Текст книги "Кимберли, которая вела двойную жизнь"

Глава 9

Я твердо верила, что после пожара смогу переписать всю свою жизнь. Вскоре после переезда я пошла в третий класс, и все в моей жизни стало новым. У меня появилась новая одежда, новая обувь, новые куклы, новый портфель и новый дом, куда можно было приглашать друзей. Осталось лишь завести новых друзей.

Моя жизнь началась сначала – я всегда об этом мечтала. Но я осталась прежней. Я по-прежнему стеснялась сверстников и старалась с ними не общаться. А в обществе людей старше тридцати я расцветала и всеми силами старалась произвести на них впечатление. Когда начались занятия в школе, меня стали дразнить за застенчивость, за то, что я – новичок, словом, за все подряд. Чувство неловкости было для меня привычным, но меня никогда раньше за это не дразнили. Домой я приходила в слезах. Родители учили меня защищаться. Папа показывал, как отражать удары, но при этом твердил, чтобы я никогда не бросалась в драку первой – можно было только отвечать.

– Тебе нужно поставить одного хулигана на место, и все остальные от тебя отстанут, – говорила мама.

Но быть ребенком оказалось гораздо тяжелее, чем она думала. Когда я пыталась постоять за себя, меня начинали дразнить еще сильнее, поэтому я предпочитала отмалчиваться.

Больше всего я боялась уроков физкультуры. Я никогда не была особо спортивной, но это псевдосвободное время я просто ненавидела. Во время других уроков всем приходилось молчать, поэтому меня никто не дразнил. Но в спортивном зале можно было разговаривать, и все смеялись надо мной. Когда учитель выстраивал нас у стенки и приказывал бегать по залу и ловить брошенный им мяч, я молилась, чтобы мне удалось его поймать.

Я никогда не играла в футбол и даже не смотрела его. Я не представляла, как ловить мяч, но каким-то чудом он сразу оказался у меня в руках.

Но хотя я проявила чудеса спортивной ловкости, мальчишки не перестали дразнить меня. Я же по-прежнему не отвечала.

Когда я вернулась в строй, девочка, стоявшая рядом со мной, сказала:

– Я бы на твоем месте промолчала, Джон! Она играет намного лучше тебя.

Девочку звали Кэролайн, и она никогда прежде не обращала на меня внимания. Я улыбнулась. Отблагодарить ее чем-то другим я не могла. Но она пошла рядом со мной, когда мы возвращались в класс.

– Ты играешь в футбол? – спросила она.

– Несколько раз играла, – соврала я. Я никогда не играла в футбол, но это было лишь делом техники.

– Мой папа тренирует команду «Найт Копирз», и ты можешь в нее вступить.

Вечером за ужином я сказала родителям, что люблю футбол и хочу вступить в команду Кэролайн. Они посмотрели на меня так, словно в тело их дочери, всеми силами избегавшей общения с другими детьми, вселился инопланетный разум. Но на следующий день мама позвонила, куда нужно. К следующим выходным у меня была фиолетово-черная форма, наколенники и перчатки, а родители принесли на мою первую игру целый пакет нарезанных апельсинов. Меня сразу же назначили левым форвардом, но я не понимала, что должна делать. Поэтому я просто бегала по футбольному полю параллельно мячу, как велел мне папа Кэролайн.

Я надеялась, что если мяч окажется где-то рядом, кто-нибудь подбежит и пнет его раньше меня. Я не знала, где ворота моей команды.

Футбольным гением я не была, но благодаря еженедельным тренировкам и играм мне удалось подружиться с Кэролайн. Я несколько раз была у нее дома, и мы играли вместе. А потом я сделала нечто такое, чего никогда прежде не делала – я пригласила ее в гости.

Мебели у нас было немного – диван, банкетка, кровати, обеденный стол. Впрочем, это меня не волновало – мне нравилось жить в большом пустом доме. Ну, почти пустом. Возле входной двери стоял шкаф с коричневыми раздвижными дверями. Там папа начал прятать мешки с бумагами. Каждый раз, когда мы шли в магазин, он брал бесплатные местные газеты, флаеры со скидками, буклеты агентств недвижимости. Он уже набрал много таких материалов, пока мы искали новый дом, и не готов был расстаться с ними. На настенных полках он хранил инструменты и портативные радиоприемники, чтобы иметь возможность слушать радио в любом месте.

Накануне прихода Кэролайн я строила планы, чем бы нам заняться. Я расчесала волосы всем своим куклам и рассадила их на кровати. С одной стороны сидел мой большой белый орангутан Шугар, а остальные куклы выстроились в ряд по росту – от малышки Мелиссы до безымянных Барби.

С момента переезда папа становился все более отстраненным. Нам с мамой нравилось жить в большом, чистом доме, но на папу он оказывал обратное действие. Он по-прежнему не работал, но хотя бы не лежал целыми днями в постели с мигренью. Чаще всего он сидел в машине или в своей комнате, слушал радио и читал какую-нибудь газету или книгу, тщательно припрятанную от мамы. В школу я теперь вставала сама – у меня появился будильник. Папа выходил из своего убежища только для того, чтобы каждый вечер встречать маму на вокзале. По вечерам мы по-прежнему ужинали вместе, за чистым столом. Иногда папе удавалось несколько минут побыть собой. В такие моменты он забывал, что его лишили всего, что он так любил.

Когда Кэролайн приехала, папа, как всегда, не появился. Она пробыла у нас всего несколько минут и я все еще показывала ей дом, когда в гостиную неожиданно ворвался папа. Лицо у него побагровело. Он кричал, но я не понимала ни слова – разобрать было невозможно, он буквально выплевывал слова. Я поняла лишь, что он сердит на меня.

– Я хочу просто послушать новости! – кричал он.

Он кричал что-то о сломанном радио – видимо, ему казалось, что это я сломала его приемник. Но я не понимала, о чем он говорит – по всему дому были расставлены приемники, чтобы не упустить ни одной новости. Я разобрала слово «шкаф» и решила, что приемник, наверное, упал с полки и разбился. Я его не ломала. Я пыталась объяснить ему это, но он продолжал кричать. И тут я вспомнила сказку про мальчика, который кричал «Волки!». Мама рассказывала мне эту сказку много раз, и тут я попала в свою версию: папа не желал слушать моих оправданий. Он не смотрел на меня. Он вообще никуда не смотрел. Ярость затмевала ему глаза.

Когда папа учил меня отбиваться от хулиганов, он сказал: «Твой большой палец всегда должен быть снаружи, чтобы ты его не сломала». И вот теперь он поступил точно так же, как учил меня: сложил кулак и ударил меня в лицо. А потом с тем же отсутствующим видом выбежал из комнаты.

Я не собиралась бить его.

Это было ужасно больно, но я была слишком потрясена, чтобы плакать.

– Знаешь, я хочу домой, – сказала Кэролайн. – Я боюсь твоего отца.

Я буквально разрывалась. Мне хотелось сказать, что мой папа обычно так себя не ведет, что родители никогда меня не бьют, – и одновременно сделать вид, что это совершенно нормально и у нас так принято. Но я проводила Кэролайн на кухню к телефону. Она позвонила маме и попросила ее забрать. А потом мы вместе вышли на лужайку перед домом. Мы молчали. Нам было нечего сказать.

Я уже знала, что не должна говорить всю правду, особенно если из-за этого у кого-то могут быть неприятности. Поэтому я ничего не рассказала маме. У папы будут неприятности, а ему и без того плохо.

Когда мы прожили в новом доме около года, мешки с бумагами, которые папа прятал в шкафах, гардеробах, ящиках и в гараже, стали вырываться на свободу. Пока они были спрятаны, на них можно было не обращать внимания. Я не хотела признавать, что папа ведет себя точно так же, как в нашем старом доме. Думаю, мама тоже не хотела этого видеть.

Это был дом ее мечты. Я до сих пор не могу понять почему. Я ненавидела его, но мама обещала изменить все, что мне не нравится. Когда-нибудь этот дом станет прекрасным. Мы постоянно говорили о том, чтобы убрать кричащие серебристо-зеленые обои в ванной, перекрасить комнаты и сменить ковры, но ничего не делали. Мы так и жили с ржаво-оранжевыми коврами и черной мебелью в стиле ар-деко, из-за чего наше жилье напоминало настоящую оду Хэллоуину.

Когда школьный год закончился, родители стали ссориться так же, как в старом доме, даже еще сильнее, потому что в этот раз ставки были очень высоки. На кону стоял наш шанс стать нормальными. Самая жестокая ссора произошла в июле. У нас все еще не было кондиционеров, поэтому дома я бегала в белой футболке и трусиках. Я сидела в своей комнате, когда раздался крик. Я слушала новую стереосистему, которую родители купили мне на гаражной распродаже. Но я не могла включить звук так громко, чтобы не слышать мамин голос.

– Я не позволю тебе сделать то же самое с новым домом! – кричала она.

Мама нашла папину заначку – мешки и пакеты с хламом и барахлом. Они вывалились из большого шкафа. Кроме того, папа уже завалил бо́льшую часть гаража на две машины.

Пока родители ссорились, я думала о бездомном. Каким бы странным ни был мой отец, я должна была его защищать. Я вышла из комнаты и побежала вниз, чтобы их поми– рить.

Но когда я спустилась, было уже слишком поздно. Папа ушел. Он никогда не отвечал на обвинения матери – только что-то бормотал. На этот раз он хлопнул дверью так, что содрогнулся весь дом. Машина осталась стоять – значит, он ушел пешком. Я громко заплакала.

Я хотела, чтобы он услышал и вернулся.

Мама не стала меня останавливать. Она поняла, что я на стороне отца. Я доказывала это раз за разом. Поэтому она оставила меня рыдать возле лестницы. Я ревела целый час, может быть, дольше. Где бы ни был отец, он никак не мог меня слышать, но я продолжала плакать, хотя у меня болело все лицо и горло.

Мои крики разносились по всей улице. В конце концов в нашу дверь постучал приятель нашей соседки и попросил разрешения войти. Соседи думали, что меня избивают, и отправили его, чтобы выяснить, в чем дело. Парень обещал вызвать полицию, если мама не позволит ему убедиться, что со мной все в порядке.

Его появление меня отрезвило. Мама уже успокоилась после ссоры с отцом. Она сказала этому юноше, что у меня просто истерика, но все же позволила ему осмотреть меня и убедиться, что меня никто не бил.

Я была в одной футболке и трусиках. Когда приятель соседки попросил меня поднять футболку и показать, что на мне нет синяков, я занервничала. Мама кивнула, словно говоря: «Не смотри на меня, ты сама во всем вино– вата!»

Уходя, юноша извинился:

– Я просто должен был проверить…

Когда за ним закрылась дверь, мама спросила:

– Тебе стыдно?

Я кивнула.

– Мне тоже.

Мне стало ясно, что она злится не только на папу. Я унизила ее так же, как и он.

Я не боялась, что родители разведутся. Я боялась того, что случится с папой без мамы. Он нуждался в ней – пожалуй, больше, чем я. Я боялась, что он окончательно порвет с нормальной жизнью и будет жить в коробках или на вокзалах… без меня.

Где бы папа ни находился в ту ночь, он пробыл там достаточно долго. Настало время ложиться. Я оставила дверь в свою спальню открытой, надеясь услышать, как он будет подниматься по лестнице. Но рыдания окончательно лишили меня сил, и я проспала его ночное возвращение. На следующее утро, когда я проснулась, папа был уже дома. Он сидел на краю маминой постели, словно ничего не произошло.

Вскоре после переезда в новый дом родители перестали спать в одной спальне. Папа обосновался в гостевой комнате на раскладушке. Комнату он, как обычно, до отказа забил бумагой, и даже раскладушка целиком не раскладывалась. Он спал на низенькой кровати, а бумаги громоздились вокруг него. Матрас давно превратился в нечто вроде стола – там тоже валялись газеты, каталоги и какие-то документы, которым давно было место в мусоре.

Мама осталась в главной спальне, и каждое утро я прибегала поздороваться с ней.

– Доброе утро, дорогая, – сказала мама. – Посиди со мной.

Она показалась мне на удивление жизнерадостной после такой серьезной ссоры.

– Твой папа на время уезжает, – сказала она, показывая, что он должен сам объяснить мне эти известия.

Я посмотрела на папу, думая, куда же он может пойти: назад в отель, к бабушке, туда, где он провел ночь… Все это казалось мне маловероятным.

– Куда?

Папа не отрывал глаз от сцепленных на коленях рук и нервно потирал большие пальцы.

– Я еду на забавную ферму, – папа потянулся, чтобы пощекотать меня и хоть как-то снять напряженность. – Наверное, там будет весело…

Я засмеялась, но в глубине души знала, что там будет совсем не весело.

Когда папа замолчал, я вскочила на ноги.

– Подожди, – сказала я и бросилась в свою комнату за школьной фотографией. – Ты поставишь ее в своей комнате? – спросила я, протягивая папе рамку.

Он посмотрел на меня, улыбнулся, потом перевел взгляд на маму.

– Конечно, поставлю. Все остальные сумасшедшие папочки будут мне завидовать.

Глава 10

Когда папа уехал в психиатрическую больницу, я перебралась в мамину комнату и заняла ту сторону постели, где когда-то спал папа.

Я была слишком взрослой, чтобы спать с родителями, но мама восприняла мое странное желание как определенный этап. Она никогда не прогоняла меня. Я была уже большой для сказок на ночь, но продолжала сама себе их рассказывать. Чаще всего в них участвовала моя анатомически точная кукла Сьюзен. У нее был такой же анатомически точный брат Джером. Родители с их помощью объяснили мне разницу между мальчиками и девочками, когда я несколько лет назад наткнулась на какие-то не подходящие для дошкольницы кабельные каналы и рассказала одноклассникам, что у мальчиков есть хвост и они засовывают его в девочек. Я прижимала Сьюзен к себе, словно дочку, и начинала воображать, что мы – бездомные.

В моей сказке я была несчастной матерью, которая со своей маленькой дочерью живет под мостом. Представить себе это было нетрудно. От матраса до стены простиралось целое море мусора, газет, журналов, потрепанной одежды и обуви, коробок и игрушек. В моих фантазиях они превращались в старые шины, картонки и всякий мусор, который обычно скапливается под мостами. Я обещала Сьюзен, что найду ей хорошее место для жизни, и засыпала, напевая кукле те же колыбельные, что когда-то пела мне мама. В свою комнату я вернулась только через неделю, когда из психиатрической больницы вернулся папа.

Он позвонил дяде Аарону (вообще-то, он был не дядя, а мамин друг с работы), чтобы тот забрал его и привез домой. Папа всегда выходил из дома с гигантской связкой ключей. Но, вернувшись, он позвонил в дверь и ждал, пока я открою. К тому времени мы перестали впускать посторонних, поэтому я открыла, как всегда: чтобы видеть стоящего на пороге человека, но он не смог заглянуть внутрь. Увидев папу, я так обрадовалась его возвращению, что распахнула дверь настежь и бросилась ему на шею.

– Привет, малыш, – сказал он, подхватывая меня на руки.

Я заплакала от радости, что папа вылечился и вернулся домой.

Выбежала мама и тут же прикрыла за собой дверь, чтобы Аарон ничего не увидел. Они с Аароном стояли на газоне и разговаривали, а мы с папой вошли в дом, словно знакомясь с ним заново. Папа поднялся наверх и направился в свою спальню. Я пошла за ним.

– Не хочешь принести мне мешок для мусора? – спросил он, и я кинулась вниз, чтобы в груде хлама на кухне найти мусорные мешки.

А потом мы сидели на папиной раскладушке и сортировали бумаги. Он внимательно рассматривал каждый клочок, размышляя, что заставило его считать эту бумажку важной настолько, чтобы хранить ее вечно. Потом бумажка перекочевывала в одну из двух стопок: сокровища и хлам.

– Как там было? – спросила я, передавая папе очередной буклет, чтобы он мог решить его судьбу.

– Как в отеле, где живут сумасшедшие.

– А что ты там делал?

Я никогда прежде не видела человека, побывавшего в психушке. И теперь я представляла, что папу держали там в смирительной рубашке и лечили электрошоком. По крайней мере, по телевизору показывали именно так.

– По большей части, проходил групповую терапию.

– А о чем вы говорили?

Такой пулеметный допрос папы был для меня не в новинку. Я могла часами слушать, как он говорит ни о чем и обо всем сразу. Совершенно не важно было, о чем я его спрашивала. Отвечая, он углублялся в дебри мировой политики, лингвистики, поэзии и архитектуры. А вот вытянуть из него что-то, касающееся его самого, было очень трудно. Нужно было время и терпение. Приходилось задавать целую кучу наводящих вопросов. Обычно я довольствовалась тем, что он рассказывал сам, но на этот раз хотела получить точный ответ. Я хотела, чтобы папа сказал, что говорил обо мне, что он хочет разобрать свою комнату ради меня, что я для него важнее всех этих бумаг.

– Ни о чем, – ответил папа. – Мне было нечего сказать.

К концу первого дня дома папа заполнил мусорный мешок меньше чем на четверть. Судя по скорости уборки, его комната могла бы прийти в порядок лет этак через тысячу. Но он хотя бы попытался, и этого было для меня достаточно.

Я хотела, чтобы мама обрадовалась папиному возвращению так же, как и я, но она быстро отрезвила меня. Врачи поставили папе диагноз – депрессия и синдром дефицита внимания.

– Твой папа – самый недепрессивный человек из всех, кого я знаю, – заявила мама.

Врачи не знали, почему папа так любил все на свете, что готов был жить рядом с этим. Они прописали ему прозак [2]2
  Прозак (Флуоксетин) – популярный в США антидепрессант (прим. пер.).


[Закрыть] и отправили домой.

Он ни разу не купил лекарство.

Глава 11

Новый дом вселил в нас надежду, что мы сможем исправить то, что было в нашей жизни неправильно. Но общаться с людьми мне все еще было тяжело. Психиатрическая больница помогла папе лишь отчасти. Он стал «легким» – довольно жизнерадостным, но при этом в нем чего-то не хватало. Он перестал интересоваться окружающим миром так, как раньше, меньше увлекался «бумагами» и голосами, звучащими из радиоприемника. Но он больше не злился, и я перестала бояться перепадов его настроения. Только мама никак не изменилась.

Я твердо верила, что наша жизнь стала лучше. И когда мама объявила, что ей нужно сделать несколько операций на позвоночнике, я решила, что это те самые перемены, которых мы так ждали. В то время я училась в пятом классе.

Мама сказала, что операции помогут поддержать ее позвоночник, искривленный сколиозом. Ей в спину должны были вставить стальные пластины, которые будут способствовать постепенному выпрямлению. Врач сказал, что никогда в жизни не видел такого запущенного сколиоза, и операции не исправят искривление полностью, но все же будут полезны. Когда-нибудь ее тело станет почти нормальным.

Мы целый год готовились к двум магическим операциям. Выходные я проводила в больничных приемных, ожидая возвращения мамы с информацией от хирурга или с результатами рентгена и томографии. Я сидела рядом с ней, когда у нее брали кровь для операции. Все это было скучно, но очень важно. Моя мама станет нор– мальной!

В начале июля, за неделю до первой операции, мама сказала, что попросила врачей позволить ей умереть, если во время операции что-то пойдет не так.

– Я не хочу быть овощем, – сказала она. – И парализованной я жить не смогу. Я хочу, чтобы ты поняла: если это произойдет, я не смогу быть счастливой.

Я всегда надеялась, что все будет хорошо, но знала: может быть и плохо. Такое иногда случалось – и вполне могло случиться с нами. Мы – не те люди, с которыми случаются хорошие вещи. Мама сказала, что решение о ее жизни будет принимать подруга – она не хотела, чтобы папе пришлось решать, жить ей или уме– реть.

– Я не хочу, чтобы ты винила его, – сказала мама.

В день первой операции я проснулась рано, но мама уже была в больнице. Родители уехали на рассвете. Накануне я легла очень поздно, чтобы побольше времени провести с мамой. Желая друг другу спокойной ночи, мы обе плакали. Мы уже считали, что вся затея была неудачной, но отступать поздно.

Во время первой операции маме разрезали живот и вынули внутренние органы, чтобы добраться до межпозвоночных дисков и установить пластины.

Весь день я провела в летнем лагере, пытаясь отвлечься на игры и плавание. Когда папа приехал за мной, он сказал, что у мамы все прошло по плану. Я немного расслабилась. Может быть, и правда, все будет хорошо?

В перерыве между операциями папа каждый день после работы забирал меня из летнего лагеря, и мы ехали в больницу. Я обнимала маму, лежавшую на больничной койке, и мы вместе смотрели телевизор, как одна семья. Когда часы посещения кончались, мы с папой заезжали в «Вендиз», где он покупал себе чизбургер, а мне чили из долларового меню.

Этих ужинов по долларовому меню я ждала целый день. Когда папа не отвлекался на радио или свои бумаги, он целиком и полностью принадлежал мне, и я использовала это время на полную катушку. Я буквально бомбардировала его вопросами о том, как он жил до меня. А он говорил, что в его голове железная дверь, и он не может добраться до воспоминаний, которые скрыты за ней. Поэтому он редко рассказывал о своей молодости. Но когда я как следует надавила, он признался, что в юности занимался гонками. У него была двоюродная сестра, которая вошла в олимпийскую команду, и он хотел пойти по ее стопам. Но потом во время тренировки парень из его команды серьезно его избил.

– Тот тип был не в себе, – сказал папа. – Он постоянно задирался.

Папе потребовалась срочная операция, и на спортивной карьере пришлось поставить крест.

Мне удалось кое-что узнать и о том, как папа был в армии. Бо́льшую часть учебного времени он провел в военной тюрьме в Форт-Гордоне, куда его отправили за самоволку. Папа сказал, что вовсе не собирался дезертировать: он сбежал, потому что его мать была серьезно больна. Он хотел ее увидеть. Поэтому он отправился в Нью-Йорк. В Джорджию он вернулся через несколько дней, и его сразу же арестовали. Папа с улыбкой сказал мне: «У этих парней тоже были матери. Меня подержали в тюрьме, потому что этого требовал закон. Но это время мне зачли в срок службы». Позже я узнала, что папу отправили во Вьетнам, но потом перевели на базу в Германии, где он служил до конца своего срока.

– Как-то ко мне стал приставать какой-то кришнаит, – со смехом рассказал мне папа, – и я решил зайти в кинотеатр для взрослых, чтобы от него отвязаться. Но он пошел следом за мной! И мы так и стояли в вестибюле порнокинотеатра!

Я была поражена тем, что папа хотел отвязаться от кришнаита. Когда к нашему дому приходили миссионеры со своей литературой, папа всегда улыбался, брал их книги и приглашал зайти через недельку-другую, чтобы обсудить прочитанное. Когда они возвращались, папа встречал их на газоне и действительно обсуждал их книги. Мама не позволяла мне выходить к ним, но потом я всегда начинала расспрашивать папу о религии. Обычно он спрашивал, можно ли ему оставить себе взятые книги. И если ему их оставляли, он отдавал их мне, чтобы я прочитала и рассказала, что думаю по этому поводу.

Когда мы возвращались домой после ужина в «Вендиз», папа обычно уходил к себе, чтобы изучать свои бумаги, а я шла в мамину комнату и засыпала в обнимку с ее вещами, которые хранили ее запах.

Мама восстановилась достаточно для следующей операции, и я забыла о своей паранойе. Но когда папа забирал меня в тот день из летнего лагеря, я поняла, что расслабилась слишком рано.

– Операция прошла неудачно, – сказал он, когда я пристегнула ремень безопасности.

Я знала только два варианта – успешная операция или смерть. То, что операция могла пройти неудачно, мне даже в голову не приходило.

– С ней все в порядке?

– Я не знаю. Узнаем, когда приедем в больницу.

Всю дорогу до больницы мы слушали радио. Мы не произнесли ни слова.