Текст книги "Стать Джоанной Морриган"

– Я не смешиваю удовольствие и работу, – ответит он, усмехнувшись.

А сейчас он говорит:

– Мы общались по телефону.

– Ты заместитель главреда! – Похоже, я делаю все правильно.

– Да, – кивает Кенни. – Стало быть… – говорит он, раскинув руки, – хочешь работать у нас?

– Да, очень хочу! – Вот что мне надо было сказать. Не прошло и минуты, как я оказалась у них в редакции, а мне уже предлагают работу. Я неимоверно крута.

Но в то время у меня были свои представления о том, как общаться с людьми, чтобы произвести на них впечатление, – представления, почерпнутые из фильмов и книг. Когда есть возможность, надо высказываться феерично. Лучший ответ – не самый вежливый, не самый умный и верный, а именно фееричный.

По дороге сюда, в электричке, я придумала, как надо будет ответить на предложение работы, и теперь говорю:

– Работать у вас? Это было бы просто волшебно!

Я беру со стола бумажную салфетку, макаю ее в стакан с водой и делаю вид, что собираюсь мыть стены.

– Сначала я вымою стены, – говорю я Кенни, – а потом пол. Чтобы не натекло…

Это диалог из «Энни». Из той сцены, где Папа Уорбукс приглашает Энни на месяц пожить у него, а она поначалу не понимает и думает, что ее взяли в прислуги.

Когда я мысленно представляла себе эту сцену, мне казалось, что все в «D&ME» рассмеются.

– Ей предложили работу в самом леворадикальном из всех музыкальных журналов в стране, а она насмехается над своим рабочим происхождением и увлечением музыкой, притворяясь, что ее взяли в уборщицы! Феерично!

Все сотрудники этой редакции наверняка видели «Энни». Мое выступление пройдет «на ура».

Никто из сотрудников этой редакции не видел «Энни».

Возникает неловкая пауза.

Я поясняю:

– Это из «Энни». Из мюзикла.

В ответ – тишина.

– Как я понимаю, вы здесь не большие поклонники мюзиклов?

– Мюзиклы – развлечение исключительно для женщин и гомиков, – сухо говорит Кенни с такой пост-пост-постиронией, что дальнейшее обсуждение напрочь теряет смысл.

– Вообще-то мне нравится «Король и я», – говорит человек с забинтованной головой.

– Тебя недавно ударили по голове, – отвечает Кенни.

Значит, тут любят хохмить! Здесь работают острословы и хохмачи! Мне, конечно, неловко, что моя шутка не удалась, но все-таки не смертельно неловко – всего на шесть баллов по десятибалльной шкале. Это не «Скуби-Ду в прямом эфире».

– Раз ты теперь в нашей команде, Энни, хочешь поприсутствовать на редакционном совещании? – спрашивает Кенни. – Юной барышне на пороге новой и удивительной жизни будет полезно понаблюдать за процессом, в результате которого мы тиснули на обложку «Skinny Puppy» и потеряли двадцать тысяч читателей за неделю.

– Эй! – возмущается Роб.

– Ты слушала «Skinny Puppy»? – спрашивает меня Кенни.

– Нет, сэр. – Я решила, что буду обращаться к собеседникам «сэр» и «мэм». Я видела по телевизору: так делал Элвис, – и мне показалось, что это круто.

– Вот и не слушай, – говорит Кенни. – Они совершенно кошмарные. Звук такой, словно младенцев сжигают заживо.

Редакционное совещание проходит в соседней комнате. Все курят, все говорят одновременно, перекрикивая друг друга. Похоже, здесь это принято. Почти все в черном, все донельзя уверены в себе – у каждого есть своя роль, и каждый исправно ее отыгрывает: сердитый ворчун, прожженный циник, умник-всезнайка, человек с забинтованной головой. Совещание – это спектакль, сыгранный ими уже много раз. Все роли и реплики отработаны до автоматизма. Будучи новенькой, я совершенно не представляю, что делать мне, кроме как молча сидеть и слушать, ощущая растущее беспокойство. Я сижу очень тихо.

Обсуждение обложки следующего номера занимает не меньше двадцати минут. Это будет «Lush», группа вечно поддатых ребят, чья музыка напоминает младенческий «My Bloody Valentine» и чья вокалистка – Мики Берени, лондонская кокни наполовину японского, наполовину венгерского происхождения – щеголяет вишнево-красными волосами.

– Чертовски красивая женщина, – говорит Роб, глазея на фотографию Мики, и все с ним соглашаются.

– Да, чертовски красивая.

Таков итог сегодняшнего совещания. Мики Берени – чертовски красивая женщина. Я пытаюсь понять, что из этого следует – наверняка много всего, – и тут Кенни вдруг обращается прямо ко мне:

– Теперь о разделе новых имен. Новые группы. Есть что-нибудь на примете? По кому нынче сходит с ума дремучая мидлендская молодежь?

Я думаю. Но ничего конструктивного в голову не приходит. Откуда мне знать, какие новые группы сейчас популярны в Мидленде? Все, что я знаю о музыке, я знаю из «D&ME». Где вообще их найти, эти новые группы?

– Есть одно интересное трио из Дерби, – говорит молодой парень на другом конце стола, нарушая неловкую тишину. Все совещание он, как и я, сидел молча. Он из тех, кого мой папа называет «смугленькими» – может быть, пакистанец? – и, как я понимаю, молчит он по той же причине, что и я: в этой компании мы оба чувствуем себя странно.

– У них в основном танцевальная музыка. Длинные оркестровые пьесы в мрачном ломаном ритме. Похоже на «Shut Up and Dance», если бы им подарили на Рождество сборник классической музыки. Вокалист – вылитый Кетвизл, – продолжает парнишка с тягучим бирмингемским акцентом. – На прошлой неделе они выступали в клубе «Шестьдесят девять» в Вулверхэмптоне, да? – говорит он, глядя на меня.

– Да, точно! – Я старательно делаю вид, что я в курсе. – Да… Я о них слышала. Да. Кажется, Пил ставил их композицию на прошлой неделе. Сэр.

Я понятия не имею, ставил ли Пил их композицию на прошлой неделе – я даже не знаю, о ком идет речь, – но если учесть, что за неделю в программе Пила звучит около сотни песен, вряд ли кто-то сумеет раскрыть мой обман. Это надежная, твердая ложь.

Кенни кивает смуглому парню.

– Ты не хочешь о них написать? Может, у них вышел сингл? В общем, ты знаешь, что делать.

Парень молча кивает. Кажется, я поняла, кто он такой: он пишет под псевдонимом «Зизи Топ», в основном про рэп и хип-хоп. Я никогда не читаю его обзоры, потому что рэп и хип-хоп меня пугают. У меня нет подходящих нарядов, чтобы увлечься этими стилями, и мне они кажутся чересчур агрессивными. Я исключила их из своего поля зрения вместе с тяжелым металлом и спид-металлом. В моей внутренней картотеке они проходят под грифом: «Люди, которые меня убьют и съедят». Мне нравятся группы, чьих вокалистов, если судить по их виду, я могла бы побить в честной драке – при благоприятном попутном ветре. В случае необходимости я, наверное, смогу уложить Моррисси. Я много тренировалась – на Люпене. Но мне точно не выстоять против Айс-Ти.

– Это все на сегодня, – говорит Кенни, завершая собрание. – А теперь мы все дружно и весело пиздуем в паб. Следующее совещание – через неделю.

Все направляются к выходу, беседуя на ходу и толкаясь. Я на минутку задерживаюсь, потому что мне не с кем беседовать и толкаться. Я вижу, что Зизи Топ тоже сидит на месте – вероятно, по той же причине. Мы неторопливо убираем блокноты в сумки и одновременно встаем. Зизи открывает передо мной дверь. Я делаю реверанс и говорю:

– Спасибо, сэр, – как сказал бы Элвис. Я буду следовать его примеру.

– Кажется, я тебя видел в «Выходных в Мидлендсе», – говорит Зизи.

Я чувствую, как кровь приливает к щекам, а внутри все холодеет.

– Ха-ха, – говорю я. – Ха-ха.

– Это же была ты, да? – не отстает он. – Что-то о Скуби-Ду? Я тогда гостил у родителей. Круто ты взорвала Уилко мозг. Им надо было пустить этот сюжет в «Ночью все будет отлично».

Похоже, он хочет добавить что-то еще, но я чувствую, что пора завершать разговор, пока я окончательно не сгорела от стыда.

– Прошу прощения, мне надо срочно… ПОКА! – говорю я и бегу в женский туалет, бросив Зизи посреди коридора.

В туалете никого нет. Рядом с мусорной корзиной громоздится высокая стопка «BMX Weekly», чья редакция находится на том же этаже, что и «D&ME». Видимо, здешний женский туалет используется в основном под кладовку, поскольку женщин тут не бывает.

Я запираюсь в кабинке. Травмирующее воспоминание о «Выходных в Мидлендсе» отозвалось в организме неслабым поносом. Плюс к тому у меня начались месячные. Как всегда, неожиданно и внезапно.

– Заебись, как прекрасно, – говорю я своим испачканным трусам. Оттираю кровь, как могу, и сооружаю прокладку из туалетной бумаги. «Энни», «Выходные в Мидлендсе», мое тупое молчание на совещании, а теперь еще «Кэрри» у меня в трусах – даже и не припомню другого такого удачного дня. Спустив воду в унитазе, я иду к раковинам, иду немного неловко, вразвалку – из-за жесткой бумажной прокладки в трусах. Я мою руки, смотрю на себя в зеркало и говорю вслух:

– Самое время сказать себе что-нибудь умное.

Я сама вижу, как неумело нарисовала лицо Долли Уайльд на своем собственном – этим двум лицам явно не очень уютно вместе, – хотя, может быть, со стороны это и незаметно. Если достаточно быстро двигаться и говорить, быть может, никто ничего не заметит. Мне нужна лишь минутка, чтобы себя скомпоновать. Всего минутка, чтобы собрать себя воедино. Наверное, ближайшие лет восемнадцать.

Я настойчиво повторяю:

– Что-нибудь умное.

Но ничего умного в голову не приходит. Я выгляжу как Долли Уайльд, но веду себя как все та же Джоанна Морриган. Это надо менять. Потому что мне нужно сюда. Потому что мне нужно, чтобы меня приняли здесь, в этом месте, где люди встречаются с музыкантами, и делают деньги, и приобщаются к музыке. Это единственная дверь, ведущая в будущее. Других я не знаю.

Когда я наконец выхожу в коридор, там уже никого нет. Я спускаюсь с двадцать девятого этажа в одиночку.

10

Так что теперь я журналист. Журналист! На этой неделе мне надо сделать обзоры трех альбомов – на двести слов каждый, – и мне заплатят хорошие деньги. Восемьдесят пять фунтов и двадцать три пенса. И это хорошие деньги.

Однако в моих повседневных трудах возникают внезапные сложности. У нас есть компьютер – «Commodore 64», который нам подарил дядя Джим. Компьютер стоит в гостиной, подключенный к телику, и в субботу, в мой первый «рабочий» день, я вхожу в комнату с дисками и блокнотам, готовая к трудовым подвигам.

За компом сидит Люпен, играет в «Мастера подземелий».

– Кыш отсюда, малявка, – говорю я вполне по-дружески. – Мне надо работать, общаться с музой. Освобождай место.

– Сейчас моя очередь, – непримиримо отвечает Люпен. Не отрывая глаз от экрана, он тычет пальцем в «расписание дежурств» за компьютером, которое мы кропотливо составили год назад после нескольких месяцев кровавых боев. И чисто формально он прав. На листочке, приклеенном к боковой стенке телика, написано: «Люпен: 09.00–11.00. Джоанна: 11.00–13.00».

Но теперь, разумеется, все изменилось.

– Да, но мне надо работать. – Я сажусь на край стула, чуть-чуть отодвинув Люпена. – Джо-Джо надо сделать обзор альбома «Milltown Brothers» на двести слов. А Люпен пока поиграет в конструктор.

– Сейчас моя очередь, – упрямится Люпен.

– Уже нет, – говорю я и толкаю его бедром, скидывая со стула. – И не спорь со старшими. Брысь!

– МАМ! – кричит Люпен, вставая с пола.

– Да… МАМ! – кричу я, поудобнее усаживаясь на стуле.

Мама входит в гостиную, держа на руках одного из близнецов, и неожиданно берет сторону Люпена.

– Джоанна, сейчас его очередь, – говорит она твердым голосом.

– Но он просто… играет. Он… – Я смотрю на экран. – Убивает привидений. Даже ненастоящих. Воображаемых привидений. А МНЕ НАДО РАБОТАТЬ!

– Мы не будем менять устоявшиеся порядки лишь потому, что ты устроилась на работу, – говорит мама. – У нас в семье все равны.

– Да, – говорю я угрюмо, – только папа равнее. Ему всегда достается самый большой кусок мяса. И он вечно смотрит свой американский футбол, и тогда к телевизору не подойти. А мы, может, хотим посмотреть «Это жизнь».

– Джоанна, придется тебе подождать своей очереди, – говорит мама. – К тебе не будет особого отношения. У нас большая семья, и все должно быть справедливо.

– Мне не нужно особое отношение. Мне нужно, чтобы все было логично. Мне компьютер нужнее. По сравнению с Люпеном, который просто играет, у меня, как у профессионального журналиста, должно быть преимущество в доступе к компьютеру. Если бы мы сейчас обсуждали вопросы международной политики и я была бы Бутросом Бутросом-Гали, ты бы прислушалась к моему мнению… а не к мнению этого Малыша-каратиста.

– Я не буду с тобой спорить, Джоанна. И ты не Бутрос Бутрос-Гали, – говорит мама, выходя из комнаты.

– Пожалуйста, пусти меня за компьютер, – шепчу я Люпену.

Но Люпен, получивший поддержку в лице нашей мамы, лишь утвердился в своей правоте и упрямится еще пуще.

– Сейчас моя очередь, – говорит он и садится на стул.

Я сажусь на него сверху и сижу – просто чтобы он понял, как он не прав, – потом говорю:

– Ты противный, – и иду в кухню намешать себе «Хорликса». Мой любимый напиток в кризисные времена. Я планирую выпить его яростно и сердито, горестно размышляя о несовершенстве мира.

В кухне папа, одетый в мой старый розовый халат, жарит себе бекон.

– А вот и наш Хантер Томпсон! – говорит он, увидев меня. – Как жизнь в жестокой и неглубокой денежной яме под названием музыкальный бизнес?

– Люпен говнится, – говорю я угрюмо. – Не пускает меня за компьютер. Мне еще целый час ждать своей очереди.

– Ну и ладно, не страшно, – говорит папа беспечно, поливая кусок хлеба жиром от бекона. – Нам надо поговорить. Насчет нашего плана.

– Нашего плана?

– Ага. Как взять крепость штурмом. Теперь, когда ты уже держишь ногу в двери.

Я смотрю на него, ничего не понимаю.

– Джоанна, я двадцать лет ждал, когда мне предложат контракт на запись, – говорит он, открывая бутылку с коричневым соусом. – Зависал в пабах, рассылал демки, ошивался на студиях, разговаривал с тамошними технарями, которые якобы знали кого-то, кто знает тех, кто настраивает гитару Питера Гэбриэла. Я ждал человека, который вытащит нас из этой дыры. И все это время ожидаемый человек был совсем рядом. – Папа смотрит на меня. – Это ты, моя дочь.

Я говорю:

– Э…

– Джоанна. Теперь все будет иначе. – Он откусывает кусок сандвича и жует. Я уже много лет не видела папу таким счастливым. – Нам нужен единственный хитовый сингл, и мы выберемся отсюда. Всего одна песня. Хорошо бы – сезонная. Как у Нодди Холдера. Очень даже неплохо устроился человек, я скажу. Раз в год надевает колпак Санта-Клауса, вопит: «РОЖДЕСТВО НАСТУПИЛО!», срубает кучу бабла, а потом может весь год отдыхать. Просто сделай мне имя, напиши обо мне в журнале. Это все, что мне нужно. Просто прославиться, и чтобы на меня возбудился весь мир.

Я возвращаюсь в гостиную, размышляя о том, что вообще-то это мой план – чтобы на меня возбудился весь мир, – и смеюсь про себя, восхищаясь собственной сексуальной раскрепощенностью. Для нецелованной девственницы, пьющей порошковый «Хорликс», я настоящая бунтарка. Истинная Riot Grrrl. Я мысленно благодарю своих старших сестер по ту сторону Атлантического океана за уроки по яростной, пламенной дерзости. Я совершенно не представляю, как помочь папе.

Половина третьего. Я наконец занимаю свое законное место – за компьютером, – погружаюсь в работу, и тут меня вновь прерывают. Я сижу, размышляю над сложным абзацем, в котором пытаюсь описать неоспоримо унылую музыку «Milltown Brothers», не используя слово «унылый», и вдруг из кухни доносится пронзительный вопль. Слышу, как мама бежит туда. Потом слышу ее шаги в коридоре. Она заходит в гостиную, злая как черт.

– Ты заставила Люпена делать тебе сандвич? – Ее голос звенит раздражением.

– Справедливости ради надо сказать, что за все эти годы я ему сделала миллион сандвичей, – говорю я. – Я подумала, ему понравится научиться чему-то новому. Я работаю, если ты вдруг не заметила. И умираю от голода! И мне надо отправить обзоры уже сегодня.

– Он пытался натереть сыр и стер себе полпальца, – говорит мама.

Я прислушиваюсь, и – да – вопли, доносящиеся из кухни, звучат именно так, как должны звучать вопли восьмилетнего мальчика, стершего себе полпальца на терке. Именно на такой громкости.

– Джоанна. Мы семья, а не «Джоанна Морриган и ее прислуга», – говорит мама. – Ты не должна помыкать младшим братом.

Разумеется, я не могу ей сказать, что я тут не просто сижу, ковыряюсь в носу, а в одиночку пытаюсь спасти семью от нищеты, потому что тогда мне придется сказать ей о том, что нам реально грозит нищета, причем исключительно по моей вине.

– Если я не смогу удержаться на этой работе, мне придется либо устроиться кассиршей в «Аргосе», либо пойти в проститутки, – говорю я со злостью.

– Или устроиться проституткой в «Аргос», – говорит мама чуть ли не весело. Похоже, ее забавляет наш разговор. – Тебя внесут в каталог, и люди выстроятся в очередь на заказ. Доставка курьером или по почте.

Я много читала и знаю, что подросткам не стоит кричать родителям: «Я тебя ненавижу. Я не просила, чтобы меня рожали». Это банально и скучно.

К тому же однажды я уже так говорила, и мама спокойно ответила:

– Мы как буддисты убеждены, что дети действительно просят, чтобы их родили. Ты сама меня выбрала матерью, Джоанна. Ты, конечно, меня извини, но если теперь ты считаешь, что ошиблась с выбором, вини в этом только себя и свое неудачное кармическое решение.

Вот почему я молчу, надеваю наушники и слушаю «Маму» Джона Леннона, глядя вдаль с максимально возможным сарказмом.

Так проходят дни и недели.

Звонит телефон. Это Кенни из «D&ME».

– Давно тебя не было слышно, – говорит он. – Ты так занята?

Я не могу сказать Кенни, что на данный момент у нас в доме запрещено пользоваться телефоном, поскольку неоплаченный счет достиг уже семидесяти восьми фунтов, и что я усердно молилась, чтобы Кенни сам мне позвонил и предложил работу.

– Да! – говорю я, старательно изображая беспечность. Я усвоила все уроки редакционного совещания и теперь знаю, как надо общаться с тамошними редакторами. Я знаю, каким человеком должна представляться в беседах с Кенни. – У меня тут сплошное веселье и вечеринка за вечеринкой! Секс, наркотики, рок-н-ролл. Выпивка и мужики. В общем, сам понимаешь…

Я сижу на лестнице в ночнушке и наблюдаю за одним из близнецов, которого безмятежно и мирно тошнит в коляске у входной двери.

– Если ты на минутку оставишь своих мужиков и бухло, Уайльд, – говорит Кенни, которого явно развеселил мой ответ, – у меня есть для тебя работа. Ты же вроде хотела работать? «Smashing Pumpkins» играют в клубе «Эдвардс номер восемь» в Бирмингеме. Надо сделать обзор на шестьсот слов. В следующий четверг. Мы подумали, что тебе пора подниматься на новый уровень. Не коротенькие статейки, а большая статья. Это уже серьезно. Это уже повышение, Уайльд. Ты же сможешь на время вернуться к работе, да? Мужики и бухло подождут?

– Да, сэр!

Я совершенно не представляю, как добраться до Бирмингема. У меня нет ни гроша, я еще не получила гонорары за предыдущие обзоры. Но я обязательно что-то придумаю. Может быть, на следующей неделе Бирмингем станет ближе к Вулверхэмптону и я дойду до него пешком!

– Тебе надо будет связаться с пресс-секретарем студии звукозаписи. Его зовут Эд Эдвардс. Совершенно никчемный задрот. Впрочем, там все такие. – Кенни вздыхает и диктует мне номер Эда. – Тебя внесут в гостевой список. Пройдешь бесплатно. Если будет совсем уже тяжко без выпивки, можешь там пропустить пару стаканчиков. Только сохрани чеки, чтобы тебе возместили расходы по пункту «бухло». Вряд ли они возмещают расходы на «мужиков», но можешь попробовать договориться.

– Они возмещают расходы?

У меня ощущение, словно меня тюкнули по голове мешком с золотом. Это волшебное слово. Два слова. Возмещение расходов. Лучшая фраза на свете! Возмещение расходов означает… еще больше денег.

– В разумных пределах.

– А на проезд? Они возмещают расходы на проезд? – Я скрестила пальцы на руках и ногах, скрестила ноги, скрестила вообще всю себя. И мысленно заставляю его сказать «да».

– Ну, если ты полетишь первым классом или, скажем… верхом на лебеде, они этого не поймут. Но в основном да. Возмещают, – говорит Кенни, и мы с ним прощаемся. Я ложусь на пол смотрю в потолок и шепчу:

– Да!

Мне дали большое задание. Меня повысили.

Может быть, Люпен и не оценил мою новую роль «рядового, но важного сотрудника национальных СМИ», зато папа, имеющий на меня виды как на человека, могущего поспособствовать его собственной музыкальной карьере, очень даже оценил и стремится всячески мне помогать. Результат получается неоднозначный.

Конкретно в эти минуты – в четверг вечером – папа пытается припарковать наш фургончик на стоянке у «Эдвардса № 8». Места там мало, но папа упорно долбится задним бампером в мусорный контейнер. Как я понимаю, со скрежетом и жутким грохотом, но изнутри ничего не слышно, потому что в салоне грохочет «Солдат-буффало». Рычаг переключения передач дрожит от басов.

Вся неделя прошла увлекательно и поучительно. В смысле, это был тихий ужас. Я собиралась добраться до Бирмингема на электричке и попросила у папы денег на билет. Денег он мне не дал, мотивируя это тем, что он помнит, каким был мудаком в ранней юности, и что именно они с друзьями творили в вечерних электричках, и категорически не желает, чтобы мне встретились такие же юные отморозки.

– Что-то подобное ты уже говорил, – сказала я. – Ты повторяешься.

– Что-то подобное ты уже говорила маме, – ответил он. – Ты сама повторяешься.

Он объявил, что сам отвезет меня в Бирмингем.

– Ты же можешь внести меня в гостевой список, да? – говорит он. – Пэт Морриган плюс один. Как в старые добрые времена. Изучить конкурентов всегда очень даже пользительно. Надо быть в курсе, что нынче делает молодежь. Хороший стимул, чтобы быть в форме.

Его увлеченность современным альтернативным роком, равно как и рыцарские порывы по отношению ко мне, смотрелись бы куда достойнее, если бы он предложил отвезти меня в Бирмингем до того, как узнал, что студия оплачивает журналистам «прохладительные напитки», выпитые в клубном баре во время концерта.

– Ну что ж, – говорит он сейчас, запирая фургон и потирая руки. – Где там обещанные «прохладительные напитки»?

Инвалидный значок позволяет ему парковаться практически где угодно. Вот и теперь он поставил фургон прямо у входа в клуб. Как я понимаю, на автобусной остановке. Это явное нарушение всех правил наряду с оглушительным долбежом в мусорный бак привлекло к нам активное внимание людей, стоящих в очереди на вход в «Эдвардс № 8». На лицах явно читается вопрос: «Кто вы, на хрен, такие?»

Папа уверенно подходит к швейцару, не забывая хромать. По сути, это разводилово, а разводить папа умеет и любит. Однажды, когда он рассказывал нам о том, как делал предложение маме, он употребил то же самое слово.

– Я сделал ей предложение на пляже в Брайтоне, – сказал он, отхлебнув «Гиннесса». – Я развел вашу маму.

– Мы должны быть в гостевом списке, – говорит он швейцару голосом аристократа, просвещающего дремучих пейзан. – Джоанна Морриган плюс один.

Швейцар в явном сомнении сверяется со своим списком.

– Э… нет, – говорю я папе и обращаюсь к швейцару. – Там должна быть… э… Долли Уайльд. Долли Уайльд плюс один.

– Долли Уайльд? – Папа задумчиво хмурится и смотрит так, словно разглядел меня по-настоящему впервые за несколько месяцев. Я, разумеется, во всем черном. На голове – шляпа-цилиндр, купленная на барахолке. В честь Слэша из «Guns N’ Roses». Выгляжу я потрясающе. По крайней мере, не так, как выглядела год назад.

– Долли Уайльд?

Я говорю:

– Это мой псевдоним. Долли Уайльд.

– Ага, – говорит папа вроде как с одобрением. – Псевдоним. Ничо так, нормальный.

Я жизнерадостно сообщаю:

– Она была знаменитой алкоголичкой и лесбиянкой.

– Чума! – говорит папа.

Швейцар отстегивает заградительную веревку и пропускает нас в клуб.

Я еще никогда не была на концерте. Мой первый концерт – и мне платят за то, что я здесь! Для меня все непривычно, все внове. Мы с папой приехали очень рано – в клубе почти никого нет. В эдвардианские времена это был мюзик-холл. Теперь стены покрасили тускло-черной «рок-музыкальной» краской. Все какое-то потертое и облезлое, все пропахло общественным туалетом и застарелым сигаретным дымом.

Здесь происходит рок-музыка! Здесь собирается продвинутая молодежь! Рок-музыка пахнет общественным туалетом и сигаретным дымом! Я учусь! Я просвещаюсь! Я в полном восторге. Я стою на пороге великих открытий!

– Пойду раздобуду обещанные прохладительные напитки, – говорит папа и мчится к бару.

Я иду к сцене, чтобы забить себе место. Я хочу быть уверена, что мне будет хорошо видно обе группы – «Chapterhouse» играет на разогреве, они сейчас популярны и у всех на слуху – и мой обзор станет лучшим обзором из всех печатавшихся в «D&ME».

Я встаю прямо перед центральным микрофоном – где будет стоять вокалист Билли Корган – и закрепляю позицию, достав из кармана блокнот и ручку. Открываю блокнот и пишу: «SMASHING PUMPKINS» – «ЭДВАРДС № 8», БИРМИНГЕМ, 19 ноября 1992-го».

Я оборачиваюсь и вижу, как папа пьет «Гиннесс», опираясь о барную стойку. Он беседует с каким-то дядькой. Папа видит, что я на него смотрю, салютует мне бокалом и произносит одними губами:

– Я прохлаждаюсь.

Я молча киваю.

До начала концерта – еще почти час и сорок минут. Я тяжко вздыхаю. Может быть, я и вправду пришла слишком рано.

«ЭДВАРДС № 8», БИРМИНГЕМ, ЗАПАДНЫЙ МИДЛЕНДС, ВЕЛИКОБРИТАНИЯ, ЕВРОПА, ЗЕМЛЯ, МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ, БЕСКОНЕЧНОСТЬ», – пишу я в блокноте своим лучшим почерком.

Мне шестнадцать, и мне платят по числу слов.

Время – десять минут одиннадцатого. Все не так весело, как мне представлялось. Мне удается удерживать свое место – прямо напротив микрофона Билли Коргана, – но с большим трудом. Как оказалось, фанаты у «Smashing Pumpkins» какие-то странные. Они танцуют под каждую песню. Вернее, скачут на месте, интенсивно пихаясь локтями.

Сначала я думала, что это просто такая традиция для первой песни – ну, как на свадьбах, когда включается «Упс, держи голову выше», и все гости пускаются в пляс, – а потом все должны успокоиться и перестать, образно выражаясь, приплясывать у меня на голове.

Но «Smashing Pumpkins» играют уже третью песню, а народ все никак не уймется. Зрители скачут и непрестанно трутся друг о друга, словно пытаются разжечь огонь трением, используя в качестве трута футболки ближних.

Я пытаюсь записывать свои непосредственные впечатления от концерта: «Корган очень серьезный! Д’арси пьет воду», – но это становится все труднее, потому что почти все время мне приходится держать блокнот с ручкой во рту, а руками удерживать цилиндр на голове. В этом зале совершенно не уважают людей в элегантных головных уборах.

Начинается четвертая песня. Меня особенно рьяно толкают в спину, и я роняю и блокнот, и цилиндр.

– ГОСПОДИ! – кричу я. – Здесь все ПСИХИ!

Встаю на колени, выручаю блокнот и цилиндр и выбираюсь из этой безумной толпы. Лучше я понаблюдаю со стороны. Это действительно сборище психов. Помнится, я уже говорила, что всегда опасалась рейвов, потому что там громко и потно. Но здесь еще хуже. Наверняка.

Стою в сторонке. Я решила сегодня побыть наблюдателем за молодежной культурой. К тому же мне нужен анализ события – не с позиции участника, а с позиции журналиста. Все-таки я музыкальный критик, а не животное. Так что лучше я постою с краю.

Концерт продолжается целую вечность. Я очень устала – уже двенадцатый час ночи. Обычно я в это время лежу в постели, слушаю «Радио Маяк». По пятницам у них выходит программа о сверхъестественных феноменах. Она всегда интересная. В Уитмор-Ренсе есть одна женщина, у нее в прихожей живет привидение, и она постоянно звонит на программу и рассказывает о нем.

– Гарри… – Так зовут привидение. – Гарри на этой неделе в плохом настроении. Вечно сбрасывает со стола телефонную книгу.

Я не знаю ни одной песни «Smashing Pumpkins». Я украла у папы 20 пенсов и заказала «Gish» в библиотеке, но его пока не привезли. Говорят, он сейчас на руках, где-то в Брюде, как я понимаю. Так что я глухо не в теме. Но все равно сразу понятно, какие песни самые известные, потому что на их исполнении зал беснуется как-то особенно остро. Отдельные личности даже затеяли краудсерфинг. Я всегда думала, что такое бывает только в Америке, а здесь, в Бирмингеме, это смотрится как минимум странно – мы все же в Британии, а не в Штатах. У нас совершенно другие традиции.

Хочется крикнуть им всем: «Это не ваша культура! Вы должны танцевать, как танцуют в «Поп-топе» под «Тигриные лапы»! Или отплясывать ламбет-уок! Как это принято у нас в Британии!»

Во время особенно нудного и заунывного медляка я потихоньку пробираюсь к бару. Надо проведать папу. Он нашел себе собутыльника, и они оба успели изрядно набраться.

– Это Пэт, – говорит он, представляя меня своему новоявленному приятелю. – И я тоже Пэт! Мы с ним два Пэта! Он протестант, – сообщает мне папа театральным шепотом. – Но это не страшно. Мы все разрулили.

Он говорит это так, словно они разрешили весь Североирландский конфликт. Осталось сделать один телефонный звонок – сразу после концерта, из ближайшего телефона-автомата, – и между нашими двумя странами сразу наступит согласие и мир.

– Ты в состоянии вести машину? – спрашиваю я с опаской.

– Более чем, – отвечает он, пытаясь поставить бокал на стойку.

Если он и промахнулся, то лишь на полдюйма.

– После концерта мне надо будет сходить за кулисы, – говорю я. – Поздороваться с группой.

Я не знаю, с чего вдруг решила, что меня ждут за кулисами. Я, наверное, думала, что «Smashing Pumpkins» вроде как устроили вечеринку, и будет грубо уйти, не сказав им спасибо.

Я отдаю папе блокнот и цилиндр и возвращаюсь на свое старое место у самой сцены. На две последние песни. Хотя мне не нравятся «Smashing Pumpkins» – мне они кажутся мрачноватыми, как панихида, – я не могу упустить возможность в полной мере прочувствовать этот опыт. Мой первый концерт. Поначалу неловко и неохотно я копирую действия стоящих рядом. Скованно и зажато подпрыгиваю на месте, как на разминке перед физкультурой.

Я уже поняла, что рок-музыка требует плотного поддерживающего бюстгальтера. Мне приходится двумя руками поддерживать грудь. Чтобы она не особенно колыхалась во время прыжков. Об этом не пишут в музыкальной прессе. Никому даже в голову не приходит, что у девочек на концертах могут быть специфические проблемы.

На припеве стоящие сзади напирают сильнее, и мне приходится их отталкивать. Я трусь спиной о парней и с радостью отмечаю, что это мой первый более-менее сексуальный опыт.

Теперь я примерно на семь процентов лишилась девственности, думаю я про себя, ощущая спиной острые ребра какого-то тощего парня, прижавшегося ко мне сзади.

Уже минут через десять я вся промокла насквозь, пропитавшись и собственным потом, и потом тех, кто стоит рядом. От толпы в зале исходит пар и сливается с дымом от сухого льда.