Текст книги "Утопленница"

– Я нашла тебе одежду, – объяснила я, за что она меня поблагодарила. Это был первый раз, когда я оценила, какой музыкальный у неё голос. Не то чтобы он отличался какой-то особой ритмичностью или напевностью… ладно, не берите в голову. Я подберу нужное слово потом. Надеюсь, что у меня получится, потому что это важно. К тому же, хотя тогда, у реки, голос Евы казался сонным и немного невнятным – как у человека, страдающего сомнамбулизмом, которого только что грубо разбудили, – теперь она говорила с какой-то тихой, тревожной уверенностью.

– Это было очень мило с твоей стороны, – произнесла она. – Мне бы не хотелось причинять тебе неудобства.

– Ты сегодня будешь спать здесь, хорошо? Утро вчера мудрёнее.

Несколько секунд она молча изучала меня взглядом, а затем твёрдо ответила:

– Нет. У меня тут неподалёку живут друзья. Они будут рады меня увидеть. Ты и так уже слишком много для меня сделала.

Через десять минут Ева меня покинула. Она ушла босиком, отказавшись от предложенных ей носков. А я осталась стоять у окна, рассматривая Уиллоу-стрит, испещрённую желтоватыми лужицами света от тусклых уличных фонарей. Не могу сказать, что у меня тогда возникло ощущение иллюзорности случившегося, хотя люди в историях с привидениями постоянно так говорят, верно? Наоборот, было очень похоже, что это всё действительно со мной произошло, все события той ночи – пускай даже долгая поездка, встреча с Евой и наше возвращение ко мне домой казались тем бессмысленнее, чем больше я прокручивала их в своей голове.

Я стояла у окна, пытаясь во всём разобраться, когда вдруг заметила Абалин. Она шла, засунув руки в карманы джинсов, с опущенной головой, словно тротуар вызывал у неё сегодня гораздо больший интерес, чем обычно. Я пошла на кухню, налила молока в кастрюлю и поставила её на плиту, предполагая, что Абалин захочет выпить чашку горячего какао. Надеясь, что она перестала на меня злиться.

С той ночи меня стали посещать странные сновидения.

4

Полагаю, до появления в моей жизни Евы (точнее, их обеих) я не видела каких-то особенных снов, кроме обычных кошмаров. До встречи с Евой я редко запоминала свои сны. Когда они всплывали у меня в памяти, то казались чаще всего какими-то глупыми и пустяковыми. Иногда у меня даже возникало ощущение, что я несправедливо поступаю по отношению к своим терапевтам и доктору Огилви, не давая им возможности поработать со мной в этой области. Увы, я не могла похвастаться наличием готового, удобного окна в моё подсознание. Ну, или чем-то подобным. Иногда они обращались к моему творчеству вместо сновидений. Но Ева Кэннинг своим появлением всё изменила. Она принесла с собой дурные сны. И навлекла на меня бессонницу. Хотя, возможно, и то и другое – своего рода неуловимая болезнь, только без обычных в таких случаях переносчиков. Что возвращает меня к теории о вредоносных мемах и призраках. Ещё совсем немного, буквально несколько строк, и я вновь к ним вернусь.

Прошлой ночью я не могла уснуть, раздумывая над тем, что пытаюсь написать, – у меня есть история, но я совершенно не позаботилась о том, чтобы превратить её в некое связное повествование. И даже если мне удалось выстроить некую внятную композицию, существует опасность, что она потеряется среди множества других элементов: описаний, воспоминаний, размышлений, отступлений и прочего. Дело не в том, что эти детали несущественны, и не в том, что их нельзя считать важной частью того, что я пытаюсь вытащить из себя и перенести на бумагу. Они, конечно же, важны. Просто вполне вероятно, что через десять или двадцать лет я перечитаю эти страницы, выкопав их из укромного уголка, где они будут спрятаны от любопытных глаз, и буду разочарована тем, что не уделила должного внимания истории Евы, Абалин и своей собственной. Потому что к тому времени, когда мне будет за сорок или даже за пятьдесят, я, вероятно, буду помнить гораздо меньше деталей случившегося. И пойму, что упустила свою возможность. Наверное, у меня возникнет неприятное ощущение, что я «сегодняшняя» обманула себя «будущую».

Прошлой ночью я не могла избавиться от ощущения, что Абалин стоит у изножья моей кровати. Конечно же, её там не оказалось. Я даже не могу назвать это настоящей галлюцинацией. Мне кажется, что большинство людей не замечают, насколько мала разница между воображением и галлюцинациями. Иногда я думаю, что разница между ними не больше толщины волоса. Однако я прислушивалась к темноте, и мне было легче это делать, зная, что Абалин, скорее всего, крепко спит в своей квартире в Олнивилле. А может быть, сидит на диване, играя в очередную видеоигру, или строчит очередной обзор. Как бы то ни было, в действительности она не стояла у изножья моей кровати, пытаясь со мной разговаривать.

В основном она задавала вопросы вроде: «Если однажды ты покажешь это кому-нибудь или неожиданно умрёшь, и эту рукопись отыщут среди твоих вещей, разве ты сама не совершишь поступок столь же плохой, как те, кто создавал наваждения до тебя? Твоя рукопись… разве это не заражённый документ, только и ждущий, чтобы выплеснуть в мир свою порцию чумы?»

Я не ответила ей, поскольку понимала, что это не Абалин. Однако я действительно лежала в темноте, мучаясь от бессонницы и раздумывая над её вопросами, когда у меня в памяти всплыло то, о чём я хотела написать ещё в первой «главе». Потому что это прекрасный пример того, что я имею в виду: наваждения – это мемы, очрезвычайно опасные ментальные болезни, социальная зараза, которая не нуждается в носителях вроде вирусов или бактерий, передаваясь тысячами различных способов. Книга…

Лес Самоубийц. У меня на столе лежит папка с несколькими статьями о Лесе Самоубийц в Японии. У подножия горы Фудзи, на берегу озера Сай, расположен лес площадью три тысячи гектаров под названием Аокигахара Дзюкай, который также известен как Море Деревьев. Лес считается национальным достоянием, пользуясь немалой популярностью среди путешественников и туристов; здесь обитают двести видов птиц и сорок видов млекопитающих. Из деревьев там в основном растут японские красные сосны, японский дуб, тигровая ель, самшит, бук, бамбук и химешара (Stewartia monadelpha, лиственное дерево среднего размера с блестящей красноватой корой, широкими листьями и красивыми белыми цветами). Этот лес очень тёмный и дремучий. Деревья там стоят так плотно друг к другу, что не пропускают ветры, спускающиеся по склонам вулкана, и люди поговаривают, что в безветренные дни там воцаряется устрашающая тишина. Здесь насчитывается более двухсот пещер. Существует мнение, что почва и каменные породы под Аокигахарой настолько богаты железом, что компасы становятся бесполезны, из-за чего в этом лабиринте деревьев легко заблудиться. Возможно, так и есть, а может, и нет. Я не знаю, но, наверное, это не столь важно.

Что важно, так это то, что Море Деревьев также известно как Лес Самоубийц. Люди приходят туда, чтобы свести счёты с жизнью. Множество людей. У меня есть статья от 7 февраля 2003 года из «Джэпан таймс» (это японская газета, издаваемая на английском языке). В ней сообщается, что только в 2002 году полиция обнаружила в Аокигахаре тела семидесяти восьми «явных» самоубийц и остановила ещё восемьдесят три человека, намеревавшихся покончить с собой; их разыскали в лесу и поместили под «опеку». В 1978 году семьдесят три мужчины и женщины (в основном, правда, мужчины) покончили жизнь самоубийством во мраке Аокигахары. В 2003 году их уже оказалось сто. Каждый год не прекращается ужасный отсчёт, и только мост Золотые Ворота остаётся более популярным местом для совершения самоубийств. В лесу расставлены таблички с призывом к посетителям, гласящие, что не надо прощаться с жизнью, что им нужно обязательно пересмотреть своё решение. Существуют рассказы буддийских монахов о том, что этот лес заманивает самоубийц в свои вечные сумерки, будто он взывает к ним. Поговаривают, что в лесу обитают призраки, называемые юрей, духи самоубийц, одиноко воющие по ночам.

Поговаривают, что в лесу обитают призраки. Вот что важно. По крайней мере – для меня. Степень важности того или иного явления всегда условна и относительна, в зависимости от мнения каждого конкретного человека. Но что ещё более важно (опять же для меня), чем рассказы о юрей, – это тот факт, что все проблемы с Морем Деревьев начались после того, как Сейчо Мацумото, японский следователь и автор детективов, опубликовал роман «Курои Дзюкай» («Чёрный Лес», 1960 г.). В книге Мацумото двое влюблённых выбирают Аокигахару как наиболее подходящее место для совершения самоубийства. Люди прочитали эту книгу. И стали уходить в лес, чтобы свести счёты с жизнью.

Я не читала «Курои Дзюкай». Даже не знаю, переведена ли она на английский.

Книга. Пагубный мем, породивший навязчивую идею для людей, не желающих больше жить на этом свете. Как и в случае с Филиппом Джорджем Салтоншталлем и «Утопленницей», мне трудно поверить, что Мацумото хотел причинить кому-то вред. Я сомневаюсь, что он сознательно намеревался вызвать к жизни губительную силу Моря Деревьев. Входило ли это в его намерения? А как быть с Салтоншталлем или Альбером Перро? Они невиновны, либо нам нужно привлечь их к ответственности?

– Чем ты отличаешься от них? – Я представила, будто Абалин обращается ко мне, возвышаясь в изножье моей кровати.

Если бы я посчитала нужным ответить, то, возможно, сказала бы: «Ничем». Либо попыталась увильнуть: «Я сама ещё не понимаю». Возможно, я бы указала на то, что эти трое, романист и два художника, создавали свои творения для демонстрации публике, а я занимаюсь чем-то совсем другим. «Напиши о Еве, – потребовала Абалин. – О том, кого ты притащила домой той ночью. Напиши о том, что произошло с нами из-за того, кого ты привела той ночью домой».

Мне бы хотелось прошептать: «Я все ещё люблю тебя, Абалин. И никогда не перестану любить». Но я не произнесла ни этих слов, ни каких-либо других. Если бы я ответила фантому, рождённому собственным воображением, думаю, Абалин просто отвернулась бы, разозлённая, опечаленная и одинокая, как любой юрэй – но выть бы не стала. Нет, она решила бы не демонстрировать мне, до чего же ей одиноко.

Прогуливаясь по лесу, я столкнулась с…

– Тебе нужно одеться и идти на работу, – напечатала Имп.

Я знаю. Я только что смотрела на часы. Но мне нужно было сначала разобраться с одолевающими меня мыслями. Если бы я этого не сделала, то впоследствии могла бы позабыть, поскольку я постоянно всё забываю.

Я должна рассказать эту историю, потому что я постоянно всё забываю.

На следующее утро – после встречи с Евой Кэннинг у реки Блэкстоун – я проснулась, обнаружив, что Абалин уже поднялась. Это было довольно необычно. Обычно она ложилась спать позже меня и дольше отсыпалась. Иногда она спала до двух или трёх часов дня, а потом могла бодрствовать до самого рассвета. Но в то утро всё было совсем иначе. Встав с кровати, я надела халат, почистила зубы и вышла в гостиную, обнаружив, что она сидит там, копаясь в моих пластинках.

– Доброе утро, – произнесла я, и она, вероятно, тоже приветствовала меня словами «доброе утро». Или чем-то в этом духе. – Что-то ты сегодня рановато, – осторожно начала я, на что она лишь пожала плечами.

– У тебя что, вообще нет альбомов, записанных после 1979 года? – спросила меня Абалин, нахмурившись. – Ты ведь слышала о компакт-дисках, верно?

– Это из коллекции Розмари.

– Розмари? Это твоя бывшая?

– Нет, нет. Розмари – моя мать.

– Хм, хорошо, а где же твоя музыка? – допытывалась она. Всё это время она не поднимала на меня взгляд, перебирая конверты с пластинками. Она достала альбом «Rumors»[46]46
  «Слухи» («Rumours», англ.) – 11-й студийный альбом британско-американской рок-группы Fleetwood Mac, выпущен 4 февраля 1977 г.


[Закрыть] и принялась разглядывать фото Мика Флитвуда и Стиви Никс на обложке.

– Это все мои записи, Абалин. Больше у меня ничего нет.

– Да ты шутишь, – сказала она, рассмеявшись.

– Нет. Я нечасто кручу пластинки, а если и слушаю музыку, то только записи Розмари. Я выросла на них, и теперь эта музыка заставляет меня чувствовать себя в безопасности.

Она наконец-то удосужилась бросить на меня взгляд через плечо. Вид у неё был озабоченный, как и всякий раз, когда она пыталась понять, что я имею в виду. Или когда у неё возникали проблемы с одной из её видеоигр. В обоих случаях лицо у неё приобретало примерно одинаковое выражение.

– Хорошо, – терпеливо произнесла она, – думаю, в этом есть смысл, – а затем повернулась к книжной полке (где я храню пластинки Розмари, которые теперь перешли в моё владение). Она поставила «Слухи» обратно на полку и вытащила «Поздно для небес» Джексона Брауна[47]47
  «Поздно для небес» («Late for the Sky», англ.) – 3-й студийный альбом американского певца и автора песен Джексона Брауна, выпущен 13 сентября 1974 г.


[Закрыть].

– Вот эта мне особенно нравится, – сказала я.

– У тебя есть вертушка?

– Да. Она тоже принадлежала моей маме.

– У Джоди был виниловый проигрыватель. Она собирает такие вещи. А я больше по компакт-дискам. Винил царапается, и таскать его с собой при переездах довольно проблематично.

Я зевнула, мечтая о горячем чае и хрустящих лепёшках с клубничным джемом.

– Я не очень разбираюсь в музыке, – вздохнула я. – То есть в каких-то новинках. Я слушаю только записи Розмари.

– Мы должны это исправить, Имп. Тебе нужен ускоренный курс современной музыки.

Я спросила Абалин, что ей нравится, и её ответ показался мне натуральной тарабарщиной. EBM, синти-поп, транс, шугейз, японский нойз, эйсид-хаус.

– Никогда не слышала ни об одной из этих групп, – озадаченно произнесла я, и она рассмеялась. Но это был не злобный смех. Ни разу не припомню, чтобы Абалин подшучивала надо мной или хохотала с такими интонациями, с какими другие люди обычно кого-то высмеивают.

– Это не группы, Имп. Это названия музыкальных стилей.

– О, – сконфузилась я. – Я этого не знала.

– Серьёзно, мы должны как можно скорее заняться музыкальным образованием Индии Фелпс.

Позже она прокрутила для меня много своей музыки, и я слушала, пытаясь судить непредвзято, но ничего из этого мне не нравилось. Ну, за исключением нескольких песен британской группы Radiohead. В одной из их песен было что-то о сирене и кораблекрушениях. Но в большей части той музыки, что она мне ставила, тексты, если они там были, казалось, не играли особой роли.

Абалин продолжала рассматривать обложку «Поздно для небес», и я поинтересовалась, завтракала ли она. Она ответила утвердительно, сказав, что заварила нам кофе. Я напомнила ей, что не пью кофе. Да, конечно, я пытаюсь вернуться к тому, чтобы дальше вести свой рассказ, пускай даже на первый взгляд это не похоже на часть истории Евы Кэннинг, но именно так оно и есть. И вообще, я как раз в настроении написать немного об Абалин. Сегодня я скучаю по ней сильнее, чем обычно. Мне даже захотелось ей позвонить, но я испугалась этой мысли. Мда, воистину, я натуральное беспозвоночное. Бесхребетное создание.

Я указала на обложку альбома, которую она держала в руках, и произнесла:

– Мне он очень нравится. Я всегда считала Джексона Брауна очень крутым.

– Имп, у Джексона Брауна нет ни намёка на крутизну. Даже какая-нибудь митохондрия круче, чем он. Джексон Браун – это полный отстой.

Это было похоже на оскорбление – то есть по отношению ко мне, – но я знала, что она не хотела меня задеть. Очевидно, её оскорбление предназначалось строго Джексону Брауну.

– Ты когда-нибудь слушала этот альбом? – спросила я.

– Нет, – отрезала она. – И не собираюсь.

– Тогда откуда ты можешь знать?

Абалин не обратила на меня внимания. Вместо этого она обратилась ко мне со встречным вопросом:

– Ты сегодня работаешь в вечернюю смену, верно?

Я ответила, что да, мол, до четырёх часов дня мне не нужно никуда торопиться.

– Тогда одевайся. Я приглашаю тебя на обед.

– Я ещё даже не завтракала.

– Отлично. Я приглашаю тебя на завтрак или бранч, называй как угодно. Однако тебе придётся сесть за руль.

Что ж, я оделась, и мы поехали к Уэйланд-сквер, в кофейню, которая ей нравилась, я там ещё ни разу не была – называлась она «Резкость», наверное, потому, что кофе делает человека несколько взвинченным. Там стояли большие деревянные столы с разносортными стульями, за которыми сидело множество людей; в основном они читали газеты либо работали за своими ноутбуками. Полагаю, там зависало много студентов из Университета Брауна. Я хотела заказать бутерброд, но вместо этого получила что-то под названием «Ковбойское печенье» и чашку обжигающе горячего дарджилинга[48]48
  Дарджилинг – чай, выращенный в окрестностях одноимённого города в северной горной части Индии в Гималаях, собранный и изготовленный с соблюдением определённых условий.


[Закрыть]. Абалин взяла себе бутерброд с яйцом и сыром и огромную чашку латте. Чай и кофе тут подавали в больших керамических чашках зеленого цвета, с нарисованными на них красными кофейными зёрнами. Я сказала Абалин, что кофейные зёрна, по моему мнению, больше похожи на божьих коровок.

Мы примостились за угловым столиком в глубине зала и какое-то время сидели молча. Поев, мы принялись за напитки. Я наблюдала за людьми с их ноутбуками и айфонами. Как мне показалось, мало кто из них разговаривал друг с другом или хотя бы читал книги с газетами. Большая часть была слишком поглощена своими гаджетами, чтобы обращать на остальных внимание. Мне стало интересно, замечают ли они вообще хоть что-нибудь из происходящего вокруг. Я задумалась о том, как странно, наверное, так жить. Возможно, это ничем не отличается от жизни носом в книгу, но лично для меня это какое-то другое ощущение. Более холодное и отстранённое. Но я не могу толком объяснить, почему мне так кажется.

Наконец Абалин отложила бутерброд в сторону, прожевала последний кусок и проглотила, а затем произнесла:

– Я не хочу, чтобы ты думала, будто я разозлилась или ещё что-то в этом роде. Ничего подобного. Но то, что произошло прошлой ночью, Имп… может быть, нам стоит поговорить об этом?

– Прошлой ночью ты показалась мне злой, – ответила я, стараясь не встречаться с ней взглядом, и помешала ложкой свой чай.

– Вчера вечером, ладно… – На мгновение она замолчала, оглянувшись через плечо, словно проверяя, не подслушивает ли нас кто-нибудь. Зря. Посетители кофейни с головой ушли в свои гаджеты. – Прошлой ночью я немного испугалась, признаю. Ты привела домой незнакомку, обнажённую и промокшую насквозь, которую подобрала на обочине дороги в какой-то глуши.

– Она ушла, – сказала я, желая, чтобы мой голос не звучал столь виновато. – Возможно, я больше никогда её не увижу.

– Не в этом дело. Это было опасно.

– Она не причинила мне вреда, Абалин. Просто поигралась в машине с ручкой радиоприёмника.

Абалин нахмурилась и вновь принялась грызть свой сэндвич.

– Ты мне нравишься, – мрачно произнесла она. – Думаю, ты мне очень нравишься.

– Ты мне тоже очень нравишься, – ответила я.

– Ты не должна так поступать, Имп. Рано или поздно, если ты продолжишь подбирать людей и творить подобную хрень, случится что-то очень плохое. Можно нарваться на кого-то не столь безобидного. Однажды кто-нибудь может сделать тебе больно.

– Я никогда не делала раньше ничего подобного. Согласись, что это не похоже на привычку или что-то подобное.

– Ты слишком доверчива, – вздохнула Абалин. – Никогда нельзя предугадать, что могут вытворить люди.

Я отхлебнула чай и откусила печенье. Оказалось, что «Ковбойское печенье» сделано из овсяной муки, шоколадной крошки с корицей и орехами пекан. Иногда я все ещё езжу туда и покупаю себе порцию. Каждый раз я надеюсь, что встречу там Абалин, но пока мне ни разу не повезло, так что, возможно, она больше не посещает «Резкость».

– Она нуждалась в помощи, – попыталась я объяснить Абалин.

– Ты не могла этого знать. Никогда не стоит предполагать что-то подобное.

– Я не хочу о ней спорить.

– Мы и не спорим, Имп. Мы просто разговариваем. Вот и всё. – Но голос её прозвучал именно так, как обычно говорят люди, когда спорят. Впрочем, я не стала ей об этом говорить. К тому времени мне уже захотелось вернуться домой, в свою уютную кухню, и собственными руками приготовить себе завтрак.

– Она могла быть ранена, – сделала я ещё одну попытку.

– Тогда тебе следовало позвонить в полицию и рассказать им о ней. Для этого и существует полиция.

– Пожалуйста, не говори со мной так. Таким снисходительным тоном. Не надо разговаривать со мной как с ребёнком. Я давно уже не ребёнок.

Абалин снова оглянулась через плечо, а потом снова посмотрела на меня. Какая-то часть меня понимала, что она права, но я не хотела это признавать.

– Нет, ты не ребёнок. Меня это просто напугало, вот и все, понимаешь? Серьёзно, это было очень странно. Имп, она выглядела очень странно.

– Многие то же самое говорят обо мне, – парировала я. – И о тебе могли бы сказать то же самое.

Я думаю, что тогда, возможно, поддразнивала её, но теперь-то понимаю, что не должна была этого делать. Моё лицо залил румянец. Впрочем, она сохраняла спокойствие, не став огрызаться.

– Просто пообещай мне, что больше не будешь делать ничего подобного, пожалуйста.

– Она могла быть ранена, – повторила я ещё раз. – У неё могли быть неприятности.

– Ну давай же, Индия. Пожалуйста.

Я прожевала кусочек своего «Ковбойского печенья». Затем я пообещала ей, мол, хорошо, никогда больше не буду делать ничего подобного. В тот момент я была полностью уверена в своих словах. Но впоследствии не сдержала данного слова. В ноябре, во второй раз, когда мы снова повстречались с Евой Кэннинг, я опять сделала то же самое.

После кофейни мы прогулялись в расположенный за углом букинистический магазин. Но никто из нас ничего там так и не купил.

– Пиши только о том, что видела собственными глазами, – напечатала Имп. – Не надо интерпретировать. Пиши как есть.

Именно это мне и хотелось бы сделать, но я прекрасно понимаю, что потерплю неудачу. Я ясно вижу, что привлеку внимание к неким параллелям, о существовании которых даже не подозревала, пока с того июльского дня, когда мы с Абалин пообедали на Уэйланд-сквер, не прошло достаточно времени. Я чересчур нетерпелива, чтобы позволить себе описывать эти события линейно. «Настоящее» того полудня в настоящий момент превратилось в «прошлое», в высокий утёс, с которого я обозреваю изломанный пейзаж, состоящий из бесконечного множества моментов, ведущих от того дня к этому.

Мы вышли из букинистической лавки и после недолгих раздумий решили наведаться в маленький магазинчик всякого старья, что обосновался в подвале по соседству. Он назывался «Как дела?», представляя собой часть приветственной фразы: «Как дела, нитоп?» «Нитоп» – это предположительно бытовавшее среди индейцев наррагансетта слово, означавшее «друг». Считается, что именно это приветствие они выкрикивали Роджеру Уильямсу (основателю Род-Айленда) и его соратникам, когда те переправлялись через реку Сиконк в тысяча семьсот тридцать каком-то лохматом году. «Как дела?» – фраза, имеющая волшебный эффект в Род-Айленде, что довольно иронично, если задуматься о том, как плохо обернулись дела у наррагансеттов вскоре после того, как они поприветствовали белых людей на своих землях. Нет, я не раздумывала об этом, пока мы стояли на раскалённом тротуаре, пытаясь решить, спускаться ли нам вниз по лестнице в лавку старьёвщика. Там продаются старинные открытки, винтажная одежда и огромные, старинные аптекарские шкафы. Ящики заполнены бесчисленными пустячными сокровищами: от дверных ручек до шахматных фигур и значков былых политических кампаний. Кстати, в «Как дела?» также продаётся много виниловых пластинок.

Я до сих пор иногда посещаю этот магазин, хотя ни разу ещё не купила ни одной пластинки. Или чего-то другого. В основном мне просто нравится рассматривать конверты старых пластинок, пытаясь понять, почему Розмари покупала именно эти альбомы, а не какие-то другие. Мы никогда особо не говорили с ней о музыке, хотя она часто ставила свои записи. Мне нравится, как пахнет в «Как дела?», воздух там насыщен запахами пыли и старой бумаги.

Но в этот день мы решили туда не идти. Абалин нужно было поскорее вернуться домой, потому что в ту ночь у неё горел крайний срок сдачи очередного отзыва, который она ещё даже не начала писать. К тому же я забыла взять с собой лекарства, которые мне нужно пить в час дня. До работы оставалась ещё пара часов. Я помню, что это был особенно жаркий день, больше тридцати градусов жары, и хотя мы стояли в тени зелёного брезентового навеса, но всё равно пропотели насквозь.

Абалин повернулась к моей «Хонде», и именно тогда я увидела, как она наблюдает за нами с другой стороны Энджелл-стрит. То есть Ева Кэннинг. Потребовалось всего несколько секунд, чтобы узнать её, хотя сначала мне показалось, что это просто какая-то незнакомая блондинка. Я разве не упоминала, что у Евы в первый раз, когда она появилась в моей жизни, были светлые волосы? Да, так оно и было, хотя я ещё не успела вам об этом рассказать. На Еве не оказалось ничего из той одежды, что я ей одолжила. На этот раз она щеголяла в длинном красном платье с тонкими лямками, солнцезащитных очках и соломенной шляпе, защищавшей её от солнца, как зонт оберегает от дождя. Это была одна из тех конусообразных азиатских шляп, что завязываются под подбородком синей шёлковой лентой. Во Вьетнаме эти шляпы называются «нон ла», а в Японии – «сугэгаса». Япония уже трижды появлялась в этой «главе», и, вероятно, это что-то да значит, либо это вновь поднимает свою уродливую голову моя арифмомания. Моя бабушка называла эти головные уборы шляпами-кули, при этом предупреждая меня, чтобы я остерегалась так делать, поскольку это считается проявлением расизма.

Итак, вот она, Ева, в красном платье, солнцезащитных очках и соломенной шляпе с синей шёлковой лентой. И снова босиком. Раз, два, три, четыре, пять – и вдруг меня осенило, что это Ева. Так и оказалось, она стояла там и наблюдала за нами. Не знаю, как долго она там находилась, но в то же самое мгновение, когда я её узнала, она улыбнулась. Я потянулась к Абалин, чтобы схватить за руку и поделиться с ней своим открытием. А затем принялась радостно махать Еве Кэннинг. В действительности я не сделала ни того ни другого. Абалин, как оказалось, уже шагала к нашей машине, а Ева повернулась ко мне спиной. С той же скоростью, с какой я её узнала, меня посетила мысль, что, возможно, это не она. Кем бы ни оказалась эта женщина, я потеряла её из виду, поэтому последовала за Абалин к «Хонде». В машине оказалось так жарко (неудивительно, с чёрной-то обивкой салона), что нам пришлось открыть двери и постоять какое-то время рядом, выжидая, прежде чем сесть.

Хотелось бы мне быть писателем, настоящим писателем, поскольку тогда, думаю, я бы не превращала свой рассказ в такую дурацкую мешанину. Бессвязную и сбивчивую. Хотела бы я обладать достаточным здравомыслием, чтобы всегда отличать реальность от фантазий, но, как говаривала Кэролайн, если бы желания были лошадьми, нищие ездили бы верхом. Розмари обычно говорила моей бабушке…

– Прекрати заниматься ерундой и продолжай свой рассказ, Имп, – вновь вмешалась Имп. Или я. – Рассказываешь ты свою историю или нет, но перестань тянуть время. Хватит откладывать на потом. Это невероятно раздражает.

Да уж. Я-то знаю.

Я это знаю.

Я знаю.

Июльским днём, последовавшим за ночью, когда мы впервые повстречались с Евой Кэннинг и приехали ко мне домой, я увидела, как она наблюдает за нами на Уэйланд-сквер. Она не помахала мне, не позвала и никак не попыталась привлечь к себе внимание. Она увидела меня и, убедившись, что я её узнала, просто исчезла. Я никогда не рассказывала об этом Абалин.

В письме, которое Филипп Джордж Салтоншталль написал Мэри Фарнум в декабре 1896 года, он упоминает об одном «очень любопытном и абсурдном сне». Он пишет, что однажды проснулся посреди ночи – или ему так показалось. В конце концов он решил, что всего лишь перешёл от одного кошмара к другому, то есть иллюзия пробуждения сработала как своего рода «переход во сне». Он пересёк свою спальню и остановился у окна, глядя на Принс-стрит. Дело было в Бостоне, конечно, поскольку именно там он и проживал. Выглянув в окно, он увидел, что снаружи идёт сильный снегопад, а «на улице внизу стоит высокая женщина в красном пальто и такого же цвета чепце. Она была босая. Я подумал, что ей, должно быть, очень холодно, и удивился, почему она неподвижно застыла под моим подоконником в такую суровую бурю. Но затем она подняла на меня взгляд, и я увидел её глаза. Даже теперь, дорогая Мэри, когда я пишу тебе при свете яркого зимнего солнца, меня пробирает холод при воспоминаниях о её лице. Я никак не могу понять, как оно могло казаться таким демоническим, потому что это было прекрасное лицо. Да, это было прекрасное лицо, но его вид наполнил меня иррациональным страхом. На снежно-белом лице женщины появилась улыбка, а затем она повернулась и медленно пошла прочь. Уходя, она не оставляла следов, и я подумал, что это, скорее всего, призрак».

Тут мои сказочные истории начинают переплетаться. Я это осознаю, да. Красное платье Евы, босоногая женщина в красном пальто и чепце, «Le Petit Chaperon Rouge». Но я никогда не утверждала, что совпадений не бывает, даже если забыла отметить, что они случались. Случались. Так и есть. Возможно, это одно из тех мест, где мне следует провести чёткую границу между правдой, которая содержится в моей истории, и фактами, на которых она зиждется. Честно говоря, я не знаю. Ева-русалка и Ева-волчица сливаются в моих воспоминаниях воедино, хотя мне бы хотелось, чтобы всё обрело более чёткие очертания.

Не думаю, что призраков заботит моя врождённая потребность содержать всё в чистоте и порядке. Мне кажется, что они пренебрегают обувными коробками.

В интервью, которое я храню в своей манильской папке[49]49
  Манильская папка – американская разновидность папок, сделанных из очень прочной бумаги, называемой манильской.


[Закрыть] об Альбере Перро, он рассказывает о сне, который приснился ему незадолго до того, как он приступил к работе над «Fecunda ratis», этой отвратительной картиной с девочкой в окружении волков и вздымающимися на заднем фоне древними стоячими камнями. Я выделила одну из его фраз жёлтым маркером. «О нет, нет. Не стоит и думать о том, что может существовать лишь один источник вдохновения. С таким же успехом я мог бы заявить, что у меня была мать, но не было отца, или что у меня был отец, а матери никогда не было. Это правда, что изначально я задумал картину после посещения каменного круга Каслриг[50]50
  Каслриг – мегалитическое сооружение-кромлех. Находится в Великобритании на территории графства Камбрия недалеко от города Кесвик.


[Закрыть] недалеко от Кесвика. Но немалую роль здесь также сыграл один сон. Я остановился у друга в Ирландии, в Шенноне, и однажды ночью мне приснилось, что я снова оказался в Калифорнии. Передо мной, куда ни кинь взгляд с пирса, расстилался пляж Санта-Моники, и на песке стояла девушка в малиновом плаще с капюшоном. Вокруг неё одна за другой расхаживали чёрные собаки. Я говорю «собаки», но, возможно, правильнее было бы сказать «звери». Но тогда они показались мне собаками. Женщина смотрела в морскую даль и как будто не замечала этих зверей, собак. Не знаю, увидела ли она что-то в воде или только пыталась разглядеть.