно старомодный экран, на который проецировались изображения.

– Они вели себя скорее как родители, а не сестры, – пояснила она, – в смысле, с Юнипер. Они были намного старше ее, и ее мать умерла, когда она была совсем крохой. Их отец был еще жив, но не принимал особого участия в воспитании дочери.

– Он был писателем, Раймондом Блайтом, – осторожно вставила я, опасаясь, что вновь переступаю черту и предлагаю матери сведения, которые известны ей из первых рук.

Однако на этот раз ей словно было все равно. Я подождала некоего сигнала, что ей знакомо это имя, что она помнит, как принесла книгу из библиотеки, когда я была маленькой девочкой. Я искала книгу перед переездом в надежде, что смогу принести и показать ее матери, но тщетно.

– Он написал «Подлинную историю Слякотника», – добавила я.

– Да, – только и произнесла она, очень тихо.

– Ты встречалась с ним?

Мать покачала головой:

– Я видела его пару раз, лишь издали. Он был уже очень старым и настоящим отшельником. Бо́льшую часть времени проводил, запершись в своей писательской башне, мне не дозволялось туда подниматься. Это было одно из самых важных правил, а правил было немного. – Мать опустила глаза, и стали видны выпуклые розовато-лиловые венки, пульсирующие под веками. – Иногда о нем говорили; полагаю, с ним бывало непросто. Я всегда считала его кем-то вроде короля Лира, натравливающего дочерей друг на друга.

Впервые в жизни мать упомянула при мне вымышленный персонаж, и в результате мои мысли свернули совсем не в ту сторону. Я писала диплом по шекспировским трагедиям, но она и виду не подавала, что знакома с пьесами.

– Эди? – Мама резко вскинула глаза. – Ты сказала им, кто ты? Когда приехала в Майлдерхерст? Ты сказала им обо мне? Перси и остальным?

– Нет.

Не оскорбит ли мое упущение маму? Не станет ли она выяснять, почему я скрыла от них правду?

– Нет, не сказала.

– Хорошо, – кивнула она. – Это мудрое решение. Доброе. Ты лишь смутила бы их. Это было так давно, и я провела с ними совсем мало времени. Несомненно, они совершенно забыли обо мне.

Это был мой шанс, и я не упустила его.

– То-то и оно, мама. Они не забыли, точнее, Юнипер не забыла.

– Ты о чем?

– Она приняла меня за тебя.

– Она?.. – Ее глаза искали мои. – С чего ты взяла?

– Она назвала меня Мередит.

Мама коснулась губ кончиками пальцев.

– Она… говорила что-то еще?

Перекресток. Выбор. И все же выбора у меня не было. Надо действовать осторожно: если я в точности передам маме слова Юнипер, ее обвинения в нарушенном обещании и загубленной жизни, нашей беседе, несомненно, придет конец.

– Не много, – сообщила я. – Вы были близки?

Мужчина, сидевший за нами, встал; его увесистый зад толкнул наш столик, так что все на нем задрожало. Я рассеянно улыбнулась на его извинение, сосредоточившись на том, чтобы сохранить наши чашки и наше общение.

– Вы с Юнипер дружили, мама?

Она взяла кофе и долго водила ложкой по внутренней стороне чашки, снимая пенку.

– Знаешь, это было так давно, что сложно вспомнить подробности. – (Ложка звякнула, приземлившись на блюдце.) – Я уже рассказывала, что провела там чуть больше года. В начале сорок первого приехал папа и забрал меня домой.

– И ты туда не возвращалась?

– Я больше никогда не видела Майлдерхерст.

Она лгала. Я испытывала жар и головокружение.

– Ты уверена?

Смешок.

– Эди… какой странный вопрос. Ну конечно уверена. Разве можно такое забыть?

Нельзя. И я не забыла. Я сглотнула.

– Вот именно. Со мной случилось нечто очень забавное. В выходные, когда я впервые увидела въезд в Майлдерхерст – ворота у дороги, – меня охватило престранное чувство, что я уже была здесь. – Когда она промолчала, я надавила: – Была с тобой.

Тишина была мучительной, и внезапно я обратила внимание на шум кафе вокруг нас: грохот опустошаемого контейнера для кофе, гудение кофемолки, пронзительный смех где-то в полуэтаже. Но все это словно слышала не я, а кто-то другой, как будто мы с мамой были отделены от толпы, заключены в своем собственном пузыре.

Я постаралась, чтобы мой голос звучал ровно:

– Когда я была ребенком. Мы приехали туда, ты и я, и встали у ворот. Было жарко, там было озеро, и мне хотелось искупаться, но мы не вошли. Ты посчитала, что уже слишком поздно.

Мама медленно, деликатно промокнула губы салфеткой и взглянула на меня. На мгновение мне показалось, что в ее глазах мелькнула искра узнавания, но затем она моргнула, и искра погасла.

– Ты выдумываешь. – (Я медленно покачала головой.) – Все ворота одинаковы, – заявила она. – Где-то когда-то ты увидела фотографию… или фильм… и запуталась.

– Но я помню…

– Уверена, что я права. Как в тот раз, когда ты обвинила нашего соседа, мистера Ватсона, в том, что он русский шпион, или когда ты решила, что тебя удочерили… нам пришлось показать тебе свидетельство о рождении, помнишь?

Этот ее тон я слишком хорошо усвоила с детства. Невыносимую уверенность здравомыслящего, уважаемого, могущественного существа; существа, которое не станет слушать, как бы громко я ни кричала.

– Твой отец заставил показать тебя врачу из-за ночных страхов.

– Это другое.

Ее лицо озарила веселая улыбка.

– Ты выдумщица, Эди. Всегда была выдумщицей. Не представляю, от кого ты это унаследовала; не от меня. И уж точно не от отца. – Мать потянулась, чтобы поднять сумку с пола. – Кстати, о твоем отце: мне пора домой.

– Но, мама… – Я ощутила, как между нами разверзлась пропасть; порыв отчаяния подтолкнул меня в спину. – Ты даже не допила кофе.

Она посмотрела на свою чашку и стынущую серую лужицу на дне.

– С меня довольно.

– Я возьму тебе еще, сегодня моя очередь…

– Нет. Сколько я должна тебе за первую?

– Нисколько, мама. Пожалуйста, останься.

– Нет. – Она положила рядом с моим блюдцем пятифунтовую банкноту. – Меня не было все утро, и отец был предоставлен самому себе. Ты же знаешь, какой он: разберет весь дом, если я сейчас же не вернусь.

Ее влажная холодная щека прижалась к моей, и она ушла.