Текст книги "Кимберли, которая вела двойную жизнь"

Глава 6

В Бронксе меня встретили запахи старых домов, выцветшего дерева и ржавчины. Мне нравилось абсолютно все. Я не могла понять, почему родители сменили энергичную суету большого города на тихий Лонг-Айленд.

На стенах бабушкиной квартиры висели старые семейные фотографии: мой дед в младенчестве (меня страшно смешило, что он был одет в платьице) и портреты людей, которые умерли задолго до моего рождения. Фотографии эти были сделаны в странах, о которых я никогда не задумывалась. Больше всего мне нравились бабушкины свадебные фотографии. Бабушка всегда была настоящей красавицей: белоснежная кожа, густые черные волосы, всегда аккуратно уложенные над плечами, и круглое лицо, как у Белоснежки. Дед был высоким и сухощавым, а оливковая кожа и темные волосы делали его больше похожим на итальянца, чем на еврея. Дед со свадебных фотографий совсем не напоминал слепого, толстого, бледного старика, которого я знала.

Дед умер несколькими месяцами раньше. Когда он был жив, то учил меня готовить, распевая песни Луи Армстронга. Он говорил мне: «Если морская звезда потеряет палец, у нее вырастет новый. Но ты – не морская звезда, и тебе нужно очень аккуратно обращаться с ножами. Пальцы у тебя не отрастут».

Главной его работой была забота о бабушкиной ноге.

Маминых фотографий на стенах почти не было, и я считала себя обманутой. Это служило единственным подтверждением маминых слов о том, что родителям никогда не было до нее дела – факт, с которым я никак не желала смириться. При любой возможности я пыталась заставить маму любить бабушку, а бабушку – говорить что-то хорошее о маме. То, что мать и дочь могут не любить друг друга, было выше моего понимания. Родители любят детей, дети любят родителей – это же очевидно. Но, по словам мамы, все было не так просто.

В детстве мама чувствовала себя очень одинокой. Ей давали коробку с хлопьями и сажали смотреть телевизор, чтобы она никого не беспокоила. Порой ее просто выгоняли играть на улице – а ведь она только-только перестала носить подгузники. Когда мама сломала ключицу по пути в школу – тогда ей было семь лет, – она слышала, как школьная медсестра ругается с бабушкой, потому что та не хочет забирать ребенка из школы и везти к врачу. Бабушка сказала, что дочь может после уроков вернуться домой сама, и тогда они сходят к врачу.

Но ярче всего невнимание родителей проявилось в том, что они не обращали внимания на ее спину. Когда маме было семь лет, семейный врач сказал ее родителям, что у их дочери формируется сильное искривление позвоночника. Чтобы она могла вести нормальную жизнь, ей нужно немедленно надеть корсет, чтобы предотвратить развитие сколиоза.

Они отказались. Мама выросла, но не сильно. Если бы можно было выпрямить ее искривленный позвоночник, ее рост был бы сто семьдесят два сантиметра, как у ее младшей сестры. Но мама так и остановилась на ста сорока пяти сантиметрах.

Когда мама была подростком, дед постоянно твердил, что из-за искривленного позвоночника ее не полюбит ни один приличный мужчина. Мама упорно доказывала его правоту, меняя одного плохого парня на другого. В восемнадцать лет она даже выскочила замуж, лишь бы вырваться из дома. Злополучный первый брак распался через год – еще одно доказательство ее полной никчемности.

Бабушкину квартиру можно было назвать аккуратной только при очень богатом воображении, но здесь было чище, чем у нас дома – следовательно, чисто по умолчанию. Я спала в комнате, где мама жила со своей сестрой до ухода из дома. Мама спала на диване в гостиной. В квартире была третья спальня, но там хранился всякий хлам, которым никто не пользовался. Меня это совсем не удивило – в нашем доме тоже было много комнат, заваленных никому не нужным хламом.

Несмотря на прохладные отношения мамы и бабушки, бабушку я любила. Она каждый день читала мне газету. Однажды она прочитала мне историю про девочку, мою ровесницу, которая упала в шахту лифта неподалеку от нашего дома и умерла. Я заставила бабушку читать мне эту статью снова и снова.

– Тебе это нравится? – спросила бабушка.

– Нет.

На самом деле история мне нравилась. Я была зачарована мыслью о том, что человек моего возраста может умереть. Но говорить об этом мне не хотелось. Мне нравились эти ежедневные чтения, и я не хотела, чтобы бабушка перестала. Я привыкла слушать новости по радио, а тут бабушка читала мне газету, словно сказку, а я могла лежать рядом с ней, свернувшись калачиком.

На обед бабушка делала нам сэндвичи с арахисовым маслом и мармеладом на коричном хлебе с изюмом. Сама она их обожала, но никто из ее детей этого не любил. Бабушке пришлось дожить до шестидесяти лет, чтобы в семье появился хоть кто-то, кто разделял ее любовь.

В отличие от мамы, бабушка всегда пользовалась губной помадой – ярко-красной или розовой. Помада пахла воском и подчеркивала контраст между черными волосами и белой кожей. Бабушка называла меня «моя дорогая». А еще она сделала мне колыбельку для школьного урока труда.

Я решила все же выяснить, права ли мама, или они с бабушкой просто не понимали друг друга. Однажды после школы я спросила ее:

– Ты любишь мою маму?

– Конечно. А почему ты спрашиваешь?

Бабушку шокировал не столько мой вопрос, сколько мысль о том, что я ее в чем-то обвиняю.

– Не уверена, что мамочка знает, – ответила я. – Может быть, тебе стоит сказать ей об этом? Ты бы обняла ее, что ли…

– Я скажу ей, – кивнула бабушка и быстро сменила тему, переключившись на сериал «Тайны отца Даулинга», который мы с ней в тот момент смотрели.

Я была абсолютно уверена, что между двумя самыми важными женщинами в моей жизни теперь все будет хорошо.

Я даже одобрительно похлопала себя по плечу, пока мы с бабушкой смотрели фильм про хитроумного священника-детектива. Мы обе его очень любили.

Но разговор между мамой и бабушкой вылился в скандал.

– Этот ребенок – единственное, что ты сделала хорошо! – услышала я бабушкин крик из спальни.

Мама ответила, что бабушка – неблагодарная старая ведьма. А потом…

– Следовало оставить тебя гнить! – воскликнула она, захлопнула дверь спальни и направилась ко мне в гостиную. – Ким, – сердито сказала она, – кое-что повторять не следует!

– Я не врала!

– Нет, ты не врала. Но мы не должны всегда говорить правду.

– Прости…

Я извинилась, потому что явно сделала что-то не так. Но я разозлилась, потому что совершенно перестала понимать, что можно обсуждать, а что нет.

Мама была совершенно без сил.

– Все хорошо… Она была права… Ты – единственное, что я сделала правильно.

В бабушкином квартале дети были совершенно другими. Они казались мне старше своих семи-восьми лет. Кроме меня в классе была только одна белая девочка – а ведь на Лонг-Айленде почти все мои одноклассники были белыми. Мне даже в голову не приходило, что я могу не вписаться в новый коллектив. Когда меня назвали «новой белой девчонкой», я восприняла это как обычную характеристику.

Родители здесь не развозили детей по домам группами, не было игровых вечеринок. После школы дети расходились пешком и играли с теми, кого могли найти, слоняясь по коридорам жилых домов. Во время обеда в столовой говорили о войнах, о матерях, которые оставили детей бабушкам и больше не вернулись, об убитых двоюродных братьях. О своем отце я не рассказывала, потому что дала маме слово молчать. Впрочем, сомневаюсь, чтобы мои одноклассники меня поняли. Впервые в жизни я чувствовала, что, храня тайну, поступаю правильно. Со временем я стала своей среди этих детей, живущих очень несчастливой жизнью.

После моей неловкой попытки сделать нас одной счастливой семьей отношения между мамой и бабушкой не стали ни лучше, ни хуже. Они остались такими же: обязательства без особой благодарности. В конце концов я поняла то, что пыталась объяснить мне мама: она не испытывала к бабушке тех чувств, какие испытывала я по отношению к ней, а бабушка не любила маму так, как мама любила меня.

Мама продолжала очищать и перевязывать бабушкину рану. И тут в конце июня позвонил отец. Я уже лежала в постели, но мама разбудила меня, отбросив челку с моего лица. Она всегда будила меня нежнее, чем папа, но гораздо менее эффективно.

– Ким, дорогая, – прошептала мама, – поднимайся.

Я села в постели. В комнате было темно, но света из коридора хватало, чтобы я увидела, что мама сидит рядом.

– Только что звонил папа.

Я еще не до конца проснулась и поняла маму не сразу.

– У нас был пожар, – сказала она.

Я же не молилась несколько месяцев! Я не просила Бога сжечь наш дом с того времени, как мы переехали к бабушке. В глубине души я надеялась, что мы можем остаться здесь, а папа будет приезжать пару раз в неделю – меня бы это вполне устроило.

– С папой все в порядке, – сказала мама.

Отец спал в своей спальне, когда все произошло, и ему пришлось выскакивать из дома через окно. Мои собаки погибли, и кошки тоже, и все птицы в Птичьей комнате. У Мисти должны были быть котята… Мне было очень грустно, но в то же время я злилась на себя… Бог все сделал неправильно! Он не должен был убивать моих зверюшек! Мне нужно было точнее формулировать свою просьбу.

Мама осталась у меня на всю ночь. Я плакала, она – нет. Ей не в чем было чувствовать себя виноватой.

Папа приехал рано утром. Когда я услышала, как он открывает дверь, то сразу же бросилась вниз и встретила его у порога. Он подхватил меня на руки.

– Привет, малышка, а что это ты не спишь? – папа был почти нормальным, и я подумала, что, может быть, его мигрени сгорели вместе с домом.

– Я не могу! Мне грустно.

– Ну, тогда хотя бы отдохни…

С этими словами он отнес меня в мою временную спальню и уложил в постель. Я сразу же заснула.

Проснувшись, я обнаружила рядом с собой Эбони, нашего черного кокер-спаниеля. Когда начался пожар, она спала рядом с отцом, и из всех животных ему удалось спасти только ее. Когда она была совсем маленькой и мы еще жили в доме, я каждый день возвращалась из школы и читала ей книжку «Бинго» – других книг про собак у меня не было.

Пожар не только убил моих зверюшек – из-за него я пропустила последний школьный день. У нас была намечена интересная экскурсия, но вместо этого пришлось ехать на место сгоревшего дома, чтобы встретиться с человеком из страховой компании. Два с половиной часа в дороге мы провели в полном молчании. Сказать нам было нечего.

– А вы верите в Бога? – спросила я.

Мама сказала, что не верит, потому что в Африке от голода умирают дети.

– В мире совершается столько всего ужасного, – сказала она, – что я не могу верить в бога, который позволяет невинным детям умирать от голода.

Я рассчитывала на другой ответ и стала ждать, что скажет папа. Он так много знал обо всем. Я была точно уверена, что он знает, есть Бог или нет. И папа, не отрывая взгляда от дороги, ответил:

– Я не получил никаких убедительных эмпирических доказательств, которые подтверждали или опровергали бы существование Бога.

Я хотела сказать им, что знаю правду: Бог есть – и я получила тому доказательство. Бог ответил на мою молитву. Но если бы я рассказала им об этом, они решили бы, что я плохая. Я хотела, чтобы наш дом сгорел, и он сгорел. Но ведь я просто хотела новый дом, чистый, не захламленный газетами, дом, где мы были бы нормальными и я приглашала бы к себе одноклассников с ночевкой.

Все эти духовные разговоры навели папу на мысли о сверхъестественном. Он не впервые заговаривал об этом, поэтому я привычно дала ему высказаться, периодически произнося «угу». А мысли мои были где-то далеко.

До этого момента я считала Бога кем-то вроде доброго джинна. Если молиться правильно, то твое желание исполнится. Я пожелала, чтобы случилось что-то плохое, и это случилось. Но я не могла избавиться от мысли, что мама была права: в этом мире есть дети, которым гораздо хуже, чем мне, и они наверняка тоже молились. Почему же Бог не услышал их, но услышал меня?

Когда папины рассуждения о врожденной доброте человека подошли к концу, в машине снова воцарилось молчание. Это было хорошо, потому что у меня были вопросы, и я хотела получить на них ответы.

– Папа, а ты плакал?

– Нет, малыш, не плакал. Но это не означает, что мне не грустно.

– Мамочка, а ты плакала?

Мама не ответила. Папин монолог дал ей прекрасную возможность притвориться спящей. Я точно знала, что она не спит, потому что видела ее отражение в зеркале. Рот у нее был закрыт, а когда она засыпала, голова ее клонилась набок, а рот открывался.

Мне не хотелось заставлять родителей плакать. Это была моя вина. Я сожгла наш дом. Я убила всех наших зверюшек. Я должна была молиться правильно. Я должна была сказать Богу, чтобы он не убивал наших зверей.

Глава 7

Дом выглядел совсем не так, как я ожидала. Я представляла себе огромный конус золы, как рисуют в мультфильмах. Он «сгорел до основания», и я ожидала, что там не будет ничего. Но дом, об уничтожении которого я так часто молилась, все еще стоял. Пожар начался на кухне. Полностью выгорела задняя часть – там осталась только обугленная домашняя утварь.

Моя спальня сгорела вместе с частью лестницы, которой мы никогда не пользовались.

– Как хорошо, что ты была у бабушки, – сказала мама.

Кухни не осталось, как и гаража. Но комната родителей не слишком пострадала.

Мне было велено сидеть в машине, пока родители общаются со страховщиком Бруно. Мама сказала, что не хочет, чтобы я дышала гарью, но даже в машине я чувствовала едкий, дымный запах. Я осталась в машине с Эбони и решила поискать на заднем сиденье какие-нибудь сокровища. Папа всегда держал там целые мешки бумаг. Каждый раз, когда мы садились в машину, из-за этого начинался скандал. Чтобы свести ссоры к минимуму, я часто просила папу убраться в машине перед поездкой или выходила и убирала все сама, когда папа был чем-то занят. Багажник всегда был до отказа забит бумагой, но с этим я справиться не могла – только папа находил способ хоть как-то привести все в порядок.

Поскольку папа несколько месяцев жил один, никто не заставлял его разбирать машину, поэтому я с удовольствием рылась в куче бумаг. Иногда между газетами, старыми лотерейными билетами, чеками, потрепанными книжками и рекламными буклетами попадались конфетки. Если мне повезет, я найду «Кит-Кат».

Периодически я прекращала поиски и смотрела, чем занимаются взрослые. Бруно оказался самым большим человеком из всех, кого я видела в жизни. Он был намного выше и тяжелее отца. У него был нос картошкой и длинные волосы, которые он зачесывал на свою лысину. Он напомнил мне Вимпи из мультфильма про Папая, только этот Вимпи был размером с Андре Гиганта.

Я наблюдала, как взрослые разговаривают и пожимают друг другу руки, и утешала Эбони. Я точно знала, что ей грустно: ее мама, Мерри, погибла при пожаре. Если бы я нашла шоколадку, то непременно половину отдала бы ей.

Когда Бруно уехал, мама вернулась к машине и села рядом со мной. Папа бродил вокруг пепелища, которое когда-то было их домом. Потом он появился, пахнущий дымом и покрытый сажей. В руках он держал две сохранившиеся фотографии в рамках, которые висели в спальне родителей. Это были мои детские фотографии – единственное, что уцелело во время пожара. И тогда мама заплакала. Очень тихо. Она не шмыгала носом, не выла, как это обычно делала я. Но в зеркале я видела, как она украдкой вытирает слезы.

Всю дорогу до дома бабушки я смотрела на мамино отражение. Вопросов я больше не задавала.

Когда мы вернулись в Бронкс, то обнаружили, что наши вещи в коробках выставлены в коридор, а замки сменены. Мама стучала в дверь, но от матери она услышала только одно: она больше не собирается терпеть в своем доме эту обузу.

Так я в последний раз видела свою бабушку, но еще не знала об этом. Зато было ясно: мы снова вместе, и мы стали бездомными.

Ту ночь мы провели в машине. На следующий день мама договорилась со страховой компанией, что нас разместят в отеле. Мы вернулись на Лонг-Айленд и поселились в «Комфорт Инн». До этого я только один раз в жизни ночевала в отеле – когда мне было четыре года, мы ездили в Дисней-Уорлд.

Мне понравилось абсолютно все. Рядом находился магазин «7-Элевен». В нашем распоряжении был закрытый бассейн. Когда мама уходила на работу, я превращала бассейн в свою игровую площадку, а моей няней становился дежурный спасатель. Когда играть мне надоедало, я начинала приставать к папе, чтобы он вместе со мной прошел десять метров до магазина. В то лето я проглотила жуткое количество хлорированной воды.

Обычно сладкую газировку мне не покупали, но я слышала, как мама кому-то говорила, что я пережила серьезную травму – а это означало, что мне можно есть конфеты и целый день купаться. Никакой травмы я не ощущала, но была готова разыгрывать мировую скорбь, если это позволяло получать приятные поблажки.

В то лето я многое узнала – я постоянно прислушивалась к разговорам взрослых, пытаясь понять, какой теперь будет жизнь нашей семьи.

Когда мы отправились в гости к моему другу Джейкобу и его родителям, я почти все время провела в ванной. Ванная комната в их доме примыкала к кухне, где сидели взрослые, пока мы играли. Приложив ухо к двери, я услышала, как папа Джейкоба, Майк, сказал: «Это было короткое замыкание. Такое могло случиться с любым». – «В твоем доме такого не случилось бы», – ответил мой папа. После этого я слышала только три голоса: мамы Джейкоба – Джун, Майка и моей мамы.

Помыв руки, я вышла из ванной, чтобы найти папу. Искать долго не пришлось: он сидел там же, где обычно – в машине. Водительская дверца была открыта. Папа пил чай и слушал радио. Я забралась на пассажирское сиденье.

– Как ты? – спросил папа.

– Нормально. А ты как?

– И я нормально.

И вот так мы сидели в машине вместе и слушали радио.

Глава 8

Лето прошло под знаком поисков нового дома и гаражных распродаж. Поиски дома стали моим новым любимым хобби. Это была грандиозная игра. Стоило мне войти в наш потенциальный будущий дом, как я мгновенно проживала тысячи жизней. Я воображала, как сижу на полу и играю в настольные игры на мягком ковре – в нашем последнем доме мне это никогда не удавалось. Я представляла, как принимаю ванну с пузырьками. Я видела комнаты только для моих игрушек. Я часами изучала мебельные каталоги, выбирая кровать под балдахином с розовыми аксессуарами или плетеные диванчики с малиновыми подушками. Я брала мебельный каталог с собой, куда бы мы ни направились. Я сравнивала свои фантазии с домами, в которые мы ездили. В этих домах я вела самую идеальную, самую аккуратную и самую нормальную жизнь.

Естественно, все заканчивалось гаражной распродажей, и мои мечты шли крахом. У нас еще не было жилья, но это не мешало нам покупать вещи, которые оказались не нужны другим людям. Вафельницу, подаренную на свадьбу незнакомым молодоженам; журнальный столик для дивана, которого у нас не было, множество других мелочей, которые пригодились бы для жизни – когда-нибудь.

Я ненавидела гаражные распродажи. Подержанные вещи казались мне хламом, а ведь мы только что избавились от собственного. Наш гостиничный номер с каждым днем все больше походил на прежний дом.

Каждая новая покупка вселяла в меня чувство клаустрофобии, от которого мне так хотелось избавиться.

Через месяц страховая компания перестала платить за наш отель. Они потребовали, чтобы мы сделали выбор: либо восстановление дома – на время ремонта нам предстояло жить в трейлере прямо во дворе, либо покупка нового жилья. Маме не хотелось жить на пепелище, поэтому мы перебрались в маленький мотель с почасовой оплатой, где нам согласились дать скидку. Дешевый, тесный, неопрятный – в этом мотеле не было ни бассейна, ни шампуня с миндальным ароматом. Но на какое-то время он стал нам домом. В отличие от «Комфорт Инн», горничные приходили убираться в любое время – находились мы в номере или нет. Мне пришлось гораздо больше времени проводить в обществе уборщиц.

Женщины, которые входили и выходили из номеров с тележками с туалетной бумагой, полотенцами и чистящими средствами, меня просто завораживали. Поначалу я лишь внимательно за ними наблюдала. Освоившись, я стала ходить за ними в другие номера, наблюдая, как они застилают постели и протирают поверхности влажными тряпками.

Горничные по большей части по-английски не говорили – или делали вид – и не могли общаться со мной. Единственным исключением стала Роза. Она была моложе остальных горничных. Каждый раз, когда я проходила мимо нее и ее тележки к автомату с мороженым, она мне подмигивала.

Я придумала про нее целую историю: она была дочерью хозяина отеля, мужчины, который выдавал постояльцам ключи. Когда Роза приходила убирать нашу комнату, я залезала на псевдодеревянный комод, который составлял всю нашу обстановку, и наблюдала за каждым ее движением.

– Привет, – сказала я ей однажды. – Мне очень нравится, как ты застилаешь постель.

– Могу и тебя научить, если хочешь, – ответила Роза и подозвала меня поближе.

Не помню, где тогда был мой отец. Думаю, он сидел в машине и слушал радио. Я надеялась, что он не вернется и не помешает мне получить урок домоводства от настоящей горничной. Роза научила меня застилать простыни, взбивать подушки и расправлять покрывало. На следующий день я застелила постели еще до ее появления, но она позволила мне пойти вместе с ней в другой номер и заняться уборкой.

Если мое навязчивое общество Розу и раздражало, она никак это не показывала. Она разрешала мне помогать ей вытирать пыль, полировать и пылесосить – я никогда не видела, чтобы родители занимались этим дома. Больше всего мне нравилось застилать постель, но я тщательно запоминала все прочие действия горничной – составляла план для нашей будущей жизни в новом доме. Я обязательно буду убираться и попрошу родителей платить мне за это – я видела такое по телевизору.

Родители хотели переехать до сентября, чтобы мне не пришлось регистрироваться в школе по адресу мотеля. В августе мама стала все больше времени проводить в поисках нового дома. Однако перспектива того, что мы найдем его, купим и переедем меньше чем за месяц, казалась очень маловероятной. Особенно учитывая характер мамы – она ненавидела каждый дом с того момента, когда видела его впервые. Папа о нашем новом жилище обычно не высказывался, но мама находила поводы для отказа повсюду: белые ковры, узкие дверные проемы, дверцы в душе, отсутствие ограды, обои в цветочек. На Лонг-Айленде не было дома, который подошел бы нашей семье.

А потом настала очередь самого ужасного дома из всех: темно-коричневого, с потрепанными оранжевыми коврами внутри, с неопрятным кустарником вокруг. Гостевая ванная была обклеена блестящими зелеными обоями! По моему мнению, там все было плохо и неправильно, но мама в него сразу влюбилась. Кроме того, хозяин двухэтажного строения с четырьмя спальнями, тремя ванными, гаражом на две машины и чердаком, таким большим, что риелтор советовал нам устроить там квартиру и сдавать ее в аренду, уже купил себе жилье во Флориде и хотел продать старое немедленно.

Нравилось мне это или нет, но у нас появился новый дом – большой, гораздо больше, чем нужно семье из трех человек. Я старалась во всем видеть хорошее. Но единственным достоинством дома были его грандиозные размеры. Я была уверена, что такое пространство папе захламить не удастся.

Мы переехали через пару недель. За дом мы заплатили наличными – страховая компания уже выплатила нам компенсацию. В первый же вечер я распаковала новую швабру и тряпки, которые родители купили накануне, и, верная своему обещанию, начала убираться. Это было очень просто – ведь мебели у нас еще не было. Я мыла и терла нашу новую кухню, а родители перевозили кое-какие вещи, которые мы забрали от бабушки, и все то, что скопилось в нашем гостиничном номере.

– Папа, мы же не будем устраивать беспорядок в этом доме, правда?

– Я постараюсь, малыш.

Папа не любил давать обещаний, которые не мог выполнить.