Текст книги "Голубой Марс"

Между тем Саксу, находившемуся на восточном Павлине, было трудно сосредоточиться. Люди продолжали отрывать его от дел, чтобы пожаловаться из-за зеркал, и нестабильная политическая обстановка стала столь же непредсказуемой, как и погода. Выяснилось, что удаление зеркал утихомирило не всех Красных; объекты, связанные с терраформированием, саботировались почти каждый день, и порой за них разворачивались ожесточенные бои. А сообщения с Земли, которые Сакс заставлял себя смотреть по часу в день, давали понять, что некоторые силы пытались сохранить положение, существовавшее до наводнения. При этом они находились в остром противостоянии с другими группами, стремившимися извлечь выгоду из наводнения так же, как марсианские революционеры, – использовав его как переломный момент в истории и трамплин к установлению нового порядка, к некоему новому началу. Но наднационалы не собирались легко сдаваться и держали позиции на Земле, и так изо дня в день; они распоряжались огромной ресурсной базой, и даже подъем уровня воды на семь метров не мог лишить их власти.

После одного из таких гнетущих часов Сакс отключил экран и пошел отужинать с Мишелем в его марсоходе.

– Нет никакого нового начала, – сказал он, поставив воду на плиту.

– А Большой взрыв? – спросил Мишель.

– Насколько я его понимаю, существуют теории, предполагающие, что… комковатость ранней вселенной была вызвана еще более ранней… комковатостью предыдущей вселенной, которая схлопнулась при Большом сжатии.

– А я думал, оно должно было сгладить все неровности.

– Сингулярность – странная штука: за пределами горизонта событий квантовые эффекты позволяют появляться некоторым частицам. Потом космическая инфляция, вырвав эти частицы, вероятно, привела к тому, что мелкие комки стали превращаться в крупные… – Сакс нахмурился. Он сейчас походил на какого-нибудь теоретика из Да Винчи. – Но я говорил о наводнении на Земле. А это никоим образом не полное изменение условий, каковой является сингулярность. Более того, наверняка существуют люди, которые вообще не считают наводнение каким-либо переломом.

– Верно, – Мишель почему-то рассмеялся. – Может, стоит посмотреть на это собственными глазами, а?

Когда они покончили со спагетти, Сакс произнес:

– Я хочу выехать на местность. Посмотреть, есть ли какой-нибудь видимый эффект от удаления зеркал.

– Один такой эффект ты уже видел. То затемнение, когда мы были тогда на краю… – Мишель содрогнулся.

– Да, но оно только вызывает у меня новые вопросы.

– Что ж… тогда мы за всем тут присмотрим в твое отсутствие.

Будто требовалось личное присутствие, чтобы за чем-то присматривать.

– Чутье меня никогда не подводит, – сказал Сакс.

Мишель ухмыльнулся:

– Так вот зачем тебе выходить и смотреть на все самому.

Сакс сдвинул брови.

Прежде чем уйти, он позвонил Энн.

– Не хочешь поехать со мной на южную Фарсиду, чтобы… чтобы… чтобы исследовать верхнюю часть ареобиосферы?

Такого предложения она не ожидала. С сомнением покачала головой, обдумывая его, и ее подсознание на шесть-семь секунд раньше речевого аппарата ответило: «Нет». Затем она, приняв немного испуганный вид, оборвала связь.

Сакс пожал плечами. Ему стало неприятно. Одна из целей поездки – вытащить Энн, дать ей воочию увидеть первые биомы каменистых пустынь. Показать ей, как они прекрасны. Поговорить с ней. Что-то в этом роде. Но мысленный образ, который он пытался ей передать, когда они туда выберутся, казался в лучшем случае расплывчатым. Нужно просто показать ей. Дать ей понять.

Но заставить другого человека что-либо понять было невозможно.

Он пошел попрощаться с Мишелем, у которого вся работа заключалась в том, чтобы заставлять других что-то понимать. Несомненно, это и будило в Мишеле тоску, когда он говорил об Энн. Она его пациент уже больше сотни лет и за все время ничуть не изменилась и мало что рассказала о себе. Подумав об этом, Сакс слегка улыбнулся. Мишеля заметно раздражало поведение Энн, ведь он явно любил ее. Как и всех своих старых друзей и пациентов, включая самого Сакса. Так он понимал природу профессиональной ответственности: для него она состояла в том, чтобы влюбляться в каждый объект своих «научных исследований». Точно так же, как все астрономы любят звезды. Хотя кто знает?

Сакс протянул руку и ухватился за предплечье Мишеля, который радостно улыбнулся этому нетипичному для старого друга поведению, этому «изменению в мышлении». Любовь, да… Особенно когда объектом исследования была женщина, знакомая много лет, самым основательным образом изученная в позиции чистой науки, – да, такое чувство могло возникнуть. Не важно, были ли пациенты готовы к сотрудничеству в процессе исследования или нет, – между ними возникала тесная связь. Более того: если они отказывались сотрудничать и не отвечали на вопросы, это делало их еще притягательнее. Как-никак, желай Мишель получить ответы во всех подробностях, даже если сами вопросы не звучали, у него всегда была Майя – слишком человечная Майя, которая и заводила его в дебри лимбической системы. А если верить Спенсеру, это включало даже швыряние в него всяких вещей. И при всем этом символизме в молчаливую Энн действительно было легко влюбиться.

– Береги себя, – пожелал счастливый ученый Мишель своему объекту исследования, которого любил, как родного брата.

Сакс сел в одиночный марсоход и съехал по крутому южному склону горы Павлина, пересек седловину между Павлином и Арсией, обогнул широкий конус Арсии с сухой восточной стороны. Затем спустился по ее южному склону и далее по самому куполу Фарсиды, пока, наконец, не оказался на разбитых возвышенностях равнины Дедалия. Сама равнина была тем, что осталось от гигантского древнего ударного кратера, который теперь почти полностью исчез из-за лавы с Арсии, заливавшей Фарсиду, и нестихающих ветров, превративших его в не более чем объект ареологических наблюдений и исследований с еле заметными следами выбросов лавы и прочим, что было видно на картах, но не на местности.

Когда он проезжал тут, ему казалось, что здешний ландшафт ничем не отличается от остальных гор на юге – всюду неровная, в трещинах, буграх и ямах земля. Старые лавовые потоки выглядели как гладкие округлые темные породы, напоминая приливные волны, которые разбиваются о берег. Светлые и темные ветровые полосы оставляли следы, обозначавшие пыль других плотностей и составов: южные стороны кратеров и валунов были отмечены продолговатыми светлыми треугольниками, северо-западные – тусклыми галочками, участки внутри многочисленных кратеров с разрушенными краями – бесформенными пятнами. Но со следующей крупной бурей и этому облику предстояло измениться.

Сакс с превеликим удовольствием одолевал низкие каменные волны, то поднимаясь, то опускаясь, снова и снова, изучая песочные картины из полос пыли, словно карту ветров. Он путешествовал не в каменном марсоходе, где была темная кабина с низким потолком и который, как таракан, перемещался из одного укрытия в другое, – но скорее в большом коробкообразном ареологическом доме на колесах с окнами на каждой из четырех сторон водительского отделения, располагавшегося аж на третьем этаже. Ехать в нем при ярком дневном свете было сущим наслаждением – вверх-вниз, вверх-вниз по песочной равнине, навстречу непривычно далекому для Марса горизонту. Прятаться здесь было не от кого: на него ведь больше никто не охотился. Он был свободным человеком на свободной планете и при желании мог объехать на своей машине хоть весь свет. Или просто отправиться куда ему вздумается.

Чтобы всецело проникнуться этим чувством, ему потребовалось два дорожных дня. Но и тогда он не был уверен, что постиг его в полной мере. Это было ощущение света, странного света, раз за разом вызывавшего легкую улыбку без видимых на то причин. Раньше он не очень-то чувствовал какую-либо подавленность из-за страха, хотя страх, казалось, присутствовал давно – наверное, еще с 2061-го или за годы до этого. Шестьдесят шесть лет страха, игнорируемого и забытого, но вечно присутствующего – как потенциальная сила мышц, как маленькая тайная боязнь где-то на подкорке. «Шестьдесят шесть бутылок страха на стене, шестьдесят шесть бутылок страха! Возьми одну, пусти по кругу, шестьдесят пять бутылок страха на стене!»[2]2
  Искаженный вариант песенки «99 бутылок пива», популярной в США.


[Закрыть]

И вот он уехал. Стал свободен, и его мир тоже стал свободен. Сакс спускался по избитой ветрами наклонной равнине, в трещинах которой в тот день начал появляться снег – он блестел, как вода, так, что его никак было не спутать с пылью, – а потом и лишайник: Сакс спускался в атмосферу. И сейчас не было никакой причины, по которой он не мог жить так всегда, свободно слоняясь изо дня в день по собственной лаборатории планетарного масштаба, где все люди были так же свободны, как и он сам!

Какое же это было ощущение!

Зато те, кто остался на горе Павлина, могли продолжать споры и наверняка тем сейчас и занимались. Да и не только там – везде. Ведь они просто не умели обходиться без споров. Интересно, как это объясняла социология? Трудно сказать. Но, как бы то ни было, несмотря на все перебранки, они действовали сообща; может, лишь благодаря временному совпадению интересов, но сейчас все было временно – ведь столько традиций нарушено либо совсем исчезло, оставив то, что Джон называл «необходимостью созидания», и созидание это давалось непросто. Не все были в нем хороши так же, как в нытье.

Но теперь они обрели определенные способности, – способности, какие имеют группы, какие имеет… цивилизация. Сборное тело научных знаний в самом деле разрасталось до огромных размеров, и знания эти давали им такие возможности, которые едва хоть кто-нибудь сумел бы постичь даже в общих чертах. Но такие возможности имелись, постижимые или нет. Богоподобные возможности, как называл их Мишель, пусть и не было нужды их преувеличивать или путать карты, – эти возможности существовали в материальном мире и были реальны, но ограничены реальностью. Что тем не менее давало шанс – а Саксу казалось, что их возможности это позволяли, если их правильно использовать, – создать, наконец, достойную людскую цивилизацию. После всех многовековых стараний. А почему нет? Почему? Почему бы не задрать планку до высочайшего уровня? Они могли обеспечить всех благами по справедливости, лечить болезни, отстрочить старение, чтобы прожить тысячу лет, постичь вселенную от длины Планка[3]3
  Фундаментальная единица длины, равная примерно 1,6 ∙ 10^–35 метров.


[Закрыть] до масштаба космоса, от Большого взрыва до эсхатона[4]4
  До конца (греч.).


[Закрыть] – все это было возможным, технически доступным. А те, кто считал, что человечество способно стать великим лишь через страдания, могли просто выйти в свет и вновь столкнуться с бедами, которые, по мнению Сакса, не минут никогда, – такими, как потерянная любовь, предательство друзей, смерть, неудачные лабораторные опыты. Остальные тем временем могли продолжить создание достойной цивилизации. Это было им по силам! И это, честно говоря, потрясало. Они достигли того момента в истории, когда было справедливо сказать, что да, это возможно. Хотя верилось в это с большим трудом, и такая вероятность вызывала у Сакса подозрения – ведь в науке, когда что-то казалось слишком необычным или беспрецедентным, сомнения возникали мгновенно. Шансы на создание такой цивилизации были невелики. Оно предполагало наличие искажения перспективы, и приходилось признать, что положение вещей было более-менее неизменным и все жили в обычные, средние времена – по так называемому принципу заурядности. Хотя Сакс никогда не считал этот принцип особенно привлекательным; пожалуй, он лишь означал, что справедливость была достижима всегда. Но, как бы то ни было, нынешний момент был исключителен, вот он, прямо перед ним, за этими четырьмя окнами, блестящими в свете естественного солнца. Марс и его народ, свободный и могучий.

Сколько тут требовалось осознать! Мысли то и дело ускользали от него, затем возвращались вновь, и он, удивленный и радостный, восклицал: «Ха-ха!» Вкус томатного супа и хлеба. «Ха!» Темно-фиолетовое сумеречное небо. «Ха!» Устройства на приборной панели, слабо светящиеся и отраженные в черных окнах. «Ха! Ха! Ха! Ой, не могу!» Он мог поехать куда угодно – стоило лишь захотеть. Никто не указывал ему, что делать. Он произнес это вслух темному экрану своего компьютера:

– Никто не указывает мне, что делать!

Это казалось даже слегка пугающим. Кружило голову. «Ка», – сказал бы йонсей[5]5
  Марсианин в четвертом поколении.


[Закрыть]. Предположительно маленькие красные человечки называли так Марс, от японского «ка», что означало «огонь». Это слово существовало и в ряде других старых языков, включая протоиндоевропейский – по крайней мере, так утверждали лингвисты.

Он осторожно забрался в большую кровать в задней части салона и улегся на нее под гудение обогревателя и электрооборудования, напевая с закрытым ртом под тонким покрывалом, быстро схватывающим тепло его тела, положив голову на подушку и рассматривая звезды.

На следующее утро с северо-запада пришел антициклон, и температура выросла до 262 градусов по Кельвину. Ему пришлось спуститься до пяти километров над нулевой отметкой, где давление воздуха составляло 230 миллибар. Для свободного дыхания этого было недостаточно, и он натянул костюм с подогревом для выхода на поверхность, прицепил небольшой баллон с воздухом и надел на нос и рот маску, а на глаза – защитные очки.

И все равно, когда он выбрался за дверь наружного шлюза и, спустившись по ступенькам, очутился на песке, от сильного холода у него заложило нос и выступили слезы, мешая смотреть перед собой. Свист ветра казался громким, несмотря на то что уши скрывал капюшон. Подогрев при этом работал исправно, и все остальное тело оставалось в тепле, а лицо постепенно привыкло к такой температуре.

Потуже затянув шнурок капюшона, он двинулся вперед, перешагивая с одного плоского камня на другой – они здесь были повсюду. Он часто наклонялся, чтобы осмотреть трещины, находил лишайники и широко рассеянные образцы прочих форм жизни – мхи, мелкие пучки осоки, траву.

Было очень ветрено. Необычайно сильные порывы налетали по четыре-пять раз в минуту, а в промежутках его обдувал ровный ветер. Несомненно, это место практически всегда было таким – здесь атмосфера сползала на юг, обволакивая возвышенность Фарсиду всей своей массой. Области антициклонов избавлялись от значительной части своей влаги еще в начале подъема на западе – сейчас же западный горизонт был затенен плоским морем облаков, сливающимся с землей вдалеке, двумя-тремя километрами ниже по вертикали и, вероятно, в шестидесяти, если идти туда пешком.

Под ногами лежали лишь куски снега, заполнявшие некоторые из тенистых трещин и углублений. Эти сугробы были такими крепкими, что он мог попрыгать на них, не оставляя никаких следов. Снежные массы, частично оттаявшие и снова застывшие. Один бугристый кусок треснул под его ботинком, и Сакс обнаружил, что толщина куска достигала нескольких сантиметров. А под ним – словно зернистый порошок. Пальцы замерзли даже в перчатках с подогревом.

Он останавливался и шел дальше по камням наугад. В некоторых расщелинах, что поглубже, образовались застывшие озера. Примерно в середине дня он спустился в одну из них и пообедал у небольшого озера, подняв маску, чтобы можно было кусать батончик из злаков и меда. Высота – 4,5 километра над нулевой отметкой, давление – 267 миллибар. Настоящий антициклон. Солнце – яркая точка, окаймленная оловянным кругом, – висело низко на северной стороне.

Во льду застывшего озерца имелись прозрачные участки, напоминавшие маленькие окна, из которых открывался вид на черное дно. В основном же лед был покрыт пузырями, трещинами или затянут белым инеем. Сакс сидел на берегу, тот тянулся вдоль извилистой линии гравия, размеченного клочками коричневой почвы и почерневшими мертвыми растениями, что остались лежать на небольшом уступе, который, по-видимому, указывал на максимальный уровень воды во время прилива, потому что выше него начинался уже грунт. Гравий же был то темно-бурым, то пестрым, то… Саксу стоило бы свериться с цветовой шкалой. Но не сейчас.

Земляной уступ был усеян бледно-зелеными розетками мелких травинок. Те, что подлиннее, то тут, то там торчали пучками, но большинство их уже умерли и окрасились светло-серым. Зато ближе к озеру находились участки темно-зеленых сочных листьев с красными краями. Там, где зеленый переходил в красный, виднелся цвет, которого Сакс не мог назвать, – темный, с отблесками и оттенками коричневого, своеобразно окрашенный двумя составляющими его цветами. Казалось, уже скоро не обойтись без цветовой шкалы: в последнее время, когда он осматривался на местности, она пришлась бы кстати примерно раз в минуту. Из-под некоторых двуцветных листьев выглядывали восковидные, почти белые цветы. За ними виднелись какие-то вьющиеся растения с красными стеблями и зелеными иголками, похожие на миниатюрные морские водоросли. И вновь – сочетание красного и зеленого.

Издалека доносилось какое-то гудение – то ли ветер играл среди скал, то ли жужжали насекомые. Черные мошки, пчелы… В такой атмосфере им необходимо выдерживать всего тридцать миллибар давления углекислого газа, поскольку он поступал в них под таким низким парциальным давлением, что в определенный момент их внутренней насыщенности оказывалось достаточно, чтобы не впускать больше. Но с млекопитающими было сложнее. Они могли переносить до двадцати миллибар, но, учитывая, что растения уже цвели по всей планете на меньшей высоте, давление углекислого газа могло упасть до этой величины очень скоро. Тогда придет время избавиться от баллонов с воздухом и лицевых масок. Выпустить животных на волю по всему Марсу.

Ему показалось, что в слабом гудении воздуха он услышал их голоса – имманентные или эмерджентные, возникающие с новой волной viriditas. Гул далеких голосов, ветер, покой этого озерка среди камней, блаженство вроде того, что Ниргал находил в лютом холоде… «Видела бы это Энн», – пробормотал он.

Но опять же, после удаления зеркала, все, что Сакс теперь видел, очевидно, было обречено на гибель. Биосфера имела верхний предел, и при снижении освещенности этот предел неизбежно должен упасть, по крайней мере, на время, но скорее всего – навсегда. Это ему не нравилось. Он считал, что можно найти способы возместить потерю света, ведь терраформирование вполне неплохо протекало и до вывода зеркал – значит, они не были настолько необходимыми. К тому же лишиться зависимости от столь хрупкой системы было к лучшему, и хорошо, что они сделали это сейчас, а не позднее, когда вместе с растениями вымерли бы большие популяции животных.

И все равно было жаль. Хотя мертвые остатки растений в итоге станут просто удобрением и не будут так страдать, как животные. Он так предполагал. Кто знает, что чувствовали растения? Если рассмотреть их поближе, взглянуть на все их сочленения, похожие на сложные кристаллы, они казались не менее загадочными, чем любая другая форма жизни. Они заполонили равнину – все, что попадало в его поле зрения, – постепенно оплетя голые скалы, разрушив обветренные породы и соединившись с ними, чтобы создать первую почву. Это был очень медленный процесс. И в каждой частице почвы заключалась неимоверная сложность, а простирающаяся во все стороны перед Саксом пустыня была самым прекрасным из всего, что ему доводилось видеть.

И о погоде. Теперь погода появилась на всей планете. Впервые это слово было письменно использовано в таком значении в книге о Стоунхендже около 1665 года. «Выветривание погодой в столькие Века и Года». Язык – первая наука, точная, но неопределенная либо многозначная. «Бросание вместе». Разум – это погода. Или он просто выветривался.

Над соседними холмами на западе поднимались облака, которые лежали на тепловом слое так ровно, словно были прижаты к стеклу. Их шлейфы, похожие на шерстяную пряжу, тянулись на восток.

Сакс встал с места и выбрался из лощины. Покинув укрытие, он ощутил неожиданно сильный ветер: холод усиливался, точно о своих правах уже заявил ледниковый период. Конечно, так казалось от сочетания холода с ветром. Температура хоть и составляла 262 градуса по Кельвину, но дул ветер со скоростью семьдесят километров в час с намного более мощными порывами, при таком сочетании температура была эквивалентна 250 градусам по Кельвину. Вроде бы расчет верный? А без шлема при такой температуре было слишком холодно. У него даже немели кисти рук. И ступни. Лицо уже ничего не чувствовало, словно на нем была плотная маска. Он дрожал, у него слиплись ресницы и замерзали слезы. Следовало вернуться в машину.

Он побрел по скалам к марсоходу, изумленный тем, как ветер усиливал холод. Такого их сочетания он не испытывал на себе с самого детства, если испытывал вообще. Он и забыл, что бывает так холодно. Спотыкаясь от ветра, Сакс взобрался на небольшое возвышение, образованное застывшей лавой, и посмотрел вверх по склону. Там стоял его марсоход – большой, ярко-зеленый, блестящий, как космический корабль, – примерно в двух километрах подъема. Стоял и точно ждал его.

Но снег начал лететь горизонтально, и такая демонстрация скорости ветра производила эффектное впечатление. Мелкие зернистые частицы попадали на стекла его очков. Он двинулся к марсоходу, опустив голову и глядя на вихрящийся снег. В воздухе его было столько, что Саксу показалось, будто очки запотели, но когда он, превозмогая боль, протер их изнутри, стало ясно, что в воздухе образовался конденсат. Мелкие снежинки, туман, пыль – трудно было сказать наверняка.

Сакс побрел дальше. Когда он снова поднял взгляд, воздух сгустился от снега настолько, что марсоход стал неразличим. Оставалось лишь продолжать путь. К счастью, костюм был хорошо изолирован и прошит нагревательными элементами, но даже при включенном на максимум подогреве холод проникал в левую сторону облачения, отчего Сакс чувствовал себя обнаженным перед порывами ветра. Зона видимости теперь составляла метров двадцать и быстро менялась в зависимости от плотности снега. Сакс находился в беспорядочно расширяющемся и сжимающемся пузыре белизны, которую пронзал летящий снег и окутывало что-то вроде застывшего тумана. Но на самом деле он, по-видимому, просто попал в шкваловое облако.

У него задеревенели ноги. Зажав под мышками скрытые перчатками кисти, он обхватил руками туловище. С уверенностью сказать, что он по-прежнему двигался в верном направлении, было нельзя. Вроде бы он шел в ту же сторону, что и в момент, когда пропала видимость, но по ощущениям он уже должен был давно дойти до марсохода.

На Марсе не было компасов, но у него на запястье и в машине работали системы APS. Сакс мог открыть подробную карту и определить местоположение самого себя и своего марсохода, потом немного пройти, чтобы понять, в какую сторону двигаться, и наконец, добраться непосредственно до машины. Он подумал, это требовало слишком больших усилий, – но затем понял, что холод путает его мысли, действуя на разум и тело. На самом деле это не так уж трудно.

Укрывшись от ветра за одним из валунов, он применил этот метод. В теории такой поиск был вполне осуществим, но на деле техника оставляла желать лучшего: экран на запястье имел диагональ всего в пять сантиметров и не позволял как следует различить нужные точки. Но он все-таки сумел их обнаружить, после чего немного отошел и вновь сверился с экраном. Но, увы, тот показал, что ему следовало повернуть примерно на девяносто градусов от того направления, куда он шел до этого.

Сакс почувствовал полное бессилие. Тело настаивало на том, что он двигался в верном направлении, разум – по крайней мере, его часть – был убежден, что стоило поверить изображению на экране и признать, что он в какой-то момент сбился с курса. Но по ощущениям это было не так: он все еще двигался в гору – что подтверждало правоту тела. Противоречие было настолько сильным, что на него накатила тошнота; осознание своего бессилия скрутило его так, что стало больно просто стоять на ногах, словно каждая клеточка тела изогнулась под влиянием того, что показывало запястье. Физиологический эффект когнитивного диссонанса – такого с ним еще не случалось. Он едва не поверил в существование внутреннего магнита в организме, какой есть в эпифизе мигрирующих птиц – только здесь магнитного поля не было как такового. Возможно, его кожа была настолько чувствительна к солнечной радиации, что он мог определить местоположение солнца даже в однородном темно-сером небе. Что-то такое просто не могло не оказаться правдой, ведь его чувство, что он шел в верном направлении, было таким сильным!

Наконец, тошнота от дезориентации спала, и он, постояв, все же пошел туда, куда ему указывал браслет, при этом ужасно себя чувствуя. Он слегка наклонился вперед – в таком положении ему становилось легче. Ведь, как гласила наука, доверять следовало приборам, а не инстинктам. Продолжив путь, он пересек склон. Ему никогда не доводилось чувствовать себя таким нескладным. Почти ничего не ощущающие ступни налетали на камни, которых он не видел, несмотря на то что те валялись прямо перед ним, – и так Сакс спотыкался раз за разом. Удивительно, как основательно снег мог закрыть обзор.

Спустя некоторое время он остановился и снова попытался найти марсоход с помощью APS. В этот раз карта на запястье выдала совершенно новое направление – за его спиной и налево.

Возможно, он прошел мимо машины. Почему нет? Ему не хотелось возвращаться назад, навстречу ветру. Но добраться до цели теперь можно было только так. Поэтому он склонил голову и мужественно двинулся вперед. Кожа давала странные ощущения: зудела в местах, где на костюме скрещивались нагревательные элементы, и онемела по всему остальному телу. Как онемели и ступни, отчего стало тяжело идти. Лицо ничего не чувствовало: до обморожения было явно недалеко. Нужно было где-нибудь укрыться.

У него возникла новая идея. Он позвонил Аонии, на гору Павлина, и почти мгновенно услышал ответ:

– Сакс! Ты где?

– Я как раз звоню, чтобы это узнать! – сказал он. – Я попал в бурю на Дедалии! И не могу найти марсоход! Хотел попросить, чтобы вы посмотрели на APS, мой и его! И чтобы сказали, в какую сторону идти!

Он прижал консоль к самому уху.

– Ка вау, Сакс, – Аония вроде бы кричала. Слышать ее голос в такой обстановке было необычно. – Секунду, дай проверю!.. Так! Вот где ты! А твоя машина вот! Ты что вообще делаешь так далеко на юге? Не думаю, что до тебя кто-нибудь сможет быстро добраться! Особенно если там буря!

– Да, здесь буря, – ответил Сакс. – Поэтому я и позвонил.

– Ладно, ты примерно в трехстах пятидесяти метрах к западу от машины.

– Строго к западу?

– Чуть ближе к юго-западу! Но как ты там будешь ориентироваться?

Сакс задумался. Отсутствие магнитного поля на Марсе никогда не доставляло ему хлопот, но факт оставался фактом. Он мог предположить, что ветер дул с запада, но это было бы лишь предположением.

– Можешь свериться с ближайшими метеостанциями и сказать мне, с какой стороны дует ветер? – спросил он.

– Конечно, но они не сообщат местных отклонений! Так, секунду, мне тут уже помогают.

Прошло несколько долгих холодных мгновений.

– Ветер дует с северо-запада, Сакс! Значит, тебе нужно идти в том же направлении, что и он, только немного влево!

– Я понял. А сейчас помолчи, пока не увидишь, куда я иду, а потом поправишь меня.

Он снова сдвинулся с места, к счастью, почти по ветру. Через пять-шесть болезненных минут его запястье подало сигнал.

– Ты идешь правильно! – сообщила Аония.

Это воодушевило Сакса, и он прибавил шагу, хоть ветер и проникал ему между ребер, в самое нутро.

– Все, Сакс! Сакс?

– Да!

– Ты и твоя машина сейчас в одной точке!

Но никакой машины Сакс не видел.

У него упало сердце. Зона видимости по-прежнему тянулась метров на двадцать, но машины не было. Он быстро забрался в укрытие.

– Иди по расширяющейся спирали от того места, где ты сейчас, – посоветовал ему голос на запястье. В теории это была здравая мысль, но он не мог решиться на то, чтобы ее осуществить. Не в силах снова обратить лицо к ветру, он тупо смотрел на черную пластиковую консоль у себя на руке. Больше ничем помочь она не могла.

На мгновение ему стали видны сугробы, находившиеся по левую сторону. Он заковылял туда, чтобы их осмотреть, и обнаружил, что снег лежал на уступе, достававшем ему до плеча. Раньше этого уступа он не замечал, хотя видел несколько веерообразных трещин, вызванных воздыманием Фарсиды, и это, вероятно, была одна из них – она и защищала сугроб от ветра. Снег же обеспечивал превосходную изоляцию. Хотя укрываться в нем было малопривлекательной перспективой. Впрочем, Сакс помнил, что альпинисты нередко закапывали себя, чтобы пережить ночь. Снег помогал защититься от ветра.

Подойдя к сугробу, он пнул его онемевшей ногой. Ощущение было такое, будто он ударил по камню. О том, чтобы выкопать себе снежную пещеру, нечего было и думать. Но если бы он просто попытался, это немного бы его согрело. К тому же у подножия наноса было не так ветрено. Продолжая пинать снег, он обнаружил, что под слоем твердого льда лежала обычная снежная пыль. Так что вырыть пещеру было реально. Он принялся копать дальше.

– Сакс! Сакс! – закричал голос у него на запястье. – Что ты там делаешь?

– Копаю снежную пещеру, – ответил он. – Бивак.

– Ох, Сакс… Мы летим на помощь! Мы сможем добраться следующим утром, несмотря ни на что! Держись там! Мы будем говорить с тобой!

– Хорошо.

Он работал руками и ногами. Припав к коленям, выгребал жесткий зернистый снег, разбрасывая хлопья во все стороны. Было тяжело двигаться, тяжело думать. Он горько жалел, что так далеко отошел от марсохода, а потом слишком увлекся изучением местности у ледяного водоема. Позорно было бы умереть, когда все вокруг складывалось таким интересным образом. Стать свободным, но мертвым. Наконец, у него получилась небольшая впадина – что-то вроде продолговатого отверстия в твердом льду. Изнуренный, он сел и кое-как, лежа на боку и отталкиваясь ботинками, ввинтился внутрь. Лежать на спине было жестко, но зато теплее, чем под яростным ветром. Тело приятно дрожало, а когда дрожь прошла, он ощутил смутный страх. Замерзнуть до такой степени, что пропадала дрожь, было не к добру.

Он очень устал, очень замерз. Посмотрел на наручную консоль. Было четыре вечера. Он проходил по буре лишь немногим больше трех часов. Нужно было продержаться еще часов пятнадцать-двадцать до того, как его спасут. Или же утром буря стихнет и можно будет найти марсоход. Так или иначе, ему предстояло пережить ночь, свернувшись калачиком в снежной пещере. Либо выбраться обратно и продолжить поиски машины. Она никак не могла стоять далеко. Но, пока ветер не ослабнет, он не мог осмелиться выйти наружу.